Текст книги "Гана"

Автор книги: Алена Морнштайнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Алена Морнштайнова
ГАНА

Моему городу

Alena Mornstajnova

HANA

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Я, Мира
1954—1963

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Февраль 1954

Вот никогда не понимала, почему взрослые любят повторять детям, что быть хорошим и послушным выгодно. Будь я образцовой дочерью, мое имя сейчас было бы выгравировано на надгробной плите, как имена маминых родителей – бабушки Эльзы и дедушки Эрвина, которые умерли задолго до моего рождения, или бабушки Людмилы и деда Моймира, на могиле которых мы с мамой всегда зажигали свечки в коричневых стаканчиках, хотя до нее приходилось топать аж на дальний конец кладбища.

Погожими воскресными днями, когда все мои подружки отправлялись на семейную прогулку в парк или прохаживались по городу, мама переодевала меня, Дагмару и Оту в выходную одежду и выталкивала нас на улицу ждать ее перед часовой мастерской, которая когда-то давно принадлежала нам, но к тому времени ее уже отобрали, и в темной каморке на первом этаже отцу только разрешали работать за мизерную зарплату, а маме – бесплатно мыть грязные истоптанные полы.

Каждое воскресенье после обеда мама мыла посуду, надевала черную шляпку, сажала Отика в коляску или, когда он уже подрос, брала его за руку и тащила нас на кладбище. Дорога казалась мне бесконечной. Нужно было спуститься мимо церкви к реке, потом по мосту, пересечь весь нижний город, который по неизвестной мне причине назывался Красно, дальше долго плестись вдоль длинного замкового парка, обогнуть последние дома, войти в кладбищенские ворота и ждать, пока мама подметет могилы, поправит цветы в вазочках и зажжет свечки. За работой мама разговаривала с усопшими, рассказывала им, что нового в Мезиржичи, кто родился, кто умер, о чем в городе толкуют, как поживают соседи и что опять натворили мы, дети.

Я не осмеливалась что-нибудь сказать, только тяжко вздыхала, чтобы мама поняла, как мне надоело ждать, и все равно мама каждый раз укоризненно говорила мне: «Не стой с такой кислой миной, не будь их, тебя бы и на свете не было».

Когда на плитах появились новые имена, а среди них и мамино, я вспомнила, как она стояла у могил каждое воскресенье и разговаривала со своими близкими. Меня утешало, что теперь она с теми, по которым так скучала.

Мое имя не стало в ряд с остальными золотыми надписями на плите только потому, что иногда лучше быть непослушной и плохо себя вести. Если вы не согласны, то лучше дальше не читайте. И на всякий случай не давайте эту книгу детям.

Зима в тот год, когда мне исполнилось девять и когда вся моя жизнь перевернулась, выдалась удивительно снежной и морозной, но в феврале уже казалась бесконечной. Только в последние февральские дни потеплело, снег начал таять, и лед на реке тронулся.

Река, разделявшая Мезиржичи и Красно, местами скромно и не спеша несла свои воды в более крупные реки, и поскольку снег на ближайших горах таял медленно, так что течение ускорилось несильно, а уровень воды поднялся совсем чуть-чуть, мы решили, что сейчас идеальная пора, чтобы покататься на льдинах.

В феврале того года, то есть тысяча девятьсот пятьдесят четвертого, когда зло уже затаилось глубоко в недрах города, мы каждый день после школы с нетерпением бежали на речку проверить, не тронулся ли лед, не стало ли течение таким быстрым, чтобы вскочить на льдину и прокатиться на ней несколько метров – вкусить приключений, о которых нам на переменке рассказывали шестиклассники близнецы Эда и Мирек Зедничеки, которым уже довелось испытать на собственной шкуре катание на льдинах одной такой же суровой зимой несколько лет назад.

И вот спустя несколько дней лед наконец-то тронулся, середина реки оттаяла, и льдины потихоньку двинулись вниз по течению. Наш час, вымоленный и тщательно спланированный, настал.

Я стояла в дверях кухни, в одной руке держала красную шапку с помпоном, а в другой варежки.

– Что за странная идея? – удивилась мама, когда я спросила, можно ли нам с Ярмил-кой пойти кататься на санках. В кухне было тепло, уютно и пахло ватрушками, которые мама пекла к своему дню рождения. – Снег почти растаял, ты вся промокнешь.

Я протянула руку за ватрушкой на противне, но сразу отдернула: слишком горячая.

– Вот именно, вдруг это последняя возможность покататься на санках?

Мама посмотрела на меня с подозрением.

– Мира, даже не думай подходить близко к реке.

Раз мама поняла, что мы собираемся делать с Ярмилкой Стейскаловой и братьями Зедничек, и строго-настрого запретила мне подходить к реке, значит, и сама она в детстве, когда не была такой преувеличенно серьезной и осторожной, осмеливалась кататься на льдинах. А мне столько всего запрещалось делать, потому что это опасно!

Нельзя было подниматься на чердак, чтобы не споткнуться о всякую рухлядь или не выпасть из окна. Нельзя было спускаться в подвал, чтобы не поскользнуться на лестнице. Нельзя было выходить на балкон, ведь ограждения там такие ветхие, что можно свалиться прямо на мощеный дворик. Неудивительно, что я не воспринимала всерьез слово «нельзя», потому что слышала его слишком часто.

– Конечно нет, мамочка, мы пойдем с Ярмилкой на горку за садом Зедничеков, – сказала я, сунув в карман горячую ватрушку.

Мама была очень красивая, и, когда обняла меня, жар от нее шел, как от печки, и вкусно пахло ванильным сахаром. Но большие карие глаза, которые всегда казались такими грустными, что я боялась в них заглядывать, теперь смотрели с подозрением, будто читали все мои самые сокровенные мысли.

– Ярмилка уже ждет, – сказала я, застегнула пальто, завязала шнурки на теплых сапожках и натянула шапку на самые уши.

Мама протянула мне еще одну ватрушку.

– Возьми для Ярмилки тоже.

Я выбежала за порог, схватила Ярмилки-ны санки за веревку и направилась к площади. Спину мне жгли мамины глаза.

– До свидания, пани Караскова, – крикнула Ярмилка. – И спасибо.

Она откинула свою длинную белокурую косу – предмет моей черной зависти, поскольку Ярмилку с восторгом дергали за нее все мальчишки класса, – невинно улыбнулась маме и откусила ватрушку.

В конце улицы я повернула налево.

– Куда это ты? – спросила Ярмилка и дернула за веревку санок. – Мы что через весь город потащимся?

– Боюсь, мама увидит, что мы идем к реке.

– Ну за углом-то не видно.

Я огляделась по сторонам. На втором этаже обшарпанного дома шевельнулась занавеска. Мне показалось или старая Бенеш-ка действительно караулит у окна, чтобы не пропустить ни шороха. Я прибавила шагу.

– Ну мало ли. Вот встретим кого-нибудь, мне влетит.

– И получишь на ужин горох, – засмеялась Ярмилка и покорно засеменила за мной.

И правда, я терпеть не могла горох, поэтому, когда я не слушалась или вытворяла что-то, чего, по мнению родителей, делать не следовало, мне давали гороховую кашу на обед и на ужин. Я сидела за столом вместе со всеми, смотрела, как они уплетают картофельные оладьи с домашним вареньем или другие лакомства, и давилась зеленым месивом.

Я усмехнулась про себя, а вслух сказал:

– Ну это все-таки лучше, чем папин ремень.

Ремня мне порой – чаще, чем младшему брату и сестре – не удавалось избежать.

А сегодняшняя выходка заслуживает порки.

В этом я не сомневалась.

Коричневые ботинки у меня промокли раньше, чем мы дошли до берега, и, несмотря на варежки, холод просочился под ногти на руках. Мальчишки Зедничеки уже ждали нас у реки возле часовенки с белыми оштукатуренными стенами и деревянной черепичной крышей. Они носились по снежной слякоти и пытались длинными палками оттолкнуть льдины, нагромоздившиеся у берега. Как только льдина соскальзывала на поверхность воды, ее подхватывало течением и сначала медленно, а потом всё быстрее несло к низкой плотине метрах в пятидесяти, там она и застревала в скопившихся ледяных обломках.

В этот момент отвага меня покинула, и Ярмилку видимо тоже, потому что она уселась на санки и сказала:

– Я буду только смотреть.

– Трусиха, – презрительно бросил Эда Зедничек, и тут я поняла, что раз уж не красотой, так смелостью смогу обойти Ярмилку. Пусть мальчишки дергают ее за косичку, зато на меня будут долго показывать пальцем и рассказывать младшеклассникам: «Вон та, которая плавала на льдине».

Я наблюдала, как Эда ловко отделяет очередную большую льдину величиной с прикроватный коврик в родительской спальне, наступает в самую серединку, отталкивается палкой от дна и медленно плывет по течению к шлюзу. Мы бежали вдоль берега, а Эда стоял на льдине, широко расставив ноги, и, утыкая палку в дно, удерживал свой плот в более спокойной воде и так на безопасном расстоянии от берега плыл к плотине. Потом он тоже с помощью палки мягко причал ил к нагромоздившимся обломкам и перешел по ним на берег.

Легко, решила я. Разве что карабкаться с льдины на льдину будет непросто.

По дороге обратно к санкам до меня долетали дружеские советы, которые снова лишили меня мужества.

– Главное, встать на середину льдины, чтобы не соскользнуть в воду. И держись поближе к берегу, там мелко. Посередине течение, там точно собьет с ног, даже я бы не устоял. А палкой отталкивайся по бокам, не суй ее вперед, а то перевернешься.

Теперь колени у меня дрожали не только от холода, но и от страха. Эда с Миреком помогли мне отделить льдину.

– Прыгай, – крикнул Эда, и я прыгнула, да только льдина тем временем уплыла чуть ниже по течению, так что я угодила на самый краешек, глыба покачнулась, и я сорвалась в воду.

Я раскинула руки, и вода в первую секунду даже не показалась холодной, но потом стиснула меня, будто огромными клещами, залила уши, глаза и нос, утянула меня куда-то во тьму и прижала ко дну. Не успела я испугаться, как чья-то рука схватила меня за лацканы пальто и приподняла над поверхностью воды.

– Я же говорил не наступать на край, – произнес голос Эды, потом он повернулся к Миреку и презрительно добавил: – Это была твоя дурацкая идея – тащить сюда девчонок. Теперь нам хана.

Ярмилка стояла на берегу и хныкала. Я мигом скинула тяжелое пропитанное водой пальто и принялась его выжимать. Так домой нельзя, но в мокром пальто нестерпимо холодно. Я подумала, что можно развести костер, просушить на нем одежду и согреться, и хотела попросить у мальчиков спички, но зубы у меня так стучали, что я не могла произнести ни слова.

– Не реви, дай ей свое пальто и отведи домой, – закричал Эда на Ярмилку. Она неохотно расстегнула пуговицы и набросила мне свое пальто на плечи. Это не очень-то спасало. Теперь мы обе дрожали от холода.

– Если вы хоть кому-нибудь разболтаете, что были тут с нами, я вам задам по первое число, хоть вы и девчонки, – добавил Эда. – А теперь дуйте живо домой.

Он кивнул Миреку, и они бросились вверх по склону.

Я швырнула свое пальто на санки, и мы отправились самой короткой дорогой к дому. Мороз вгрызался в кожу и заставлял идти быстрее. За две улицы от нашего дома я вернула Ярмилке ее намокшее пальто, она с явным облегчением его надела, бросила на меня сочувственный взгляд и оставила на произвол судьбы. Я могла только надеяться, что мне удастся подняться на крыльцо никем не замеченной, проскользнуть мимо кухни, забежать на второй этаж в детскую, где мы спали с братом и сестрой, и тайком переодеться во все сухое.

Раньше я и не замечала, что тяжелую входную дверь пора смазать, ступеньки скрипят и, если не включать свет – а это немыслимо, – не видно, куда наступать.

– Лампочка перегорела? – раздался голос сверху, потом свет замигал, а я застыла посреди лестницы. Когда я оглянулось, стало ясно, что меня бы все равно раскусили. На каждой ступеньке остались мокрые лужицы. – Быть такого не может! – вскрикнула мама и бросилась ко мне, она втащила меня наверх и принялась стаскивать мокрую одежду. – Что ты опять натворила? Я же велела тебе не подходить к реке.

Одной рукой она стягивала с меня мокрые колготки, а другой шлепала по ледяной попе. Так странно: мне впервые в жизни досталось от мамы. Было не больно, но ужасно унизительно.

– Нет, – вопила я. – Неправда! Я не ходила на реку! Мы с Ярмилкой катались с горки. Снег тает, и я промокла.

Я ревела от стыда, холода и всего этого потрясения. В дверь кухни заглянули брат с сестрой, но, увидев, как мама меня лупит, на всякий случай попятились обратно. Внизу открылась входная дверь: это папа услышал наши крики из мастерской и прибежал посмотреть, что случилось.

– Ах ты врунья несчастная, – сердилась мама и до боли растирала меня полотенцем, а потом отправила под одеяло.

– Сделай ей поскорее чай, – крикнула она папе и набросила на меня сверху еще перину. – Ты что, хочешь схлопотать воспаление легких и умереть?

Что за вопрос? Зачем это мне умирать?

– Я не ходила на реку, я упала в лужу, – всхлипывала я. – Я честно не виновата.

Мама поставила кружку с чаем на тумбочку у кровати, на голову мне нацепила вязаную шапку, в ноги сунула грелку и ушла, закрыв за собой дверь. Я закуталась в одеяло, пытаясь согреть заледеневшие ступни, и тихонько плакала. Мне было холодно и грустно, что мама с папой на меня злятся. Может, не стоило врать, может, надо было сказать, что меня толкнули в воду, может…

Вскоре по телу начало разливаться приятное тепло, и в полусне я слышала, как иногда открывается дверь, чувствовала руку на лбу и думала, что все-таки мама не так уж злится и ремня, наверное, удастся избежать, и все обойдется гороховой кашей на ужин.

У отца была удивительная способность ходить бесшумно: иногда даже казалось, что он не вошел в дверь, а проник в комнату сквозь стены или пол, как привидение. Днями напролет он просиживал в мастерской на первом этаже и, склонившись за рабочим столом, копался в часовых механизмах. От постоянного сидения спина у него сгорбилась, и ходил он, слегка наклонившись вперед. Волосы у него были густые, но почти совсем седые, так что он больше походил на маминого отца, чем мужа.

Когда я была маленькой, такой маленькой, что еще не ходила в школу, а братик Ота сидел у мамы в животе, мне не давала покоя мысль, как это моя красивая мама могла выйти замуж за такого старика, и однажды я ее об этом спросила.

– Ей пришлось, – сказал папа, – ведь я из-за нее поседел.

– Да, это правда, – сказала мама и потрепала его по сутулому плечу. – А ты и рад. Кто бы тебе носил в мастерскую все эти литры чая? Знаешь, сколько там ступенек?

Восемнадцать. Узкая лестница состояла ровно из восемнадцати ступенек, а с той поры, как часовую мастерскую у нас отобрали и сделали государственной и рабочие замуровали черный ход из мастерской в жилую часть дома, маме приходилось с каждой чашкой чая выбегать на улицу и входить через главный вход, что было особенно неприятно зимой или в дождь.

В мастерской среди часов отец проводил много времени не только в будни, но и по воскресеньям, когда мастерская была закрыта. Наверх в нашу квартиру на втором этаже он поднимался только поесть и поспать. За обедом и ужином он рассказывал маме о механизмах, которые чинил, а мама слушала его с раскрытым ртом, будто это были какие-то невероятные приключения. С нами, детьми, он особо не разговаривал, а если маме нужно было отлучиться и оставить нас на его попечение, это выбивало его из равновесия. Конечно, он нас любил. Просто не умел обращаться с детьми и ждал, когда мы подрастем и будем с таким же интересом, как мама, внимать его рассказам о часовых механизмах.

В то воскресенье, когда мой мир начал переворачиваться с ног на голову, папа был очень раздосадован, хоть и старался не показывать виду. Сначала я думала, что он злится на меня из-за ледяного купания, но на этот раз я была ни при чем. Мама праздновала свое тридцатилетие, и папа был сам не свой, потому что праздник нарушал его размеренный распорядок дня. Он не мог пойти в свою мастерскую и налаживать то, что умел. Вместо этого ему пришлось сесть в гостиной за праздничный стол со своей женой, тремя детьми и свояченицей Ганой, отношения с которой он никак не мог наладить, даже если бы захотел.

Причина была очень проста – свояченица казалась живым воплощением упрека. Каждым своим словом, жестом и взглядом она демонстрировала ему, как его не любит. Проводить с ней время за одним столом было для папы такой же мукой, как для меня.

Я тети Ганы боялась. Она сидела на стуле, как черная моль, и только таращилась на всех. Она никогда не носила разноцветную одежду. Поверх черного платья с длинными рукавами зимой и летом – черный свитер с карманами, на ногах – черные чулки и высокие башмаки со шнурками. Я ни разу не видела ее без платка, да оно и понятно: однажды я заметила, что выбившиеся волосы у нее абсолютно седые, хоть она не такая уж старая.

– Почему она вечно ходит в этом свитере? – спрашивала я у мамы.

– Видишь, какая она худая? Худые люди очень мерзнут, – объясняла мама.

– Ела бы как следует, не была бы такой худой. Она только хлеб жует, который таскает в карманах. Почему не поесть нормально? Почему взрослым можно кусочничать, а детям нет?

– Да что ты заладила почему да почему? Тебе что за дело? Тетя Гана же не делает тебе замечаний!

Это была чистая правда. Тетя Гана была единственным взрослым, от которого я ни разу не слышала слово «нельзя». Собственно, я вообще от нее очень редко что-нибудь слышала, потому что тетя Гана почти все время молчала и только смотрела. Да так странно. Будто смотрела, но не видела. Будто сама куда-то ушла, а тело забыла на стуле. Порой мне становилось страшно, что она вот-вот рассыплется и останется от нее только куча черных тряпок.

Я могла и сама догадаться, что мама встанет на сторону тети Ганы. Тетя Гана приходилась ей старшей сестрой и была единственной нашей родственницей. Мама ее очень любила, и мне это казалось странным, потому что тетя никогда не проявляла ни к кому чувств. Однажды я наблюдала, как мама хотела ее обнять при встрече, но тетя отпрянула, как ошпаренная. Мама всегда ей улыбалась, говорила с ней ласково, как с маленькой, и попроси только тетя, она бы и луну с неба достала. Но тетя никогда никого ни о чем не просила. Она просто сидела в гостиной и смотрела в пустоту и только иногда выдавала короткую фразу голосом совершенно таким же, как у мамы.

Мы сели за праздничный обед, и я все ждала, что мне вместо жаркого шлепнут на тарелку гороховую кашу. Правда, когда я утром пробралась на кухню, то не заметила, чтобы мама варила горох, но по ее сдержанному тону я почувствовала, что вчерашняя история с купанием еще не забыта.

К счастью, мне досталось то же блюдо, что остальным. Неужели мама по случаю своего юбилея меня помиловала?

Я уже было в это поверила, но тут пришел черед сладкого. Чудесные восхитительные заварные пирожные с блестящей сахарной глазурью, купленные специально для этого выдающегося события прямо в кондитерской на площади.

Мама осторожно брала по штучке с подноса серебряными щипцами и раскладывала по десертным тарелочкам с золотой каемкой, которые доставали из буфета только по праздникам. Первую тарелку поставила перед тетей, потом перед папой, Дагмаркой и Отой. Потом огляделась по сторонам и сказала:

– Так, и еще одно для меня.

– А мне? – спросила я опрометчиво, хотя уже знала, что услышу в ответ.

– А ты пирожное не заслужила. Ты не послушалась и ходила на речку, да еще и врешь.

Я всхлипнула. Все уставились на меня. Брат с сестрой с сочувствием, тетя Гана – непонимающе. А папа только кивнул и сказал:

– Не реви, не то ремень достану. Ты и так легко отделалась.

– Ну и пожалуйста, приятного аппетита! – выкрикнула я, отпихнула стул, так что он чуть не перевернулся, и выбежала из комнаты.

– Она еще и дерзит, – услышала я папин голос. – Надо было ее выпороть.

– Все-таки у меня сегодня день рождения, – успокаивала его мама, а дальше я уже не разобрала, потому что припустила по деревянной лестнице наверх в детскую. Там я бросилась на кровать и громко зарыдала от ярости.

Так громко, что даже не слышала зло, которое зародилось в недрах города и в тот день проникло и в наш дом. Застланными слезами глазами я не видела, как оно протягивает к нам свои жадные пальцы, душит надежду и сеет смерть. Я и не подозревала, что оно незримо и неслышно подстерегает внизу у стола и высматривает себе новую жертву.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Февраль 1954

На следующее утро я тайком заглянула в кладовку проверить, не осталось ли там для меня пирожное с кремом, но не нашла ни крошки. Я думала было обидеться, но потом сообразила, что так можно схлопотать обещанную порку от папы, поэтому решила великодушно простить родителей и сделать вид, что ничего не случилось. Только взяла с верхней полки хотя бы два черствых пряника, которые мама натирала в сухари и посыпала ими кнедлики со сливой, кашу и вермишель. Она прятала пряники за банками с компотом и думала, что я их не найду. Потом я нашла мешочек гороха и предусмотрительно задвинула его в самый дальний угол.

В пятницу Дагмарка еле продрала глаза. Я будила ее, трясла, тянула одеяло, но все напрасно. Когда она схватилась за голову и захныкала, я поняла, что, видимо, она заболела и в школу не пойдет. Я сбегала на кухню сказать маме, что Дагмарка плохо себя чувствует, и я, похоже, тоже заболеваю.

Мама пощупала мне лоб.

– Поешь и дуй в школу, – сказала она и указала на место за кухонным столом. Я кисло уселась рядом с папой и попробовала покашлять, но тот так грозно на меня глянул, что я бросила эту затею.

Домой я вернулась в час ужасно голодная, поскольку утром в суете забыла взять свой завтрак. Никто не обращал на меня внимания, потому что у Дагмарки поднялся жар, она никого не узнавала и бредила о каких-то колокольчиках над дверью, а мама вместе со старым доктором делала ей компрессы.

– Скорее всего, это свинка, – сказал доктор. – Будьте готовы, что эти двое тоже заразятся. Он указала на нас с Отиком. Честно говоря, когда я увидела, как Дагмарке плохо, мне уже расхотелось болеть, чтоб пропустить школу.

Доктор оказался прав. Отик на следующий день тоже заболел, и ему сделалось еще хуже, чем Дагмарке. Потом доктор приходил к нам каждый день и выглядел очень встревоженно, потому что жар не спадал и, хотя у обоих все время болела голова и от слабости они не могли встать с кровати, но типичные симптомы свинки – припухлости за ушами – у них так и не появились. Доктор наклонял им голову к груди, чтобы проверить, нет ли у них менингита, мама плакала от усталости и страха, папа старался помогать, как мог, но больше мешался под ногами в кухне, а я все ждала, когда тоже захвораю.

В конце концов заболела не я, а мама с папой, тогда уже все знали, что мы не единственные в городе, кого постигла загадочная хворь, больных становилось все больше. Стало ясно, что это эпидемия, и что больных нужно изолировать, а так как в Мезиржичи больницы вообще не было, всю мою семью отправили в инфекционное отделение областного центра.

– Беги к тете Гане, – сказала мне мама. Щеки у нее горели, она говорила с трудом, и язык был какой-то странно коричневый. – Не забудь запереть дверь. И смотри не натвори чего-нибудь опять.

Мама погладила меня по щеке и дала себя отвести в машину «скорой помощи». Она шла, опустив голову, в взгляд у нее был такой отсутствующий, как бывал у тети Ганы. Мама села рядом с папой и положила голову к нему на плечо. Он открыл глаза и спросил:

– Ты завела часы? – и снова закрыл. Мама ничего не ответила и тоже опустила веки.

Мужчина в белом халате захлопнул дверь «скорой», а я осталась стоять одна на тротуаре перед часовой мастерской. Рядом не было никого, кто запретил бы мне идти на чердак, в подвал или даже на реку. Никого, кто меня любит.

Я поднялась по лестнице, села на диван в пустой кухне, которая вдруг показалась мне ужасно большой, и прислушалась к громкому тиканью часов. К тете Гане мне совершенно не хотелось, но что еще оставалось? Я решительно набрала в грудь воздуха, и вдруг мне показались на верхнем этаже какие-то шаркающие звуки. Я замерла, съежилась в углу кухонного дивана и притянула к себе подушку. Нет, просто почудилось. Я вдруг поняла, что никогда в жизни не оставалась дома совсем одна. Я протянула руку к сумке с вещами, которую мне помогла собрать мама, и снова услышала эти звуки. Будто кто-то ходит по чердаку. Я выскочила из кухни, внизу в прихожей сорвала пальто с вешалки, схватила в руки башмаки и помчалась вон. Только на площади я вспомнила, что не заперла дверь.

Тетя Гана жила в доме, в котором они с мамой родились когда-то у бабушки Эльзы и дедушки Эрвина. Четыре больших окна выходили на площадь, и я всегда завидовала тете, что она может садиться на широкий подоконник и наблюдать за жизнью города прямо под окном. Да, у нас-то дом трехэтажный, однако, чтобы увидеть что-то, кроме нашей узкой улочки, нужно забраться на чердак, откуда видно весь город, но мне же туда нельзя. Правда, я сама понимала, что тетя никогда не смотрит в окно, ведь она не любит людей и нисколько ими не интересуется.

Я поднималась к тетиной квартире ступенька за ступенькой и представляла себе, какой у нее будет вид, когда я скажу, что мне придется провести у нее несколько дней. Конечно, она не обрадуется, это уж точно. Она так привыкла к своему одиночеству, что забывала даже говорить. Из дома она выходила только купить самое необходимое или изредка в гости к маме. Я даже не была уверена, что она знает, как меня зовут. Я не могла вспомнить, чтобы она ко мне вообще обращалась. Ведь она никогда со мной толком не разговаривала.

Я позвонила в дверь, но в квартире было тихо. Я нажала на звонок еще раз, на этот раз понастойчивей. Внутри по-прежнему тишина. Я прижала ухо к двери. Неужели меня угораздило не застать тетю дома? Я дернула ручку. Было не заперто.

– Тетя? – позвала я в приоткрытую дверь, но никто не отозвался. – Тетя, это я, Мира. Мама отправила меня к тебе.

Я представила, как тетя сидит за столом, в глазах это ее странное выражение, и ничего вокруг не замечает. Тогда я вошла в прихожую, заглянула на кухню и, наконец, в спальню. Там я ее и нашла. Она лежала на кровати полностью одетая, как обычно приходила к нам, даже в черном платке, хоть он и сполз с седых волос на плечи. Она лежала на спине, как-то неестественно изогнувшись, как будто тело свело болезненной судорогой, подбородок запрокинут назад, глаза открыты, а из приоткрытого рта доносились странные хрипы.

Я не знала, что делать. Подошла на два шага ближе.

– Тетя?

Теперь я уже разглядела, что лицо у тети такого же цвета, как у Дагмарки. Глаза были мутными, ее всю трясло – сильнее, чем меня после падения в ледяную воду.

– Мама, – выкрикнула она вдруг. – Мама, я знала… знала, что вы вернетесь.

Она резко замотала головой из стороны в сторону.

– Их тут нет, нет.

Из глаз потекли слезы. Столько слез я не видела даже у Отика, а уж он-то умел закатывать истерики.

Не знаю даже, что меня больше напугало: сильная дрожь, судороги, крики или эти слезы. Я выскочила из квартиры, опрометью бросилась вниз по лестнице и уже на улице поймала первого попавшегося прохожего и в отчаянии повисла у него на рукаве:

– Что делать, что делать? Тете очень плохо. – И чтобы он воспринял меня всерьез, добавила: – Она обморочная.

Господин в длинном пальто довольно грубо отпихнул меня и отошел в сторону. В ту-пору уже было ясно, что по городу гуляет зараза. Он встал на безопасном расстоянии и спросил:

– Где она?

– Здесь, на втором этаже. Она там совсем одна, я не знаю, что делать.

– Пойдем со мной, – сказал он и зашел в булочную. – Только ничего не трогай.

Внутри было тепло и вкусно пахло хлебом. Тем самым хлебом, который здесь покупала тетя Гана и от которого отрезала потом тонкие ломтики и распихивала по карманам.

Господин в длинном пальто, не обращая внимания на недовольные взгляды покупательниц в очереди, направился прямиком к прилавку и обратился к продавщице:

– У вас тут есть телефон?

– Только служебный, – отрезала женщина. – Это вам не почта.

– Вызовите «скорую», – сказал мой спаситель. – Девочка назовет имя и адрес.

Продавщица хотела что-то возразить, но мужчина заорал на нее:

– Может, вы сначала хотите сама проведать больную?

Люди в очереди испуганно отшатнулись. Уж не знаю, боялись они больше заразы или разъяренного мужчины. Но я решила, что мне ужасно повезло: я схватила за рукав подходящего прохожего. Он точно посоветует мне, куда идти, раз я осталась совсем одна. Я вдруг почувствовала себя гораздо увереннее.

Две женщины отделились от очереди, обошли нас стороной и выскочили из булочной. Я продиктовала тетино имя и адрес, и продавщица ушла в подсобку звонить. Меня отправили ждать «скорую» перед тетиным домом.

«Скорая» приехала очень быстро. Открылась передняя дверь, и из нее выкатился толстый доктор. Он глянул на лестницу, покорно вздохнул и вперевалку направился к дому, у двери снова остановился, набрал в легкие побольше воздуха и с тихим проклятием скрылся внутри. Тетю вынесли на носилках. Я поняла, что она жива, потому что наброшенная на нее сверху простыня вся тряслась. Носилки погрузили в машину, толстый доктор, пыхтя, вскарабкался в кабину, захлопнул за собой дверь, мотор несколько раз чихнул, выпустил вонючее серое облако, «скорая» затряслась и тронулась в путь.

Я смотрела вслед белой машине и ждала, когда выйдет господин в длинном плаще, чтобы снова обратиться к нему за помощью. Но он не показывался.

Минут десять я топталась на тротуаре и начинала замерзать. Тогда я поняла, что никто мне не поможет и придется самой искать приют.

Первой мне в голову пришла моя белокурая подружка Ярмилка Стейскалова. Ее такая же белокурая мама всегда была со мной очень добра. Наверняка она разрешит побыть у них несколько дней.

И вот я снова стучусь в чужую дверь в надежде на помощь. На этот раз дверь открыли сразу, но только на щелочку.

– Привет, Мира! Ярмилка сегодня не выйдет гулять.

– Я не за Ярмилкой. Маму с папой увезли в больницу, я осталась одна. Можно у вас побыть, пока они не вернутся?

Щель стала еще уже.

– Сейчас никак не получится. Мы все простужены, ты можешь заразиться.

– А куда же мне пойти? – спросила я, но дверь уже захлопнулась.

Я огляделась по сторонам. В окнах начал зажигаться свет, за занавесками то и дело мелькали тени, но во всей округе для меня не было ни одной родной души. Я потихоньку двинулась к дому, но, вспомнив странные шорохи на чердаке, все замедляла и замедляла шаг. Я миновала витрину часовой мастерской, темную в вечерних сумерках, остановилась перед дверью в дом и стала ждать. Ничего не происходило, только сумерки сгущались и кроме холода меня теперь одолевал страх приближающейся ночи.

Хотя бы запру, решила я. А потом мне остается только стучать к соседям и просить совета. Пойду от дома к дому, кто-нибудь да поможет.

Теперь у меня был план, и это придало мне смелости. Я схватилась за ручку. Я была уверена, что мне не придется входить в дом, потому что ключ мы обычно оставляли в замке. Достаточно нащупать его на другой стороне, быстро вытащить из замка, захлопнуть дверь и запереть. Я пошарила по двери изнутри, но ключа там не было. Как это может быть? Я точно его там видела. Значит, он висит на вешалке в двух шагах от входа.