Текст книги "За землю русскую. Век XIII"

Автор книги: Алексей Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Всадник в белой свитке, видно, и сам захотел поразвлечься свистулькой. Он привстал на стременах, зорко осмотрелся и затем, достав глиняного жаворонка, стал громко посвистывать в него, то зажимая дырочки-лады, то снова отпуская.

В кусте, выросшем из-под огромного серого валуна, лежащего поодаль дороги, послышался шорох. Светловолосая голова подростка показалась из-за камня и вновь спряталась. Послышался писк чёрного дятла. Всадник ещё раз огляделся, свернул с дороги и, подъехав к самому валуну, спешился. Не привязывая и не придерживая свою смирную лошадку, он сел спиной к камню и принялся ножиком, вынутым из-за голенища, выцарапывать на глиняной свистульке угловатые буквы. Видно было, что трудится малограмотный: он громко шептал слово, которое выцарапывал на игрушке, морщил брови и считал пальцем левой руки каждую начертанную букву. Наконец, детским, перекошенным уставом вывел одно только слово:

УСЬПЕШНО

Не оглядываясь, он сунул руку с глиняным жаворонком позади себя, обок валуна, и тотчас же цепкая маленькая рука схватилась за игрушку. Выпустив её из своей руки, человек в белой свитке успел-таки ласково взъерошить голову мальчугана, затаившегося в кусте.

   – Самому князю, Данилу Романовичу... а либо – Льву Даниловичу. Слышишь? – сказал он тихонько и не оборачиваясь.

   – Слышу...

Человек в белой свитке встал и, даже не оглянувшись на куст, вскочил в седло. Уж кто-кто, а он-то – Андрей-дворский, воевода князя Галицкого, хорошо знал татар и все их повадки! Быть может, где-либо за другим валуном, а нет – так на сосне притаился татарский соглядатай! А ещё не завершил он, Андрей-дворский, дела, взятого на себя перед князем: проехать насквозь, прошить сомолично вдоль и поперёк всю, десятивёрстную в поперечнике, полосу, вдоль которой просачивались остатки армии Маучи на восток. Надо было срочно определить и количество и способность к бою этих отрядов. Даниил Романович, который стремительно рванулся на Киев, как только от Невского пришла весть, что он начинает, – Даниил Романович должен был срочно решить вопрос: выслать ли войско на перехват бегущих татар хана Маучи или же выставить против них небольшой заслон и продолжать наступленье на Киев, как если бы этих и вовсе не было?

...На третьей заставе Андрей Иванович был снова стащен с коня. Опять его трясли за шиворот, подымали над его головою кулаки и ножи; допрашивали и по-русски и по-татарски, лезли в перемётные сумы.

Опять он кротко увещал нападавших, разводил руками и жаловался на бедственное положенье своё.

– Что вы, что вы, князья? – восклицал он, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. – Убить? Да ведь убить долго ли человека! Вы – люди военные!.. А я – какой же вам супротивник?.. Торговлишкой только и живу... только от рукомесла своего и питаюсь!.. Коли не велите здесь ездить – я ведь могу и в сторону свернуть. Скажите только, где проехать можно, где я не обеспокою вас?.. А мне всё равно ведь... Возьмите весь товаришко за себя – тогда мне и в Мельники ехать не надо...

Свистульки-жаворонки, разошедшиеся по рукам батырей, свистали вразноголосицу, издавая необычайные трели. Татары хохотали и озорничали, как подростки, стараясь пересвистеть один другого, извлечь из глиняной птицы звуки посильней и как можно необычайнее.

Отирали рукавом халата обильно обслюнённый кончик свистка и опять принимались дудеть.

Никто и не подумал заплатить ему за расхватанный товар хотя бы одною монетою.

Однако не это обеспокоило дворского, обеспокоило его то, что на этой заставе нашёлся-таки человек среди татар, которого не потянуло к его глиняным раскрашенным птицам.

По-видимому, старшой между ними – быть может, сотник – дородный татарин, лет под сорок, не вмешиваясь ни во что, упорно всматривался в дворского.

«Пронёс бы господь!» – подумал Андрей Иванович. И как раз в это время татарский сотник надменно поманил его к себе пальцем. Дворский поспешно подошёл, снял шапку, поклонился.

Загадочно усмехнувшись, татарин спросил на искалеченном русском языке:

   – Твоя наша узнал?

   – Нет, господин... нет, ба́тырь, никак не могу признать, – ответил дворский. Да он и впрямь не мог припомнить, где и когда видел он этого татарина. Мало ли он перевидал их за последние годы! «Все на один болван! Словно бы из одной плашки тёсаны!» – любил говорить он о татарах.

Татарский сотник сорвал со своей бритой головы шапку и сунул чуть не в самое лицо дворскому.

   – Эту узнай! – заорал он. – Ты дарил!..

Шапка, отороченная соболем, была сильно заношена: бархатная тулья лоснилась от грязи, мех повытерся.

Но узнал он, узнал эту шапку дворский – воевода князя Галицкого! Узнал этого надменного ба́тыря и понял, что перед ним – смерть.

Мгновенно увиделось ему, внутренним оком, всё, что связано было и с этой шапкой, и с этим человеком.

...На ступенях высокого княжеского крыльца стоит молодой наглый татарин-гонец в запылённой одежде и, покалывая пайцзу, кричит и рвётся в хоромы. Дворский осаживает и пристыжает его: поношением для князя, для Даниила Романовича, будет, если ханский гонец предстанет перед его светлые очи, не переодевшись с дороги!.. И сколько ни кричал, как ни ломился ба́тырь, а таки заставили его переодеться, переобуться и шапку и кафтан принять в подарок!..

Дворский признал эту шапку.

«Ведь вот же судьба где погибнуть!» – подумал дворский.

Татарин ударил его сперва шапкою по лицу, затем изо всей силы кулаком.

Дворский закрылся руками и, обливаясь кровью, упал. Когда он поднялся, пошатываясь, то уже целая толпа татар стояла вкруг него.

Ба́тырь подал знак, и несколько человек бросились на Андрея-дворского, свалили его на землю и принялись сдирать с него одежду и сапоги. Другие принялись свистать над ним в глиняные свистки.

Сотник приказал не только обыскать одежду дворского, но и распороть его сапоги, срезать и расслоить подошвы. Искали потаённые грамоты...

Не нашли. Стали пытать... А уж и кого было пытать? Сквозь окровавленную разодранную сорочку порывисто вздымалась худая, ребристая грудь старика с седыми кустиками волос, с присохшею на них кровью...

Трудно дышал дворский. И плохо стал видеть. Но ещё всё, что кричали ему, понимал.

Сотник требовал от него, чтобы он указал, где стоит князь Данило со своим войском, чтобы довёл их туда...

   – Ведь и сам ты воинский человек! – с трудом ответил старик. – А как да тебя самого в плен возьмут – да эдак же вот и от тебя станут требовать... срамного такого, постыдного дела? И ты, поди, скажешь: «Лучше убейте меня». А я ведь – русской!..

Татарин осатанел от этих слов дворского. Он стал хлестать его плетью по голове, по лицу, норовя выхлестнуть глаз; стал пинать носком сапога в голову и в лицо.

И теперь дворский желал от них только одного: чтобы поскорее убили. Ради этого он и выкрикнул в лицо татарину несколько оскорбительнейших татарских слов, когда-то узнанных им в Орде.

Татарин с ругательствами выхватил нож, опустился на колени, схватил старика за горло и рванул на его груди и без того уже растерзанную рубаху.

Увидя над собой занесённый нож, дворский понял, что произойдёт через мгновенье.

   – А хотя бы и сердце на нож взяли, – из последних сил проговорил Андрей Иванович. – Русско сердце увидите!.. Погибнуть вам, окаянные, царство глухое вы и скверное!..

И они взяли на нож его сердце...

ЧАСТЬ 5

И конце июля 1262 года Невский получил наконец-то самое долгожданное известие, о котором он говорил Настасьину: хан Золотой Орды Берке понёс на реке Куре неслыханное поражение от хана Персидской орды Хулагу.

Одновременно двинулись на войско Берке грузины и отряд греков, пришедший им на помощь.

Берке едва спасся. Опомнившись от разгрома и позора у себя на Волге, старый хан собрал новую, трёхсоттысячную армию и вновь ринулся на Кавказ.

Великому князю Владимирскому, Александру, Берке послал грозное требование: «Дай мне русских воинов в моё войско!»

Народ русский содрогнулся от гнева и ужаса: на такое, ещё ни разу не посягала Орда! Другие народы давали своих сынов в татарское войско, но русских татары боялись ожесточить до предела.

   – Пора! – сказал Александр.

Восстание поднялось одновременно во множестве городов, от севера до юга.

Будто одна исполинская рука разом рванула за тысячевёрстную верёвку, привязанную к чугунным, тяжким и давно уже закоснелым языкам медногорлых вечевых колоколов. В один день ударил вечевой колокол и на Устюге Великом, и в Угличе, и в Ростове, и в Суздале, и в Ярославле, и в Переславле, и во Владимире, и в Рязани, и в Муроме, и в Нижнем Новгороде.

И горожане, и пригородные землеробы дружно потекли на давно уже забвенное вече, и – все вооружённые кто чего добыл, припрятал, а многие и в доспехах!

Городские власти кой-где будто бы попытались оказать сопротивление самочинному вечу. Это заранее предусмотрено было Александром, входило в его расчёт. Но одним только дыхом своим народное движение сдунуло все противящиеся ему власти, подобно тому как ветер отвеивает мякину из золотого потока полновесного зерна, которое перелопачивает на бугре крестьянин.

Народ дорвался до татар!..

Захваченные врасплох, баскаки ползали в ногах у разъярённых мужиков. Их тут же, на месте, убивали.

Карательные татарские отряды, расставленные по городам, были уничтожены.

   – Ишь, сыроядцы, кровопивцы, разъелися, что хомяки!.. От крови от нашей рожа треснуть хочет! – кричали смерды и горожане, выволакивая татар на казнь.

   – Ишь чего захотел: русский воюй за них!..

   – Нет, не пустим робят! Сам за себя пускай хан ваш воюет! Довольно ему, псу проклятому, нашу кровь лакать!.. Нет ему от нас воина!.. Худо, видно, пришлося!.. Бей их, робята, губи!.. Князь велит!.. А что бояре? – не глядите на их! Страшатся богатины пузатые!.. Им простого народа не жалко. Боярского сына татары на войну не погонят: отец богатой, кун много – откупит!.. Стойте крепче! Лучше на своей земле умереть!.. Мы кровь русскую внаймы не отдаём!..

Восстание ширилось... Вместе с татарами были уничтожены и предатели, слуги татарские из числа русских, позарившиеся на баранины кус. В Ярославле, над обрывом Волги, псы долго влачили в пыли обглоданные останки некоего Зосимы, монаха, перешедшего в магометанство и служившего наводчиком для сборщиков податей.

Слышно стало, что владимирцы повесили возле моста через Клязьму мостовщика Чернобая и утопили с жерновком на шее коневого лекаря и волшбита Чегодаша...

К столице Золотой Орды царило смятенье. Распространился слух, будто Александр решил воспользоваться беззащитностью татарской столицы и захватить её. Этого же, впрочем, с часу на час ожидали от Александра и потаённые воеводы восстания.

Неожиданно в Ростов Великий прибыло трое полномочных послов из Орды – для встречи и переговоров с Невским. Двое на них были от самого императора, великого хана Хубилая: Китат, ведавший всеми сборами с чужих народов в пользу великоханской казны, и Улавчий, главный баскак Хубилая на Русской Земле. Третьим был князь правой руки – Елдегай, управляющий всей канцелярией хана Берке, перешедшей к нему по наследству от Батыя.

Ордынским послам пришлось несколько дней ожидать Невского. Им сказали, что великий князь, не доехав до Новгорода, повернул обратно и спешит изо всех сил в Низовские земли, ибо чрезвычайный гонец от князя Бориса Ростовского известил его о восстании и о том, что народ избивает татар и откупщиков дани.

Скоро князь прибыл. При первой же встрече он изъявил татарским послам свою глубокую скорбь по поводу всего, что произошло. Всю вину за восстание он слагал на жестокую в отношении русских политику хана Берке.

Невский на сей раз оставил ордынское дипломатическое велеречие и говорил с послами прямо и грубо.

   – Вы же сами видите, князья, – говорил он, – что вся чернь восстала. Бояр убивают своих, которые с вами, и на князей грозятся! До самого днища взбаламучен народ!..

Он говорил, что и не мыслит усмирить волнение, если не огласить народу от имени самого великого хана отмену призыва русской молодёжи в войска Берке.

   – А нет, так костьми лягут. В северные леса уйдут, в Страну Мрака. Пожгут жилища свои и всё рухло своё, но под чужим стягом кровь свою лить не станут! Уж я ли не знаю людей своих? Вам же хуже будет: кем кормиться станете? Доселе и сам великий хан, и Берке верили мне. Поэтому и спокойно взимали дани свои, и полнили сокровищницы свои. А вас, князья, разве не чтил я всячески? И светлейших супруг ваших?.. Просите же, князья, грамоту, чтобы до веку никакой владетель ордынский не мог бы народа русского гнать с собою на войну. Только тогда смогу я что-либо сделать с народом!..

Татары слушали, время от времени закрывая глаза, чтобы князь ничего не мог прочесть на их лицах, но уж Александра ли было им обмануть? Он явственно видел, что послы Ееликого хана Хубилая враждебны Берке. Да иначе и не могло быть, ибо как раз 1262 год, год восстания, был временем междоусобицы между великим ханом Хубилаем и ханом Арик-Бугою, родным братом его. Берке же двурушничал: внешне он являл раболепное повиновение Хубилаю, а втайне оказывал всяческую поддержку хотя и не прямо самому Арик-Буге, но его сильнейшему союзнику и злейшему врагу Хубилая – князю Хайду.

Старый Елдегай – посол Берке – не хотел соглашаться на отмену, да ещё и вечную, призыва русских в золотоордынское войско.

   – Ведь Берке-хан, – сказал он, – может и другому князю передать ярлык твой на великое княженье, если ты немощен справиться с чёрной костью!

Его заявление оскорбило полномочных представителей Хубилая: они обменялись между собою мгновенно взглядом. Ярлык на великое княженье Владимирское выдавался не от имени золотоордынского хана, но от имени великого хана всех монголов, каковым являлся Хубилай.

И Александр поспешил подбросить горючего в тлевшее под пеплом пламя междуордынской вражды. Он прибегнул к своей излюбленной угрозе – угрозе крестовым походом Европы против татар. Он указал посольству на то, что двухсоттысячное крестоносное ополчение, изгнанное только что из Константинополя Михаилом Палеологом и ханом Ногаем, а с Балканского полуострова – болгарами, сербами и албанцами, – ополчение, привыкшее к грабежу и убийству, конечно, кинется на призыв папы в новый крестовый поход, на этот раз против татар.

   – Допустим, вы истребите полностью весь народ наш или он уйдёт в Страну Мрака, покинув пашни свои, – что приобретёт Кублай? Что приобретёт Берке? Тогда все народы Европы поневоле сплотятся, в ужасе перед вашим народом. Я не бессмертен, – продолжал Невский, – и я знаю, что ещё когда я пребывал в Каракоруме, дабы просветить свои очи лицезрением Менгу-хана, то в его уши влагали совет умертвить меня...

Послы сидели над своими чашами вина с закрытыми глазами, лица их были недвижны...

И Александр закончил так:

   – Кублай есть светило и средоточие мудрости, и он поймёт: большой палец на руке воина-лучника не такая уж жизненно необходимая часть, ибо прекрасно можно прожить и без него. Но... отсеки себе этот палец воин-лучник, и трудно станет ему натягивать тетиву, и криво полетит его стрела, и далеко упадёт от подножия королей, им мера троп и царей, коих захотел бы он поразить!..

Послы Хубилая, открыв тяжёлые вежды, переглянулись и одобрительно закивали головами.

Посол Берке сидел всё так же недвижно.

Наконец старший баскак великого хана, Улавчий, сказал, гляди на Александра:

   – Ты мудр, как всегда, Искандер... Мы здесь – лицо повелители, имя ого да будет свято!.. Я – держатель малой его печати... Ты получишь для народа твоего просимое. Отныне и в веки, никогда ни один русский не будет взят в войско!.. Сегодня же я напишу тебе эту грамоту!.. И ты можешь, именем самого Хубилая, обнародовать её.

Заговорил Китат:

   – Я – лицо повелителя, – да будет имя его благословенно! Но в моей власти только счёт и раскладка даней его... Купцы из народов Хойтэ не будут больше взимать дани в царскую нашу казну с народа твоего. Я убедился, что эти сборщики податей больше радеют для себя, чем для повелителя, и что бессмысленно народ твой ожесточают. Ты сам хотел взимать эти дани и своими людьми доставлять их? Пусть будет так. Я сегодня же велю написать об этом грамоту, с приложением печати повеличал я всех людей. И её также ты можешь объявить народу твоему.

«Ишь, какие сговорчивые стали!» – подумал Александр. Ему стоило великих усилий скрыть свою радость.

«Значит, – подумал он, – им ничего ещё не известно!..»

Да, им ещё неизвестно было, что никакой крестовый поход Европы под главенством папы не угрожает монголам: одна из последних булл папы к христианским князьям и государям отменяла этот поход против татар и объявляла заменой ему другой крестовый поход – против русских, Литвы и Эстонии – на защиту Тевтонского ордена.

Папа Александр обращался с призывом ко всем христианским государям – покарать отступника Миндовга, ибо, мало того, что сей вероломный литвин отвергся католичества, оставя, однако, за собою королевскую корону, которою короновал его легат, но ещё и истребил в битве под Дурбаном цвет Ливонского ордена, во главе с прецептором Литвы – Горнхаузеном.

Всех захваченных в плен рыцарей приказал сжигать на кострах, в седле и в полном панцирном вооружении, предварительно связав ноги рыцарскому коню и подперев его железными кольями. Одного только Сильверта Шиворда успела предупредить королева Марфа, и резидент Тевтонского ордена при дворе литовского владыки успел спастись...

Римской курии стало известно, что возвратившийся к язычеству Миндовг пересылался с Невским, зовя его и всех русских князей к совместному удару на Юрьев и Ригу, дабы ниспровергнуть немецкий орден.

Великий магистр ордена, Анно фон Зангерсхаузен, взывал о крестовом походе против Новгорода и Пскова; против эстов, снова ввергшихся в язычество и перебивших у себя католическое духовенство.

Невский перехватил и держал в тайном заточении послов Тевтонского ордена к Берке. Ещё не найден был ключ к затаенью, которым написана была грамота магистра, отнятая у послов, переодетых купцами, ещё недосуг было допросить их самому Александру, однако Невский нисколько не сомневался, что речь идёт о союзе Рима с татарами против Руси; не того ли ради посылаем был в Татары, в Каракорум, и Плано-Карпини и Рубрук?

...Невскому стало известно, но, видно, ещё не успели о том узнать татары, что Миндовг под Юрьевом не дождался прихода русских войск, возглавляемых братом и сыном Александра, а позагоняв братьев-рыцарей за стены орденских замков и обогатившись несметной добычей, вдруг со всеми князьями своими, со своими кентаврами-литвинами, вросшими в сёдла, одетыми в звериные шкуры, кинулся на владения Даниила и вышел ему в тыл вблизи Волковыска.

Данило Романович, который гнал уже на восток остатки разбитых им туменов хана Куремсы и хана Маучи, вынужден был попятиться перед Бурундаем, ибо страшился вступить в битву с татарами в то время, как с севера нависал Миндовг.

«Вот тебе и сваты!.. Вот тебе и двойное родство!.. Страшен становится сей рыжебородый литовский Аларих!.. И надо сломить ему рог гордыни, пока не поздно, о то уже и над Смоленском лапу заносит!.. А там и на Киев кинется!..» – думалось Александру.

Даниил Романович, горько скорбя и отчаиваясь, извещал через гонца брата Александра, что теперь нечего и думать о возвращении от татар Киева, надо спешно уходить на Галичину, затворять крепости. Если же – так мигал он – брат Александр уже занёс десницу свою над татарами, то пускай удержит!..

И ещё не успели узнать ордынские послы, а то бы не только не спешили свидеться с Невским, а и вовсе бы он их не дождался – не знали они, что в степях за Воронежем в ставку Берке неожиданно явилось торжественное посольство от Хулагу с щедрыми дарами и с предложением мира.

«Голова имеет два глаза, а зрение у неё одно, – писал в своей грамоте золотоордынскому хану хан Персидской орды. – Мы с тобою – два глаза одной головы. Почему же у нас нет единого зрения? – тебя, дорогой и высокочтимый и светломудрый брат мой, я спрашиваю...»

Перемирие между враждующими братьями уже подписано.

Об этом уведомляла Невского ханша Баракчина, вдова покойного Батыя, ныне – одна из жён Берке. Баракчина всей душой ненавидела своего нового супруга. Во-первых, за то, что он держал её, вдову самого Батыя, среди своих многочисленных жён, а во-вторых, и за то, что он отравил со старшего сына – Сартака...

И, охваченная жаждою мести, а кроме того, и щедро одаряемая Невским, ханша Баракчина готова была помогать и Хулагу, и Александру, и всякому, кого она считала врагом Берке...

...Невский делал вид, что ему совершенно всё равно, когда надумают послы Кублая подписать грамоты, а между тем считал уже и мгновенья: ведь чего же ещё можно было желать народу русскому в таком страшном стечении обстоятельств? Уберут баскаков и бессерменов. Ни одни воин русский, ни один юноша не будет взят в татарское войско!..

«Хоть бы подписали скорее!» – размышлял Александр. Ведь в любое мгновенье и до них может донестись что либо из того, что сделалось известным ему. И тогда трёхсоттысячная татарская конница может очутиться под Владимиром и Ростовом.

Надо как можно больше добрых здешних полков угнать из-под удара Орды. Пускай копятся войска в Новгороде... Там – нужнее!.. Да и ему, великому князю Владимирскому, будет легче изъясняться в Орде: «Если бы я хотел подымать мятеж против тебя, Берке, то зачем бы я отослал на немцев лучшие полки свои, а с ними и сына своего, и брата своего, и зятя? Кто замышляет худое, отваживаясь на мятеж, тот станет ли удалять от себя лучшие силы свои и лучших помощников своих?..»

Настасьину Невский не таясь признался, что окончательно рухнул его великий замысел – поднять народ русский на татар.

   – Худо, Настасьин, худо!.. Лучше бы я живым в могилу лёг. Всё пропало. Теперь только как-нибудь людей русских спасти от резни, от расправы, – говорил Невский.

Ещё никогда верный друг и воспитанник Невского не видел его в таком глубоком, чёрном отчаянье.

И даже ему, Настасьину, страшно было в тот первый миг подступиться к Александру Ярославичу с каким бы то ни было словом.

Тяжкие думы терзали Александра. Он понимал, что теперь, когда орды хана Берке и хана Хулагу объединились, война против татар будет не под силу истерзанной, опустошённой Руси. Удельные князья воевали между собою. Татары подстрекали их друг против друга. Александр знал, что и под него творят всяческие подкопы в Орде его двоюродные братья, сыновья дяди Святослава Всеволодича. Они уже давно сидели в Орде и добивались, чтобы ярлык на великое княжение был отобран у Александра и отдан одному из них. Святославичи клялись хану Берке, что они двинут свои дружины против Невского вместе с татарским войском.

На западе и севере снова зашевелились немцы и шведы. Снова вместе с татарами они готовились вторгнуться на Русскую Землю.

Нет! Никакой надежды не было устоять в столь неравной борьбе! Невский понимал, что даже и его полководческое искусство, и самоотверженная отвага тех, кто станет под его знамя, на этот раз будут бессильны снасти от гибели русский народ...

«Что же остаётся делать? – размышлял Невский. – Послать кого-либо из своих верных, испытанных советников с богатыми дарами в Орду, к хану Берке, чтобы отвести беду, успокоить хана? Нет! Не поверит теперь Берке никакому посольству, никаким хитрым речам, не примет никакую повинную. «А почему, скажет, сам князь Александр не прибыл ко мне с повинной?! Ведь, скажет, он отвечает за народ свой. А почему, скажет, князь Александр лучшее войско своё держит в Новгороде?!»

И чем больше размышлял Александр, тем яснее становилось ему, что если сейчас бессилен меч, то вся надежда остаётся на его собственное государственное разумение, на его умение беседовать как должно с татарскими хамами и умиротворять их.

Никто другой, кроме него самого, не сможет отвратить на сей раз новое татарское нашествие. «И детей вырежут, кто дорос до чеки тележной!.. – скорбно подумал Невский, и сердце его облилось кровью. – Да! Уж тогда и вовек не подняться Руси! По всем городам татарских баскаков насажают заместо русских князей! А другую половину рыцари да шведы захватят!.. К чему же тогда народ русский трудился – и мечом и сохою?!»

И Александр Ярославич принял крутое решение.

   – Еду! – сказал он. – Еду перехватить Берке – там, в степях, на Дону. Опять хитрить, молить да задаривать! А когда уже сюда нагрянут, то тогда будет поздно. Тогда сколько ни вали даров в чёрную эту ордынскую прорву, не поможет, покуда кровью русской досыта не упьются!.. Ну а если уж суждено мне и вовсе не вернуться оттуда, то... что ж! Авось смертью моей и утолятся, а народ не тронут!..

И едва только Александр дождался вожделенных грамот с печатями великого хана и Елдегая, как тотчас же устроил торжественное чествование послов, щедро одарил их. А наутро, едва татары отоспались, после пира, Невский объявил им, что он решил лично проследовать в ставку хана Берке, хотя бы и до хребтов Кавказских, чтобы почтить и поблагодарить хана за его отеческое и мудрое попечение...

С приехавшим в Орду Невским на этот раз обошлись как с преступником, чья вина ещё не расследована. Его тмили и томили в Орде, не разрешая отъехать на Русь.

В первом порыве злобного неистовства хан Берке хотя предать смерти Невского тотчас же, как только тот прибыл в его кочевую ставку.

Был собран совет нойонов.

У Берке был обычай Чингисхана: красить щёки жирной красной свечой из плода уджир, который применяли женщины. В его положении это не было лишь пустым подражанием странностям великого деда, но вызывалось необходимостью: лицо повелителя сорока народов без отвращения могла созерцать, пожалуй, только одна его бывшая кормилица Кокачина, да и то, быть может, потому, что ей было уже далеко за семьдесят и она уже не способна была всмотреться в лицо своего былого питомца.

Берке не любил яркого света. В походном войлочном шатре его, несмотря на то что снаружи блистал степной полдень, было трудно, не приглядевшись, рассмотреть всех присутствующих.

На престоле с низкой округлой спинкой входящий видел сперва мутно белевшие лица самого хана и старшей хашни его, сидевшей по левую руку от него и чуть пониже. Бросалось в глаза сверканье драгоценной большой серьги, оттягивавшей левое ухо Берке, блистанье одежд и украшений ханши.

Берке был одет в шёлковый стёганый халат зелёного цвета с блестками; на голове был парчового верха колпак с широкой бобровой опушкой. Ноги хана в красных козловых туфлях были поставлены на бархатную подушечку на подножной скамейке: Берке страдал давней ломотой в ногах и незаживающими язвами голеней, от которых новый медик его, теленгут, именем Тогрул, назначил ему недавно ножные ванны из подогретого женского молока. «Ванну из молока пленных русских пэри в течение месяца или двух, государь, – сказал медик, – и ты будешь здоров, и зуд в твоих богоносимых ногах исчезнет. – Подумав и помолчав, теленгут низко наклонил старческую, наголо обритую голову и добавил: – Но и рабыни из числа франкских, или немецких женщин, или гречанки также могут быть взяты для этой цели...»

Кравчему приказано было отобрать пленниц из числа кормящих матерей. От младенцев же избавились очень просто: головёнкою о камень. А матерям, чтобы молоко в их грудях не усохло от горя, говорили, что детей им вернут, как только излечится хан...

...Собрание нойонов, изъяснителей Корана – хасидов и законоведов, без коих ныне уже и шагу не ступал ревностный в делах мусульманства Берке, сегодня было собрано по случаю приезда Александра. Прибытие его поставило в тупик не одного только Берке. О восстании в землях Александра и о том, как завершилось оно, сделалось известно в ставке Берке почти одновременно с приездом князя. Узнали о том, что послы великого хана Хубилая, а с ними и Елдегай, сами посетили Невского и выдали ему от имени Хубилая чрезвычайные грамоты. Против этих грамот бессилен был хан Золотой Орды. Не мог же он, имея плохо замирённым врагом Хулагу, поднять ещё против себя великого хана Хубилая. Вот почему Берке и впал в неистовство.

Это было похоже на приступ падучей. В тот же день в походный стан Александра, разбитый вёрстах в двух от ставки хана (отдалённость была знаком немилости!), гургонщики-монголы, пригонявшие баранов для продажи русским, принесли известия об этом припадке хана. Они долго и в подробностях описывали поварам Александра этот припадок Берке, словно бы сами были тому свидетелями.

Невский спросил об этом своего врача – Григория Настасьина.

   – Может быть, сдохнет... поторопились мы с тобою приехать, Настасьин, а? – угрюмой шуткой спросил Александр своего лейб-медика.

Юноша подумал, насупя свои белёсые брови, румяные щёки его ещё больше раскраснелись, как всегда, если князь обращался к нему. Молодой врач, покачав головой, ответил:

   – Нет, государь, оживёт он, это его тёмная бьёт... эпилепсия, – пояснил он.

   – Да что ж это такое? – и Невский рассмеялся и развёл руками. – Хулагу, слыхать, тёмная бьёт, теперь этого тоже, Берку!.. Поистине татарская какая-то болезнь! Ах, Настасьин, – продолжал он, положив руку ему на плечо, – а жалко, что ты у меня не звездочётец!.. Медик должен быть звездочёт, астролог!..

Настасьин, увидев, что князь шутит, отважился на возражение:

   – И у Берки хана – медик отдельно, а предсказатель отдельно.

   – Жаль, – сказал, улыбнувшись, Александр, – а то провещал бы ты мне, долго ли они будут мне, князю твоему, душеньку здесь выматывать!..

Совещание нойонов и советников длилось уже много времени. Берке закончил своё предваряющее слово.

   – И вот сей всемирный воитель, – сказал он, – сам подставил голову в силок! Что заставляет его поступить так?.. Прошу вас: думайте об этом!..

Старая ханша – Тахтагань-хатунь, с большим и плоским лицом, с которого сыпались белила, уже с утра пьяная от водки из риса, ячменя и мёду, именуемой бал, дала совет краткий и простой:

   – Сделай ему тулуп из бараньих хвостов. Пусть он до самой смерти своей седлает тебе коня и отворяет дверь!

Она замолчала и протянула руку за чашею излюбленного своего напитка, подаваемого ей под видом кумыса в слегка подбелённом виде.

Ханшу поддержали двое старейших князей – Даир и Егу. Один из них, низко поклонясь, наименовал Тахтагань-хатунь лучеиспускающей свет и сотканной из перламутра, а другой назвал её средоточием счастья и родником благодеяний.

   – Тахтагань-хатунь говорит правильно, – закончил Дайр. – Возложи ему на шею цепь повиновенья!..

А Егу, покачав головою, сказал:

   – Когда премудрый дед твой, оставивший после себя непроизносимое имя, воздвиг в степях Демон-Болдока свой девятихвостый бунчук, то у него не было в обычае созывать улусный курултай ради того, чтобы наказать какого-нибудь мятежного ильбеги!..