Текст книги "За землю русскую. Век XIII"

Автор книги: Алексей Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

   – С каким? – спросил Андрей.

   – Ну, с тем, что Чаган присылает на леченье.

   – Ничего. Спасибо ему: каждый день по бурдюку присылает, пёсики мои толстеют...

И Андрей Ярославич злобно рассмеялся.

Невский поморщился, словно бы от сильной зубной боли.

   – Чего ты? – вопросил брат.

   – Сам знаешь что, – отвечал Александр. – Боюсь, что тысячи бурдюков русской крови нацедят татары за эту княжескую шуточку!..

Андрей вскинул плечами:

   – Бояться волков – быть без грибков!

   – Не к месту, – отвечал Александр. – Дивлюсь.

Наступило молчанье.

   – А тебе ведомо, – сказал Александр, – что дядюшка наш, Святослав Всеволодич, и с младшеньким своим, с Митрием, опять у Сартака сидит, на Дону?..

   – Нет, не знал, – нахмурясь, отвечал Андрей. – Экий па́полза! – выругал он дядю. – А ведь давно ли на свадьбе у меня верховодил? Как сейчас я его вижу: «И-их!» – и плечиком. – Андрей передразнил дядю. – Туп, туп, а в Орду дорожку знает и сыночку своему показывает!.. Жалко, что верёвки на князей не свито!.. Я бы его вздёрнул!..

   – Вешали и князей, – угрюмо ответил Невский. – Вот у них, в Галиче: Игоревичей. Да не в том же дело! А ты так поступай, чтобы и наветнику на тебя нечего было повезти в Орду!.. А то как раз не его на глаголь вздёрнут, а тебя в Орде тетивою удавят.

Прежде чем успел ответить Андрей, дрожь ужаса и отвращенья охватила плечи Дубравки. Она закрыла лицо руками и медленно стала покачивать головой.

   – О господи, о господи, – вырвалось у неё, – ну за что так тяжко казнишь ты меня?

   – Тебя ли только, княгиня? – сказал Александр, и неласковое прозвучало в его голосе.

Дубравка ему ничего не ответила. Ответил Андрей.

   – Ничего, друг мой, потерпи ещё немного – увидишь: не за раба татарского выдавал тебя Данило Романович! – сказал он и с необычайной для него ласковостью подошёл к жене и бережно поднял её лицо от ладоней.

Если бы мог видеть Андрей Ярославич в это время лицо своего старшего брата! Но в тот миг, когда Андрей вернулся на своё место, Александр Ярославич был по-прежнему спокоен.

Теперь для него было всё ясно: Андрей затевает восстание против Орды! Донесенья верных людей были истинны. И, внутренне усмехнувшись, Невский подумал: «Нет, видно, не бывать мне и королю Гакону сватами: не оженить, видно, Василья моего на Кристине норвежской! Не к тому дело ведёт этот добрый молодец!.. Погубит, всё погубит!..»

Сватовство между королём Норвегии, Гаконом, и Александром Ярославичем уже подходило в то время к благополучному завершению, и если бы удалось, то Александр мог быть надолго спокоен за северо-восточные земли свои, за Неву, за остров Котлин, за Ладогу. Как раз здесь вот, в Переславле, принял он одного из своих бояр, прибывшего с достоверным известием, что дела в Трондхейме подвигаются хорошо и что глава посольства в Норвегию, бывший посадник князя на Ладоге, Михаил Фёдорович, договорился с норвежцами обо всём. Улажены пограничные споры между финнами-саамами и карелой; и конунг Гакон, и сама госпожа Кристин – ей же ещё и двенадцати не было, собою же хороша, и здорова, и румяна, и волосы золотые – приемлют сватовство «конунга Александра из Хольмгарда» – так именовали норвежцы Александра. Дарами же конунга Александра и дарами сына его герцога Василья – жениха – премного довольны. Александр послал будущему тестю и нареченной невестке своей пять сороков соболей и столько же буртасских лисиц. Посадник ладожский извещал Александра, что вскоре вместе с ним выезжают из Трондхейма морским путём и послы короля Гакона – Виглейк, сын священника, и Боргар, рыцарь, дабы, мимо Котлина, Невою, Ладогою и Волховом, следовать в Новгород – Хольмгард. Предварительный брачный договор, а также и пограничный, и договор о союзе между Гаконом и Александром подписан: отныне Гакон – союзник Александру и Новгороду против шведов и финнов, Александр же даст помощь свою королю Норвегии против Авеля датского.

Главным, препятствием к сватовству и в глазах короля, и дворян его, и епископа трондхеймского было то – как сообщал затаённым письмом посланник, – что Александр якобы платит дань татарам. И Михаилу Фёдоровичу немало пришлось побиться над тем, чтобы доказать норвежцам, что только десятиною в пользу Орды и ограничивается вся зависимость Руси от монголов и что Александру и брату его, Андрею, удалось отстоять и право войны, и право мира, и право заключенья союзов, что но отнят и суд у великого князя Владимирского и что не обязан он отнюдь поставлять в войско Батыя, Сартака или Менгу хотя бы одного своего человека. Что же касается самого конунга Александра, то король Хольмгарда и вовсе ничего не платит ханам. Так что госпожа Кристин отнюдь не будет женою татарского данника. И в том Михаил Фёдорович, «рыцарь Микьян», дал руку.

«И вот теперь всё, всё пойдёт прахом!.. Восстание!.. – презрительно думал Александр. – Мнится ему, безумцу, что как на псовую охоту выезжают: рога, шум, ор, крик!.. Эх, власти моей над тобой нет!..»

На словах же он высказал брату мягкий попрёк в бесхозяйственности и расточительности. Тот вспылил:

   – В нашем роду все щедры!.. Разве только батя один был прижимист. Вот и ты в него.

   – А я так думаю, Андрюша: расточительный – то одно, а щедрый – то другое!..

   – Вечно учишь! – рассердился Андрей. – Похвального слова от тебя не слыхивал!

   – Как? А за белого кречета, что хану ты подарил?

   – Да и то не без ругани!

   – Стало, заслужил! – невозмутимо ответствовав Невский. – За кречета похвалил, а за кумыс Чаганов ругать буду!..

Андрей вскочил и забегал по комнате, время от времени останавливаясь и дёргая себя за тонкий и вислый ус, перечеркнувший тщательно выбритый маленький, подбородок.

   – Хозяев много со стороны! Каждый проезжающий волен моих воевод, волостелей снимать, а своих втыкать.

Невский презрительно промолчал. Андрей ещё больше разжёгся.

   – Ты проездом Генздрилу моего за что снял? – спросил он заносчиво.

   – То моя отчина. Ответа перед тобой не даю. Снял, – значит, не годен: утроба ленивая, грабитель, негодяй, насильник. У себя на вотчине что хочу, то и молочу!.. И довольно про то! – отвечал старший.

Александра тоже начинал разбирать гнев.

   – Ладно! – воскликнул Андрей. – То твоя отчина. А на Вятке? А на Волоке?

   – То к Новгороду тянет!

   – Вой оно что! – и Андрей даже присвистнул в негодованье. – Когда ты в Новгороде, то к Новгороду тянет! А как прогонят тебя купцы новгородские, сядешь у меня на Владимирщине, то уже другое поёшь: долой отсюдова, господа новгородцы!.. В батю весь!..

   – И тебе бы неплохо!..

Андрей не сразу нашёлся что отвечать.

   – Да ты не отводи, Александр! Я тебя в самом деле спрашиваю: зачем ты своих людей навтыкал, моих снявши?

   – Сам ты просил об этом, – возразил Невский. – «Будешь, Саша, проезжать, – не чинись, накостыляй кому надо шею: таможник ли он, боярин ли, наместник ли из моих... И гони его прочь, коли негоден!..» Разве не говорил ты?

   – Говорил. Но не говорил, что из своей дружины ставь.

   – Добрых людей тебе ставлю. Мне самому те люди дороже плотников.

   – Себе их и оставь. Мог бы и не военных ставить людей!

   – Военный-то расторопнее, – попробовал отшутиться Александр.

Но Андрей ещё больше разжёгся. Видно было, как на его крутом лбу, над виском, прыгает жилка.

   – Я давно хотел с тобой поговорить, – сказал он. – Устал я под рукою твоею ходить! Люди смеются...

   – В каком ты это альманахе вычитал? – насмешливо спросил Александр и глянул на брата синими, потемневшими, как море в непогодь, очами своими.

   – Не в альманахе, а все говорят: не знаем-де, кто у нас княжит во Владимире? Ты мостнику моему, купцу именитому, за что рыло в кровь разбил?

   – Я мостнику – рыло? Какому? Когда?

   – Акиндину Чернобаю... на мосту проезжаючи.

   – Плохо ж ты знаешь меня! Стану я руки марать о каждую морду! Я слово ему сказал некое – и он вдруг кровью облился. Я тут ни при чём.

   – Без своей опеки шагу ступить не даёшь... То «зачем пьёшь?», то «зачем...», – Андрей глянул на Дубравку и замялся. – То одно неладно, то другое! Знаешь, я ведь уже не маленький!..

   – Хуже! – жёстко произнёс Александр. – Ты безрассуден. Кумыс, царевичем для твоей княгини посланный, псам на псарню отправил!

   – Надоел ты мне с этим кумысом! Псы его лакали и будут лакать.

Александр поднялся: он весь был сейчас как бы одной сплошной волной гнева.

   – Смотри, Андрей!.. Страшно слушать безумия твоего! Как бы крови твоей псы не налакались!.. Помни: я тебе не потатчик!..

   – Не бойся. Не донесу! Сиди себе в своём Новгороде!.. Все знают: ты только на немцев храбрый... А тут...

   – Что «тут»? Договаривай! – закричал Александр.

   – А тут... у стремени Батыева до конца дней своих станешь ходить... да и нам велишь всем... да и детям...

И вдруг голос у Андрея пресёкся слезами, и, застыдившись этого, он отвернулся и отошёл в дальний угол.

И это сломало уже готовый рухнуть на его голову гнев Александра.

Невский молча глянул на Дубравку, покачал головою и почему-то на цыпочках, словно бы к тяжелобольному, подошёл к брату и обнял его за плечи.

   – Ну, полно, безумец, – ласково проговорил он. – И что это у нас с тобою сегодня? Да ведь у нас с тобою и лён не делён!..

Разговор о татарах продолжался и после того, как братья помирились. Не открывая старшему ни сроков, ни ближайших своих мероприятий, великий князь Владимирский уже не скрывал от брата принятого им решенья помериться силами с Ордой.

   – Не тянуть надо, а дёргать! Всё принести в жертву, и свалить!

И снова, сдержав гнев свой, Александр принялся объяснять брату, почему несвоевременно будет сейчас любое движенье против татар.

   – Нельзя, нельзя нам против татар восставать! – говорил Невский, как бы вдалбливая это своё глубокое убеждение в голову брата.

   – А почему? – заносчиво спросил Андрей, останавливаясь и вполоборота взглядывая на брата.

И в это мгновенье Дубравка искренне любовалась мужем. «Словно кречет...» – подумалось ей.

   – А потому нельзя, – продолжал Александр, – что на Запад почаще оглядываться надо...

   – Какую истину изрёк! – насмешливо воскликнул Андрей Ярославич. – Или я младенец!.. А что Запад? Германия вся в бреду...

   – А Миндовг?

   – Что ж Миндовг?.. Ты сам знаешь; с Данилом Романовичем...

   – Данило Романович благороден. Перехитрить его мудрено. Но верою его злоупотребить можно... Так слушай же: Миндовг с Данилом Романовичем роднится, а сам корону от папы приемлет! Епископ кульмский, брат Гайдепрайх, он безвыездно – ты про это знаешь? – у него, у Миндовга, живёт. Вместе с ним и переезжает. Так ты сперва Миндовга от магистра, от Риги, оторви, а потом...

Но и здесь, хотя всем троим понятно было, что «потом», Александр предпочёл не договорить, а только многозначительно усмехнулся.

Андрей на этот раз не перебивал: ему и впрямь было внове всё, что говорил сейчас о Миндовге Александр. Однако ещё большие неожиданности услыхал он вслед за этим.

   – Марфа, королева Миндовговая, даром что православная, – продолжал Александр, – но ты знаешь... – Тут Невский взглянул на Дубравку: – Прости, княгиня, за просторечие! Ведь она, эта самая Марфа, королева, почитай, открыто, на глазах у всех, живёт с Сильвертом, с рыцарем... А Миндовг – старая рысь! – ты думаешь, не знает про то? Знает! Только глаза закрывает. А чего ради, как ты думаешь? А того ради, что этот самый брат Сильверт у папы Иннокентия в чести. Что ни год, паломничает к престолу Петра. Хочет легатом быть... Ливонии и Пруссии!.. Вот почему Миндовг и видит, да не видит... А может, ты всё это уже слышал? – спросил Александр.

   – Да нет, где мне знать! – с полуобидой отвечал Андрей, вздёрнув плечом. – Тебе виднее: у тебя ведь сто глаз, сто ушей.

   – Побольше, – спокойно и чуть насмешливо поправил его Александр.

Андрей замолчал.

Александр незаметно посмотрел на Дубравку. Подобрав под себя ножки в бисером расшитых туфельках, княгиня сидела, храня молчанье и на первый взгляд даже и спокойствие, кутаясь в яркую, с тяжёлыми кистями, шёлковую шаль, которая закрывает её до колен.

Уже прохладно, и маленькие оконницы терема с цветными круглыми стёклами опущены наглухо. Слышно, как где-то ударяет время от времени в чугунное било усадебный сторож. Доносится ржание ярых, стоялых жеребцов из конюшен и грохот о деревянные полы их тяжких, кованых копыт...

Александра трудно обмануть: спокойствие княгини – только кажущееся, но её волнение выдаётся лишь тем, что краешек её нижней губы то взбелеет, слегка притиснутый зубами, то ещё больше зардеется, словно лепесток гвоздики.

«Какая же, однако, ты скрытная девчонка!..» – думает Александр.

И спор между братьями опять разгорелся.

   – И как ты не хочешь понять! – гремит Александр. – Кабы татары одни! А то ведь татары – это... только таран! – Невский обрадован этим вдруг пришедшим уподоблением и повторяет его: – Таран! Чудовищный таран. И он уже было покоился, этот таран. А кто неё сызнова подымает его на нас? Кто его раскачать вновь хочет? Папа! Рим! Да ещё рижаны – божьи дворяны!.. Ты что же думаешь – зачем легат папский Плано-Карпини был послан к Куюк-хану аж до Китая?.. Ну, то-то же!.. А ты говоришь!..

У Андрея какое-то слово так и рвалось с языка.

   – Эх, – сказал он, как бы досадуя, что не может открыться перед братом. – Сказал бы я тебе нечто, да ежели бы знать вперёд, что ты сам задумал, что у тебя в голове!..

Невский отделался шуткою:

   – Ну, знаешь, у меня ведь одна только подружка – подушка, да и то не всякую ночь!

   – Вот то-то и оно! – огорчённо подтвердил Андрей Ярославич. – Научился молчать и я!..

   – Ну, это дело другое!.. И давай забудем, о чём мы тут и говорили... – сказал Александр.

Но Андрею трудно было отойти от их разговора. Глаза его блеснули.

   – Только то́ я напоследок должен сказать тебе, – воскликнул он, поднимая руку, – внук Мономаха Владимира поганое их стремя держать им не станет!..

Предвещанием и угрозой прозвучало ответное слово Александра:

   – А я вдругорядь тебе говорю: я тебе не потатчик!.. О людях помысли, ежели уж своя жизнь тебе за игрушку!..

Внезапно третья сила, дотоле таившаяся, вошла в их битву: Дубравка отбросила шаль и выпрямилась.

   – А я так думаю, – дыша гневом и гордостью, сказала она, оборотясь лицом к деверю. – Уж если – саван, то царская багряница – лучший из саванов!..

Лицо Андрея озарилось радостью от внезапной поддержки и гордостью за жену.

Александр Ярославич одно мгновенье молча смотрел на неё, а потом гнев, которого уже не было у него силы сдержать, потряс его с головы до пят.

   – А я так думаю, княгиня, – вскричал оп, – ты не Феодора, а Андрей твой не Юстиниан!.. Багряница! Царская багряница!.. – издеваясь, передразнил он Дубравку. – Не была ты в Орде! Тогда посмотрела бы, в каких багряницах княгини наши – и муромские, и пронские, и рязанские, и черниговские, да и китайского царя царей дочери, – в каких они багряницах на помойках ордынских кости обглоданные у псов выдирают!.. Стыдись, княгиня!..

И, не попрощавшись, Александр покинул покои брата.

Первого татарина – как переправлялся он через Клязьму, держась за хвост лошади, – увидал пастушок. Мальчуган сидел на бережку, на травке, посреди ракитового куста, и делал себе свирель из бузины. Как хорошо, как жалостно запела она! Отрок радовался. Это уж не для коров, не для стада, – в такую можно сыграть всё, что вспадёт на́ душу.

Стоял полдень. Зной пригнетал к земле. Завтра – Борисов день. Престольный праздник в Духове. Девки будут завтра упрашивать и всячески ублажать: «Сыграй ты, Олёшенька, сыграй ты, млад отрок милой, какую хочешь песенку, а мы хоть поплачем...»

Есть ли что на свете жалостнее, и чище, и прозрачнее, чем бережно-заунывный звук пастушьей свирели? Жалейкою недаром прозвали её в народе: жалеет она человека!

...Играет пастушок на пригреве солнышка – и уж не он сам, а отроческая душа его выпевает, и уж у самого полнятся слезою глаза: плохо стало видать и деревья, и речку, и облака – мреет и зыбится всё... Все, как есть, понимают его сейчас: и берёзка, под которой сидит, и сосны, и солнышко, и речка Клязьма, и облако, и коровы, и старый пастух Рубано́к. Вон сидит он на зелёной косматой кочке, согбенный, режет узорами палку, и клонится, клонится к коленам старая его, измождённая спина!.. А вот услыхал, как играет Олёша, – и бодрится и распрямляется!..

Поёт и вздыхает волшебная дудочка пастушка Олёши. Даже каменные глыбуны, красные и пёстрые, что лежат на отмели, до половины в воде, лоснясь и отблёскивая на солнце, – даже и они задвигались!.. Да нет, то вовсе не камни, то Олёшины коровы, от зноя залёгшие в воду...

Вдруг – что это? – косматая, злая морда конская сивая – этаких копей и не бывает у мужиков! – словно бы вынырнула из воды, посреди мутной Клязьмы. Плывёт копь, плывёт! Напряжённо вытянутая шея, словно бы тонет конь, – так всегда ведь плавают лошади. Ближе, ближе... и вот, закинув передние копыта на обломившийся зелёный берег, и ещё раз закинув, обтекая и лоснясь мокрою шерстью на солнце, встал на берегу сивый конь и храпнул ноздрями, пробуя ветер-..

Пастушок отстранил от губ жалейку и, не выпуская её из рук, приподнялся и попятился подальше в кусты...

Но тут от хвоста конского оторвался некий старик, весь мокрый, в чёрном чепане, в шапке холмом, подпоясанный опояскою, и, хлюпая в сапогах водою, пошёл на Олёшу, что-то приговаривая на чужом языке...

Олёша хотел встать да убежать, но было поздно: старик его заметил.

Олёша признал в нём татарина. Насмотрелся он их! Вон тут, недалеко, над Клязьмой, их целое стойбище.

Что говорил ему кустобородый, редкоусый старик, того Олёша понять не мог, но только видел, что он за дудочкой его потянулся.

– Да иди ты!.. – выкрикнул сердито Олёша и прижал свирель к груди.

Морщинистое, тёмного лоска лицо татарина исказилось. Он выкрикнул какое-то страшное слово – должно быть, ругательное – и кинулся на мальчугана, сгрёб его за русую чёлку, опрокинул навзничь на траву и выхватил из рукава коротенький кривой нож.

Кустобородое лицо закрыло перед Олёшою небо. Зловонное дыханье обдало его. Он крепко сжал дудочку в руке. «Сломаешь, а не отымешь!» – мелькнуло у него.

Татарин за волосы запрокинул ему голову и ударил ножом в горло...

Отворотив в сторону лицо от брызнувшей вверх струнки и прижмурившись, татарин дорезал мальчика – привычно, как резал барашка в своём аиле.

– Дза (хорошо)! – прохрипел он, подымаясь и отирая нож о полу стёганого халата.

Он крикнул гортанным голосом на ту сторону Клязьмы, взмахнул рукой, и переправа татарской конницы началась.

Карательное вторжение на земли великого князя Владимирского, Андрея Ярославича, возглавлено было царевичем Чаганом. Этот юноша был уже тем одним старше и хана Неврюя, и хана Алабуги, что он являлся как бы чрезвычайным представителем великого хана Менгу при Батые. И хотя своевольничать в Золотой Орде и в землях, подвластных Батыю, царевич Чаган[41]41
  В источниках нет сведений о «царевиче Чагане».
  Летописи молчат о причинах «Неврюевой рати». По-видимому, она была вызвана междукняжеской борьбой. Некоторые историки видели здесь происки Святослава Всеволодовича. Другие считают, что Батый решил свергнуть Андрея потому, что считал его ставленником великого хана Гуюка, своего злейшего врага. В 1251—1252 годах в Монголии после свержения вдовы Гуюка Огуль-Гамиш восторжествовала партия сторонников Батыя, а в 1252 году великим ханом стал ставленник Батыя Мункэ (Менгу). Теперь Батый мог свободно расправиться с великим князем Андреем, получившим владимирское княжение в 1248 году от правительницы Огуль-Гамиш.


[Закрыть] отнюдь не мог, ибо и сам великий хан страшился Батыя, тем не менее к слову Чагана весьма прислушивались в Поволжском улусе. И царевич бросил своё слово на ту чашу исполинских колеблющихся весов, на которой стояло: «Война».

Чагана поддержал Берке. А что же Батый? А Батый, уже умирающий, чьи силы его врач-теленгут поддерживал лишь приёмами пантов и чей последний час отсрочивался лишь еженедельными кровопусканьями, – Батый не нашёл в себе силы, да и желанья, воспротивиться этому карательному нашествию. Желанья же воспротивиться не нашёл он потому, что и его ужаснуло то святотатственное – на глазах у всех – поруганье священного напитка монголов, которому подвергнул его князь Андрей.

Для хозяина Поволжского улуса, так же как для всех его нойонов, батырей и наибов, стало ясно, что сей оскорбительный поступок знаменует собою и то, что князь Владимиро-Суздальской земли не страшится неизбежно долженствующей последовать за этим грозной кары.

И старый Бату даже и пальцем не пошевельнул бы – проси его на коленях хотя бы и сам Александр, – чтобы предотвратить нашествие.

Поэтому-то Александр Ярославич, предвидевший всё это, и кинулся с целым обозом слитков серебра, шелков, диксмюндских сукон, и собольих, и котиковых халатов для жён Сартака и присных его – туда, в донские степи, к сыну Батыя.

Сартак был христианин. Сартак был ему побратим. Наконец – и это было важнее всего, – сын Батыя главным образом на Александра и рассчитывал со временем опереться, если только возникнет кровавая распря между ним и Берке из-за престола, который вот-вот должен был опустеть. Ради этого Сартак смотрел сквозь пальцы даже и на то обстоятельство, что Александр, как доносили Сартаку тайные его соглядатаи, смещает, где только можно, старых нерадивых воевод, наместников и волостелей и поставляет вместо них непременно кого-либо не своей ближайшей дружины, людей воинских.

   – Для чего ты это делаешь так, аньда? – укоризненно спросил однажды Невского за чашей вина сын Батыя. – Вот дядя твой Святослав хочет всадить в моё сердце скорпиона подозрений против тебя. Разве воин лучше станет собирать подати?..

   – О, аньда! – отвечал Невский. – Мои мышцы – это твои мышцы!

И, многозначительно посмотрев в блёклое лицо Сартака, Невский протянул к нему золотую чашу, и они чокнулись.

Да! Только Сартак мог спасти Владимирщину, только Сартак, если не успел там непоправимо напакостить дядюшка Святослав, который со своим сыном Митей невылазно сидит в Донской орде вот уже почти полгода, всячески домогаясь возврата ему Владимирского княжения

Князем правой руки у Чагана был хан Неврюй, князем левой руки – хан Алабуга, авангард же, именуемый манглай, вёл хан Укитья.

Под ними было тридцать десятитысячников – темников, среди которых были такие, как Муричи, Архайхасар Дегай, Хотань, Бортэ, Есуй, Буту из рода Наяки и Чжаммэ из рода Хорола!

Ладони татарских батырей горели от неутолённого вожделенья к рукоятям сабель, к персям русских пленниц, к русским соболям.

«Не оставить в живых ни единого дышащего! – было повеленье Берке, скреплённое печатью Чагана. – Жёны и девицы русских, годные в жёны, пойдут в жёны, годные в рабыни станут рабынями». Ибо так сказал в своей «Ясе» Потрясатель земель и царств, оставивший после себя непроизносимое имя: «В чём наслажденье, в чём блаженство монгола? Оно в том, чтобы наступить пятою на горло возмутившихся и непокорных: заставить течь слёзы по лицу и носу их; ездить на их тучных, приятно идущих иноходцах; сделать живот и пупок жён их постелью и подстилкою монгола; ласкать рукою, ещё тёплой от крови и от внутренностей мужей и сыновей их, розовые щёчки их и аленькие губки их сосать».

И этому завету Чингиза неукоснительно следовало многочисленное полчище Неврюя, Алабуги и Чагана, вторгшееся на Владимирщину.

Армия татар делилась на две: на армию разгрома, то есть ту, которая непосредственно воевала, и на армию, предназначенную для захвата, для угона рабов и для поисков продовольствия. И только после выполнения всех этих задач вторгшимся возвещался приказ о поголовной резне невооружённого мужского населенья, причём надлежало пользоваться одной из двух мерок: всех, кто дорос до оси тележной или превысил ростом рукоять нагайки, – всех таковых повелевалось истреблять. Это означало, что и не всякий двухлетний мальчуган мог уцелеть от этой резни.

В живых оставляли из мужчин только тех, кто отобран был на угон в рабство, да ещё ремесленников и искусников, да ещё монахов, попов и вообще церковных людей. Ибо церковь и духовенство, независимо от веры – христианской ли, или буддийской, магометанской, да и какой бы то ни было, – объявлены были «тарханом» всё тою же «Ясою» Чингисхана.

Впрочем, тарханный ярлык от Батыя наряду с церковью имела и переславльская усадьба Невского – Берендеево.

Это был подарок Батыя своему любимцу. Вручая Александру тарханную грамоту – а произошло это вскоре после возвращения обоих братьев из Великой орды, два года тому назад, – Батый сказал со вздохом:

– Я хотел бы тебя, Искандер, а не князя Андрея видеть на престоле Владимирском. Но Менгу судил иначе – да будет имя его свято! – меня же не всегда слушают. Я уже стар! А ты ведь сам знаешь, что верблюд, когда он изранил горбы свои или стёр пятки, – кому он нужен тогда?

Невский стал его утешать.

Однако, после этой мгновенной слабости, голова Батыя вновь гордо поднялась, и, гневно прихлопывая во время речи одряблевшими щеками, как хлопают паруса, утратившие ветер, старый хан произнёс:

   – Ничего, Искандер, они ещё боятся меня! Во всей казне моей ты и сам не мог бы более для себя ценный подарок выбрать, чем вот этот ярлык! Кто знает! – быть может, этот ничтожный свиток выбеленной телячьей кожи, с моей печатью, он сохранит твою высокодостойную жизнь от меча тех монголов, которые захотят её прервать. Отныне дом твой – убежище и тархан!.. И всякий, кто вступит под его кров, убережётся от меча и аркана... Только не вздумай собрать туда весь народ свой, русских!.. – добавил, лукаво усмехаясь, Батый. – А то ведь я знаю тебя!..

Александр тоже улыбкой, но только печальной, ответил старому воителю.

   – Да, Бату, – отвечал он, – никто более, чем ты, не знает меня!.. И я впрямь не удержался бы от искушения укрыть в час бедствия и весь мирно пашущий народ мой от истребительного меча и аркана под кров шатра моего... Однако где же найти такой шатёр? Народ русский столь многочислен, что разве только один шатёр – небесный – способен вместить его!..

Батый, восхищенный, приказал позвать скорописца и предать письменам этот ответ Александра.

   – Эх, Искандер, Искандер!.. – произнёс вслед за тем старик, сокрушённо качая головою. – Почему ты не хочешь сделаться сыном моим, опорой одряхлевшей руки моей и воистину братом сына моего, Сартака? Он слаб. В нём страшатся только моего имени. Ему хорошо с тобою и спокойно было бы!.. И я приложился бы к отцам своим успокоенный, ибо я уже видел сон, знаменующий близость смерти. Согласись, Искандер!..

И, пользуясь тем, что они были только вдвоём в шатре Батыя, старый хан возобновил ещё раз своё предложенье Невскому, чтобы он взял себе в жёны монголку из дома Борджегинь, – то есть из того самого дома, из которого происходил Чингисхан, – помимо прочих жён и наложниц.

Батый сделал при этом знак, чтобы Александр переместился к нему, вместе со своей ковровой подушкой, поближе, чтобы удобно было шептать ему на ухо.

Невский повиновался, и скоро ухо Александра, обращённое к Батыю, запылало от тех непристойных расхваливаний разных скрытых достоинств и статей принцесс из дома Борджегинь, коими сопровождал старый сластолюбец имя каждой принцессы.

Александр краснел и молчал.

   – Что?.. Нет? И эта не нравится? – восклицал, изумлённо отшатываясь от Александра и взглядывая на него, Батый. – Но чего же тогда ты ищешь, Искандер? И каково твоё сужденье о красоте женщины? Ну, тогда вот тебе ещё одна: Алтан-хатунь. Хочешь, я прикажу позвать её: созерцая её, ты будешь таять, как масло!..

И у старика у самого растаявшим маслом подёргивались глаза. Вдобавок к монголкам Батый предлагал Невскому ещё и китаянок, дочерей последнего китайского императора, удавившегося в своём дворце в тот миг, когда раздался топот монгольских воинов, ворвавшихся во дворец.

   – Эргунь-фуджинь! Дочь царя хинов, – закрывая глаза и причмокивая, говорил Батый. – Её ножки подобны цветку белой лилии и столь малы, что каждая вместится в след, оставленный копытцем козы. Э!..

И старик тыкал Александра в бок отставленным большим пальцем и испытующе смотрел на него.

Ответ Александра был прост.

   – Тебе благоугодно приказать мне говорить, – отвечал он, – и вот я говорю. Ты знаешь, что я женат. Ивера народа моего запрещает иметь более одной жены. Не должен ли в первую очередь князь народа исполнять «Ясу»?

Батый только засмеялся на это.

   – Твоё суждение вызывает смех, – сказал он. – Мы не заставим тебя отступать от веры отцов твоих. Я не понимаю этого сумасброда Берке, который хочет, чтобы все поклонялись одному Магомету. Веры все равны, как пальцы на руках, – учит «Яса». Пусть у тебя будут все эти жёны. Кто же мешает княгине твоей остаться главной супругой, подобно моей Баракчиле? Согласись, Искандер!.. Ты знаешь, что мне – скоро умереть. Стало быть, мне незачем допускать, чтобы ложь оседала на устах моих, готовых сомкнуться навеки! И вот я говорю тебе: после Священного воителя, блаженной памяти деда моего, кто способен пронести до океана франков его девятибунчужное знамя, кроме меня одного? Только – один: и это ты, Искандер! Я не знаю государя и владетеля, равного тебе! Берке – старый ишак! Согласись, о, только согласись, Искандер!.. А тогда... – Тут Батый вдруг понизил голос, и чуть не в самое ухо Невского произнёс: – А тогда мы прикажем этому Берке умереть, не показывая своей крови.

Помолчав немного, страшным и горьким смехом рассмеялся старый хан.

   – О-о, я знаю, Искандер, – протяжно произнёс он, – что едва я уйду путём всей земли, как на другой же день Берке спровадит жизнь сына моего Сартака. Это уж так!.. И ты это знаешь, Искандер!.. Менгу? Вот эта самая рука вытесала им этого повелителя! Но и этот не умедлит, в благодарность мне, отравить Сартака, едва я умру... Слепнущая старость многое, Искандер, прозревает – увы! – слишком поздно!.. Нет! Потомству моему не владеть наследием Джучи!.. Так слушай же, Искандер!

Тут глаза старого Вату засверкали, он распрямился, изветшавшая мышца его правой руки вновь обрела силу: он властно притянул голову Александра к своей хрипло дышащей груди и сказал ему на ухо – властным и как бы рыкающим шёпотом:

   – Вот согласись только, – и пред курултаем всех князей и нойонов моих и пред всеми благословенными ордами моими я отдам тебе в жёны душу души моей, дочерь мою. Мупулен!.. И перед всеми ими то будет знак, что это ты, возлюбленный зять мой и наречённый сын, а не кто иной, приемлешь после меня и улус мой. Ты возразишь: «А Сартак?» Он знает и сам, сколь мало способен он дан путь народ свой и подвластные ему народы туда, на Запад, чтобы довершить пути отца своего. Он страшится того дня, когда он осиротеет и его самого подымут на войлоке власти... После моей смерти ты, ставший моим зятем, дай ему хороший улус. И только. И это всё, в чём ты должен поклясться мне! Я знаю: ты, даже и с врагами, чужд вероломству!.. Ты не захочешь искоренить на земле побеги и отпрыски того, кто держал тебя, князя покорённых племён, возле своего сердца и столько раз спасал тебя!.. Согласись, Искандер, согласись, – и тогда тебе предстоит совершить на этой планете ещё большее, чем совершил великий дед мой, чем совершил я: ибо ты сольёшь воедино два величайших и храбрейших народа – народ монгол и народ рус. И тогда – кто будет равен тебе во вселенной?! Сейчас ты получил от меня тарханный ярлык для себя и для своих владений, и вот ты радуешься. А тогда ты сам будешь, с высоты миродержавия, раздавать эти тарханные ярлыки царям и князьям – тем, что догадаются вовремя возложить на себя пояс повиновенья!