Текст книги "Фельдмаршальский жезл. Николай Николаевич"

Автор книги: Алексей Шишов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

   – Как излагаются просьбы? Настойчиво, в рамках чинопочитания или нет?

   – В прошениях субординация соблюдается точно. Резких прошений на моё имя, ваше величество, нет. Равно как и высказываний по существу просьбы.

   – Николай, скажи, ты можешь отказать офицерам в такой просьбе?

   – Нет, ваше величество, не могу. Речь идёт о чести православной, славянской России.

   – Скажу больше – о чести русской армии. Тогда вопрос: мы можем просителей откомандировать в ряды сербской армии?

   – Нет, ваше величество. Россия не объявляла войны Турции.

   – Верно. Пока до войны дело не дошло. Но отпустить офицеров в Сербию надо.

   – Тогда как это сделать, ваше величество?

   – Выход вижу один. Пусть они подают рапорта об уходе во временную отставку. По возвращении домой они будут вновь приняты на службу.

   – Значит, вы разрешаете им принять на себя статус волонтёров?

   – Да. Это моё императорское разрешение. По крайней мере, в европейских столицах приезд большого числа русских офицеров в сербскую армию нежелательной реакции не вызовет. Как ты считаешь?

   – Вы правы, ваше величество. Ведь не возмущаются же в Вене и Париже присутствием большого числа англичан-инструкторов в султанской армии.

   – Вот то-то и оно. Сегодня же сделай разъяснение моих слов в полках гвардии и гарнизонному начальству...

Проходил сбор пожертвований в пользу восставших южных славян: государь разрешил объявить о нём в печати и сам первым внёс 10 тысяч рублей. Всего было собрано до 4 миллионов рублей. Председатель Московского славянского комитета писатель Аксаков отмечал:

«Две трети пожертвований внёс наш бедный, обременённый нуждою, простой народ».

Российские газеты в те дни пестрели информационными сообщениями о том, как шёл сбор средств. Так, 19 декабря 1875 года газета «Русский путь» сообщала о поступлениях в редакцию газеты пожертвований в пользу герцеговинских беженцев:

«В редакцию «Русского мира» поступило в пользу пострадавших жителей Герцеговины: от архимандрита Е. 10 руб.; Телепнёва 15 руб.; А. С. 1 руб.; В.К.Г. 3 руб.; Д. П-ова 6 руб.; Ивана Петровича Очева 10 руб.; Раисы. Алексеевны Похолковой 10 руб.; Василия Петровича Грошева 5 руб.; Василия Дмитриевича Прыткова 5 руб.; мещанина Василия Ивановича Каманщинова 3 руб.; мещанина Николая Афан. Чекалова 3 руб.; потомственного почётного гражданина Василия Алексеевича Хренникова 50 руб.; гг. офицеров 2-го батальона 84-го пехотного Ширванского Е. Выс-ва полка 25 руб....

От служащих в Полтавской губернской управе 10 руб.; от учеников и учениц Костромского двухклассного училища 10 руб.; от Воцких 5 руб.; Володи Замыцкого 10 коп.; братьев Нейман 1 руб. 40 коп.; Саши Иконникова 2 руб.; Серёжи Соломки 1 руб.; Лены Кукушкиной 2 руб.; Васи Бабенко 25 коп.; Миши Ельсина 1 руб.; Коли Святославова 15 коп.; Серёжи Генке 20 коп.; Вити Дубинина 40 коп.; Миши Быкова 10 коп.; Вити Вахрамеева 1 руб.; Вани Крохонятникова 1 руб.; Серёжи Дунаева 20 коп....

Пожертвования от кружка служащих в детской Николаевской больнице в пользу пострадавших в Боснии и Герцеговине: Шильцова 1 руб. 40 коп.; Гржибовской 1 руб.; Позняк 1 руб.; Рябчевский 1 руб.; Томашевский 1 руб.; Кох 1 руб.; Северин 2 руб.; Фрейберг 25 коп.; Фомин 25 коп.; Варфоломеева 30 коп.; Колосенкова 25 коп. ...

Итого 704 руб. 2 коп. Вместе с прежде поступившими 3026 руб. 28 с половиной коп.»

В Московский Славянский комитет, к примеру, пришло письмо от священника М. Преображенского о собранных им пожертвованиях среди рабочих Боткинского завода в Вятской губернии:

«Глубоко сочувствуя и желая с возможной скоростью помочь страждущим семействам герцеговинцев и остальных с ними славян, почтительнейше представляю при сем в комитет 10 руб., собравшихся из незначительнейших пожертвований, доходивших даже до одной копейки, и покорнейше прошу комитет препроводить их бедствующим страдальцам.

Боткинского завода, Благовещенского собора благочинный, протоиерей Михаил Преображенский».

Пожертвования собирались на заводах и фабриках Москвы, в гимназиях города Томска, среди работников Козлово-Воронежско-Ростовской железной дороги, среди крестьян Рижского уезда Рязанской губернии, на Череповецком судоремонтном механическом заводе и Зуевской мануфактуре, Сестрорецком оружейном заводе, в типографии города Пензы...

Пожертвования шли на помощь беженцам, покинувшим родные места в спасении от мусульманских зверств, на закупку оружия и боеприпасов, провианта, лекарств и госпитального оборудования для восставших южных славян.

...Сербский князь Милан Обренович имел армию 4100 человек при 72 орудиях. С началом войны за счёт милиционных формирований она развернулась числом более 100 тысяч человек. Черногорская ополченческая армия была в пять раз меньше. Главнокомандующим армией Сербии князь Милан назначил русского генерала Черняева.

Турция отправила на войну регулярную армию числом намного больше сербов и черногорцев, хорошо вооружённую с многочисленной, современной артиллерией. Уже первые столкновения показали неравенство сил сторон.

В Стамбуле окончательно победила «партия войны». 31 августа 1876 года там произошёл очередной дворцовый переворот: Султан Мурад V был объявлен безумным и взят под стражу. На престол был возведён его младший брат Абдул-Гамид II, ярый сторонник политики панисламизма.

Новый правитель Оттоманской Порты получил в истории прозвище «кровавого султана». До самого низложения в 1909 году он осуществлял политику насилия против немусульманских народов. Он стал организатором и армянских погромов, и резни греков-христиан на острове Крит.

17 октября под сербским Джунисом состоялось сражение, в котором турецкая армия насчитывала 104 тысячи человек при 250 крупповских орудиях. Генерал Черняев имел только 26 тысяч человек и 120 орудий, в своём большинстве устаревших. Сербы и русские добровольцы оборонялись героически, но в итоге потерпели поражение. Для турок открывалась дорога на Белград...

Кровавые расправы османов над мирным населением славянских областей Балкан вызывали в России всё растущее негодование. По стране, к примеру, широко ходило обращение болгарских женщин к русским женщинам, в котором говорилось:

«Милые русские сёстры!..

Просим вас выразить нашу искренность и преданность русскому народу, на который мы смотрим как на единственного нашего освободителя и избавителя; уверьте его с нашей стороны, что мы готовы принести и остальных сынов наших в жертву на поле битвы, если только русские батальоны явятся у пределов Болгарии».

При императорском дворе образовалась группа единомышленников, которую историки назвали «партией действия». Она высказывалась за скорейшее вступление России на путь военной помощи южным славянам, то есть за войну с Турцией. Эти люди не были сторонниками каких-то половинчатых решений за международным столом переговоров.

Во главе группы стоял цесаревич Александр Александрович, будущий император Александр III. Единомышленниками его стали воспитатель наследника всероссийского престола К.П. Победоносцев, генерал-адмирал великий князь Константин Николаевич и императрица Мария Александровна. Они высказывали такие мысли:

   – Если мы, Романовы, не возьмём в свои руки движение помощи южным славянам, то Бог знает, что из этого выйдет и чем оно может кончиться...

   – Историческая миссия России – это её помощь христианскому миру Балкан...

   – Если Турция зальёт кровью свои славянские области, то престиж России как державы будет желать много лучшего...

Сторонником цесаревича Александра Александровича стал и Николай Николаевич-Старший. Он вместе с военным министром Милютиным считал, что проблему южных славян за столом переговоров решить невозможно. О какой-либо «человечности» в действиях «кровавого султана» Абдул-Гамида говорить не приходилось. Великий князь говорил:

   – Мир на Балканах можно получить только хирургическим путём. А таким хирургом будет только русский солдат...

   – Надо помнить пример Екатерины Великой. Она, наша великая воительница, подарила Отечеству Чесменскую победу и благодарную память греков-христиан...

   – Османы после Крымской войны как-то подзабыли, чем заканчивались до этого Русско-турецкие войны...

   – Вспомним труды генерал-фельдмаршала Ивана Ивановича Дибича, ставшего Забалканским в 1829 году при моём незабвенном отце Николае Павловиче...

Военный министр, талантливый реформатор Дмитрий Алексеевич Милютин высказывался не столь резко, но вполне определённо:

   – Помощь южным славянам должна прийти только из России. Это её историческое назначение, долг и достоинство...

И цесаревич, и великие князья Константин и Николай Николаевичи, и Милютин много ожидали от проходившей в Константинополе международной конференции по Балканам. Вернее сказать – ожидали прежде всего определённости для последующих действий Российской империи.

Тогда не только дипломатам было ясно, что положительный сдвиг за круглым столом конференции невозможен. Об этом свидетельствовали в первую очередь высказывания английских политических деятелей, которые для Европы секретом не становились. Так, герцог Аргайльский, один из устроителей британской внешней политики тех лет, писал:

«Туркам должно было быть вполне ясно, что мы действовали, не забывая и собственных интересов и желая остановить какой бы то ни было ценой надвигающуюся мощь России».

...Дежурный адъютант, постучавшись, вошёл в кабинет военного министра. Милютин, оторвавшись от дневниковых записей, поднял голову, спросил:

   – Телеграмма из Константинополя? От графа Игнатьева?

   – Да, ваше превосходительство.

   – Что пишет наш стамбульский посланник?

   – Граф Игнатьев сообщает, что турки опять настояли на недельной отсрочке.

   – Ясно. Тянут время. Положите, пожалуйста, телеграмму мне на стол. Можете идти.

   – Слушаюсь.

Подождав, пока за адъютантом закрылась дверь, Милютин, до того внешне спокойный, сразу же взял телеграмму. Пробежал её дважды глазами, но так и не нашёл в пространных строках того, что хотел бы увидеть в очередном, каждодневном сообщении из Константинополя. Телеграммы с проходившей конференции по балканским делам, поступавшие в Санкт-Петербург, дублировались в три министерства – иностранных дел, Военное и Морское. Милютин подумал:

«Турки сами толкают нас к войне. Неужели они думают, что Россия оставит в беде и Сербию, и болгар? Не австрийцам и германцам же заступаться за них».

Военный министр взял ручку, осторожно обмакнул перо в чернильницу и привычно сделал новую запись в своём дневнике:

«31 декабря. Пятница...

Вчерашнее заседание константинопольской конференции должно быть последним и решительным. Однако же вышло иначе: опять дали туркам отсрочку до следующего понедельника, чтобы надуматься.

Таким образом, заканчиваем мы 1876-й год в том же положении выжидания, в каком находились во всё почти течение его. Встречая Новый год, каждый вопрошает: что-то принесёт он России? Восстановление ли спокойствия и обычного течения дел или войну со всеми её бедствиями и грозными последствиями?»

Милютин отложил в сторону ручку и, задумавшись, стал ожидать, когда высохнут чернильные строчки. Мысли, навеянные только что прочитанной телеграммой с берегов Босфора, набегали тревожные:

«Надо завтра же переговорить с Обручевым по плану мобилизации. Послать новую докладную записку государю. Что ещё сделать в первые дни Нового года?..»

Военный министр, перебрав в уме фамилии тех, с кем советуется Александр II по балканским делам, решил:

«Надо свидеться с Николаем Николаевичем. Как-никак, царский брат и командующий войсками гвардии. Уж он точно постоит за болгар. И не откажет в помощи сербскому князю Милану Обреновичу...»

Придвинув к себе дневник, Милютин перевернул назад несколько десятков исписанных страниц. Стал читать с начальной мыслью:

«С чего же мы начали входить в войну на Балканах? Не сами же её создали для себя? »

«14 июня. Понедельник...

Неожиданная для всех революция в Константинополе, свержение с престола одного султана и возведение другого, потом подозрительное самоубийство свергнутого калифа, убийство новых министров и в то же время проделки английского правительства, разыгравшего комедию в Константинополе для поддержания своей популярности, с высылкой в то же время сильной эскадры английской в Безикскую бухту в видах поддержания распадающегося государства, наперекор последним стараниям пяти больших континентальных держав уладить мирным путём дела на Балканском полуострове, – всё это составит любопытную главу в истории нашего времени.

Вся Европа пришла в тревожное состояние: заговорили о неизбежной войне...»

Перелистнув несколько страниц, Милютин стал читать одну из самых пространных записей в своём дневнике, больше походившего на подённые мемуары:

«30 июня. Среда. Петербург...

С объявления войны Сербией и Черногорией и с перехода сербских войск через границу прошло уже 9 дней; но первым телеграммам о наступлении Черняева в публике уже составилось понятие о победоносном его шествии прямо к Константинополю. Но вместо того в последующих телеграммах видно, что наступление сербов не имеет такого решительного характера, и теперь можно догадываться, что оба противника выжидают, пока стянутся их силы...

В Болгарии восстание пока в малых размерах. Бедняки эти не имеют оружия, а потому турки и черкесы производят в Болгарии возмутительные жестокости, истребляя тысячами безоружное и беззащитное население. Никто не приходит на помощь болгарам, а напротив того, говорят, что шайки мадьяр, переходя из Венгрии в Турцию, помогают туркам.

При таком положении дел в Турции, естественно, возникает вопрос: неужели Европа, а в особенности Россия могут твёрдо сохранять принцип невмешательства, особенно ввиду явного, гласного сочувствия, оказываемого туркам Англией и Венгрией? Любопытно было бы узнать, на чём же остановились союзные императоры после последних свиданий в Эмсе и Рейхенберге...

Так как я замечал уже, что и в публике слышались какие-то смутные толки о том, будто бы Россия не может воевать и вынуждена во что бы то ни стало избегать войны, особенно по расстройству военных сил, то я счёл нужным при первом же моём докладе государю взять с собой работы, подготовленные Мобилизационным комитетом при Главном штабе, чтобы объяснить государю и великим князьям истинное положение дел и устранить по крайней мере в них ту тревожную мысль, будто мы теперь уже вовсе не можем вести войны...

Государь выслушал мои объяснения без особого внимания, как бы оставаясь по-прежнему в убеждении, что войны не будет. Он прочёл, разумеется, под условием соблюдения строгой тайны, составленный после Рейхенбергского свидания протокол, в котором подтверждалось желание трёх императоров воздерживаться от вмешательства в происходящую на Балканском полуострове борьбу, однако ж уже не безусловно, а с оговоркой, что такой образ действий будет строго соблюдаться только до тех пор, пока будет возможно смотреть равнодушно на эту борьбу...

Однако ж при выслушивании этого любопытного акта я позволил себе сделать некоторые замечания: во-первых, что система невмешательства возможна лишь при том условии, что и другие европейские державы будут строго соблюдать ту же систему и не будут помогать даже косвенно одной из сторон; а во-вторых, что уже в настоящее время совершаются в Болгарии и в других частях Турции такие возмутительные жестокости над беззащитным христианским населением, что христианские державы, в особенности Россия, едва ли могут оставаться равнодушными зрительницами...»

Военный министр, дочитав дневную запись, повторил вслух самое больное её место:

– В особенности Россия...

Россия на тот день действительно оставалась наблюдательницей. Но какой? – не равнодушной к Балканскому кризису. Такой, какой не была ни Вена, ни Берлин.

Милютин не без горести вспомнил тот трудный для него разговор в императорском рабочем кабинете, который хорошо был знаком ему уже не первый год. Александра II можно было понять: начатые им преобразования, подъём экономики, начинающийся бум железнодорожного строительства могут быть приостановлены, втянись Россия в Балканские дела. Государь в той беседе обмолвился, как бы ненароком:

   – На днях получил новое прошение о разрешении создать ещё одно акционерное общество по строительству железной дороги на юге. В Одессу, другие черноморские порты пойдёт новый поток хлеба для Европы. Распашка степи сразу заметно увеличится. Казна готова поддержать акционеров, деньги у нас на железные дороги сегодня есть.

Последние слова Александра II прозвучали как приглашение к разговору. Первым в таких случаях в разговор вступал великий князь Николай Николаевич:

   – Вы хотите сказать, ваше величество, что в случае военного конфликта постройку новых железных дорог нам придётся приостановить?

   – Разумеется. Одни акционеры такое большое дело не потянут. Без казны им не обойтись.

   – Но стройку в южных губерниях можно вести и в условиях войны, если она пойдёт на Дунае.

   – Не получится. Дмитрий Алексеевич, будьте любезны, объясните нам, что произойдёт на коммуникациях с началом мобилизации русской армии?

   – Ваше величество. Вашим указом большая часть паровозных бригад и составов будут в первый же день задействованы на войну, на перевозку армии и её грузов к границе. А потом пойдёт поток мобилизованных и припасов опять же только в одном направлении. И всё будет делаться по спешному графику.

   – Что тогда останется для перевозок железнодорожным акционерам, по вашему мнению?

   – Совсем немногое, ваше величество. Масштабные перевозки рельс, шпал и строительного леса будут исключены на всё время войны. И даже дальше.

   – А что значит дальше, Дмитрий Алексеевич?

   – С подписанием мира с театра войны пойдёт обратный поток войск, артиллерии и нерастраченных припасов, ваше величество. Этот поток будет идти не месяц и не два.

   – Значит, вы как военный министр считаете, что экономические программы будут сокращены предельно?

   – Вне всякого сомнения, ваше величество.

   – И хозяйственное развитие страны приостановится на всё время войны, если мы в неё ввяжемся?

   – Вне всякого сомнения. По железным дорогам зелёный свет будет дан только воинским эшелонам...

   – Такие расчёты в Главном штабе, Дмитрий Алексеевич, уже есть?

   – Пока нет, ваше величество. Но работы над ними по моему распоряжению уже завершаются.

   – Когда они будут закончены, покажите их мне и Николаю Николаевичу. Пусть он тоже ознакомится.

   – Будет исполнено, ваше величество...

В том разговоре император так и не сказал утвердительно, что Россия не позволит дальше творить кровавые беззакония над христианским населением Балкан. Хотя в Рейхенберге три монарха разговор вели «не для протокола». Милютин с великими князьями знали о том от самого государя. Но одно дело – обсуждать проблему, совсем другое – разрешать её на деле. Милютину император тогда задал ещё один краткий вопрос, ответ на который был столь же краток:

   – Дмитрий Алексеевич, вы считаете, что для России война на Балканах станет бедствием?

   – Безусловно, ваше величество.

   – А в чём мы в той войне не проиграем?

   – Только в одном, ваше величество.

   – Так в чём же, Дмитрий Алексеевич?

   – В духе народном и воинском, ваше величество. Ваше изъявление воли будет поддержано всей Россией. У меня на этот счёт никаких сомнений нет.

Из того разговора военному министру вспомнился вопрос императора, заданный великому князю Николаю Николаевичу:

   – Как относится гвардия к войне сербов и черногорцев против Турции? К нашему генералу Черняеву?

   – Гвардия послушна приказам вашего величества.

   – А всё же, Николай Николаевич?

   – Ваше величество, если будет дано разрешение на добровольчество, то многие мои гвардейцы окажутся на Балканах волонтёрами. И почтут это долгом чести русского воина.

   – И офицеры, и нижние чины?

   – Точно так. И офицеры, и солдаты. Особенно офицерская молодёжь, которая войны не знает.

   – И потому спешит на неё?

   – Совершенно так, ваше величество. Воинский дух гвардии высок, будь то полк Преображенский или гусары лейб-гвардии.

   – Прекрасно, Николай Николаевич. Пускай императорская гвардия этот ратный дух сбережёт до лучших времён...

Что имел в виду под «лучшие времена», Александр II пояснять тогда не стал. Можно было только догадываться, не проникая в его мысли. За ним всегда было последнее слово. Милютин не стал строить гипотезы, а перевернул ещё несколько страниц:

«27 июня. Вторник...

Я не остался в Петергофе ни к «министерскому» обеду, ни на вечерний праздник на Ольгином и Царицыном островах и возвратился к обеду в Петербург. Чувствую себя не в силах прикидываться спокойным и весёлым среди пустого общества придворного и пёстрой кучки иностранных гостей.

Мне даже противно видеть в других это напускное благодушие, эту поддельную беззаботность в такое время, когда у каждого порядочного человека сердце обливается кровью при мысли о событиях на Востоке, о бессовестной, презренной политике европейской, об ожидающей нас близкой будущности...

А, по моему убеждению, война была бы для нас неизбежным бедствием – потому, что успех и ход войны зависят не от одной лишь подготовки материальных сил и средств, но столько же от подготовки дипломатической, а с другой стороны – от способности тех лиц, в руках которых будет самое ведение войны.

К крайнему прискорбию, должен сознаться, что в обоих этих отношениях мало имею надежд: дипломатия наша ведётся так, что в случае войны неизбежно будем опять одни, без надёжных союзников, имея против себя почти всю Европу; а вместе с тем в среде нашего генералитета не вижу ни одной личности, которая внушала бы доверие своими способностями стратегическими и тактическими.

У нас подготовлены войска и материальные средства, но вовсе не подготовлены ни главнокомандующие, ни корпусные командиры...»

Перечитав последнюю строку, Милютин в который уже раз подумал о наболевшем:

«Государь, как и император Александр I в 12-м году, на Балканской войне будет. Главного командования на себя не возьмёт, не с руки ему. Это хорошо для армии. Тогда кого он возведёт в ранг главнокомандующего?»

Военный министр задумался. Отменных дивизионных командиров в армии немало. Перспективных, толковых. Взять хотя бы генерал-майора Драгомирова, начальника 14-й пехотной дивизии. Истинный суворовец, под стать туркестанцу генералу Скобелеву. А кто из корпусных командиров потянет на верховного? Такого человека Милютину не виделось.

Но всё же один был и способный, и уважаемый в армейских кругах. Великий князь Николай Николаевич. Пусть он и генерал-инженер. Не случайно же при нём гвардия блистала своей выучкой и дисциплиной. Но гвардия есть столичный гарнизон, охранитель града Петра Великого.

Сразу возникал непростой вопрос: бросит ли свою военную элиту самодержец в самое пекло войны? Послать под картечные залпы и в мясорубку рукопашных боёв, чтобы ополовинить полки, и лишиться многих офицеров из лучших дворянских и аристократических фамилий?

Милютин ответил на сам себе заданный вопрос:

«Император пошлёт в бой гвардию только тогда, когда война для нас начнёт опасно затягиваться. Тогда и будет на Дунай вызвана из столицы гвардия. Не ранее...»

Вновь зашелестели дневниковые страницы, исписанные убористым почерком:

«30 июля. Пятница...

Дела у сербов положительно идут плохо: они уже вынуждены покинуть оборонительную линию по Тимоку; турки жгут, режут и опустошают в пределах Сербского княжества. Общественное мнение в России всё громче и громче высказывает неудовольствие на бездействие нашей дипломатии...»

«8 августа. Воскресенье...

Дела сербов идут плохо...

На помощь к ним из России стремятся в большом числе и офицеры, и врачи, и сёстры милосердия; даже много волонтёров из простонародья. Трудно было ожидать такого воодушевления, такого порыва...»

«25 сентября. Суббота…

Дело становится ясным: Австрия не прочь действовать вместе с Россией, если ей обещают добычу – присоединение Боснии, но не хочет впутываться в дело бескорыстно, из-за того только, чтобы славянам доставить автономию, которая притом вовсе ей не по вкусу.

С другой стороны, также сделалось ясным, что лондонский кабинет, выступив вдруг с предложениями, весьма похвальными, вполне одобренными Россией, Германией, Францией и Италией, имел при этом в виду только успокоить раздражение и негодование в английском обществе, нисколько не намереваясь действительно привести в исполнение свои предложения и рассчитывая заранее на отказ со стороны Австрии, чтобы, прикрыть свой двуличный образ действий.

Нет сомнения в том, что послу британскому в Константинополе указывалось из-под руки ободрять турок к упорству, обнадёживая их поддержкой Великобритании...»

Милютин вспомнил, как на совещании, в присутствии великих князей Константина, Николая и Михаила Николаевичей, нескольких министерских сановников, император неожиданно спросил его:

– Дмитрий Алексеевич, вы как глава военного ведомства готовы утвердительно сказать, что в такой обстановке можно устранить на Балканах большую войну с нашим участием? Вот, к примеру, великий князь Николай Николаевич считает, что нам придётся воевать.

   – Ваше величество, на мой взгляд, великий князь Николай Николаевич прав.

   – Почему вы оба так считаете?

   – Мне думается, что от дипломатических переговоров нам много ожидать сегодня нельзя. И тогда мы окажемся на Балканах в изолированном положении.

   – Но ведь Лондон и Вена уже сделали подвижку в дипломатических раундах?

   – Британия и Австрия, ваше величество, постараются Россию втянуть в войну. Свалят на нас всю ответственность, а сами решат собственные корыстные цели.

   – Вы, Дмитрий Алексеевич, имеете в виду Боснию и Кипрский остров?

   – Именно их. Австрийцы прихватят себе ещё и Герцеговину. Они им достанутся от турок без пролития крови и расходования снарядов.

   – Что тогда может рекомендовать Военное ведомство?

   – Готовиться к войне на Балканах, Кавказе и Черном море. Но тут придётся потрудиться и нашим дипломатам.

   – Какую помощь вы хотели бы от них увидеть?

   – Сделать, ваше величество, всё возможное, чтобы война началась при условиях, наиболее для нас благоприятных.

   – Интересно, Дмитрий Николаевич. Здесь вы с великим князем Николаем Николаевичем просто едины во взглядах. Как будто сговорились.

   – Сговариваться нам, ваше величество, с великим князем не пришлось. Просто мы с его высочеством в ответе сегодня за русскую военную силу...

Было уже поздно. Милютин, перед тем как покинуть кабинет, просмотрел ещё одну дневниковую запись. Она касалась возможных крайностей в ходе константинопольской конференции:

«18 октября. Понедельник...

Получено печальное известие из Белграда о поражении сербов; Тимано-Моравская армия сбита со своих позиций; сербы бежали; половина русских добровольцев погибла; Алексинац должен скоро сдаться. Генерал Черняев умоляет о немедленном заключении перемирия; князь Милан тоже просит спасти Сербию.

Между тем в Константинополе продолжаются одни проволочки и пустые разговоры; турки торгуются о сроке перемирия...

Такое положение дел не может быть долее терпимо. Надобно принять решительный тон. Игнатьеву телеграфировано, чтобы он назначил Порте двухдневный срок для принятия нашего предложения о перемирии на 6 недель и до 2 месяцев, и если Порта не даст в эти два дня удовлетворительного ответа, то прервать дипломатические сношения и выехать из Константинополя...»

Закрыв дневник, Милютин встал из-за стола и вслух сказал самому себе:

– Быть войне по весне. Зимой не начнётся...

* * *

Великий князь Николай Николаевич дневниковых записей не вёл, хотя был информирован о событиях не менее чем военный министр. Штаб войска гвардии каждодневно получал сведения о том, как в Сербии велись боевые действия. Победы турок не столько огорчали, сколько подтверждали то, что очередная Русско-турецкая война уже не за горами.

Генерал-инженер знал, о чём говорят в полках лейб-гвардии, будь то инфантерия, кавалерия и артиллерия. Или его любимые лейб-сапёры. Или его адъютанты, только и мечтавшие, как попасть на войну и заработать орден с мечами. А если уж очень повезёт, то получить от государя белоэмалевый крест Святого Георгия. Да ещё – в послужном списке запись о боевом ранении.

Слыша такие разговоры, Николай Николаевич в душе только радовался. Ведь и он, получив когда-то эполеты гвардейского подпоручика, мечтал о том же. Но война для него нашлась пока только Крымская. За Инкерман он и получил своего Георгия 4-й степени. Тогда вся семья Романовых была рада за него.

Но в той войне он больше строил форты, редуты, батареи, ретраншементы... Сперва на севастопольской Северной стороне, потом под Выборгом, над урезом балтийских вод. Там и закончилась для него та отцовская война, в конце которой на престол взошёл старший брат цесаревич Александр.

...Северная столица России жила вестями из Сербии и Черногории, Болгарии и древнего Царьграда. Европейцы привычно называли султанский Стамбул византийским Константинополем, словно говоря о том, что этот город на берегу Босфора принадлежит не османам, а христианскому миру. В России Константинополь частенько величали Царьградом.

Когда о том в среде гвардейского офицерства заходила речь, великий князь любил сказать:

   – Царьград или Константинополь – то наша дань русской истории. Но и наши нити к славянским Балканам. Там мир православных христиан. И нам с вами о них надо помнить, как это делает наш государь император.

   – Значит, ваше высочество, быть войне? Быть новому походу русской армии за Дунай?

   – На то будет воля его величества и Господа Бога. А нам с вами только исполнять эту волю, господа офицеры.

   – Но если война начнётся, пойдёт ли в поход гвардия?

   – Опять скажу: если будет воля государя всея Руси. Мы его воины, ему нами повелевать.

   – А всё же, ваше высочество, пойдёт гвардия на Балканы? В Крымскую кампанию наши полки на юг не пустили. Берегли столицу да Балтику.

   – Будет всем нам большая война. Верить надо в это, как и в то, что наши солдатушки в ней честь лейб-гвардии не уронят...

8 февраля 1877 года к великому князю прибыл императорский флигель-адъютант. Государь приглашал его к 14.00 к себе в рабочий кабинет. Николай Николаевич спросил знакомого гвардейского ротмистра:

   – Военный министр у его величества был?

   – Утром императору Милютин доложил о приходе запиской, ваше высочество.

   – Как выглядел Дмитрий Алексеевич?

   – Крайне озабоченным. Таким и вышел из кабинета его величества. Даже забыл попрощаться с дежурным генерал-адъютантом.