Текст книги "Бедный Енох"

Автор книги: Алексей Тарасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА I.ХХX

Какое-то время я бесцельно блуждаю по деревеньке, которая еще недавно была полем такого боя, рассматривая тела погибших десантников и боевиков Пашкевича.

Боевики, как я и предполагал, оказались оживленными мертвецами, которых, уж не знаю и как, Пашкевич (больше некому) некоторое время до этого убил, вколов в голову что-то по всей видимости длинное и острое. Как ему это удалось – теперь уже останется загадкой навсегда.

Тела погибших боевиков были многократно пробиты пулями, в основном в грудь и в живот, но останавливали их только серьезные повреждения головы.

Поначалу я было стал собирать тела погибших десантников, стаскивая их в центр деревни, на маленькую такую площадку, на которой еще располагался колодец, но, быстро устав, бросил это дело.

Еще я думал избавиться от тел боевиков, но это же нужно было как-то обосновать? Как я мог скрыть то, что они были зомби? Поджечь? А если бы меня после спросили, зачем я это делал? Как бы я это объяснил?

Так как мне на этот счет ничего в голову особо не приходило, я решил оставить все как есть. Ну, в крайнем случае я скажу что был оглушен, очнулся, когда все уже были мертвы.

* * *

И во-вторых – Пашкевич. Как мне объяснить в Комитете, что его тело исчезло? Если бы я был один, но у меня же есть свидетель! Невменяемый, но свидетель! Пойди узнай – что он потом вспомнит! Или от пережитого он все забудет? Точно сказать нельзя.

Как бы то ни было, но если он вдруг начнет втирать про чупакабру – ему никто не поверит, да и я скажу, что его контузило!

* * *

Вдали зазвучала канонада – наша армия, в ответ на нападение боевиков с территории МОГКР перешла границу и устремилась к Тыбы-Э-Лысы. Это я узнаю немного после, а пока… пока я просто стою и слушаю гул выстрелов артиллерийский орудий, все еще не зная, что делать.

Еще через несколько минут над нами пролетает сразу несколько истребителей, в сторону границы, на низкой высоте и с жутко громким гулом.

Ситуацию спасает неожиданный звонок Сартакова на спутниковый телефон, запрятанный Павловым в рюкзаке.

Так как Павлов недееспособен, на звонок отвечаю я, и прошу Александра Сергеевича поспособствовать тому чтобы нас с Андреем забрали из деревни, на что он ответил, пообещав сообщить мне тут же, как что-то прояснится. Сартаков так же не забывает спросить меня про Пашкевича, на что я прошу разрешения рассказать ему все уже в Москве, надеясь тем самым оттянуть время и в дороге все хорошенько продумать, что отвечать.

* * *

Не более чем через час за нами прилетает вертолет.

Летчики, выйдя, осматриваются вокруг, и тут же проникаются к нам сочувствием:

– Тяжело было? – спрашивает меня один, пока другой ведет под руку уже совершенно невменяемого Павлова к вертолету.

– Да уж, нелегко! – отвечаю я, больше из вежливости, нежели из желания с кем-то поговорить.

– Сейчас мы доставим вас на базу – продолжает тогда вертолетчик, – после чего вернемся за ребятами.

Вертолетчики, как мне показалось, искренне сочувствовали погибшим десантникам, и их настроение, по началу бодрое, становилось все мрачнее по мере того, как они обозревали поле боя, в которую этой ночью превратилась эта безымянная покинутая деревня.

* * *

На базе же начались проблемы. Военные начали нас опрашивать на счет того, что произошло с их группой, притом вся процедура затянулась на несколько часов.

Быстро поняв, что с Павлова взять нечего, они плотно занялись мной, притом разговаривали со мной в таком тоне, будто я был виноват в смерти десантников, странностей же с труппами боевиков они, слава богу, не заметили. Боевиков, как я понял из подслушанных разговоров, просто оставили на месте гнить.

Где-то через час этого допроса, в палатку, где я находился, принесли записи Пашкевича, сами понимаете, какого характера, но на вопрос: «Что это?» я однозначно ответил, что не знаю.

– Но это же ваш человек! – орал на меня местный полковник, ГРУ-шник, с видом, будто он царь и бог, а я – букашка, но я все равно гнул свою линию.

Я отвечал, что ничего не видел, и когда начался бой – просто спрятался в сарае с Павловым, приглядывая за ним, как бы он не погиб по причине временной недееспособности.

* * *

Временами мне казалось, что еще немного и меня начнут допрашивать с пристрастием, особенно когда на меня направили свет настольной лампы, стоявшей на столе, перед которым я сидел, но, тем не менее – не случилось. Вскоре меня освободили, потому как на базу позвонил Сартаков, после чего, без особый церемоний, будто мы были в чем-то виноваты, нас с Павловым вновь загрузили в вертолет и отправили на ближайший аэродром, на котором нам не нашлось даже помещения переночевать, пока мы ждали ближайший самолет до Москвы, а он прилетал только на следующий день.

* * *

После долгих уговоров и звонков в Москву с жалобами военные отправили нас в ангар при аэродроме, и, пока не прибыл самолет, мы сидели там безвылазно, без удобств, еды и воды, но все, и плохое, и хорошее рано или поздно кончается, так что уже вечером следующего дня мы вернулись домой, где, впрочем, нас не ждал отдых, и катавасия продолжилась.

Прямо с аэродрома нас отвезли на Лубянку, с мигалками по пробкам, где вначале со мной долго беседовал Сартаков, а потом – его Приятель. Слава богу, что Саратков первым делом обо всем расспросил Павлова, и только после беседы с ним позвал меня, начав не с расспросов, а с того, что сообщил мне, что до этого ему говорил Павлов.

Андрей же, хоть и стал постепенно приходить в себя, не достаточно был еще сообразителен, чтобы придумать на ходу что-нибудь этакое, похожее, скажем, на правду, так что не нашел ничего лучшего, нежели честно выложить все, чему был свидетелем.

Вызвав меня, Александр Сергеевич кроме слов Павлова расспросил меня еще и о том, что произошло с Андреем:

– Он какой-то в ступоре – Саратков пристально смотрел на меня, сверля взглядом – что там с ним было-то? Может, контузия?

– Нет – отвечаю я, но, сами понимаете, видимо первый раз под огнем…

– А ты же – что? Второй?

Я качаю головой: «Нет». Кроме, конечно событий во время подрыва трубопровода в МОГКР.

– Ну, знаете… это, наверное, как водку пить. У кого-то – пошло. У кого-то – нет…

Сартаков заулыбался, посмотрел в окно, потом немного привстал в кресле, поправил пиджак – и сел обратно:

– Никогда не видел его таким. Всегда собранный, дисциплинированный… самое главное, что меня смущает, это же то, что он рассказал.

– Да?

– Андрей сказал, что видел Пашкевича, что ты с ним разговаривал. О чем, не можешь поведать?

Мне трудно говорить, на ходу придумывая, как соврать про кончину Пашкевича:

– Я, как меня проинструктировал Павлов, допрашивал Пашкевича, угрожая ему пистолетом, ну, чтобы он испугался, знаете…

– И что тебе удалось выяснить?

– Не знаю, как и сказать, он мне все рассказывал про Приятеля, дескать, тот когда-то заставлял его заниматься неподконтрольными КГБ поставками оружия зарубеж…

– Так…

– И, дескать, когда Дмитрий захотел разоблачить Приятеля – тот его, якобы, пытался устранить, но неудачно.

– Угу…

– И вот, с тех пор он скрывался, ездил по всей стране, никогда не задерживался в одном месте подолгу…

– Понятненько. – Саратков опускает голову, разглядывая что-то под столом, явно ковыряя пальцы – а что тогда произошло потом?

– Как Пашкевич погиб, я так понимаю, вы хотите знать?

– Да, и то, погиб ли он вообще.

– Погиб, да, я это подтверждаю…

– Павлов на этот счет не был уверен, бред какой-то нес, будто из под земли появились какие-то щупальца – и затащили Пашкевича под землю.

– Ах, это! – я натужно смеюсь, после чего старюсь широко улыбаться – ну, Александр Сергеевич, вы ж сами понимаете, в каком состоянии был Павлов!

– Дааааааа!. – Растянул Александр Сергеевич – Только что видел…

– И это, то, что вы видели – он в себя пришел, называется. Притом хорошо так. По сравнению с тем, что было.

– То есть, ничего такого не было?

– А вы – что? Верите, что Пашкевича могли поглотить какие-то земляные осьминоги? – я так говорю, вдруг понимая, что работая в организации, использующей сыворотку, придуманную ангелами Сартаков вполне мог знать про существование чупакабры.

– Нет, конечно! – мне показалось, Сартаков не лгал – но тогда что могло Андрею привидеться? Вернее – с чего это?

Я мычу, делая вид, что вспоминаю, но потом нахожу, что соврать:

– Павлов выстрелил Пашкевичу в живот…

– Да – прервал Сартаков – он, как говорил, решил исполнить приказ об уничтожении Пашкевича.

– Да, правда! Только в тот момент, когда я того допрашивал, и, как я считаю, вполне вероятным было то, что его можно было доставить в Москву!

– Ну так! Павлов сказал, что действовал по обстановке.

– Ага. В состоянии исступления.

– И что было потом?

– Ну, Пашкевич упал…

– Так-так…

– И провалился под землю!

Сартаков подпрыгнул на стуле:

– Только ты мне не втирай про щупальца!

– Да какие щупальца, Александр Сергеевич! Просто до того, как прибежал растрепанный Павлов и стал стрелять, Пашкевич стоял на крыше бункера… или не знаю, как это называется… ну, в общем, ямы, вырытой боевиками, после накрытой бревнами и ветками, и сверху все это было завалено снегом.

– Да ты что? – Саратков, как мне показалось, ерничал:

– И почему же Пашкевич не провалился в эту, как ты говоришь, яму, раньше?

– Потому что стоял на толстой балке из спиленного бревна. Я даже понимаю, почему Павлову щупальца привиделись – когда Пашкевич упал, после того, как Павлов в него пальнул – я нарочито использую слова, немного насмешливые – Пашкевич упал на это перекрытие ямы, провалился внутрь, а когда он проваливался, из под снега показались обтесанные бревна, такого мясного, противного цвета, со всех сторон как бы обнявшие Пашкевича.

У Сартакова аж глаза округлились. Он какое-то время переваривает то, что я ему сказал, после резюмируя:

– Ну а зачем Пашкевич залез туда вообще?

Придумывать приходится на ходу, так что я понимаю, конечно, что выгляжу неубедительно:

– Ну, откуда же я знаю, Александр Сергеевич! – я стараюсь говорить немного возмущенным тоном – Может, хотел туда спрыгнуть, попытаться бежать или спрятаться? Но, я вас уверяю, он не сбежал бы. Бежать ему было просто некуда.

Саратков чешет лоб, после чего, немного промолчав, спрашивает, уверен ли я на все сто процентов в том, что Пашкевич мертв.

– Ну да, конечно! – странное дело, но, порой кажется, что еще немного и врать мне начнет нравиться – я в эту яму за ним спрыгнул. Он там лежал, кости себе переломал.

– Даже так?

– Ну да! Открытый перелом обеих ног!

– Ужас! – кажется, Сартаков повелся и уже немного, но сочувствует Пашкевичу, так трагически якобы закончившему свою жизнь в какой-то замаскированной яме.

– Да-да! Вопил – как резанный!

– И что ты сделал?

– А что я мог? Я не был уверен в том, что дотащу его на базу, не был уверен, что он выживет. С переломанными ногами и пулей в животе!

Сартаков хмурится, потом мычит и вновь спрашивает:

– На нем не было броника?

Твою мать! Это меняет расклад. Мне явно не верят и проверяют и перепроверяют на честность, явно не доверяя, притом не просто – не доверяя, а предвзято-негативно при этом относясь ко мне. Но откуда это у Сараткова? Такое отношение? Приятель накачал?

– Нет. – Эта ложь уже воспринимается Сартаковым судя по выражению его лица, в штыки – Броника на нем не было! Он вообще – в перестрелках участия не принимал, прячась за спинами боевиков.

– Угу…

– Поэтому, как вы мне и сказали – я просто пристрелил его, выстрелив несколько раз в череп, снес всю верхнюю часть. Для верности, чтобы точно знать, что он мертв.

Саратков покачивает головой, дескать, понимает меня, но ощущения у меня остаются прежними – доверия, такого, как раньше, уже нет. Кажется, что Александр Сергеевич не просто хочет знать то, что произошло с Пашкевичем, но собрать на меня что-то компрометирующее, а Пашкевич для этого – лишь предлог.

Тут я чрезвычайно напрягаюсь, стараясь контролировать каждое свое слово, что, как я это знаю по собственному опыту, может привести лишь к одному – к ошибке и проколу.

Но гнуть прежнюю линию все равно нужно:

– Вот… все… – Сартаков намеренно растягивает слова, и я понимаю, что это означает не то, что он на ходу, говоря, думает, а именно некий элемент давления на меня – это, что ты сказал… Можно проверить?

Я представляю, как меня, еще живого, заколачивают в гроб и зарывают на два метра в землю. Но отступать уже некуда.

– Конечно! – усилием воли я продолжаю начатое (наглое вранье, да только какие у него могут быть альтернативы?), я лгу, уже понимая, что от необходимости выглядеть искренним перенапрягся так, что уже не контролирую мышцы лица и они меня, наверняка, выдают, как лжеца – можно, безусловно прибыть на место, все осмотреть. В яму эту заглянуть – да. Там труп Пашкевича.

Саратков опять выдерживает паузу, легкую, как кажется, для него и тягостную для меня:

– То есть ты прямо сейчас сможешь со мной поехать на аэродром, мы полетим на место и там ты мне покажешь труп Пашкевича?

Мдя. Это уже ни в какие ворота не лезет:

– Да. Да. – лгу я. – Ну, разве что в тех лесах какое зверье есть, что, например, его съели. Или утащили куда подальше. Или утащили и съели – я с трудом улыбаюсь, но ответной улыбки у Сартакова по этому поводу не вижу.

– Ну, хорошо! – Александр Сергеевич звонко опускает ладонь на свой письменный стол, при этом мне кажется, что представляет, будто отвешивает мне пощечину – тогда – поехали?

Сартаков с лукавинокой смотрит на меня, уже опешившего от таких заявлений, и встает, делая вид, что готов в путь-дорогу.

Я тоже встаю, стараясь сделать как можно более уверенный в себе вид, при этом точно зная, что у меня это не получается: «Эх, почему мама с детства не научила меня убедительно лгать?» – думаю я, будто мама когда-либо учила меня лгать неубедительно:

– Хорошо, – говорю я тогда – едем. Как там, кстати, развиваются события на Кавказе?

Саратков не отвечает, а быстро идет к двери, увлекая меня за собой, полуобняв меня за плечо:

– Все нормуль. – Говорит он уже у самой двери, как будто именно тут вдруг расслышав мой вопрос. – Мы отбросили противника от границ наших союзников и теперь быстрым маршем двигаемся к Тыбы-Э-Лысы.

– Демократию наводить? – я нагло улыбаюсь.

– А что же еще? Ее самую, родную.

* * *

Но затем все заканчивается:

– Ладно – говорит он мне – вчера в этой деревушке, где, как ты говоришь, замочил Пашкевича, окопались боевики, после чего их накрыла наша артиллерия так, что там уже никаких тел найти невозможно.

– Ага – говорю я старательно сдерживая вдруг нахлынувшую радость, понимая при этом, что то, что говорит Сартаков вполне может быть неправдой, и говорит он это лишь для того, чтобы посмотреть на мою реакцию.

– Что будешь сегодня делать? – Саратков, как чувствуется, старается смягчить свой тон, только это у него не особо получается.

– Ну… как что? – а я все кошу под дурачка, типа я – не я и корова не моя. – Сейчас, как водится, после вас позовет Приятель.

Сартаков опускает голову, будто задумавшись:

– А вот этого не надо! – вдруг выдает он – я ему сейчас же позвоню, чтобы оставил тебя в покое.

– Спасибо! – честно скажу, я весьма рад, особенно представляя, как задергались бы у меня веки, если бы мне пришлось пережить еще что-то подобное расспросам, которые были только что.

* * *

Уже дома я тщательно продумываю план своих дальнейших действий.

Итак, вначале я спокойно дождусь того момента, когда Саратков уедет в командировку (о том, что он вскоре уезжает я узнал от старичков в архиве, к которым уходя домой зашел поздороваться). Затем я зайду к Приятелю Сартакова и он оформит мое увольнение, как я думаю, вообще без проблем и даже с радостью.

Но для этого мне нужны железные аргументы, которые, сами знаете, у меня лежат на даче.

* * *

Итак, спустя неделю Сартаков уехал, и уже после выходных, в понедельник, наплевав на «трудовую дисциплину» я отправился на дачу, на которую попал, бросив машину километра за два до маминого дома, и все остальное расстояние пробиравшись по глубокой грязи, перемешавшейся с еще не растаявшим местами снегом.

Там, на месте, в доме я извлек из своего нелепого «тайника» бумаги, некогда переданные мне отцом – и забрал их с собой.

Уже в машине я пересмотрел эти бумаги, все же припомнив, что они весьма похожи на те, что мне некогда передавал Пашкевич – в «Доме на Бресткой», после чего поехал обратно.

Весь понедельник я держал свой мобильный телефон выключенным, а только придя домой, услышал еще и без конца трезвонящий городской, так что вскоре я отключил и его.

Я понимал, конечно, в каком гневе находился по поводу моего отсутствия на работе Приятель Сартакова, но, честно говоря, мне на его гнев уже было плевать с огромной горы.

Остаток дня я просто провалялся на диване, а с утра вторника, с большим опозданием заявившись в Комитет тут же был вызван Приятелем на «ковер».

* * *

В присутствии своей не в меру улыбчивой секретарши Приятель не решился разразиться своими громоподобными ругательствами, но, как только та удалилась, криво лыбясь, он уже было начал, и, как я и планировал, тут же попался в мою ловушку – первым делом я швырнул на его стол бумаги, привезенные мною с дачи.

Бегло просмотрев первые несколько страниц Приятель начинает трястись мелкой дрожью и медленно сползает в своем кресле вниз, вжимаясь в него, будто ожидая от меня удара по голове, такого, который он не смог бы парировать.

– И это – говорю я тогда, опять, конечно, полную ахинею – сам понимаешь, есть у моих доверенных друзей, которые, случись со мной что – тут же отошлют эти бумаги куда надо!

Приятель мычит и трясет головой:

– И что же теперь ты хочешь?

Я отвечаю – что всего лишь денег и безболезненного, без моего участия, увольнения.

Деньги находятся тут же, хоть я запросил и немало – Приятель просто подошел к сейфу, открыл его и, достав около трети наличности, что там была – переложил ее в большой желтый конверт, а увольнение – обещается в ближайшее время:

– Все твои документы к тебе вернутся в ближайшие дни с моим человеком. – Приятель говорит это, старательно прикрывая лицо рукой, стараясь не смотреть мне в глаза.

Но я неумолим:

– Если же у твоего человека кроме моих документов еще что найдется – я стараюсь предать своему лицу зверское выражение – я второй раз тебе повторять не буду, что произойдет.

Приятель часто кивает головой в знак согласия, а когда я оказываюсь в дверях его кабинета, уходя, жмет кнопку на телефоне, обращаясь к совей секретарше и прося ее никого к нему не впускать ближайшие два часа.

* * *

По пути домой я первым делом выбрасываю сим-карту из телефона, предварительно переломив ее надвое, потом покупаю новую, вставляю ее в телефон и звоню маме, чтобы записал мой новый телефон.

Дома я вновь вынимаю телефонный провод из розетки – и за сим пока все.

Я обедаю яишницей и пельменями, затем смотрю новости, сообщающие все тоже, что и недели назад – в Москве происходят массовые беспорядки, полиция пытается найти зачинщиков, иногда сообщает, что вроде как нашла их, потом зачинщиков сажают в тюрьму, но беспорядки, будто заключение зачинщиков это лишь масло, подливаемое в огонь, вспыхивают с новой силой.

* * *

Где-то через месяц ко мне заехал один из порученцев Приятеля – с документом, удостоверяющим мое увольнение по собственному желанию.

Сартаков, конечно же, вернувшись из командировки стал названивать, но как-то быстро в этом деле выдохся и перестал.

Мама перестала меня распекать за мое увольнение сразу же после того, как я как-то раз завез ей фетисовский конверт с деньгами, а я сам, некоторое время пожив на даче, после пропутешествовал по Европе всю весну и лето, вернувшись домой лишь к сентябрю, и тут же начал искать себе новую работу, в поиске которой мне помог Сергей Енохов, с которым я не решился потерять связь, позвонив ему месяца через полтора после своего увольнения.

В Москве, от которой, как мне казалось, я уже и отвыкать стал, мне все вспоминалась Барселона, будучи в которой я надеялся еще раз увидеть Фетисова, но он на мои звонки не отвечал, постоянно сбрасывая вызов.

* * *

Итак, Сергей, как оказалось, имел связи даже в издательском мире, так что ему удалось уговорить одного редактора взять меня к себе. Собеседование, которое прошло быстро, мне запомнилось лишь тем, что мне сказали, что я курю, как паровоз, на что я ответил, что никогда не видел курящего паровоза.

Договорившись же о том, когда я смогу вновь начать работать, я опять уехал на дачу, где проводил последние уже октябрьские деньки за активным бездельем, изредка прерывавшимся лишь необходимостью нарубить дров.

* * *

Иногда я гулял в одиночестве вдоль пожарного рва, заходя далеко в лес к болотам, и, время от времени обуреваемый невесть откуда появившейся жадностью набирал порою с собой тяжелых и неудобоносимых березовых бревен на дрова.

Осень стояла прекрасная, не в пример другим, хмурым, серым и влажным – солнечная, сухая, лишь с легким морозцем по утрам. Днем иногда, не смотря на конец октября, было очень тепло, так что я даже раздевался до рубашки, редко бывая вне дома. Солнечные лучи пекли порою так, что иногда даже казалось будто вернулось бабье лето!

* * *

И все же, понимая, что мне предстоит, вспоминая слова Фетисова, я старался готовиться к тому неведомому мне испытанию, которое мне якобы предстояло.

Какое-то время я даже пытался бегать по утрам, и даже наметил себе в компьютере маршрут на распечатанной фотокарте местности, круг примерно в пять километров, но встретившись как-то утром во время одной из первых пробежек со стаей агрессивно настроенных собак, а их было не много, ни мало – тринадцать, даже при наличии «Глока» я передумал.

Или же во мне взыграла моя лень? Или, как мне часто казалось – бесконечная усталость от всех этих передряг?

Во всем этом я любил спать, оправдывая себя необходимостью отдыха и восстановлением якобы весьма расшатанных неурядицами нервов, но сон, именно тогда, когда у меня была такая почти уникальная возможность выспаться, будто убегал от меня.

Я стал ложиться в пять часов утра и просыпался ровно в двенадцать, как по часам, после чего, немного пошатавшись по дому часам к четырем вновь укладывался, иногда засыпая, а иногда и нет.

Сны мне снились обильно-сюжетные, странные, почти всегда, казавшиеся исполненными каких-то глубинных значений, но я все равно не обращал на них внимания, думая, что что-то особо важное для меня в нужный момент по идее должно послать мне особый эмоциональный сигнал.

Не могли же – думал тогда я – сны в таком количестве иметь столько смыслов? В конце концов ценится не то, чего много, а как раз наоборот! Глубинные смыслы, как я тогда рассуждал – огромными шеренгами не маршируют!

* * *

Где-то седьмого ноября по радио сообщили, что при попытке взятия штурмом здания КГБ на Лубянской площади неизвестными был взорван памятник, доминантой стоявший в самом центре площади. При этом погиб один из служащих Комитета Сергей Енохов. Ему было посмертно присвоено звание героя России.

Конечно я понимал, что подрыв памятника был сделан самим Сергеем, но сейчас важно было другое. Его смерть, смерть единственного моего хорошего приятеля из КГБ стала для меня как сигнал. То есть я это понял, вначале это почувствовав – я ощутил, будто смерть, забрав его с собой теперь направляется ко мне. Ну, а что же такое, грозящее мне смертью могло произойти?

А именно то, о чем меня в свое время предупреждал Фетисов. Некое испытание, в котором, не смотря ни на что, я должен был выстоять.

* * *

Как-то раз выйдя на улицу и подметив, что весь наш дачный совхоз, который еще час назад как одержимый копошился на своих участках куда-то вдруг свалил, я вернулся в дом, там переоделся во все чистое, потом одел на себя теплый свитер, шапку, и, захватив с собой «Глок» – вновь вышел на улицу.

Только что бывшее голубым небо стало красным, а его верхние пределы бороздили черные ангелы, с земли своим полетом напоминавшие мант. Вдали слышались раскаты неведомого грома, и, как казалось, чуть ближе пробил колокол.

Совершенно не зная, пригодиться ли он мне, я взял свой пистолет, снял его с предохранителя, загнал патрон в ствол и взвел его.

– Я готов! – сказал я тогда громко, прижавшись спиной к стене дома и глядя вперед на пустые перекопанные кажущиеся нелепыми сейчас грядки – можно начинать!