Текст книги "Бедный Енох"

Автор книги: Алексей Тарасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Алексей Тарасенко
БЕДНЫЙ ЕНОХ

Подбирая ключики

«от всех дверей»

Опасайтесь оказаться

В потаенных комнатах.

(А.Т.)

Посв. И.К.

Глава I.I

Так оно в жизни обычно и происходит: то вообще ничего, а то всё и сразу. Едва мы успеваем проводить «в последний путь» дядю, как умирает мой большой друг.

Необычно солнечный день, как кажется, совсем не сочувствует мне: не смотря на поздний сентябрь солнце светит так, что плащи, куртки и полупальто всех присутствующих распахнуты, а кто-то даже, сопрев, вытирает пот со лба.

Оригинальный архитектор придумал Илье большой, отделанный черным материалом, пластиком под камень, склеп. Посередине его (на главном фасаде с дверью) – белая оштукатуренная пилястра, а сверху – некое вольное осуществление идеи архитрава.

Чудо «готской» архитектуры!

Внутри склепа, над потолком – зенитный фонарь с цветными стеклами, складывающимися в цветочный не очень замысловатый рисунок, по стенам – сюрреалистическая роспись в духе своеобразно (эротично) переосмысленных библейских сюжетов.

Но все одно – если бы не столь радостный денек солнечный свет вряд ли разбавил бы полумрак этого помещения, и на этот случай здесь предусмотрены не к месту модные хай-тековские светильники.

Посреди склепа – бетонный, обработанный скульптором саркофаг, формой и деталями напоминающий гроб.

Но и это не все. В изголовье саркофага – скульптура вскинувшего крылья (похожего по этому взмаху крыл на воробья, заходящего на посадку) ангела, тоже бетонного. В руках ангела – ягненок, немного нелепо раскрывший рот, будто он запыхался и теперь жадно хватает воздух.

Когда же все уходили (а я все пытался уличить этот момент, остаться с саркофагом один на один – но ничего не вышло) – я, хоть еще и остались люди, а их ухода пришлось бы ждать очень долго, потому что они сами ждали, когда все другие уйдут, незаметно для всех всунул в рот ягненку записку, как сам представлял – покойнику, в которой было всего одно слово, написанное красным фломастером на листе распечатанного, скаченного из Интернета текста книги пророка Еноха.

«Спасибо» – написал я. И на этом все.

* * *

На выходе я кое-как пристал к Володе (одному из соработников Ильи) и, делая вид, что как бы между прочим к нему подошел (а на самом деле я очень хотел с ним поговорить) попытался завязать беседу.

В конце концов Володя оттаял, и стал рассказывать мне разные тонкие превратности организации похорон. Он сказал мне, например, что гроб с телом покойного, положенный в некий прямоугольный бетонный колодец с саркофагом будет после залит сверху бетоном, но не так, что сам гроб погрузится в бетон, а сверху над гробом непосредственно будет установлена опалубка (там уже есть для ее монтажа выпуски толстой арматуры) и еще сверху на стальную решетку прикрепленную к арматуре, позже положат стальной толстый лист.

Владимир знал все:

– Внизу еще есть вентиляционная решетка, и в гробу есть вентиляция, правда едва различимая, через фильтры пропускающая воздух, работающая по принципу сквозняка. – Володя шумно высморкался в носовой платок, который после какое-то время задумчиво разглядывал – так сказали те, кто занимался бальзамированием тела, что это необходимо для лучшей сохранности – ведь это воля покойного!

Я оглянулся на склеп: а и вправду! Над ним едва заметно возвышалась вентиляционная труба, придавая самому черному параллелипипеду склепа немного индустриальный вид.

 
Я пробовал время на прочность,
Время стало как пластилин,
Ты пришла, ты казалось пластичной,
Но сон кончился – и вот, я один…. —
 

Вновь прочитал я белую надпись, цитату из творчества Ильи, приведенную не в меру брутальным шрифтом (особенно в связи с белой пилястрой по стене) на левой стороне главного фасада склепа.

Рядом подробно снимали всех присутствующих телевизионщики, от чего мне зачем-то захотелось отгородиться от них своей старой тетрадкой, которую я всегда ношу с собой, и в которую записываю по ходу жизни всякие дела и полезности:

1) Купить маме хорошую лопату.

2) Достать текст книги Джейн Киргспатрик «Демагогия в двойных стандартах и борьба с диктатурами»…. – ну и так далее.

* * *

Потом все стали медленно загружаться в автобусы, чтобы продолжить там, откуда все началось.

По долгу стоя в московских пробках мы кое как, часа этак через два, наконец прибываем в Центральный Дом Писателей – туда, где еще утром проходила большая гражданская панихида, и на которой все пришедшие улыбались, встречая знакомых, несли цветы, а кто-то даже по ходу доставал небольшие фляги, либо бутылки со спиртным, чтобы уже начинать употребление, особо не дожидаясь поминок и конца самих похорон.

Я принес Илье шесть больших красных роз, перевязанных черной торжественной ленточкой с раскрашенными серебряной краской краями – и представлял себе, что с таким букетом выгляжу чрезвычайно чинно и достойно.

У одного моего знакомого поэта, к которому я подошел, едва попрощавшись с Ильей, было опухшее лицо и «мокрые» глаза, но даже глубоко скорбя он почему-то говорил лишь о постмодернизме и симулякрах:

– Вот-вот настанет время, когда уйдет целый интересный пласт, может быть маргинального, но интереснейшего творчества очень одиозных и неоднозначных людей, чья деятельность, тем не менее, чрезвычайно интересна с точки зрения того, что в ней, как в зеркале, притом глазами стороннего наблюдателя, незаинтересованного участника событий, предстает объективное отражение, пусть иногда и мутноватое, современности.

В моей же голове очень не к месту звучит старая песенка: Live! Oh, live! Oh, live! Tu-tu-tu-tu-tu!

* * *

И ведь всего три недели назад мы всей семьей хоронили дядю!

Удивительно, насколько (видимо думая, что оригинален) архитектор склепа, построенного для Ильи, оказался все одно в общей струе нашей «похоронной» эстетики!

Мне даже показалось, что это был тот же самый архитектор (хотя кто его знает – а может именно и тот же!) который строил и склеп, и крематорий, в котором сожгли тело моего несчастного дяди: та же эстетика, антураж – и тот же дух.

Дух-то тот же! Старание вырвавшейся уже было из послереволюционных проблем ментальности сделать все так, «как у них», либо нет, по-своему, но все равно – чтобы все было благопристойно.

Ну и разве это плохо?

Все почему-то думают, что им перепадет что-то, благодать какая-то небесная, что ли, если они будут чтить своих мертвых, как думают живые, как должно. Как будто на небе кто-то очень наблюдательный галочки в журнал ставит:

– Вот оно, Андрюша, крестиком (православным!) – это твои добрые дела помечены. Аккурат в специальной графе «суть дела».

Я же над кладбищенскими воротами вешал бы большими буквами цитату:

«ПУСТЬ МЕРТВЫЕ ХОРОНЯТ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ».

И ставил пять восклицательных знаков!

Больше же всех на похоронах по Илье пролила слез его бывшая вторая супруга.

* * *

Тем не менее я искренне горевал.

В Доме Писателей на поминках вначале подавали хорошее вино, ликеры разные, но потом – водку.

Мне хотелось, реально хотелось, не потому, что, дескать, я повод искал, а именно хотелось залить горе. Первый и последний раз в своей жизни – залить алкоголем, чтобы не думать и забыться.

Хорошенько приняв, и уже «сопрев», публика, в общем-то приличная, начала нетрёзвые разговоры о том – о сём, но, как бы до приличия, а может и искренне, как бы всё вокруг беупокоившегося.

Мне же вспоминаются слова Ильи переданные им из Парижа по ICQ:

– Андрюха! Ты не представляешь! Хочу в Москву! Планы! Мы, Андрей, теперь и с тобой тоже, такого наворотим!

Но все оказалось зря, и теперь мне приходилось заливать то, что осталось.

Один известный рокер громко цитировал стихи Ильи, пока его куда-то не отвели телевизионщики.

Другой, творческий компаньон по рок-н-рольному периоду все рассуждал о тонкостях и перипетиях творчества, указывая, как порой гениальное произрастает из случайного:

– Песенка-то вначале звучала пресновато, понимаешь? – этот не молодой уже человек как будто разговаривал с кем-то, на самом деле обращаясь, фактически, ко всем вокруг, впрочем, эти все его внимательно слушали, потому как излагалось всё достаточно интересно – а потом? Потом Слава просто взял – да случайно последний аккорд на гитаре поставил на полтона выше! А-ха-ха! Он тогда еще играл-то кое-как….

Подходил Владимир, и, как бы для совсем своих принес бутылку красненького:

– Ты же любишь красненькое? – несколько лукаво заглядывая мне в глаза спрашивал он.

– Лучше белое, но сойдет – отвечал я, похлопывая по плечу знакомого поэта, того самого, рассуждавшего еще до похорон, на панихиде, о симулякрах, перевалившись к нему, фактически навалившись, через его жену – у нас есть белое!

Я конечно спутал и цвета и оттенки, но тогда уже было не особо важно – после водки – и вино! Хорошо!

Как бы то ни было, но в конце концов почудилось, будто пресловутое горе уже достаточно залито, как пожар пожарной пеной, да и знакомый поэт с женой уже засобирались.

* * *

Обратно я шел по Садовому кольцу к Маяковке, после чего намеревался свернуть на Тверскую.

Как бы то ни было, но, не рассчитав собственных сил (а как их рассчитать при таком смешивании спиртного?) я вдруг понял, осознал, что называется воочию, насколько же в старых советских фильмах режиссеры именно не глумились и не фантазировали, изображая, что же твориться в голове у очень сильно опьяневшего человека (видимо сказывался собственный опыт этих самых режиссеров): вокруг меня вдруг все поплыло, и фонари, к тому моменту уже освещавшие Садовое кольцо, стали реально троиться в моих глазах. Хотя, впрочем, не смотря на это у меня все еще хватало сил и воли идти.

* * *

Пару раз я неожиданно к своему искреннему удивлению падал (один раз запнувшись о какое-то ограждение автопарковки), больно ушибаясь коленками, но потом вставал, отряхивался, и шел дальше.

Уже на самой Тверской слегка, правда, но взблевнул у всех на глазах, удивительным делом при этом как-то отдаленно, но все же ощущая угрызения совести по такому незадачливому поводу.

Вокруг меня шли люди, и если бы я слышал их, то наверняка бы услышал как они ворчат обо мне, осуждая, и тогда, мне так кажется, я бы и вовсе устыдился своих дел, но вот незадача – подобно волнам, как от нагретого воздуха, плывущей и троящейся визуальной реальности, так же вокруг меня плыла и звуковая реальность, этот всегдашний саундтрек, сопровождающий нас повсюду на улице большого города. Окружающие звуки накладывались друг на друга и смешивались, а если бы я и захотел какой-то из них вычленить из общего потока – то он тут же бы стал от меня прятаться, как под одеяло, накрытый другими звуками, скрываясь и становясь неразличимым.

* * *

Еще я один раз прошел мимо патрулирующей полиции. Клянусь! – полицейские в упор смотрели на меня (а я у них на виду чуть не упал уже в третий раз) но при этом на меня никак не отреагировали. То ли мой карман (впрочем, что правда – то правда) показался им не достаточно объемным, чтобы в него залезть, то ли еще чего. Иными словами они были правы – забрав свою последнюю заначку Илье на цветы, я фактически (кроме мелочи на сигареты) был пуст.

* * *

И тут позвонила Сестра…

– Это что это вы тут про меня тут вспомнили? – нарочито ёрно стал спрашивать я.

Оказалось же, что полчаса назад я посылал ей sms, что, дескать, заблудился, и не знаю куда идти. Некий такой крик о помощи.

И мне вновь стало как-то неудобно. Сестра сказала, чтобы я стоял там, где стою, и что она меня найдет и подберет.

«Стесняющийся пьяный» – подумал я о себе тогда – «все в таком состоянии распоясываются, смелеют – а я?».

Да, даже в таком состоянии я все просчитывал и думал о будущем и последствиях. Пусть и о ближайшем, совсем-совсем ближайшем будущем, но – думал, боясь совершить что-то не то.

* * *

Впрочем – кто может сказать? Да, я точно знал где я нахожусь, куда мне идти и как добраться до дома. Но, при этом, странное дело, я совершенно как бы и не знал этого. Понимаете?

Нет, конечно.

Чувство какого-то страха, когда-то преследовавшее меня во снах, в момент, когда я только-только засыпал, так что потом вскакивал от порыва ужаса, страха, врывавшегося ко мне в душу, как порыв сильного ветра иногда распахивает прикрытое, но не закрытое окно, вдруг, и не на мгновение, завладело мной, скрутило меня и обездвижило. И слава Богу, что я был настолько пьян, что время от времени проваливался в беспамятство об этом, что потом и позволяло мне пройти еще немного.

* * *

Итак, Пушкинская. Мимо меня проходит какой-то странный тип, в странной одежде, то ли в тоге, то ли в тунике.

Едва завидев меня, метров с пяти, он вдруг остановился, а потом, сделал вид что хочет пройти мимо, но уже не так, рядом со мной и по прямой, а по искривлённой траектории пути, будто бы я для него опасен.

Пройдя же таким образом несколько шагов он опять остановился, и потом, повернувшись ко мне, долго меня разглядывал, после чего еще какое-то время мялся, кусая губу, а потом всё же решился подойти:

– Можно вас спросить? – голос его был тих и слаб, он, видно было, очень стеснялся – мы тут заблудились, хотели бы кое-что вспомнить….

Я же, решив что передо мной попрошайка, которому не хватает на выпивку, собрался быть твердым и непреклонным:

– Нет! Простите! Извините – не надо! То есть – спасибо, но…. не надо.

Странный тип тогда еще больше смутился, запереживал, почесал свою жидкую бородёнку и усики, но, все же вновь себя переборов, начал снова:

– Вы же знаете! Вы должны нам помочь! Мы хотели бы вспомнить….

И тут ситуацию спасла Сестра, подбежав ко мне, едва разглядев, обернувшись по сторонам после подъема из подземного перехода. Она, схватив под локоть, отволокла сначала меня в сторону:

– Что с тобой? Ты чего так пьян? – и затем, узнав, куда мне нужно добраться – вовсе увела в переход.

– Жаль, что тебе скоро в метро – сказала она, выслушав мои причитания – я думала мы пройдемся, поговорим…. Нам же надо с тобой поговорить!

Ну, как я мог тогда не передумать тут же не спускаться в метро? Я предложил ей пройтись вдоль по Дмитровке к Камергерскому:

– Ну а потом посмотрим, куда нам дальше!

* * *

Идя по Камергерскому я рассказывал Сестре о том, как зарывают людей, и о том, что буду жить вечно:

– Меня! – кричал я – и на меня оборачивались люди, хотя теперь мне уже было наплевать на них – не зароют! Ты…. ты не представляешь себе, как весело зарывают людей! Эти…. работяги при кладбище – с ухмылками, с прибаутками! Какой же у них был трудовой порыв и энтузиазм! Они пахали, вкалывали – но с радостью! Никогда не думал, что махать лопатой можно с огоньком, мне всегда казалось, что это дело – тоска зеленая, или даже нет! Черная, кладбищенская…

Но Сестра отвечала, что однажды мы все умрем:

– И ты умрешь – тихо, и даже как-то ласково, как будто эта мысль доставляла ей какое-то тихое, грустное удовольствие – и дети твои, когда будут.

Я ей резонно ответил:

– И ты! И ты!

Но потом:

– А я – не так! Не как все! Не хочу, не хочу, чтобы меня весело зарыли!

Но это было уже и не важно. Я приобнял Сестру за талию, и она не возражала:

– Там еще были другие похороны. – Продолжал я – Какого-то человека хоронили. Цветы, венки – все как положено, сослуживцы, наверное, бывшие, делающие вид что опечалены. Троекуровское ведь – оно как бы не для всех…. У того покойника была простая могила, мммм…. в земле вырытая, все вокруг прощались с ним. Гроб стоял на столе специальном, а потом – пришла эта бригада рабочих и они весело…. очень весело стали опускать гроб в землю, а после забрасывать землей. Земля была – как в поле, там деревья вокруг, но она была без корней, ни травинки – ни былинки. Как пух, только черная, сухая, даже с блеском каким-то… фиолетовым, как перья у ворон, жирным таким….

Но меня просят не огорчаться:

– Может, и ты со временем и сам будешь хотеть, чтобы это произошло? – пропискивала Сестра иногда хватая себя за нос – Например, в доброй глубокой старости?

– А ты как же? Ты думала об этом?

Сестра на время как будто проснулась, встревожилась как-то, будто получив неожиданно плохие новости:

– Я? Нет! Да нет же! Никогда!

Но после опять успокоилась, став тихой и ласковой:

– Так было – и так будет… У всех!

Я оборачиваюсь, и мне кажется, что в толпе промелькнул тот странный парень, то ли в тоге, то ли в тунике, с которым мы еще недавно повстречались на Пушкинской площади.

* * *

Пока я был с Сестрой страх, время от времени охватывавший меня, пока я о нем помнил, куда-то улетучился, и на душе стало тихо и безмятежно – я еще сильнее приобнял Сестру за талию, на мгновение стиснув, прижав к груди – и попытался поцеловать, но ничего не получилось. Боясь быть высмеянным прохожими – уж больно этот «отказ» показным образом выставлялся – я тут же прекратил свои попытки, и, сделав вид, что, дескать, обиделся, даже отпустил Сестру из объятий – и после какое-то время мы шли до метро рядом, ничего не говоря, и даже никак не соприкасаясь.

* * *

Уже на станции, когда я все хотел наглядеться на нее, будто запастись памятью, впрок, памятью того, как она выглядит, стоя на платформе у нужного мне поезда, она вдруг, показно так, театрально и фальшиво, будто выдавила это из себя через силу, сказала, что я усложняю ей и без того ее нелегкую жизнь (тут можно немного посмеяться) своими частыми звонками и sms-ками:

– Ладно…. – я мнусь и смотрю в пол, и мне даже кажется (но будьте уверены – это всего лишь кажется!) что на глаза стали наворачиваться слезы.

Я что-то хочу сказать еще и с большим трудом подбираю слова, желая выглядеть лучше, чем я есть, но ничего не получается:

– Просто больше не надо этого, никогда. – Ее взгляд стал похож на взгляд акулы…

Как снег на голову. Получается, это – наша с ней последняя встреча?

Обстановку разряжает телефонный не определившийся звонок. Сначала я думаю, что этот мама беспокоится, где я так поздно пропадаю, но голос в трубке – чужой, мягкий, мужской, с какими-то, как кажется, тревожными нотками, спрашивает:

– Простите, Андрей, я мммммм….

– Погодите, я вас знаю? Кто вам дал мой номер?

Голос в трубке просит, так же как недавно странный паренек на улице – помочь ему разобраться кое в каких вопросах.

Я не понимаю что делать, но вот Сестра, воспользовавшись такой заминкой – резко развернувшись, грубо выпалив мне: «прощай!» направляется в сторону приближающегося с другой стороны платформы поезда, по пути торопливо копошась во внутреннем кармане своего легкого пальто. Вскоре она оттуда достает кошелек, после чего тот падает (потому что я хватаю Сестру за плечо, догнав ее) на пол, раскрывается, и там я вижу фотографию какой-то девушки.

* * *

У меня возник вопрос…. но Сестра говорит, что у неё уже нет времени, и ей надо бежать.

– Ладно – говорю я ей тогда – уходи – но Сестра меня уже не слушает, она забрасывает свой кошелек к себе в сумку – и уже в последние доли секунды успевает вбежать в закрывающиеся двери вагона поезда, после чего тот отправляется, а Сестра даже не бросила на меня прощального взгляда.

Я же возвращаюсь к этому странному телефонному звонку:

– Кто вы? – снова раздраженно кричу я в трубку, и мой голос тонет в гуле отправляющегося поезда – откуда у вас мой номер?

Но из-за шума ничего не разобрать, и в ответ я слышу лишь какие-то обрывки фраз: «ты был», «вспомни», «ты же ходил к нему не раз», «обращался», «раньше мог» и «Енох».

И затем – конец связи, и я стою, разочарованный, на платформе, и мне кажется, что во всем этом пустом сейчас мне мире я – один одинешенек, единственный, кто остался в живых.

* * *

Грустно всё это! Я сажусь в вагон, и, хоть мне и вскоре выходить на пересадку – засыпаю, нет, даже не засыпаю, а проваливаюсь в какое-то забытье в считанные секунды.

Мне снятся молнии и сильный, ураганный ветер, несущий в каком-то странном ночном лесу по дороге всяческую грязь – ветки деревьев, пожухлую листву и громко квакающих, трагически так, лягушек. Мне снится какое-то болото, с камышом по берегу, с глубокой, темной, но при этом прозрачной водой, дающей возможность видеть дальнее песчаное, из золотого с грязью, дно.

Болото вдруг изнутри, из глубины своей начинает сиять теплым, желтым, но не сильным светом, вода парит, пар, клубясь жидкими и прозрачными ветвями начинает, как руками, хватать воздух, и вот, в этом сиянии, тепле и свете на берег, словно Венера из моря, величаво и чинно выхожу я. На мне – резиновый, с большим стоящим воротником плащ, цвета серого с зеленым, на ногах – мной так ненавидимые сапоги-казаки, из каких-то крупных и золотых чешуек, моё лицо светится, а глаза, не как у меня, а зеленого, не моего цвета – сияют блестками радости и гордости. Я тихо улыбаюсь.

* * *

От такого ужаса я проснулся, сплющенный страхом, мощным его новым порывом – и, как оказалось, вовремя, потому как поезд подъезжал к моей пересадочной станции.

Не смотря на испытанный мною наплыв сильного страха во сне, после этого короткого забытия я все же почувствовал себя отдохнувшим – быстро взбежав по лестнице к эскалатору я уже в минуту пересек переход и уже вскоре был на другой платформе – станции на моей прямой ветке метро к моему дому.

Сев в поезд, я какое-то время пытаюсь читать распечатанную на принтере, скаченную из Интернета книжку господина Бздежинскаго «Большая шашечная партия» – книгу, настоль мне интересную, настолько же и умеющую меня быстро убаюкать.

Короче, я вновь засыпаю, уже во второй раз пробудившись вдруг неожиданно прозвучавшими, явно и сильно в моей голове голосами, кричавшими мне какую-то невнятную сумятицу, дескать, что я забыл что-то, но вот раньше, не как сейчас, мог и помочь кому-то, и поговорить с кем надо, и защитить каких-то «несчастных» и «отвергнутых» и то ли «забытых», то ли, что более вероятно, но тем не менее все равно не понятно «забывших».

– Мамо! – говорю я сам себе, уже идя от метро к себе домой и раскуривая сигарету – что б я еще раз пил много в духоте? А потом на свежий воздух? Нет уж! Уж лучше прям там, в духоте этой остаться спать. Смысл-то? Нарваться на неприятности?

Как бы то ни было, но мое состояние вдруг начало меня сильно тревожить.

* * *

Дома же, как получилось, я оказался уже выспавшимся и полным сил. Какая-то волна энергии, в том числе и отрезвляя меня, жгла меня от груди, наполняя невнятной, но сильной и непонятно для каких дел нужной энергией, впрочем, свою ночную деятельность я решил ограничить безобидным просмотром кино на компьютере и чаепитием.

За чаем каким-то образом в голову всё лезла Сестра, с её странными закидонами и эта её фотография не понятно какой молодой девушки. Я вспоминал как однажды Сестра, уже давным-давно, как кажется, превратилась для меня именно в Сестру: мы были выехавшими в Петербург знакомыми знакомых, в компании проводивших веселые каникулы студентов, а вернулись странными даже друг для друга не-разлей-вода друзьями, англосаксы бы это назвали «партнерством». Да! Так оно, наверное, и было – партнерство. Я бы даже, несколько передразнивая различные американские лозунги назвал бы эти наши все с Сестрой дела «Партнерством во имя секса».

Мы какое-то время очень помогали друг другу перетрахаться, в том случае, если на каком-то направлении личной жизни у нас возникали либо трудности, либо затишья, но после, где-то через полгода стали друг для друга единственными и неповторимыми. Впрочем, все равно – всего лишь партнерами.

Сестра, не зная откуда эта цитата, часто повторяла, прижавшись ко мне, притиснувшись, либо вообще обняв:

– Сестра! Дык! Ёлы-палы! Сестра! – и оттого стала для меня именно Сестрой. С тех пор я стал ее так называть.

Она часто, но плохо играла и пела разные песенки на чужих, обычно очень дешевых и очень раздолбанных гитарах, и ее подолгу немытые волосы запутывались в струнах.

Но прошли годы и она изменилась, превратившись в очень серьезную и презентабельную женщину. О немытых патлах уже не могло быть и речи, но это сейчас, а всего несколько лет назад, пока она еще проходила трансформацию от полухипушки с плохо вымытыми волосами к презентабельной даме средних лет вдруг начались проблемы, как мне представляется, и извращения: стали появляться какие-то подруги и подруги подруг. В конце концов у нее оставалось на меня слишком мало времени, я стал протестовать, но когда обо все догадался – ушел сам, громко хлопнув дверью.

Полгода я ей не звонил и не писал, но потом не выдержал. Сестра тогда предложила мне «остаться друзьями», впрочем, все еще иногда помогая «пережить очередной кризис в личной жизни», а потом…. Потом как-то все успокоилось. Я на два года сильно отвлекся на другую, после расстался и с ней, но, уже расставшись с этой последней, вдруг ощутил, что пока не хочу никак и ни с кем. Просто надо сделать перерыв, тем более в ситуации когда и секс приелся и уже не вызывал былых восторгов и энтузиазма.

И тут, когда казалось бы наступила комфортная в душевном понимании комфорта временная полоса – умер Илья. Снова эмоциональная встряска и потрясение!

Я пытаюсь посмотреть «Последнее танго в Париже», но от всех этих сексуальных сцен меня чуть ли не выворачивает. Я выключаю компьютер и иду спать, и уже на сей раз мне ничего не снится.

Утром я проснусь отдохнувшим и бодреньким.

* * *

Где-то в десять утра звонит мама. Я давно уже на ногах и даже позавтракал (что мне обычно в столь ранний час не свойственно) но, как бы то ни было, мама спрашивает, что же я буду делать дальше:

– Тебе-то от твоего издательства хоть какие-то деньги еще положены-не положены? – спрашивает она первым делом.

А я и не знаю:

– Да черт его знает! Будет что – надеюсь, позвонят. А там – кто скажет?

Мама предлагает мне съездить в отпуск в Египет за её счет – будто бы я сильно перетрудился. Взамен я спрашиваю, не позволят ли мне забрать ключи и съездить недельки на две на дачу:

– А почему бы и нет? – отвечает мама – Там как раз нужно кое-что сделать!

Эти самые «как раз» и «сделать» меня, конечно, смущают – но что делать? Придется идти на эти жертвы!

Итак, я быстро собираю с собой все самое необходимое: курительную голландскую трубку, пару сигар, сигареты, сигариллы, табак, несколько книг, несколько распечатанных книг, ноутбук, диски с фильмами, переносной жесткий диск, пачку журналов, все свои очки и очечники и коробочку с берушами. Что еще нужно человеку на даче, в промерзлом доме, печь в котором нужно топить дровами, которых еще и нет?

* * *

Перед самым уходом снова звонит мама и говорит, что «поговорит кое с кем» и может быть тогда меня возьмут «кое-куда» на работу:

– Деньги там не ахти, конечно, но на первое время перебиться и с голоду не умереть – хватит.

– Да – отвечаю я – спасибочки, очень любезно с твоей стороны!

* * *

Итак, где-то за час я доезжаю к маме на работу и уже оттуда, с ключами от дачи и машины – еду на гараж.

По дороге на дачу, на шоссе, уже за городом ведя машину наблюдаю, как резко начинается портиться погода – уже было продолжившаяся вчерашняя погодная благодать в считанные минуты сильными порывами ветра сметается куда-то далеко на запад холодом, хмурью и зависающими в воздухе плотными массами водяной пыли, после чего начинается дождь, крупными каплями грустно забарабанивший по кузову.

Радио безэмоциональным голосом вещает о странных и неожиданных погодных аномалиях сегодняшнего дня, а я, почти уже доехав до дачи, остановившись у одного магазинчика и закупаюсь пивом и едой.

Выйдя же обратно на улицу из магазина к машине с сумками я какое-то время простоял под дождем глядя вверх и наблюдая небо, на котором тучи всевозможных, в том числе и вполне себе веселеньких – розовых оттенков, казалось, представляли собой смесь акварельных мазков, нанесенных на бумагу кистью, находящуюся в руках очень неумелого художника.