Текст книги "За рекой, за речкой"
Автор книги: Алексей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
II
ЗА ТРИДЕВЯТЬ ЗЕМЕЛЬ
Распутица
– А-а-а, была не была!.. Давай, Миша, направо. К реперу! – хлопнув шофера по телогрейке так, что вспорхнул над нею сухой туманец пыли, выкрикнул председатель сельсовета. – К реперу! – повторил он потише и хохотнул бодро, но нехотя. – Покажем товарищу из области наши просторы. – Он легонько коснулся рукава «товарища из области». – Пятнадцать минут не потеря. Зато впечатление – ох-хо-хо!
«Этого еще не хватало!» – ругнулся про себя «товарищ из области» Эдуард Николаевич Верховцев.
Все эти десять-пятнадцать минут езды от райкома до окраинных хат поселка он злился, делая вид, что внимательно следит за дорогой. «Раньше на облучке рядом с кучером лакей сидел, а теперь, видите ли, особый почет». Повернуться к председателю сельсовета, сидящему на заднем сиденье, и заговорить – ничего «долгоиграющего» не подвертывалось на язык, а повернуться, спросить о каком-то пустяке, услышать «да» или «нет», с тем и отвернуться – неловко. Поэтому и сидел Эдуард Николаевич прямо, уставившись в лобовое стекло. Он чувствовал, как покраснели его уши, представлял, что соседу сзади они хорошо видны, покрасневшие и просвечивающие, и злился еще больше.
Миша скользнул руками по цветистой оплетке руля – УАЗик, с прорезавшимся в голосе мотора баском, полез в гору. На минуту вновь показался райцентр, уже маленький и чистенький, как тетрадный лист «в клеточку».
– Вот расстояние – волшебник, – расклеив, наконец, рот, сказал Эдуард Николаевич. – Там на улицах ног из грязи не вытащишь… а издали смотришь – чистота.
– Лакировщик действительности, – тотчас поддержал из своей брезентовой глубины председатель сельсовета и снова хохотнул.
Остались внизу свильнувшие с дороги вправо и влево по распадкам размытые вешними водами прошлогодние тракторные следы, УАЗик же забирался все выше и выше, пробуксовывая на раскисшей дернине, бодро прохрустывая на щебеночных пролысинах. Казалось, и гора пошла книзу, а мотор гудел по-прежнему, пока машина не уперлась носом в металлическую вышку.
Гудение оборвалось, в уши даванула тишина, нарушаемая бульканием и шипением под капотом, на что Миша молча, но красноречиво досадовал.
– Главный репер. Здесь самое высокое место во всей нашей округе, – пояснил председатель сельсовета, когда вслед за шофером выбрались наружу.
– Земля круглая, а разбита на треугольники, – сказал Эдуард Николаевич, чтобы что-то ответить да попутно показать, что объяснять ему назначение репера необязательно, и подумал: «Спазмы в горле, а не разговор».
Познакомили их в райкоме. Как зовут председателя сельсовета, он сразу же забыл, а запоздало переспрашивать было неловко. Эдуард Николаевич ждал, когда назовет по имени и отчеству своего шефа шофер, но тот поначалу отмалчивался, потом выяснилось, что он возит председателя колхоза, который сейчас болеет, а не «советскую власть», поэтому, если Миша что-то и спрашивал у председателя сельсовета, то без вежливых обращений, просто как пассажира, а не своего хозяина.
Вершина горы была уже сухой, под ногами сквозь куделю прошлогодней травы высверливались первые одинокие и отчаянные в своем упорстве зеленые штопорки. Гора, будто голова всей округи, придавленной с начала зимы снежным монолитом, волглым сейчас, потончавшим, но оттого еще более тяжелым, показывала пример, как начинать жить заново. Под крутью, среди белой долины с акварельными пятнами березовых колков, свинцово и выпукло обозначила свои колена, река, питавшаяся потайными пока ручейками, журчание которых можно расслышать сквозь снеговую толщу. Да и в самом деле Эдуарду Николаевичу с его слухом, вдруг освободившимся от постоянного гнета монотонных городских шумов, казалось, что он за далью расстояния слышит их. Он прислушался и понял в конце концов, что не подснежные ручьи позванивают в ушах, а звенят чуть слышно далекие и невидимые в рыхлом, напитанном снеговыми испарениями небе жаворонки.
Тотчас же долетело до слуха журавлиное курлыканье. Снова Эдуард Николаевич, задрав голову, замер, но ничего не увидел. Курлыканье донеслось откуда-то из-за леса, расположенного ниже горы, в долине, через минуту опять повторилось в том же месте. Это никак не укладывалось в голове. Эдуарду Николаевичу всегда казалось, что журавлиные крики долетают до людей только с высоты неба; осталось, закостенев в памяти, с детства такое представление – журавли курлычут только в полете. А тут они обживались на земле, за тем дальним лесом – Эдуард Николаевич стоял выше этих красивых птиц с печальными криками.
«Неужели так? – с восторгом думал Эдуард Николаевич, дивился запоздалости своего открытия и умилялся. – Господи! Благодать какая! И все это за одну минуту. За что же так хорошо? За что?.. Вот где жить-то надо. Вот где… слушать природу и себя… И больше ничего не надо…»
Он раньше иногда, в дни вылазок на природу, думал примерно так же, правда, вяло, недейственно, что ли, сознавая вдруг, что все эти мечты о жизни в деревне – праздность, что он, сугубо городской человек – навсегда городской. Он родился, рос, учился в школе, институте – все в городе. Был на комсомольской работе, по возрасту, но красиво ушел с нее – в секретари парткома не большого, но и не маленького завода, с недавних пор – лектор-международник, – и опять все в городе. Деревни он не знал, а что и знал о ней, то на уровне дачника да в объеме статей, которые в последнее время часто печатались во второй тетрадке «Литературной газеты». Эта командировка – в самый отдаленный район области читать лекцию по хозяйствам – первая, и он, еще толкаясь в райцентре, впитывал в себя сельскую жизнь, знал, что впитывает, что надо и хочется ему это делать, и поощрял себя к этому.
Правда, сейчас Эдуард Николаевич, после разговоров в райкомовских кабинетах, где его принимали, отодвигая в сторону лежащие на столе дела, после районной заасфальтированной площади и хождения по магазинам, окружавшим эту площадь, после того, как ему разработали маршрут и усадили его в машину и повезли в первое хозяйство с заездом на эту гору, – сейчас Эдуард Николаевич, позавидовав сельским жителям, их счастью быть всегда рядом с природой, посмелее подумал о своем возможном переезде в деревню, даже примерил к себе одну удобную должностишку. И не беда, что она, эта должность, была в райцентре, а не в хозяйстве, – все равно глушь, не город.
Он почувствовал себя здесь своим человеком, и ему стало необыкновенно легко, будто и не было за плечами груза городской жизни, строгой ее службы с девяти до восемнадцати, где, чтобы отлучиться на полчаса, необходимо отпрашиваться у начальника. Он вспомнил кстати последний свой перед командировкой разговор с шефом, Петром Андреевичем, вспомнил отстраненно, как уже что-то чужое и далекое, и позволил себе поиронизировать над ним.
– Ты вот что, Верховцев, – грубовато, считая, что это по-отечески, напутствовал Эдуарда Николаевича его шеф. – Ты вот что… Об идеологической борьбе не забудь. Последние там данные вставь.
– Все есть у меня. И примеры свежие, – поспешил уверить шефа Верховцев.
Петр Андреевич хлопнул ладонью по столу, оставив на зеркальной полировке матовый след.
– Кабы не знал, не говорил! Знаем мы вас… Вызубрите чужое и – на три года без передыху…
«Какой ты старый и старомодный, – подумал о шефе Эдуард Николаевич. – «Кабы, намедни, давеча, вчерась…» – ужас. Была полуобразованность, полукультурность, так и осталась. От прежних времен в тебе такое – унижать подчиненного. Правда, в нынешних тебе тоже неплохо. Попробуй возрази – власть… Да и гуттаперчевых шей среди нашего брата достаточно. На ваш век хватит».
Петр Андреевич глянул на нахмурившегося Верховцева и заставил себя быть поделикатней – как-никак новичок еще, лектор-то.
– Увязывай с текущим моментом. Привлекай факты местной жизни. Там это любят – когда человек из области передовых доярок с трибуны да по имени-отчеству…
В райкоме по просьбе Эдуарда Николаевича сделали выборку передовиков. На разграфленном листе бумаги мелким, старающимся быть разборчивым почерком были выписаны фамилии и инициалы с обозначениями профессий, хозяйств, процента выполнения плана и выработки в натуральных показателях. Правая графа, как водится, была определена под примечания, в которых вписаны правительственные награды и почетные звания передовиков. Все это Эдуард Николаевич наметанным взглядом обнаружил в одну секунду и приятно поразился, как быстро и грамотно выполнена его просьба.
Он оторвал глаза от бумаги и увидел перед собой черноволосую женщину в больших, по последней моде, очках. Она подошла неожиданно, будто специально сторожила за полуоткрытой дверью, чтобы возникнуть в самую необходимую минуту.
– Извините, – сказала она тонким голосом, – не успела отпечатать. У машинистки, знаете, с утра завал: доклад, сводки…
– Так это вас благодарить за такую чудесную работу? – спросил Эдуард Николаевич, улыбнувшись, почти незаметно проведя взглядом по фигуре женщины и отметив тотчас же и на всякий случай, что она была хороша в своем темно-вишневом, подчеркивающем достоинства гибкой и развитой фигуры платье и что сапожки тугим чулком облегали стройную ногу, то есть и здесь было что подчеркнуть. Но, возвращая взгляд снизу вверх, Эдуард Николаевич слегка подосадовал на то, что сапоги (платформа и носки) были замазаны уже подсохшей грязью, а подол платья на коленях чуть бугрился, и тут же оправдал эти недочеты: «На дворе грязюка – деревня же, как убережешься; работа сидячая – платье вытягивается, да и не на бал, собственно, пришла она, а на работу, которая, увы, бывает каждый день».
– Да, Василь Сергеич мне поручил.
– Спасибо, милая… простите, как вас зовут?
– Наташа, – она взглянула в глаза Верховцеву, слегка порозовела и добавила: – Викторовна.
– Спасибо, Наташа Викторовна, – рассмеялся Верховцев.
Наталья Викторовна ответила тоненьким милым смехом.
Они поговорили не более двух-трех минут и остались довольны друг другом.
– Как у вас здесь хорошо! – сказал, слегка сокрушенно, Верховцев и добавил, сделав паузу: – Не уезжал бы…
– Так в чем же дело? – рассмеялась, чуть поведя темно-вишневым плечиком, Наталья Викторовна.
– О-о, не от нас… не от меня, – поправился Эдуард Николаевич, – это зависит.
– От кого же?
– От начальства и… от вас, милая Наташа… – Верховцев улыбнулся на этом месте. – Наташа Викторовна.
– Что касается меня, то я подпишу: «Не возражаю!»
Потом, сразу же, стали усаживать в машину, на почетный облучок, и Эдуард Николаевич досадовал в начале дороги еще и на то, что с этими расшаркиваниями около машины, с этой нелепостью положения и красными просвечивающими ушами, а потом и наваливающейся душевной мутью тревоги перед неизвестностью, которая ждет его там, в неведомом, у черта на куличках колхозе, – что со всем этим так быстро исчез тоненький смех, слиняла окраска последней фразы Наташи, осталась в памяти сама фраза, голая и остывающая, как строчка линотипного набора: «Не возражаю!»
И только тогда, когда вышли из машины у репера, мало-помалу размыкав досаду да вдруг услышав далеких жаворонков, Эдуард Николаевич соединил их позвенькиванье с тонким смехом Наташи. Как тут было не подумать сладко о перемене места жительства!
– У тебя, Михал Васильч, завсегда так… На охоту идти – собак кормить, – донесся от машины ворчливый голос шофера.
«Наконец-то узнал, как его зовут», – обрадовался Верховцев и отвернулся от обрыва.
Михаил Васильевич призывно махнул ему рукой из машины.
На заднем сиденье была развернута газета, на ней – плавленные сырки и кое-как порезанный хлеб. Михаил Васильевич, держа в одной руке нераспечатанную бутылку водки, другой показывал Верховцеву на свободное подле себя место.
– Садитесь-садитесь. Разделите со мной Дорожную трапезу, – заворковал он. – Пробегал день-деньской по разным кабинетам, а во рту – ни маковой росинки. У нас ведь как: дела на копейку, а беготни на рубль. Бывает, что бегаешь-бегаешь, ноги до колен сносишь, а сам уж и забыл, зачем бегал. Ох-хо-хо… наши хлопоты…
Стоять перед открытой дверцей было неловко, да и жалко, было обижать Михаила Васильевича; он ведь (Верховцеву все стало ясно) и на гору за этим притащил, и отмалчивался, и похохатывал потому, что не решался – «а как на это посмотрит товарищ из области?»
Верховцев устроился в машине, решив не пить или всего-навсего поддержать компанию.
– А шофер? – кивнул Эдуард Николаевич на открытый капот, загородивший лобовое стекло.
– Миша! – крикнул Михаил Васильевич. – Иди перекуси.
Миша, копавшийся в моторе, ничего не ответил, только сильнее заколыхалась машина – он стал яростно крутить гайки.
– Ну, со свиданьицем на нашей, так сказать, хлеборобской земле.
От второй рюмки Эдуард Николаевич стал отказываться.
– Нет-нет… Спасибо, извините… Мне ведь лекцию читать, – говорил он, отводя в сторону руку Михаила Васильевича с зажатым в ней граненым стаканчиком.
– Так и мне ведь не на печь залезать, – уговаривал Михаил Васильевич. – Приеду, бумаг просмотреть да подписать – целая папка.
– То бумаги… А тут – перед людьми…
– Да ничего они не учуют. У нас от трибуны до первого ряда – десять метров. Дистанция! Какой там запах?!
– Нет, Михаил Васильевич. Извините – нет.
– Прошу, Эдуард Николаевич, не обижайте. Потом ведь, я вам скажу, дорога-то дальняя, считай, сорок верст. Рас-пу-утица. Все вытрясет вместе с запахом.
– Ну, уж если все вытрясет, тогда – так и быть, – рассмеялся Верховцев, приятно отметив, что его впервые назвали по имени и отчеству и что дорога, на самом деле, дальняя, и принял стаканчик. – За ваши успехи.
– Вот проклятая… Ее туда, а она еще дальше. Ху-у-ух, – с блаженством выдохнул Михаил Васильевич. – А насчет дистанции нисколько не вру. Сами увидите: не Дом культуры, а Зимний дворец. Вы б знали, каких только трудов он мне стоил?! Каких трудов! Стройка, унесшая полжизни. Прямо – название для многосерийного фильма, – говорил председатель сельсовета, отламывая от сырка крохотные кусочки и отправляя в рот. – Да-а-а, кому рассказать только.
– Помогали вам? Должны были помогать! Председатель колхоза, например, в первую голову.
– А что – председатель колхоза? Ты, говорит, на то и советская власть, чтоб приходить ко мне советоваться. Во-о-о, политика! Не он ко мне, а я – к нему. Да-а-а. Ну, это, можно сказать, в прошлом. Сейчас-то отношения – ничего так. Со скрипом, но работать можно. Иногда, правда… Ну, это пустяки. У кого не бывает. Правда ведь?
– Колхоз богатый?
– Миллионер! – Театрально произнес Михаил Васильевич, разведя руки с кусочками сыра и хлеба в зажатых пальцах, и усмехнулся. – Мил-ли-о-не-ер. Кверху ногами. Миллион долгу. Ну, это вы не смотрите… так. Это не так уж и много. Относительно если, конечно. Вон у соседей задолженность – полтора миллиона. Говорят, спишут. Дай-то бог. Но-о-о… миллион все же, – Михаилу Васильевичу явно нравились круглые величины. – Это тебе не воробей нагадил. Вот я ему и говорю, Козлову-то, предколхоза. Ты, говорю, за счет государства, за счет нашей советской власти существуешь, а туда же – «ходи советоваться». Это как понимать?
После третьей разговор стал тяготить.
«На кой черт мне эти раздоры, – думал Эдуард Николаевич. – Дерутся, как петухи, доказывают друг другу, у кого гребень толще. А проку-то? Тоже мне, начальство! На областную карту глянь, так их колхоз меньше капли… Хорошо, если народ про эти раздоры не знает. Правда, Козлов – симпатичный мужик, жесткий – «ходи советоваться, на то, мол, и советская власть»… А Михаил Васильевич хорош гусь. Если б долгу два миллиона, так для него б еще лучше было, тогда б Козлов помягче был, тогда б и согнуть его можно было… И на черта я смалодушничал? Надо было твердо – «нет!» – и все. Пусть бы обижался. Зато вел бы себя посдержанней. Интересно, стал бы он один пить или не стал бы?.. Я-то, я-то что делаю? Через два часа – лекция, а тут – водка. И всегда-то у меня так… Видите ли, человека жалко обидеть. А каково с пьяной рожей на трибуне?! К счастью, хоть слушатель – сельский, непривередливый, можно, в конце концов, и по бумажке. Хотя… по бумажке – последнее дело…»
Грохнул капот – в машине стало светлее, и сквозь освободившееся лобовое стекло Верховцев увидел набрякшую синевой долину с потемневшим вдали березовым колком. Качнув УАЗик, шофер сел за руль, стал нетерпеливо протирать руки вытащенной из-под сиденья ветошью.
– Поехали-поехали, Михал Васильч, – заторопил он пассажиров. – Делу время, а потехе час, как говорится. – Михаил Васильевич и не думал возражать, благо, что бутылка и ком газеты с остатками закуски были уже выброшены, но шоферу хотелось поспорить, доказать, что ехать надо было давно, что заезжать на эту проклятую гору вовсе не следовало. – А то сядем где-нибудь на ночь-то глядя. Вон – сюрприз ползет. Пожалуй, что и бешкунак еще свалится.
Пассажиры посмотрели туда, куда показывал Миша. Так же, как весь день, с утра, небо было рыхлым и серым, стояло недвижно, ничего тревожного не предвещая. Разве что возможен был первый в эту весну робкий дождичек – уж слишком тяжела была эта ленивая рыхлость. А горизонт по-прежнему синел, туманился слегка снеговыми испарениями, только на западе неровной невесомой полосой вздымалась, незаметно клубясь и скользя под волглым потолком неба, пепельная туча. На нее-то и показывал Миша.
– Ничего страшного, – успокоил Михаил Васильевич. – Она вслед за нами пойдет. Попробуем убежать.
Верховцев, теперь уже без приглашения, сел на переднее место – лишь бы подальше от словохота-собутыльника. В голове от выпитой водки сделалось жарко, а тело познабливало, по спине пробегали мурашки. Неуютно и пусто было на душе, даже не радовало воспоминание об игривом разговоре в райкомовском кабинете. Эдуард Николаевич опять злился на себя, такого бесхребетного в житейских мелочах; ему хотелось вернуться домой, в привычный уют, отогреться в нем, а потом уж снова пуститься в эту дорогу, походя выправляя мелкие ошибки и промахи, чтобы возвратить незаметно утерянное чувство безупречности своей, а с ним – уверенность и покой.
УАЗик, будто озябший мальчишка, решивший согреться в беге, лихо подпрыгивая и виляя, скатился по прежним своим следам с горы, и Миша, вырулив на большак, включил ведущий передок. Неровная, местами глубоко пробитая колея, время от времени ныряющая в лужи талой воды с разболтанной в ней грязью, завиляла, заелозила по широкому насыпному телу дороги. Выстуженная кабина быстро согрелась от работающего мотора; через некоторое время согрелся и Эдуард Николаевич, да и хмель с запозданием, но подействовал, унял внутреннюю его дрожь. Им снова овладели мысли о будущем житье своем в деревне, привычные и накатанные. Он то представлял себе, как под дождем возвращается откуда-то, издалека, то ли из лесу, то ли с крайнего какого-то поля, по мокрому лугу с высокой травой… На нем длинный прорезиненный плащ с капюшоном, на ногах добротные сапоги на шерстяной носок. Ноги сухие и теплые, под плащом тепло и уютно, а вокруг все мокрое и холодное, и оттого Эдуарду Николаевичу этот дождь кажется особенно милым. Потом рисуется в воображении, тоже давно обласканная, картина его прихода домой. Он разоблачается на веранде, в носках проходит в горницу, где пахнет полевыми цветами и свеженаломанным березовым веником, которым только что жена подмела пол. Он садится за стол у окна – за ним по-прежнему льет дождь, а в комнате сухо, тепло, – и начинает что-то делать. Эдуард Николаевич ловит себя вдруг на мысли, что дальше воображение становилось в тупик. Что именно он делает за столом, куда и за каким делом он только что ходил под дождем – это у него не придумывалось. Просто – ходил, просто – сидел, что-то делая, сам сухой, когда все мокрое, как и полагается в дождь. И все… Правда, представлял он иногда и другое: как колет дрова – короткие толстые березовые чурбачки, без сучков, с гладкой берестой, которая рвется, не в силах уже обнимать распавшееся тело дерева. Чурбаки колются с первого удара топора, разлетаются, как сахар под щипцами, на плахи, на четвертинки, потом – на звонкие поленья с завитками разорванной бересты…
Но это была работа по дому, самообслуживание, самой же работы-службы не представлялось.
Он не допускал в свои мечты никого, кроме жены, как эхо, повторявшей его фантазии. Но над женой, ее разговорами о возможной жизни в деревне подтрунивал, незло и снисходительно, как специалист над дилетантом. После прочтения новой статьи в «Литературной газете» о деревне, она даже сама иногда заводила разговор.
– Но ведь там надо корову держать, – говорил ей в таких случаях Эдуард Николаевич.
– Ну и что ж. Будем держать, – отвечала она.
– А за нею, между прочим, навоз надо убирать. Доить ее два раза в день…
– Буду доить, если надо. Разве это утомительнее, чем каждый день стоять у плиты и мыть посуду?
Эдуард Николаевич с усмешкой смотрел на ее руки и понимал, что переезд в деревню проблематичен.
Он боялся делиться своими мыслями насчет села с кем-то другим еще и потому, что предполагал: на него могли посмотреть точно так же, как он смотрел на руки жены.
Шофер дорогу чувствовал прекрасно – он знал наперед, как и где миновать лужу. Одну он объезжал, оставляя колею, по краю, с крутым разворотом, и тогда его руки быстро-быстро скользили по оплетке руля, другую перебредал посередине, осторожно, будто на ощупь, и там, на самом деле, таилась скрытая жидкой грязью, глубокая колдобина, третью перемахивал с разгона, так что мотор захлестывало водой и он парил. Эдуард Николаевич поглядывал на Мишу, видел его невозмутимое лицо, руки, двигающиеся несуетно и точно, будто помимо Мишиной воли, слегка завидовал ему – то есть не всей его жизни, которая была неведома, а его делу, немудреному, конкретному, плоды которого видны сразу и всем. Медленно, но неотвратимо появлялись на счетчике все возрастающие цифры сотен метров, которые складывались в километр и выщелкивали другую, более важную цифру в левой клеточке. Машина, значит, двигалась вперед, везла двух пассажиров, неважно кого и куда, важно – везла. И Мише, пожалуй, не о чем больше думать, тем более – терзаться, нет нужды.
Слева и справа от дороги тянулись бесконечные, еще заснеженные поля с редкими полыньями проталин на взлобках и косогорах, обращенных к югу. За час езды не встретилось ни деревни, ни единого строения, только размешанная дорога с изредка попадавшимися навстречу грузовиками да частые, в разных направлениях перечеркивающие снежную целину линии электропередач напоминали о том, что степь не безлюдна, что где-то есть человеческое жилье. А столбов с проводами действительно было много: и металлические ажурные вышки, покрытые серебрянкой, величественно и по-чистоплюйски, в фарфоровых гофрированных рукавицах, держащие всего лишь по три нити, и серые железобетонные столбы, и деревянные, почерневшие и невзрачные, то тут, то там с подпорками и пасынками, как инвалиды на костылях, с усилием несущие через поля густую сеть всевозможных тяжеленных в совокупности своей, низковольтных, телефонных и прочих проводов. Одна такая линия перешагивала через дорогу, и когда миновали ее, Верховцев поразился – все столбы были завалены в одну сторону. Крепко, видно, им досталось от степных прогонных ветров. И еще вот что было удивительно Эдуарду Николаевичу: столько электричества неслось туда и сюда, а человека не было. Понастроив всяких электростанций, опутав проводами землю, он, будто поразившись содеянному, затаился, исчез, в испуге не захотев воспользоваться плодами своего труда.
Как пошел снег, Эдуард Николаевич не заметил. Очнулся он, услышав сердитый голос шофера:
– Вот, убежали… Черта с два…
По мокрому лобовому стеклу скребли, поскрипывая резиной, дворники. Под их взмахами ломалась, подтаивая, ажурная вязь снежных лепех. Все потонуло в белом мелькании, только видна была еще иссиня-черная колея на рябой дороге. Поднялся ветер – белый хаос вытянулся в косые линии.
Почувствовал перемену и прикимаривший сзади Михаил Васильевич.
– Да-а-а… забуранило, – прочистил он горло, помолчал, таращась на часы. – Ну, да село недалеко уж теперь. Скоро приедем.
– Только сейчас и загадывать, – мрачно откликнулся Миша.
УАЗ пошел быстрее – Миша решил взять побольше дороги, пока видна колея. Трясти и мотать из стороны в сторону стало сильнее. А Михаилу Васильевичу захотелось говорить. Он вцепился в спинку переднего сиденья, подался весь к уху Эдуарда Николаевича. Но тряска давала себя знать: Михаил Васильевич мотал головой на вялой со сна шее, клевал носом в плечо Верховцева, и тот с раздражением улавливал запах перегара.
– Бешкунак, одним словом, – бормотал Михаил Васильевич. – А время ль ему сейчас?
– По-моему он позднее бывает, – возразил Верховцев. – Когда старый снег сойдет.
– Может, и позднее. Хотя… он в разное время случается. Нет, наверно, он самый и есть – бешкунак. Миша! Как по-татарски будет три?
– Я не татарин, – буркнул Миша.
– Да, трикунак. Нас трое, кунаков… Ха-ха-ха…
– Типун вам на язык, Михал Васильч. То говорите, что скоро дома будем, то… Начали за здравие, а кончаете за упокой.
– Да ведь я так, Миша, шучу… – Михаил Васильевич устал мотаться и к радости Верховцева откинулся на спинку своего сиденья.
Все-таки они засели. Дорога уже была сплошь белой, и при включенных фарах езда оказалась рискованней. Миша, видимо, сбился с колеи, машину развернуло поперек дороги.
– Придется толкнуть, – сказал он и, не дожидаясь согласия пассажиров, полез в багажник, вытащив оттуда две пары сапог.
Толкали машину долго, с раскачкой, сторонясь задних колес, из-под которых фонтанами летело месиво из снега и грязи.
Эдуард Николаевич только сейчас ощутил, насколько страшен для человека буран в открытой степи. В кабине, охранявшей его от этого белого ада, было уютно, еще уютней от сознания того, что ты в тепле, а за стеклом такая круговерть, и потому буран не казался опасным. Казалось еще, что он сидит в мягком кресле и смотрит на киноэкран, на котором мелькают страшные картины. Немножко, конечно, страшно, но умом-то понимаешь, что это тебя не касается, что это всего лишь хорошо отснятое кино. А тут вот коснулось: по лицу, враз озябшему, текли струйки воды, шарф выбился из-под воротника, открыв шею, голые руки обжигала железная обшивка кузова, и Эдуард Николаевич ругал себя за то, что, пожалев новые перчатки, оставил их на сиденье.
Но отчаяния не было. Машина мало-помало продвигалась вперед, в этом Эдуард Николаевич видел и свое конкретное участие, и это воодушевляло. Была цель – вытащить машину, чтобы не оставаться здесь на ночь, и было ясно, как ее добиться.
Остаток дороги Эдуард Николаевич ехал в приподнятом настроении, воображая разные картины предстоящей его лекции. То он видел большой зал без единого свободного места, то представлял себя усталым, только к полуночи кончившим отвечать на многочисленные вопросы слушателей, то вдруг за ужином, мирящим двух председателей. Представлялись целые сцены и диалоги, в которых Эдуард Николаевич выступал в главной роли положительного героя.
В селе было куда тише, чем в открытой степи, но снег валил и здесь, все было белым и бесформенным, так что Эдуард Николаевич ничего не успел рассмотреть. За исключением, конечно, Дома культуры. Он еще издали, сквозь пелену снегопада, засверкал большими ярко освещенными стеклами вестибюля, за которыми двигались человеческие фигурки.
– Вот наша гордость, – сказал Михаил Васильевич.
– Да что толку-то, – перебил вдруг Миша. – Село разъехалось – ДК выстроили… Детишек рожать перестали – школу отгрохали… Одно слово – позднее зажигание.
– Ты брось! – рассердился Михаил Васильевич. – Без ДК и школы лучше б, по-твоему, было?
– Да пускай стоят. Мне-то что? Денег только жалко…
– Позднее зажигание, – презрительно повторил слова шофера Михаил Васильевич. – Откуда что берется… Может, наоборот, с перспективой, на вырост.
– Старикам одежду на вырост не шьют, – снова перебил Миша. – Выстроили десятилетку, а она уже два года как восьмилетка.
– Кто ж виноват, голова садовая, что детишек меньше стало? Ты и виноват. Наклепал бы побольше, тогда б и говорил. А то чикнул одного – и в загородку.
– Надо, Михал Васильч, смотреть было, знать, что детей – тово…
– Откуда мне было знать, что ты по ночам спать крепко будешь… – Михаил Васильевич захлопнул дверцу. – Вот и поработай с такими. На-ро-дец!
На дверях Дома культуры висела размокшая, с гуашными подтеками афиша, которая извещала о том, что сегодня, такого-то числа, в 18-00, в помещении ДК будет выступать лектор-международник Э. Н. Маховцев и вокально-инструментальный ансамбль «Позитрон».
Михаил Васильевич сорвал афишу, скомкав, бросил в мусорный ящик.
– Который час? – улыбаясь, спросил Верховцев.
– Без четверти восемь.
– А почему в афишке – 18-00?
– Вы думаете, собрались бы в шесть? – удивился Михаил Васильевич. – Не-е-ет. Наш народ вовремя приходить не умеет.
– Что же, вы всегда так делаете?
– Ну-у, зачем же, Эдуард Николаевич, всегда…
Они разговаривали уже в комнатке за сценой. Не найдя, где помыть руки, испачканные мазутом, когда толкали машину, Эдуард Николаевич оттирал их платком.
– А что за «Позитрон» такой? – снова с улыбкой спросил он председателя сельсовета.
– Сережа! – крикнул в полуоткрытую дверь Михаил Васильевич.
Тотчас, будто только и ждал, когда его позовут, в комнате появился высокий сутулящийся парень.
– Здрасте!
– Это наш комсомольский секретарь, – представил его Михаил Васильевич. – Сережа! Что за «Позитрон» ты придумал?
Парень растерянно замигал.
– Дак, Михал Васильч, это вы сказали, – выдал он председателя сельсовета.
– Из района обещали прислать, – неопределенно сказал Михаил Васильевич, нервно взглянув на часы. – В восемь начнем, Эдуард Николаевич? Если в восемь, то прошу…
– Начнем-начнем, – ответил Верховцев и криво усмехнулся. – Что-то мне в райкоме ничего не говорили, что меня «Позитрон» сопровождать будет…
Михаил Васильевич делал вид, что ждет конца фразы. Но Верховцев молчал, и тот выдавил:
– Ничего, зато народ собрался.
Эдуард Николаевич довел бы расследование до конца, но не было времени и не хотелось волноваться перед лекцией из-за пустяков.
– Зато у нас автолавка сегодня, – шепнул, как бы окончательно оправдываясь, Михаил Васильевич уже на сцене, когда под аплодисменты усаживались за стол президиума. Эдуард Николаевич заметил, как две женщины в заднем ряду поспешно, стараясь не привлекать внимания, заворачивали обновки в газету.
«Да-а-а, негусто, очень даже негусто», – подумал Верховцев, рассматривая публику. Он за недолгую пока свою лекторскую практику привык уже к хорошо организованным, заполненным аудиториям. Первые три ряда заняли подростки-школьники, человек пятнадцать-двадцать, с пожилой, с напряженным лицом женщиной во главе, видимо, их классной руководительницей. В разных концах просторного зала по двое, по трое, озираясь и оглядываясь, будто боясь пустоты красных кресел и ища поддержки у далеких, через несколько рядов, соседей, сидели взрослые, в основном мужчины. У выхода с ребенком, закутанным в пуховый платок, присела молодая чета, готовая по первому крику малыша выскользнуть в фойе. В том, как были рассажены люди, Верховцев обнаружил какую-то симметрию – каждая клетка зала была кем-то занята, что создавало иллюзию некоторой заполненности.
