Текст книги "За рекой, за речкой"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

В чем виноват? Чем искупить вину?..

С людьми – проще. Ты их должник – рассчитывайся с долгами. Я перед многими земляками в долгу. Об этом я думал и в сенокос, отбивая на завтрашний день косу. Мысли были светлы и прозрачны, как июньские вечера. Я садился на бревно, закинув косовище на рогульку, и стучал острым концом молотка по лезвию косы. Звук ударов летел над пожней, по-над туманом переваливал речку, неожиданно натыкаясь на стену соснового бора на той стороне, отталкивался от него и прилетал ко мне, чуть приглушенным, но более раскатистым.

Мне с завтрашнего утра, с прижмуристым еще солнцем, вставать и нести долги. Какие долги, одергивал я себя и уличал в некоторой высокопарности мыслей. Малую часть долгов, как одну клюквинку со всего болота. Надо покосить Марусе Смолиной, делом помянуть покойницу тетю Пелагею, мать ее, добрую, но справедливую душу. Надо помочь Нюре скосить ее Павлушкин ручей и стог сметать. Я должник-неплательщик перед нею. Это не долг – вина. Отремонтировать избу тете Дарье, сложить дрова другой моей тетке, поездить вместе с артелью на покос в Полобжу – у колхоза до сих пор для меня кредит открыт…

Мы сметали с Нюрой стог, справный такой стожок на двенадцать центнеров. Перерубил дрова тетке – не усилием воли – с сердцем радостным и поздним сознанием того, что давать легче, приятней, чем брать. Выкосил еще и сгреб две поженки для Смолиных, других, правда, Смолиных, однофамильцев Марусиных. Мы порой путаем адресатов – платим за добро одних людей добром другим людям.

Мне, свободному до осени, то есть до занятий в школе, было чертовски приятно помочь кому-то. Но проходило какое-то время, и я начинал сомневаться: тем ли я занимаюсь, не мелочь ли это по сравнению с главным моим делом, не тешу ли просто-напросто свой эгоизм…

Однодеревенцы мои, как и в прежние годы, живут взаимопомощью. Посадить ли картошку, покрыть ли крышу новой избы, сложить ли печь, – все это и многое другое делается сообща, и люди бегут на помощь друг другу, не думая ни о долгах своих, ни о благодеяниях. Это их норма жизни. А я, потратив день-другой не на себя, возомнил уже о своей миссии, загремел громкими словами…

Но и сомнения мои были нестойки. Их появление я, в конце концов, относил на счет своего самоедства, способности быть иногда третьим лицом по отношению к самому себе. Радость, чувство того, что я начинаю жить заново, были устойчивей во мне, чем сомнение. Я радовался тому, что, наконец-то, я совершил  п о с т у п о к – бросил свою городскую жизнь и все ее блага и приехал в деревню, на родину жить здесь постоянно. За чертой остались неудавшаяся карьера, незащищенная диссертация, треснувшая личная жизнь. А здесь так быстро и легко я оказался с квартирой, с восемнадцатью часами недельной нагрузки в школе, в которой учился когда-то, и, слава богу, без классного руководства. И целое лето было свободным – никаких забот, делай, что хочешь…

А дорога-то, дорожища! По всем правилам отутюженный, в две колеи грейдер, с кюветами, с громадными, будто на вырост, но сухими сейчас и запыленными водопропускными трубищами для пересохших, когда-то полноводных ручьев. Где был зигзаг старой дороги, там сейчас плавная закругленность с хорошей перспективой, где был бугор, там чуть приметный подъем и спуск.

– Поздно вышли. Ох, поздно, – озабоченно, отрывисто от быстрой ходьбы говорит Нюра и еще прибавляет шагу. – С четырех часов машины да трещотки эти спать не дают. И едут, и едут, будто на пожар рвутся, – продолжает она, установив сбитое предыдущими фразами дыхание. – По-жа-ар! На пожар бы так не спешили.

Мы жмемся к обочине, уступая дорогу обгоняющему нас транспорту. Я надеюсь на попутку, голосую, но без толку. Машины идут переполненными. Подались в первый рейс лесовозы, для которых, собственно, и построена эта дорога, как говорят, временная, до окончания все мелеющей, будто река в пустыне, вывозки леса, но и на них нет надежды – кабины заняты, и даже на верхних, без бортов, площадках, рискуя свалиться на повороте, лепятся люди с корзинками и мешками. Едут из поселка Юбилейный, торфяно-пыльного, выросшего на месте срубленного векового бора, рядом с осушенным болотом, где режут торф, – едут еще и глотнуть воздуха – на мотоциклах, легковушках, рвущих в клочья дымовыми выхлопами смолистую утреннюю рань. Мы, деревенские раностаи, оказались в самом хвосте этой пестрой и многошумной, жаждущей клюквы колонны.

– Да оглянись ты хоть разок, – сержусь на бегущую из последних сил Нюру.

– Буду оглядываться – не дойду, – отвечает она. – Пока бегу, силы есть. А жадности-то еще много во мне.

Да какая жадность в тебе, думаю, завела тебя жизнь на полную катушку. Все мчатся куда-то, и тебе за ними? Только они-то на колесах да с бугаиным пока здоровьем. Не угонишься – завод кончится раньше времени.

– И на сдачу бы поносила клюквы. Шутка ли – рубль тридцать килограмм. А на базаре-то сейчас и того пуще – пять рублей кило. Ну, да мне по базарам не бегать, у наших деревенских и сроду такой привычки нет. А на сдачу бы поносила. Прорех-то в хозяйстве ой-е-ей сколько! Колицына глотка чего стоит!

Живут они, конечно, победнее однодеревенцев – ни машины, ни мотоцикла. Мотоцикл, может, и купили б, да тут уж точно, не с Колицыной глоткой за руль садиться, он и сам об этом говорил, он и трактор колхозный потому сдал – водку мешал пить.

Нет у них коровы, держат двух коз, да летом еще козла и двух ярочек. Завели бы корову, сена-то козы не меньше жрут, но Нюра сама не решается – с коровой как-то ответственнее, заботливее. Вдруг сена не хватит на зиму, полкоровы ведь не оставишь, а козу, одну из двух, нарушить можно.

Зато изба у них – деревенский стандарт: обшита вагонкой, покрашена, в избе и обстановка, как у всех, и на столе не беднее других. Жить можно, особенно при Нюриной пчелиной хлопотливости. Колица это давно смекнул и взалкал пуще прежнего. Но бежать Нюре надо… Не бежать нельзя.

– Да, заработок-то тяжеленек. Попробуй-ка весь день на ногах по зыбям да с мешком на горбе, – продолжает, собравшись с духом, Нюра. – Тяжел по нынешним временам. А раньше-то не думали, что тяжело да почти задарма. Рады были какую-никакую копейку в дом принесть. Не на баловство – на хлеб… А-а-а, раньше богаче были – меньше от жизни просили, аппетит совестливый был… Теперь аппетиты-то – батюшки светы. Оттого все и кажется, что бедно, бедно… Так-то вот, – заключает Нюра и взглядывает на меня, будто прося одобрения неожиданному своему выводу. – Какая там сдача! Одно у бога прошу: дай дожить спокойно.

– А что, если б тебе сказали: вот тебе снова пятнадцать, к примеру, лет, живи заново. Согласилась бы?

Нюра идет молча, думает, прежде чем ответить.

– Нет, Витя, все уж теперь…

– Что? Отказалась бы?

– Отказалась. А вдруг все опять так же, как было? Будет с меня и одного раза. На другой сил не хватит.

Опять она замолкает с сомнением на лице, видимо, думает, не сгоряча ли отказалась, может, пережить бы заново, авось лучше будет.

– Одного раза за глаза… – повторяет она с большей твердостью и спрашивает меня: – А ты бы? Ты бы согласился?

– Да, – говорю. – Лет с десяти, в свое же время и чтоб все так же, как было. И чтоб не знал, что жизнь такую я проживал.

– Зачем же так-то? Проси уж, чтоб получше было… Ой, не знаю, братец, что и сказать. Только отчаянно все это как-то. Боязливая теперь я стала.

– Боязливая – это ты точно сказала. Только икона-то в твоем доме зачем? – спрашиваю Нюру, вспомнив, как однажды во время стирки, когда были сняты все занавески в ее избе, в переднем углу над телевизором я увидал вдруг небольшую почерневшую икону святой богоматери с младенцем на руках и неприятно поразился: Нюре-то она зачем понадобилась?

– Ты брось это, брось!.. – сверкнула глазами в обиде и непонятном испуге Нюра. – Зачем так? Не твое это дело, понял? Икона от прежних хозяев. Как была, так и висит.

Мать ее, тетя Дарья, дряхлая старуха, давно иконки не держит, а уж ей-то, как говорится, и бог велел. На второй год войны осталась вдовой, тридцатилетней матерью троих, совсем сопливых еще ребятишек. Хватила лиха через край, но нет в ней дочерниной боязливости жить. Старой ли закваской жива, натурой ли крепче, двужильная ли, как большинство того, уходящего поколения – кто знает.

А ведь пижоном, думаю, только что был, говоря Нюре о готовности прожить точно такое же прожитое. Шутишь, брат, тут некоторые поправки нужны. Юность-то, хочешь не хочешь, переделывать бы пришлось, да и то, что пошло за нею. Страха не было, когда говорил, а когда подумал – вот он, страх-то. Сейчас я здоров, не калека, не преступник. А ведь все могло или может быть – от тюрьмы да от сумы не отрекайся. Что еще будет со мной, когда я десяток с хвостиком лет проживу, с Нюриным нынешним возрастом сравняюсь? То-то же!

Лет пять-шесть назад я завидовал Нюре. Бремя несладкой жизни своей она несла, не замечая его тяжести.

Завидовал малости жизненных ее притязаний и, потому, умению ее радоваться незначительным, казалось, событиям: обновке, ласковому слову неожиданно трезвого Колицы, благодарить судьбу за то, что день прошел с толком, что не было сильного кашля, что коза Стрелка дала сегодня молока на стакан больше прежнего. У меня тогда так не получалось – я был жаден к жизни и ненасытен, но уже начинала тяготить меня моя ненасытность.

Как знать, кто переменился больше с тех пор: она ли стала другой, я ли со своим взглядом на ее, и свою тоже, жизнь? Живем мы во времени страшной текучести: рушится вековое, временное не обещает быть вечным. Текущая минута подорожала – не знают, что будет в минуту следующую.

– Ты земляка-то узнал? – спрашивает Нюра.

– Какого земляка?

– Да Гришку Федорова. На машине нас обогнал. Машина как ботинок на колесах.

– «Нива», что ли?

– Да не знаю, как называется. Какая-то новая. Он ведь из нашей деревни родом. Ну, Гришка Федоров, сын бабки Зиновьихи. Меня чуть постарше, – Нюра торопит мою память, а она у меня вдруг занемела, как отсиженная нога. Я не могу вспомнить не только Гришку, но и того, обгоняла ли нас его «Нива», ведь машин-то много прошло. – Да что ты такой беспамятливый! – Нюра сердится, и я вру, чтобы она не ругалась:

– А-а, вспомнил-вспомнил. Голубая «Нива».

– Не голубая, а белая.

– К чему говоришь-то?

– А к тому, что не знаешь, где упадешь. Кабы знал, так соломки подстелил. Гришка как туз живет. В Юбилейном у него дом крестовый. Гараж, погреб. Веранда, что наша изба, хоть в лапту играй. И все на двоих. Семья сейчас – он да Маруська. Дети взрослые, в отлете уже, один, правда, в тюрьме за хулиганство, а второй ничего парень, держится. А орденов-то у Гришки – в газетине видала – пиджак оттопырен. Как седьмой класс бросил, так с тех пор в леспромхозе. Легковухи эти чуть не каждый год меняет – передовик, ему без очереди, иль как-то выгадывает, а может, меняется, не знаю точно-то. «Ниву» вот теперь объезжает. Ну, вот скажи, чем не жизнь, а?

– Кто его знает. Может, и хорошая. Это потому, как он сам к ней относится.

– То-то и оно, что оказалось, плохая. Рак легких признавали. Поседел со страху – кто-то, видно, проболтался ему. Потом врачи сказали, что ошиблись. А все равно болезнь какая-то. Полегче, наверно, чем рак. – Нюра качает головой, похоже, не верит, что с Гришкой может случиться что-то плохое. – Не пьет, не курит всю жизнь, Маруське ни разу не изменил, хоть бы приволокнулся за кем, да вот на тебе. А ты говоришь – боязливая. Как тут не бояться?.. Фу ты, господи, – вдруг пугается она и зажимает на секунду рот ладошкой. – Раскричалась: Гришка да Гришка. А вон его машина стоит. Услышал, поди, – конфузу не оберешься.

Глазастая же еще моя сестрица! Если б «Нива» была зеленая, я бы ее и не разглядел, так ловко спрятана. Она стояла в молодом соснячке, на боровом закрайке, исподволь переходящем в болото. Несколько сосенок было сломано и раздавлено колесами – хозяин не боялся поцарапать лакированный кузов: посадка машины высокая да еще мощный, выдающийся вперед, далеко от радиатора бампер: он-то и ломал сосняк, защищая машину.

Около «Нивы» никого не было – ушли в болото за клюквой. На заднем сиденье, как напоказ, стояли две корзинки с грибами. Тут были и соленики – волнушки с гладухами и всякие, для сушки – подберезовики, моховики, даже лисички, которые настоящий грибник и ногой поленится пнуть. В болото, видно, хозяин торопился, захватить покрупнее клюкву, некогда было поохотиться за настоящим грибом. Ведь и грибные места знает, как-никак здешний житель, однодеревенец наш, да, собственно, он по всем местам и проехал, только спешил сильно – огреб первые попавшиеся.

Куда ему все это? Вдвоем ведь живут!..

– Часто он ездит? – спросил я у Нюры, чтобы проверить вскипевшую вдруг неприязнь к этому Гришке.

– В лес-то? Да почти каждый день. У меня еще козье молоко раза три пил: полезно, говорит, для легких. Он ведь на больничном. Увидишь, увидишь его, Витенька, не беспокойся. В болоте навстречу попадется. Как же так, земляка и не помнишь? «Нива» голуба-а-я, – смеясь протянула Нюра.

Дорога сошла на нет, превратилась в размешанную – грязь пополам со мхом – тропинку, ползущую под хлюп и чавканье резиновых сапог в болото. Осклизаясь, держась за чахлые кустики, мы перевалили глубокую дренажную канаву с потоком темной и густой, торфяной воды. Странное ощущение овладело мной: словно из порезанной руки текла безостановочно кровь, унося мои силы. Во рту чувствовался железистый привкус, в голове стоял ватный туман. Я подумал сначала, что свинушник тому виной. Но откуда взяться здесь свинушнику? Он – дальше, где будем брать клюкву.

Я вернулся к канаве – первый раз вижу такие глубоченные, похожие на каналы. И вдруг наново понятно мне стало теперь, почему потемнела и загустела, взбухла, как в паводок, вода в нашей светлой речке.

В прошлом году, или раньше еще, не помню, дачники написали в газету, что, дескать, с животноводческой фермы в реку спускают навоз, потому и пить эту воду нельзя. Приехала комиссия, установила, что с навозом все в порядке, с транспортера идет он прямо в тракторную тележку, а потом на поля, что, значит, не в навозе совсем дело. Жалобу закрыли.

Текут из болот по десяткам таких дренажных канав низменные, не отфильтрованные еще природой торфяные воды, вздувают и загрязняют реку. К счастью, а если глянуть подальше – совсем не к счастью, ненадолго это половодье, от силы на десяток лет, пока болота не отдадут свои обильные еще, густые соки. Но что потом? Уйдут вглубь, спрячутся от железных ковшей роторного экскаватора грунтовые воды, над болотом, как случилось в поселке Юбилейном, запылят торфяной пылью ветра, высохнет река с заиленными родничками, зачахнут пойменные леса, которые еще уцелели от бензопилы…

Представив все это, я ужаснулся: то, что кормило и поило десятки поколений, будет уничтожено одним поколением, самым образованным, вооруженным наукой и мощнейшей техникой. Что делать?! Оставлять так этого никак нельзя!.. Непременно напишу в центральную газету письмо, по возможности спокойное и обоснованное. А что еще?..

Временная дорога, временное половодье… Временные мы с Нюрой.

Нет настроения клюкву брать – домой уже захотелось…

– Ну, Витя, давай-кось разбредаться, – говорит Нюра после первых вынырнувших из мха клюквин. – Только, чур, из виду друг друга не терять. Да отвечай, когда эйкну.

Поспешила сестрица, думаю, забирая в сторону от тропы, какие тут к черту ягоды, обобраны уже все так, что не поймешь: клюкву ли брали, мох ли на избу таскали. Покрутил я, покрутил по кочкам, да подался поближе к Нюре – вдруг она на хорошую клюкву напала. Слышу – разговаривают.

– Так поняла, значит? В другой раз так не делай, – наставлял Нюру мужской хрипловатый голос – Увидала, руку подыми. Что мне – тормознуть лень?! Без руки разве разглядишь – скорость-то, сама должна понимать, приличная. А всех подряд брать – не навозишься.

– Ладно, Гриша, ладно, – ответила скороговоркой Нюра. – Как здоровье-то?

– Ничего здоровье, – бодро и уверенно, будто об исправности мотора своей «Нивы», говорит Гриша. – Через пару недель, глядишь, больничный закроют. Потом отпуск. А там – батюшка Алтай.

– Как – Алтай? – удивляется в испуге за Гришу Нюра.

– Перевожусь на Алтай. – Грише, похоже, доставил удовольствие Нюрин испуг и вообще ему приятно посмаковать свое решение. – Работать! Решил не ждать, когда весь леспромхоз туда угонют. Заработки и так упали, а через год-другой, глядишь, совсем зубы на полку. Пилить-то нечего, все леса подчистили, строевого давно уж в помине нету. Видала, небось, что лесовозы на нижний склад возют? Осинник да олешник, прицепы таскают вхолостую.

– Да как же так, Гриша! – переживает Нюра, а мне смешно стало от того, как она его называет – Гриша. Я успел разглядеть его из-за сосенок и узнал в нем Гришку-калюху с другого конца деревни; Гришкой тогда его и не звали – Калюха да Калюха, парнем уже был, а его все еще под машинку стригли, круглоголового, как брюква. – Наживал-наживал – и все бросить? Дом, машину, почет…

– Как – бросить? – удивляется теперь Гриша-калюха. – Что мое, то мое. За мной и останется. А там к зарплате-то коэффициент хороший пойдет да сорок процентов колесные. Так что не прогадаю.

– А Маруся?

– Я что? Я согласная, – ответил женский голос, Марусин.

– Тоже едешь?

– Нет… пока.

– Поедем-ка, Аннушка, домой, – говорит Гриша, исчерпав тему. – Подброшу с ветерком. Все одно клюква вытоптана… Вон мы по набирушке только и взяли.

Нюра, само собой, отказывается. Слепой, что ли, этот Гриша, не видит, что она только пришла. Я ухожу – подальше от таких однодеревенцев.

Нет у меня настроения по крохам клюкву собирать, совсем нет.

Нюрин белый платок маячит за сухим камышом, берет, берет она ягоду, находит где-то. И мешок ее уже на коряге висит, округлый снизу, значит, набирушка высыпана в него.

А клюква редка и мелка уж больно. Поел я ее сначала в охотку, воображая прежний ее вкус, из детства. Ненадолго воображения хватило – горечь сплошная. Значит, маловато ей влаги было и нынче, в заливучее лето. Тепла – хватило, влаги – нет.

– Нюра, пойдем домой, – во второй раз подхожу я к ней. Сейчас она меня не прогоняет, видит, что без толку, приду еще. А идти на самом деле пора, пятый час уже. И Нюра знает, что давно пора, к скотине уже не поспеть, да болото не отпускает – когда она в следующий раз выберется.

– До Успенья вытоптали, – говорит она, завязывая мешок. – Теперь не смотрят, созрела или нет, лишь бы вперед всех захватить. Тут уж кто кого обворует. Через недельку, может, в Русленку съездим, туда не дойдешь. Ох, да у всех теперь вместо ног колеса в задницу вставлены. Так что и на то болото надежи мало.

Я взял ее мешок, как взяла она мой двадцать лет назад, и мы пошли, одинокие в своей пешей ходьбе…

– О второй жизни, Витенька, нечего загадывать, – вспомнила Нюра наш утренний разговор, когда мы оказались на том самом месте, где я торговал вторыми жизнями. – А первую проживем. А? Проживем?

– Проживем, Нюра, – отвечаю. – Может, еще что-то исправим. На вторую жизнь, и правда, надежды мало.

Я действительно почувствовал, что второй, чистовой жизни не будет. Почувствовал именно сейчас. До этого дня было другое…

Была вина перед родиной, неясная, аморфная, о которой мог только говорить, а что с нею делать – не знал. И ехал-то я сюда, в свое Сухожнивье, не из-за вины своей перед ним и совсем не за тем, чтобы искупить ее. Ехал, чтобы на родной печке отогреться, то есть еще позадолжать. Кто-то должен был топить ее, а я – греться. Чем же я, в таком случае, отличаюсь от Гришки-калюхи? Только тем, что он уезжает, выстудив печь, греться в другое место, а я приехал, в надежде на тепло. Только в этом.

Вспомнил я последний педсовет и устыдился.

– Значит, не хотите воспитывать? – в упор спросил меня директор школы, когда распределяли нагрузку. – Хотите только уроки давать?

– Не та формулировка, – ответил я. – Не хочу быть классным руководителем.

– Это одно и то же! – сказал он.

Я стал доказывать, что не одно и то же, и он вынужден был согласиться. Но он все-таки был прав: мне хотелось быть только урокодателем.

И я решил сейчас, что завтра же все исправлю – возьму классное руководство. Конечно, не бог весть что, но воспитывать детей, чтобы поменьше из них выходило Колиц да Гришек-калюх и вообще временщиков на своей земле, – в конце концов то настоящее, что я должен делать, чтобы не быть должником.