Текст книги "Шукшин"

Автор книги: Алексей Варламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

ВЫЛЕТЕЛ

Был чудный июньский день, наверное, не очень жаркий, просто теплый, еще не выжженная солнцем зелень травы, Дон, хорошая компания, не союз-писательская с ее усиленными «думами о России», а актерская, остроумная, звездная, веселая, хлебосольный дом, плюс, как и в случае с Беловым, обязательное начальство, приглядывающее, как бы кто чего не ляпнул про колхозы, но в общем-то никаких тебе сжатых кулаков, никаких боев в три раунд, а, кто хотел – пил, кто не хотел – не пил, рассказывали анекдоты Юрий Никулин и Георгий Бурков, смеялись Лапиков и Юсов, значительно помалкивал Штирлиц-Тихонов. Для них это все было скорее развлечение, экскурсия, не более того; и тут вдруг поднимается одетый в строгий костюм Шукшин со своими речами, точь-в-точь как Иван из сказки собственного сочинения, не послушавший слова изящного черта в приемной у Мудреца: «Не вздумай только вылететь со своими предисловиями… Поддакивай и всё».

Не послушал, не поддакнул, вылетел[66]66
  Ср. в воспоминаниях Анатолия Заболоцкого, который сначала процитировал Георгия Буркова: «Шукшин ждал, что его позовут для личной встречи с Шолоховым. Корил себя, что признался об этом мне, нервничал, открылся, слабость проявил, злился на себя», – а потом возразил Буркову: «Нет, Георгий, злился он, что вылетел не вовремя с тостом» – и тут очень важен этот глагол «вылетел», употребленный Шукшиным и в пьесе, и в разговоре с Заболоцким, на что впервые обратил внимание рижский исследователь творчества Шукшина, автор статьи с характерным названием «Шукшин и Шолохов: неслучившийся диалог» П. С. Глушаков. И можно предположить, что в сцене с Мудрецом в сказке «До третьих петухов» сказалась досада Шукшина не на Шолохова, нет, а на самого себя, на свой собственный «нежданчик». И кстати, любопытно, что глагол «вылететь» в похожем значении был употреблен Шукшиным в письме Василию Белову в феврале 1974-го: «…как где вылетишь, так самому потом совестно».


[Закрыть], и все это было некстати, неуместно, не там и не тогда сказано, чего и Шукшин не мог не понимать, но для него это был единственный шанс до Шолохова достучаться, спровоцировать, вызвать вешенского мудреца и летописца на серьезный русский разговор. Но Шолохов – не поддался. Ни Белову не поддался, ни Шукшину. Ни вопросами про раскулачивание, ни призывами собирать нацию не загорелся. Может быть, действительно не хотел при большом скоплении народа говорить, не хотел подставлять Шукшина, подставляться сам, может, была еще какая-то причина, но диалога не вышло. Это не значит, что они вовсе ни о чем не говорили и Шукшин ушел насмерть обиженный. Конечно, не так. То был, скорее всего, один досадный момент, который тотчас общими усилиями сумели загладить. Встреча продолжалась довольно долго, и по воспоминаниям присутствовавшего на ней внука Шолохова Александра Михайловича, которому было тогда 12 лет, Шукшин, Шолохов, Бондарчук и сын Шолохова Михаил Михайлович долго беседовали. О чем именно, сказать теперь трудно. Возможно, речь шла и о будущем шукшинском фильме. Во всяком случае, Михаил Михайлович Шолохов, который мог бы многое о той встрече рассказать, но в 2013 году его не стало, виделся с Шукшиным несколько раз на съемках картины «Они сражались за Родину»; они были с Василием Макаровичем почти что ровесниками и очень понравились друг другу, у них был план вместе искать места для натурных съемок фильма о Разине на Дону. Нет сомнения, что сам Шолохов выделял Шукшина из приехавших к нему в тот день гостей, на фотографиях мы видим Шолохова и Шукшина, с приязнью смотрящих друг на друга, Шукшин сидел рядом с Шолоховым за праздничным столом. Как приподнято вспоминал один из участников встречи, Шолохов с особенным вниманием прислушивался к Шукшину, «он всматривался в Шукшина, пронизывая своим зорким взглядом насквозь, стараясь ловить его в любых позах. Лицо его в этот момент напоминало отца, беседовавшего со своим сыном».

И после встречи Шолохов признался: «Очень понравился мне Шукшин. Серьезно относится к Лопахину. По-моему, подходит по характеру»[67]67
  И характерно продолжение этой мысли, процитированное Анатолием Софроновым (!), который приехал в Вешенскую через неделю после съемочной группы, и позднее в статье «Пора сенокоса», опубликованной в 32-м номере «Огонька» за 1974 год, где передавал устный рассказ Шолохова: «Приехали за советом: как делать картину? Что я мог им сказать? Не отступайте от правды. „Можно взять это на вооружение?“ – Шукшин спрашивал. „Показывайте все, как было…“ – „Все, как было?“ – „Все… Победа-то наша“».


[Закрыть]…

И все-таки это оценка Шукшина-актера: как тот сыграет роль в фильме? Вот что было для Михаила Александровича в тот чудный день главное. Он, если можно так выразиться, устраивал кастинг, утверждал актеров на роли, формально не имея, конечно, никаких прав кого-то не утвердить, но все же… Его волновал в эти месяцы фильм, а вовсе не разговоры о рассыпавшейся нации, в конце концов каждый художник в первую очередь думает о своих сочинениях, а иначе искусство давно бы погибло.

Это потом, когда Шукшина не будет в живых, Шолохов скажет про него удивительные, часто цитируемые слова, которые так понравились старшей дочери Василия Макаровича и источник которых, правда, ясен еще меньше, чем шукшинский тост: «Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно. Отсюда взлет и тот широкий отклик, какой нашло творчество Шукшина в сердцах многих тысяч людей…»

Это потом, в 1983 году, в последнее лето своей жизни Шолохов, по воспоминаниям его молодогвардейского издателя Валентина Осипова, «с уважением говорил о Василии Шукшине»:

«Рассказал, что познакомился, когда снимался на донской земле фильм “Они сражались за Родину”, и несколько артистов со своим режиссером Бондарчуком пожаловали в гости. Растроганно припоминал скромность Шукшина.

Мария Петровна, супруга Шолохова, тоже к разговору примкнула: “Он ничего не ел, не пил. Все смотрел на Михаила Александровича…”

Шолохов подумал, подумал и продолжил: “Я что-то почувствовал во взгляде… Эх, умер”».

В этом вздохе, может быть, и просквозило сожаление о не-встрече, кто скажет?

Но тогда, в июне 1974-го, Шолохов от серьезного разговора ушел, и Шукшин почувствовал себя разочарованным, однако не обмолвился о том ни словом в известных нам письмах или интервью. Только у Анатолия Заболоцкого в воспоминаниях отмечено это сожаление да записаны те жесткие слова: «…Макарыч говорил мне позже: “Поедем на Дон, в Ростов, отыщем сына Михаила Александровича и съездим в Вешки без собачьей свадьбы. Договоренность и адрес есть”».

ЗЕРКАЛО

Он уезжал из Вешек с очень сложными чувствами. Не будет большой натяжкой предположить, что эта встреча потрясла его, как немногое в жизни. Увидев автора «Тихого Дона», его дом, соприкоснувшись с его образом жизни, Шукшин действительно попал под обаяние Шолохова, был побежден его независимостью, силой. Не его идеями, не взглядами на «Новый мир», на Твардовского ли, Солженицына, советскую власть и пр. – да об этом никто там и не говорил. Не его окружением, конечно, но – им самим. Писателем, человеком.

«Каким показался он мне при личной встрече? Очень глубоким, мудрым, простым. Он внушил – не словами, а присутствием своим в Вешенской и в литературе (выделено мной. – А. В.), – что нельзя торопиться, гоняться за рекордами в искусстве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно осмыслить глубоко народную судьбу. Ежедневная суета поймать и отразить в творчестве все второстепенное опутала меня… Он предстал передо мной реальным, земным светом правды…»

Так говорил Шукшин в интервью, а в раздумьях о себе приходил к выводу неутешительному: «…я растрачиваю свое время, а жизнь проходит мимо… Нет, не буду больше его растрачивать! Это решение я принял, уходя от Шолохова, и не думаю от него отказываться… Именно после встречи с Шолоховым, в его доме, я сам твердо решил: вернусь в Сростки!»

Решил или не решил – вопрос спорный, понятно, что везти с собой на Алтай всю семью у Василия Макаровича не получилось бы, вряд ли согласилась бы на такой переезд Лидия Николаевна, у которой наконец появилась в Москве хорошая квартира и стала складываться блестящая актерская карьера. Недаром болгарский журналист Стас Попов, который брал у Шукшина интервью в июле 1974 года, со славянской прямотой спрашивал: «Ну, допустим, Вам, человеку, родившемуся и выросшему в деревне, не столь тяжко будет расставаться с Москвой. <…> Если вернетесь в Сростки, Вы, полагаю, не пошлете свою жену Лидию Федосееву работать руководителем драмкружка при Доме культуры? Она ведь актриса большого таланта, большой известности… Я уже не говорю о родительских заботах – как дать образование двум своим дочерям…» На что Шукшин отвечал: «Тут вы правы. Я как раз об этом все время думаю: как же будет с Лидой?»

Но даже не это главное. Можно предположить, что в Вешенской Шукшин встретился не только с Шолоховым – он встретился с самим собой. Увидел себя в том шолоховском, крупном зеркале, в какое прежде смотреть ему не доводилось. Он увидел в нем всю свою жизнь, всю ее подчас вынужденную суету, бессмысленную трату времени, ее скоротечность, ее киношность, ее вынужденную зависимость от сильных мира сего (и ладно бы сильных – слабых мира сего, лишь прикидывающихся сильными, тех самых грустных государственных импотентов, о которых он писал в рабочих записях), и потому с горечью признавался в том самом искреннем интервью Стасу Попову: «Я многое упустил в жизни и теперь только это сознаю. В кино я проиграл лет пятнадцать, лет пять гонялся за московской пропиской. Почему? Зачем?»

А приехавший к Шукшину во время съемок в станицу Клетскую, которая на советский манер оскорбительно для казаков называлась рабочим поселком, журналист из дружественной Болгарии и по совместительству студент того самого Литературного института, куда когда-то не попал его именитый собеседник, не веря своим ушам, испуганно спрашивал:

«– Могу я все это напечатать?

– Конечно! Я потому и согласился на этот разговор… Нет больше никаких компромиссов! Конец суете! Остаюсь со стопкой чистой бумаги. Ждут меня большой роман и несколько сборников рассказов…»

Шолохов – намеренно или нет – что-то очень важное сумел разбудить, тронуть в Шукшине, то, что давно искало в нем выхода. И это были вопросы не про нацию в целом, о чем поначалу хотел говорить Василий Макарович с Михаилом Александровичем, а вещи куда менее обширные, но более личные, точечные, сокровенные – о самом себе. И в этом смысле диалог меж ними все же состоялся, и это был глубокий, важный диалог: прежде чем говорить о том, что мы распустили нацию и что с ней теперь делать, надо на себя поглядеть. Каждый из нас прежде всего себя распустил и себя собрать должен. Вот с чего начинать надо, вот что самое трудное. Он о себе стал по-другому мыслить, тут что-то вроде рубцовского – «думать о своей судьбе» – случилось. И собрать себя для Шукшина означало – целиком уйти в литературу, не разбрасываться, как он разбрасывался до этого.

Ну а кроме того, Василий Макарович увидел в Вешках то, чего в этой блуждающей судьбе ему недоставало, – независимый просторный писательский дом, стоящий посреди родного села, на берегу реки, в приволье, открытый небу, ветру и солнцу[68]68
  Вешенская не была родиной Шолохова, но Михаил Александрович прожил здесь очень много лет, и Шукшин воспринимал ее именно так: «Шолохов – весомое подтверждение того, что писатель не должен, не может избегать дней и атмосферы своего детства».


[Закрыть]. Проведший много лет в скитаниях, командировках, поездках, в гостиницах и общежитиях, он, можно предположить, действительно понял ту вещь, которая умозрительна была ему ясна и раньше, но здесь он столкнулся с нею наяву: писателю надо иметь свой дом. Не четырехкомнатную московскую квартиру, стилизованную или нет под деревенскую избу, и не переделкинскую дачу, это не для Шукшина, но – русский дом, большой, надежный, убежище и место сбора большой семьи, годный и для работы, и для праздника, обитель дальнюю…

«После Вешенской, – утверждал Заболоцкий, – Шукшин всерьез задумался о возвращении на родину навсегда: “Только там и выживу и что-то сделаю”. Перечитав письмо Л. М. Леонова, в котором старейшина литературы советовал ему бросить кино и посвятить себя целиком писательскому труду, коль Бог дал дарование, вспомнил, как Михаил Александрович обронил: “Бросай, Василий, в трех санях сидеть, пересаживайся в одни, веселей поедешь!”».

Все это, конечно, требует проверки и уточнений: действительно ли писал Шукшину Леонов, самый таинственный затворник великого века, тайно сочинявший последние десятилетия жизни крамольную «Пирамиду», и если да, то где оно, это письмо? «Не знаю, какие слова были написаны Шукшину Леонидом Леоновым, – отозвался на леоновский сюжет и более последовательный и точный в деталях Василий Белов[69]69
  Причем в отличие от апокрифического леоновского сюжета известны слова Белова из его письма Шукшину, написанного в августе 1974 года, где выражена схожая, в духе «бросай киношку, ты же писатель», мысль: «Лида говорит, что Разина запустили. Слава Богу, и поздравляю! Но что будет с твоей прозой? Думаю об этом с тревогой. Это все равно что плыть на Катуни на двух бревнах. Одна нога на одном, другая – на другом. Хорошо еще, что ты можешь быстро переключаться. Но запомни: при переключении движок молотит впустую и падает скорость (это уже из моей шоферской практики)».


[Закрыть], – но встреча с Шолоховым перевернула у Макарыча все его представления о бытовой безопасности. Поневоле приходится пользоваться такими терминами, поскольку без такой безопасности ничего не сделать, будь ты хоть семи пядей во лбу. Макарыч знал об этой истине и раньше, но встреча с Шолоховым просто доконала его: “Вот в ком истина! Спокоен, велик! Знает, как надо жить. Не обращает внимания ни на какие собачьи тявканья…” Он вернулся с Дона совсем с другим настроением…»

«Интересный он дядька. Ой какой интересный! Ты не представляешь, сколько мне дала встреча с ним. Я ведь всю жизнь по-новому переосмыслил, – говорил Шукшин Юрию Никулину. – У нас много суеты и пустоты. Суетимся мы, суетимся… а Шолохов – это серьезно. Это на всю жизнь».

И вот это, пожалуй, самый важный вывод. Шукшин увидел в Шолохове вечность и затосковал: «Кино – искусство скоротечное, а литература – вечное искусство. Надо выбирать. Для меня это проблема. Режиссер или писатель? За эту прежнюю неопределенность свою придется расплачиваться. И не знаю еще – чем…» Ведь даже мотив расплаты – Прокудинский мотив. И дальше: «Кино – соблазнительное занятие. Но проходят годы, и новая техника сметает все с белых экранов. А шолоховская проза твердо стоит, тут ничего не скажешь. Стоит и живет, и кино вертится вокруг нее. Сколько экранизаций произведений Шолохова, Боже мой! А Шолохов – один…»

УВЕРУЙ, ЧТО ВСЕ БЫЛО НЕ ЗРЯ

После встречи с Шолоховым Шукшин прожил меньше четырех месяцев. В основном на Дону, хотя успел за это время съездить в Ленинград на прогон спектакля «Энергичные люди». «Ездил недавно в Ленинград на 3 дня: у меня там поставили в театре пьесу. Ездил на сдачу ее», – писал в июне матери. Иногда вырывался домой, к своим, но, по воспоминаниям очевидцев, болезнь уже брала свое, и он это чувствовал.

«Как-то выдалось несколько свободных дней, и мы отправились в Москву, – вспоминал Георгий Бурков. – Обратно договорились возвращаться вместе. Условились встретиться у магазина “Журналист”, что на проспекте Мира. В назначенный час прихожу – он уже на месте. Стоит возле машины, курит и плачет. “Ты чего, – спрашиваю, – стряслось что?” – “Да так, девок жалко, боюсь за них”. – “А что с ними случится?” – “Не знаю. Пришли вот провожать. Стоят как два штыка, уходить не хотят. Попрощались уже, я их гоню, а они стоят, не уходят”. По его лицу текли слезы. Будто знал, что в последний раз видит дочерей Машу и Ольгу».

Столь же горькими оказались последние воспоминания о Шукшине Глеба Панфилова, у которого Василий Макарович снимался в своем последнем фильме «Прошу слова» в роли провинциального драматурга Феди. И тут, конечно, возникает вопрос: зачем ему это было нужно? Только потому, что пообещал, потому что относился к Панфилову с симпатией, или же хотел остаться еще в одном облике, в одной роли – кто теперь скажет…

«Когда он вошел в павильон, у меня было физическое ощущение, что он не идет, а парит, почти не касаясь пола. Потом я узнал, что примерно то же самое почувствовали и все остальные – такой он был высохший, худой. Не человек, а его тень. Джинсы на нем болтались, вязаная кофточка, прикрытая модным кожаным пиджаком, висела как на вешалке, а на ногах – босоножки в пластмассовых ремешках. Глаза красные с неестественным блеском – верный признак бессонных ночей».

А между тем «помирать собирайся – рожь сей». Продолжалась подготовка к съемкам «Степана Разина». Еще весной 1974 года директор «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов обратился к новому «министру кино» Ф. Т. Ермашу, сменившему А. Ф. Романова, с просьбой рассмотреть вопрос о постановке двухсерийного фильма «Степан Разин» в рамках государственного заказа, что – понятное дело – было для Киностудии с учетом дороговизны съемок делом очень важным. Согласился Ермаш с этим предложением или нет – неизвестно, но на просьбу Сизова произвести расходы в размере десяти тысяч рублей на предварительные работы по кинокартине до запуска ее в режиссерскую разработку и подготовительный период разрешение в порядке исключения дал.

Двадцать пятого июля 1974 года, в последний свой день рождения, в свое 45-летие, Шукшин послал из станицы Клетской пространную телеграмму директору «Мосфильма»:

«УВАЖАЕМЫЙ НИКОЛАЙ ТРОФИМОВИЧ ПРОШУ ВАШЕГО РАЗРЕШЕНИЯ НАЧАТЬ ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ ФИЛЬМУ “РАЗИН" ПЕРВОГО АВГУСТА 1974 ГОДА СОГЛАСНО ДОГОВОРЕННОСТИ РАБОТЕ ПОКА ПРИСТУПЯТ РЕЖИССЕР ШУКШИН ОПЕРАТОР ЗАБОЛОЦКИЙ ХУДОЖНИК НОВОДЕРЕЖКИН ДИРЕКТОР МИЛЬКИС ТАКЖЕ ХУДОЖНИК КОСТЮМАМ АДМИНИСТРАТОР ФОТОГРАФ БЛИЖАЙШИЕ ПЛАНЫ ВЫБОР НАТУРЫ МЕСТ БАЗИРОВАНИЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЗАКАЗОВ НА ПОСТРОЙКУ СТРУГОВ ПОШИВ КОСТЮМОВ ИЗГОТОВЛЕНИЕ ОРУЖИЯ ЕСЛИ НЕ СМОГУ ПРИЕХАТЬ ПРОШУ НАЧАТЬ БЕЗ МЕНЯ С НИМИ ВСТРЕЧУСЬ ЗДЕСЬ УВАЖЕНИЕМ ШУКШИН».

Пятым августа датировался приказ Сизова о продлении подготовительных работ с 5 августа по 31 октября, и таким образом в последние месяцы и недели жизни Василий Шукшин по-прежнему уверенно сидел в двух кинематографических санях, актерских и режиссерских, что не мешало ему вопреки дружеским предостережениям катиться еще и в санках литературных. Да как славно катиться! В его писательских делах в последний год жизни все действительно складывалось удачно, и по последним шукшинским вещам хорошо чувствуется, что в отличие от своего физического состояния («Все чаще жаловался на ноги. Я видел, как ему трудно ходить, как тяжко дается даже небольшое расстояние – от пристани на Дону до площадки», – вспоминал Бурков), творчески он не был ни исчерпан, ни истощен. Он уходил на взлете, на подъеме, и трудно даже вообразить, сколько потеряла русская литература, потеряв Шукшина…

В мае вышла его лучшая книга «Беседы при ясной луне», в июне был, наконец, сдан в набор многострадальный роман «Я пришел дать вам волю» в издательстве «Советский писатель», в июле журнал «Звезда» напечатал «Точку зрения», журнал «Аврора» – рассказ «Рыжий», относящийся к шукшинскому детству, а «Искусство кино» – киносценарий «Брат мой», который первоначально назывался «Враг мой», и именно по этому сценарию Валентин Виноградов впоследствии снял фильм «Земляки», в котором Шукшин и хотел, да не смог сыграть[70]70
  В связи с чем Шукшин еще в 1972 году написал Виноградову очень важные строки, которые много раскрывают в нем самом: «Я плотно думаю об этом замысле, т. е. – о характере. А совсем скоро получу возможность сесть и писать. Мне нравится эта затея серьезно. И серьезно тоже, если б так сложились обстоятельства, стал бы играть. Чую здесь такую мякоть русскую, выебон наш русский – и боль настоящая и показуха – спектакль, и скоморох, и страдалец – вместе. Это – правда, наболело, и это так было бы понятно русским людям. Они бы, наверно, приветствовали это. Надо, Валя. То есть я буду писать. Еще охота тебе сказать, не чувствуй себя совсем одиноко, не ходи к прокурору и не пей. Все бесполезно, все от отчаяния. Ты в хорошей злой форме, не губи ее. <…>».


[Закрыть]. Тогда же, в июле, в «Вопросах литературы» была напечатана дискуссия о фильме «Калина красная», в которой приняли участие С. Залыгин, К. Ваншенкин, Л. Аннинский, В. Баранов, В. Кисунько и Б. Рунин, а Шукшин всем им по существу возразил. В августе в «Литературной России» был опубликован рассказ «Други игрищ и забав» с абсолютно городским сюжетом и определенным изживанием «чудачества», как до этого и в «Вечно недовольном Яковлеве», опубликованном в марте того же года в газете «Неделя».

Летом Шукшин подал в издательство «Молодая гвардия» заявку на новую книгу, в которой написал строки, почти всегда цитируемые, когда говорят о Шукшине, и в самом деле, их можно считать символом его веры, да и не только его – здесь в концентрированном виде изложен русский национальный кодекс, применимый к любым временам отечественной истории: «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту… Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами – стоит ли отдавать его за некий трескучий, так называемый “городской язык”, коим владеют все те же ловкие люди, что и жить как будто умеют, и насквозь фальшивы. Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания – не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить. Помни это. Будь человеком».

В сентябре вышла последняя прижизненная подборка рассказов в «Нашем современнике», среди которых был совсем небольшой, по стилистике близкий к документальному, невыдуманному рассказ «Жил человек…» с трагическим описанием смерти соседа по больничной палате:

«Я проснулся от торопливых шагов в коридоре, от тихих голосов многих людей… И почему-то сразу кольнуло в сердце: наверно, он. Выглянул из палаты в коридор – точно: стоит в коридоре такой телевизор, возле него люди в белых халатах, смотрят в телевизор, некоторые входят в палату, выходят, опять смотрят в телевизор. А там, в синем, как кусочек неба, квадрате прыгает светлая точка… Прыгает и оставляет за собой тусклый следок, который тут же и гаснет. А точечка-светлячок все прыгает, прыгает… То высоко прыгнет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит и следок за собой вытянет. Прыгала-прыгала эта точечка и остановилась. Люди вошли в палату, где лежал… теперь уж труп; телевизор выключили. Человека не стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной какой-то главной мысли, хотел – не понять, нет, понять я и раньше пытался, не мог – почувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок тусклый, – чуть-чуть бы хоть высветлилась в разуме ли, в душе ли: что же это такое было – жил человек… Этот и вовсе трудно жил. Значит, нужно, что ли, чтобы мы жили? Или как? Допустим, нужно, чтобы мы жили, то тогда зачем не отняли у нас этот проклятый дар – вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: “А зачем всё?” Вон уж научились видеть, как сердце останавливается… А зачем всё, зачем! И никуда с этим не докричишься, никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить и уходить вперед, сколько отмерено. Похоже, умирать-то – не страшно».