Текст книги "Шукшин"

Автор книги: Алексей Варламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

А САМ В ЧЕТЫРЕХКОМНАТНОЙ КВАРТИРЕ ЖИВЕТ

Были в тот черный февраль 1971-го и другие нетленные награды, точнее – обещания таковых.

Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза Секретарю ЦК КПСС тов. Демичеву П. Н. от члена КПСС Шукшина Василия Макаровича (чл. билет № 0713090)

Заявление

Прошу Вашего содействия в решении вопроса о предоставлении мне жилплощади, которая дала бы возможность работать в необходимой для этого творческой обстановке как писателю, кинорежиссеру и актеру. В настоящее время семьей в составе 5 человек (я, жена, дети) проживаем в 2-х комнатной квартире (смежные комнаты 18 и 13 кв. м.).

С уважением

В. Шукшин

23 февраля 1971 г.

Квартирный вопрос стоял перед Шукшиным давно, недаром в рабочих записях встречается: «Где я пишу? В гостиницах. В общежитиях. В больницах». Упоминание о квартире встречается в письмах.

«Квартиру должны дать скоро, дом строят. Дом будет великолепный, квартира 4-х комнатная – с кабинетом, с детской, спальней, залом. В центре Москвы. Ничего, жить можно, дал бы нам всем Бог здоровья», – писал Шукшин матери еще в октябре 1969 года, но шло время, ничего не происходило, и Шукшину пришлось беспокоить верха.

Секретно

В Общий отдел ЦК КПСС

Заявление кинорежиссера тов. Шукшина В. М. об улучшении жилищных условий рассмотрено Президиумом исполкома Моссовета 13 апреля с. г. Принято решение предоставить тов. Шукшину трехкомнатную квартиру. Поручено Управлению учета и распределения жилой площади подобрать квартиру для тов. Шукшина.

Подбор квартиры задерживается из-за отсутствия соответствующих свободных квартир.

Заместитель председателя исполкома Моссовета С. Коломин

19 июля 1971 г.

И прошел еще целый год в тесной свибловской кухоньке, в больницах, гостиницах и общежитиях, прежде чем товарищ Коломин смог отчитаться перед ЦК:

Секретно ЦК КПСС Общий отдел

Решением исполкома Моссовета № 14/22 от 28 марта 1972 г. тов. Шукшину В. М., кинорежиссеру Центральной киностудии им. Горького (семья 5 человек) предоставлена четырехкомнатная квартира № 121 площадью 74,06 кв. м в доме № 5 по ул. Бочкова.

Заместитель председателя исполкома Моссовета С. Коломин

31 марта 1972 г.

Сохранилось очень любопытное дневниковое свидетельство писателя Георгия Елина, в ту пору студента Литературного института:

«Летом в литинститутском сквере подошел ко мне какой-то абитуриент, спросил: москвич? – знаешь, где улица Бочкова? Оказалось, он с Алтая, привез посылочку Шукшину. Я согласился показать – при условии, что меня с собой возьмет.

Шукшин был на съемках, дочери в деревне – дома оказалась одна жена (всего на два-три дня вернулась), простецкая, веселая и словоохотливая. Пригласила в квартиру (еще не совсем обжитую, в следах вялотекущего ремонта), провела в кабинет мужа: “Наконец-то у Васи личная комната есть, а то все свои книжки на кухне писал…”».

К этой же квартире относится и другое, надо думать, совершенно мифологическое, но при этом психологически точное воспоминание Эдуарда Володарского. «Коля Губенко как-то рассказал такую историю. Вася с Лидией Федосеевой, его второй женой, наконец получили квартиру. Сидят у Губенко и его жены Жанны Болотовой дома. Лида обсуждает с Жанной, какую мебель купить. Жанна говорит: “Если Вася поедет, ему без очереди дадут финский гарнитур”. Лида говорит: “Вася, слышишь, Жанна говорит, если ты поедешь, тебе без очереди дадут”. Вася закуривает папиросу, стряхивает пепел и говорит: “Да брось ты, Лид. Никогда мы хорошо не жили, нечего и начинать”».

Но если это очередная шукшинская легенда, байка, то вот факт литературный. В пьесе Шукшина «Энергичные люди» есть диалог:

«– А я люблю избу! – громко и враждебно сказал человек с простым лицом. – Я вырос на полатях, и они у меня до сих пор – вот где! – Он стукнул себя в грудь. – Обыкновенную русскую избу. И вы мне с вашими лифтами, с вашими холодильниками… <…>

– Деревню он любит! – тоже очень обозлился брюхатый. – Чего ж ты не едешь в свою деревню? В свою избу?

– У меня ее нету.

– A-а… трепачи. Писатель есть один – все в деревню зовет! А сам в четырехкомнатной квартире живет, паршивец!»

НЕ ОТРЕЗАЛ

В шукшинском письме Белову есть одна важная фраза: «В “Новом мире” больше не берут печатать, взял оттуда свои рассказы».

Василий Шукшин был не единственным писателем, кто покинул журнал, где произошла смена главного редактора, означавшая конец целой эпохи не только в истории литературы, но и в истории страны. Однако в процитированных строках чрезвычайно важен словесный оборот: не берут печатать. Получается так: не Шукшин ушел из журнала в знак протеста против снятия Твардовского, как многие новомирские авторы (а кто-то этого не сделал, как Василь Быков, например, и потом раскаивался), но его ушли. Причем не очень понятно за что. Новый редактор «Нового мира» Валерий Алексеевич Косолапов, которому трудно было позавидовать в этой роли, должен был за таких авторов, как Василий Шукшин, держаться, и тем не менее от Шукшина новый «Новый мир» по не очень понятным причинам отказался, и нашему герою пришлось искать другую крышу над головой. Он ее без труда нашел, но вот вопрос, жалел ли Василий Шукшин о гибели журнала Твардовского, переживал ли события вокруг журнала в конце 1960-х, когда на шее «Нового мира» затягивалась петля? Что думал он об атаке «Огонька» на «Новый мир» летом 1969 года, известной как «Письмо одиннадцати» и ставшей предвестником этого погрома?[47]47
  Краткое разъяснение для современного читателя: в «Новом мире» (1969. № 4) вышла статья критика Александра Дементьева «О традициях и народности», направленная против журнала «Молодая гвардия» (злоупотреблявшего на своих страницах, по мнению критика, темой народности и экскурсами в дореволюционную историю); в защиту молодогвардейской линии выступили 11 писателей, опубликовавших в «Огоньке» (1969. № 30) открытое письмо «Против чего выступает „Новый мир“» (названное «Письмом одиннадцати»). Ср. также в рабочих тетрадях A. Т. Твардовского: «Ну, подлинно: такого еще не бывало – по глупости, наглости, лжи и т. п. Едва ли не все подписавшие этот антиновомировский, открыто фашиствующий манифест мужиковствующих, „паспортизированы“ на страницах „Нового мира“, вернее сказать аттестованы отдельно посвященными каждому рецензиями или, по крайней мере, „попутными“ характеристиками, начиная с Мих. Алексеева (вкупе с B. Шишовым!) и кончая дремучим, облекшим свою закаленную в органах юность во всякие „ой, дидо, ладо, Ладога“, <Александром> Прокофьевым. Но суть не в том, даже не в том, что самих генералов им не удалось подвигнуть на подписи – ни Шолохова, ни Леонова, ни Федина (нужды нет, что он член редколлегии, была бы охота!). А в том, что это самый, пожалуй, высокий взлет, гребень волны реакции в лице литподонков, которые пользуются очевидным покровительством некоей части „имеющегося мнения“».


[Закрыть]

В воспоминаниях Анатолий Заболоцкий говорит, что во время поездки Шукшина и Белова в Тимониху зимой 1971/72 года стал «невольным свидетелем разговоров сплошь о литературе. Говорили о Яшине, Абрамове, Твардовском и его журнале».

Что именно говорили, Анатолий Дмитриевич, к сожалению, не записал, но не так давно в газете «Литературная Россия» было опубликовано письмо Василия Белова литературоведу Виктору Петелину, где речь шла о реакции Белова на «Письмо одиннадцати»: «Я бы это письмо не подписал. Не потому, что не согласен с мыслями против дементьевской статьи (с этими мыслями я согласен), а потому что, объективно, письмо против Твардовского. <…> Я не берусь судить за всех, но, как мне кажется, Витя Астафьев и Саша Романов тоже не поставили бы свои подписи против Твардовского, да еще теперь, когда его гонят из журнала. Все это очень сложные и хитрые штуки. А меня теперь Михайлов объявил вне закона, не знаю, что и делать. Не переиздают, не печатают. И правые и левые смыкаются против меня и Астафьева, хотя одни шумят за Россию, а другие шумят против лжепатриотов (Дементьев, к примеру). Те и другие стоят друг дружки».

Это не означает, что Шукшин думал точно так же, но вряд ли его всегда независимая, внепартийная позиция сильно отличалась от беловской, особенно если учесть, что «Письмо одиннадцати» было опубликовано в софроновском «Огоньке», а именно фамилия Софронов стала, по воспоминаниям Белова, одним из аргументов для Шукшина, чтобы удочерить Катю, свою дочь от Виктории Софроновой.

Другой мемуарист, Анатолий Гребнев, с которым Шукшин оказался в болшевском Доме творчества зимой 1970-го, вспоминал о том, что Василий Макарович «по поводу “Нового мира” советовался: что делать? Только что сняли Твардовского, разгромили редакцию. А у меня там два рассказа идут в номер. Забрать или оставить?».

Подборка, в которой было не два, а шесть рассказов – «Сватовство», «Шире шаг, маэстро», «Срезал», «Митька Ермаков», «Крепкий мужик» и «Крыша над головой», – вышла в июльском номере «Нового мира» за 1970 год, но больше в «Новом мире» Василий Макарович действительно не печатался, если не считать опубликованной в 1972 году рецензии на книгу Андрея Скалона «Живые деньги». А вот почему он так и не дал туда свои рассказы, при том что где только не печатался, остается лишь гадать. И все же косвенно можно предположить, что у Шукшина были личные причины не слишком-то сокрушаться о гибели знаменитого журнала. За несколько месяцев до снятия Твардовского «Новый мир» отказался печатать роман «Я пришел дать вам волю», и в контексте жесточайшей борьбы за «Разина» в киношной среде, нравы которой Шукшин хорошо знал и никаких иллюзий относительно нее не строил, встретить такое же вероломство от издания, напечатавшего за восемь лет 27 его рассказов, он скорей всего готов не был. Второй раз «Новый мир» отвергал его крупную прозу, но если «Любавиных» не взяли у молодого, никому не известного автора, которого надо было срочно «спасать» от злодея Кочетова, то роман «Я пришел дать вам волю» был написан состоявшимся, независимым писателем. Это был действительно выдающийся роман, свободный от недостатков «Любавиных», в нем мощно проявились шукшинский талант и его умение органично сплавлять три основных рода литературы – эпос, лирику и драму, это был роман новаторский, смелый, безусловно, один из самых значительных романов русской литературы второй половины XX века, с поразительными характерами, лицами, невероятным напряжением, с глубочайшим историческим контекстом, личной выстраданностью, русской болью, русской верой, русской мятежностью. И тем не менее, а возможно как раз ввиду всего этого редколлегия «Нового мира» его отклонила.

В отличие от истории кинематографической, в той или иной степени запротоколированной, мы не можем точно обозначить претензии, которые к роману предъявлялись, и кто в «Новом мире» был в ответе за его непечатание. Хотя, учитывая ситуацию конца 1960-х, марксообразную статью критика Александра Дементьева против журнала «Молодая гвардия» в апрельском номере 1969 года и вышеупомянутое «Письмо одиннадцати» в «Огоньке», а плюс еще «Открытое письмо» главному редактору журнала «Новый мир» токаря Подольского машиностроительного завода М. Захарова в газете «Социалистическая индустрия», да еще статью в «Литературной России» – «Справедливое беспокойство» в поддержку “Огонька”», можно предположить, что «Новый мир» и не мог тогда поступить иначе. Твардовский все еще пытался спасти, сохранить журнал, и ему только шукшинского Разина не хватало (а с другой стороны, может, напечатал бы, и не сняли) – но какое дело было до всех этих нюансов Шукшину?

Однако проблема с публикацией решалась легче, чем со съемками фильма: выручил Василия Макаровича, как и с «Любавиными», его родной журнал «Сибирские огни», о чем сохранились окрашенные в довольно благостные тона воспоминания члена редколлегии журнала Николая Яновского, записанные Владимиром Коробовым.

«Шукшин, как рассказал мне Н. Н. Яновский, бывший тогда заместителем главного редактора “Сибирских огней”, сразу спросил: не смутят ли редакцию такие обстоятельства – роман лежит в “Новом мире”, тема его и материал не сибирские, какая-то часть книги уже была напечатана в виде сценария “Искусством кино”? Яновский заверил его, что не смутят. Роман сибиряками был прочитан быстро, решение было единогласным – публиковать».

На самом деле не все было так гладко, чего Яновский Коробову не сообщил, либо Коробов не стал об этом писать, но письмо Шукшина к Яновскому, датируемое первым октября 1970 года, дополняет картину:

«Николай Николаевич!

Умоляю, не молчите так зловеще долго, не держите в неведении. У меня сейчас очень сложные дела, и вопрос времени встает передо мной немилосердно.

Доработка велась и с учетом тех замечаний, какие я получил в Новосибирске, и с учетом своей цензуры, киношной, весьма… Так что сделано много, только что яйца не отрезал казачьему атаману. На большее я не согласен…»

А Белову тогда же писал: «Как живешь? Работатца? Спасибо за журнал! Ничего не выкинули не в пример моим “Сибогням”».

«К роману предъявлялись различные требования, – вспоминал Яновский. – Я помню два: дописать некоторые сцены романа, чересчур насыщенные диалогами, да подсократить “жестокости” <…> “жестокости” <он> отстаивал, шел на самые минимальные сокращения».

Но шел – а что ему оставалось?

НАШ СОТРАПЕЗНИК

Обыкновенно принято считать, что из «Нового мира» Шукшин вместе с другими писателями-деревенщиками ушел в журнал «Наш современник», который в 1970-е годы во многом стал тем же, чем был «Новый мир» в 1960-е – то есть самым глубоким, самым смелым, острым и интересным литературным журналом в СССР. И именно «Наш современник» напечатал в сентябре 1971 года те шукшинские рассказы, которые побоялся либо не пожелал печатать новый «Новый мир» («Дядя Ермолай», «Хозяин бани и огорода», «Хмырь», «Ноль-ноль целых», «Письмо», «Жена мужа в Париж провожала…» и «Ораторский прием»). На этом основании иногда даже выстраивается трехчастная периодизация творчества Шукшина: октябрьский период, новомирский и период «Нашего современника». На первый взгляд все очень логично, можно и так расчислять. И больше того, Шукшин не просто начал печататься в «Нашем современнике», но вошел в его редколлегию (в новомирскую ни при Твардовском, ни позднее его, понятное дело, не звали), о чем довольно забавно, хотя и, по справедливому замечанию Солженицына, с плохо скрываемой завистью написал Юрий Нагибин в уже упоминаемой повести «Тьма в конце туннеля»:

«Я встретился с Шурпиным через много лет на заседании редколлегии журнала “Наш сотрапезник”, тогда еще честного и талантливого. Это была совсем другая жизнь, из которой ушла Гелла и многие другие, обременявшие мне душу. Главный редактор журнала Дикулов представлял нам нового члена редколлегии. Шурпин, знаменитый, вознесенный выше неба, трезвый как стеклышко – он бросил пить и сейчас добивал свой разрушенный организм крепчайшим черным кофе, курением и бессонной работой, – обходил всех нас, с искусственным актерским радушием пожимая руки. Дошло дело до меня.

– Калитин, – неуверенным голосом произнес Дикулов, видимо, проинформированный Зиловым о моем зверском поступке.

– Не надо, – улыбнулся Шурпин своей прекрасной улыбкой. – Это мой литературный крестный.

И поскольку я сидел, он наклонился и поцеловал меня в голову…»

Вспоминал о Шукшине и главный редактор журнала Сергей Викулов (Дикулов у Нагибина) – к слову сказать, один из подписантов «Письма одиннадцати»: «В редакцию “Нашего современника” он пришел сам. Мы даже не пытались приглашать его, потому что знали: Шукшина охотно печатает “Новый мир”. Зашел и оставил целую папку рукописей. Это были рассказы, составившие впоследствии книгу “Характеры”. <…> Мы почувствовали очень доброе отношение Василия Макаровича к журналу и предложили ему войти в редколлегию. Он не сразу согласился. Говорил: дескать, едва ли он сможет принести пользу журналу, поскольку редко бывает в Москве, все время занят в кино.<…> И все-таки мы его уговорили: сказали, что с него будет достаточно, если он все, что напишет, будет показывать в первую очередь нам».

Если такое условие и было поставлено, то оно было слишком жестким – этакое феодальное право первой ночи, с которым Шукшин едва ли мог согласиться, и трудно поверить, что все, напечатанное им в других изданиях, проходило сквозь своеобразное сито «Нашего современника» по принципу: это мы берем себе, а вот это пусть печатают другие. На такое вообще мало кто из писателей согласится, а уж тем более Шукшин, который признавался в разговорах с Георгием Бурковым: «Я специально разбрасываю свои рассказы по разным журналам. Чтобы не догадались, что это – одна книга». Вот что было для него важнее всего – стать автором своей книги, своего сборника рассказов, своего как бы фильма в литературе, а не автором какого-либо, пусть даже самого выдающегося журнала (возможно, именно это чувствовал и сторонился от Шукшина литературно партийный А. Т. Твардовский, для которого интересы журнала всегда были выше интересов отдельных авторов), и потому пытаться привязать Шукшина к какому-либо одному журналу – значит не учитывать его собственной, автономной линии поведения. Можно так сказать: для Шукшина ничего не изменилось со времен его вхождения в литературу, и прежде всего осталась его абсолютно неписательская психология. Выбор того или иного толстого литературного журнала, при том что сами эти журналы в формально однопартийной стране были зачатками политических партий, многое определял, и любому писателю важно было, где именно он публикуется, в какой клуб ходит, а в какой – нет. Для Шукшина все это ничего не значило. Подобная нелитературная философия шла еще от советов мудрого Ромма рассылать рассказы веером по всем редакциям, и там, где возьмут, – там и твой дом. Не важно – где, важно – что. Литературный журнал был для Шукшина тумбой с афишей, где напечатано его имя, а на разницу между этими тумбами и на материал, из которого они сделаны, он большого внимания не обращал – ему важно было высказаться – и он стремился к максимальному расширению своего присутствия в культурном и информационном пространстве, пусть даже тогда к таким понятиям никто не прибегал, но Шукшин был из тех, кто опережает время…

Однако в глазах окружающих участие Василия Макаровича в редколлегии «Нашего современника», пусть даже формальное, не могло остаться незамеченным. Это было приглашение вступить в неофициальную русскую партию (что, собственно, и смутило Анатолия Гребнева). Если в шестидесятые годы у Шукшина за исключением тесной дружбы с Беловым никаких других контактов с патриотическим лагерем не было, он не входил в московский кружок новых славянофилов, представленный славными именами Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Станислава Куняева, Юрия Лощица, Олега Михайлова и других известных ученых, писателей, мыслителей, а напротив, поссорившись с Кочетовым и компанией, общался с не менее замечательными либералами – Виктором Некрасовым, Беллой Ахмадулиной, Марленом Хуциевым, да и Глеб Горышин с Юрием Скопом не сказать чтобы были патриотически ангажированными, то теперь его позвали на этот пир, но едва ли Василий Макарович приглашением сполна воспользовался и сделался завсегдатаем русского клуба.

У него было много общего с писателями-деревенщиками, которых он называл в числе своих любимых, – Василием Беловым, Федором Абрамовым, Виктором Астафьевым и «подающим надежды молодым сибиряком Валентином Распутиным», очень много, и в каких-то вещах он мог быть радикальнее всего патриотического движения вместе взятого, но все-таки держался сам по себе и тому были разные причины[48]48
  Это, к слову сказать, хорошо понимал В. В. Кожинов, который единственный раз написал о Шукшине в середине 1960-х, а уже в 1970-е говорил, по свидетельству историка литературы В. П. Смирнова: «Он мне не интересен» – слова, которые трудно однозначно истолковать, но не исключено, что здесь включался принцип «свой – чужой».


[Закрыть].

Иронические фразы Шукшина из так называемого «выдуманного рассказа» «Высокий день» очень показательны: «Ездил в Союз писателей РСФСР – там мне вручили почетную грамоту. Говорили о России – мне не удалось сказать ни слова».

Не дали? Не нашел повода? Шифровался и в этих стенах? Как бы то ни было, можно предположить, что несказанные эти слова вошли в рабочие записи Василия Макаровича: «Надо совершенно спокойно – без чванства и высокомерия – сказать: у России свой путь. Путь тяжкий, трагический, но не безысходный в конце концов. Гордиться пока нечем».

И если бы эта мысль была во всеуслышание произнесена в Союзе писателей, неужели понравилась бы она писательским аппаратчикам, как раз и поразившим Шукшина своими чванством и высокомерием? Не восприняли бы они все это как выпад против себя? Да и что значит: «гордиться пока нечем»? Вроде свое, а вроде чужое… И Шукшин это чувствовал. Неуютно ему было и в этом Союзе писателей, и в его официальном органе «Нашем современнике», как было неуютно до этого в «Октябре» и в «Новом мире». Не шукшинское все это было – партийное, групповое. Да и пить с «профессиональными патриотами» в ЦДЛ за Россию ему было не с руки, и вообще не до праздных разговоров было – работать надо – а без цедээловского братания какая уж там партия? Василий Макарович с его авторитарным, режиссерским характером согласился бы вступить лишь в такую партию, которую сам бы и возглавил. Ему роль меньше разинской не подходила ни в жизни, ни в кино. Вспомним: «Один борюсь. В этом есть наслаждение. Стану помирать – объясню». Вот его кредо. А еще одна рабочая запись – «Они (братья-писатели) как-то не боятся быть скучными», как и другое известное суждение – «Да, литературы нет. Это ведь даже произнести страшно, а мы – живем!» – сполна характеризуют отношение Василия Макаровича к современной ему литературе. Любой – либеральной, консервативной, национальной, космополитичной. «Сто лет с лишним тянули наши титаны лямку Русской литературы. И вдруг канат лопнул; баржу понесло назад. Сколько же сил надо теперь, чтобы остановить ее, побороть течение и наладиться тащить снова. Сколько богатырей потребуется! Хорошо еще, если баржу-то не расшибет совсем о камни».

Но дело не только в этом скепсисе и разочаровании. И даже не в том, что наряду с «Нашим современником» Шукшин активно печатался в «Сибирских огнях», «Звезде», «Севере», «Авроре», «Сельской молодежи», «Литературной газете», «Литературной России», что и было частью той самой веерной тактики, о которой он говорил Буркову (в новомирский период разброс между журналами был существенно меньше, что объясняется в первую очередь растущей популярностью Шукшина), и не в том, что именно в пору сотрудничества с «Нашим современником» Шукшин написал предисловие к рассказам не какого-нибудь добротного почвенника, а постмодерниста и будущего автора и редактора альманаха «Метрополь» Евгения Попова, впоследствии утверждавшего: «“Русофильство” Шукшина – игра. Он вообще был игроком, поставившим на кон свою судьбу. Выиграл народную славу, лауреатство, могилу на Новодевичьем по личному распоряжению Брежнева. Однако был ли счастлив?»[49]49
  Для полноты картины процитируем слова из еще одного интервью «шукшинского крестника» Евгения Попова, данного им в 2011 году журналу «Литературная учеба», которое многое проясняет в тогдашнем литературно-политическом раскладе, пусть даже речь идет о послешукшинском периоде в истории литературы: «…я-то прекрасно помню, что НИКТО из писателей-деревенщиков не громил альманах „Метрополь“, хотя, возможно, некоторые тексты альманаха и личности авторов вызывали у них омерзение. А вот некоторые будущие записные демократы – громили, найди газету „Московский литератор“ за 1979 год с огромной подборкой „МНЕНИЕ ПИСАТЕЛЕЙ О ‘МЕТРОПОЛЕ’: ПОРНОГРАФИЯ ДУХА“ или почитай стенограмму одного из секретариатов Московской писательской организации, опубликованную в № 82 НЛО, где над нами изгаляются люди, которые, как только КПСС прокукарекала перестройку, тут же принялись учить всех демократии.
  И еще – у подлинных писателей нет врагов, даже таких общих, как отсутствие культуры. А подлинными я считаю и Распутина, и Крупина, и Личутина, и Леонида Бородина, и некоторых других литераторов из, вроде бы, „того лагеря“, таких, например, как менее известный, но замечательный прозаик из Иркутска Анатолий Байбородин. Говоря о „политике“, мы вряд ли когда друг с другом согласимся. Ну, так и не надо о политике, у нас есть наша работа, ремесло. Наша страна, наконец. Не ЭТА, а НАША, общая, одна на всех, другой нет и не будет. А ужасными для „демократов“ будут мои слова, что я, к примеру, и одиозного Владимира Бондаренко, знакомого мне с юности, не считаю исчадием ада. Многое в его деятельности для меня совершенно неприемлемо, но мы спокойно общались в прошлом году в Ясной Поляне во время толстовских чтений, избегая, разумеется, „скользких“ тем. Он эрудирован, умен, любит литературу, а если любит заодно Проханова и Зюганова, так это, в конечном итоге, его, а не мое дело».


[Закрыть] – дело в его прозе, поздней прозе Василия Шукшина, которая все дальше и дальше уходила от понимаемого узко реализма.