Текст книги "Шукшин"

Автор книги: Алексей Варламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Гамлет (опять Гамлет!), Лука, еще несколько примеров проявлений актерского таланта Шукшина можно найти в книге Владимира Коробова, который ссылается на свидетельство Ирины Жигалко: Шукшин на покосе, Шукшин с воображаемой трубкой, Шукшин мирится с Тарковским.

АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ

Это он открыл Шукшина-актера в небольшом учебном фильме «Убийцы», снятом им по рассказу Эрнеста Хемингуэя в 1956 году вместе с двумя своими однокурсниками, Александром Гордоном (который впоследствии женится на сестре Андрея Арсеньевича Марине и у них родится сын – будущий замечательный писатель Михаил Александрович Тарковский) и гречанкой Марией Бейку. Фильм – он выложен в Интернете и всякий может его посмотреть – стильный, лаконичный, классно сделанный. Шукшин сыграл в нем обреченного на смерть боксера Оле Андерсона, за которым охотятся двое профессиональных убийц. В хемингуэевском рассказе Оле Андерсон – человек высокого роста, но режиссер очень удачно обошел этот момент, сняв Шукшина лежащим на кровати. Гордон пишет в книге, что Тарковский был против того, чтобы звать Шукшина на роль Андерсона («Ты что, упал?! Вася, с его типично русской внешностью?! Пойми, боксер – швед, арийская раса, высокий, белобрысый…»), однако в фильме все-таки снялся Василий Макарович.

Когда в следующем, 1957 году Тарковский и Гордон снимут еще одну, большую по продолжительности картину «Увольнения сегодня не будет», в ней не будет Шукшина, зато будет герой по имени Василий Макарович, отставной офицер, доброволец, который просит, чтобы его включили в группу по разминированию артиллерийского склада, обнаруженного в мирном советском городе после Великой Отечественной войны, но его не берут (правда, потом он все равно участие в операции принимает). Какой смысл зашифрован в этом сюжете? Фильм был снят по материалам документального очерка, и только образ Василия Макаровича был специально зачем-то придуман Тарковским. Какими на самом деле были отношения Шукшина и Тарковского – об этом всякого рода слухов, мифов, свидетельств и «свидетельств» существует очень много.

Александр Саранцев с обидой вспоминал о том, что Тарковскому и Митте в институте был дан зеленый свет, им выделялось больше средств и времени для производства курсовых работ, а курсовой фильм Шукшина был загублен[15]15
  Именно об этом фильме Шукшин писал Ивану Попову в 1957 году: «Сейчас отснял свою курсовую работу (звуковую) – 150 м. По своему сценарию. Еще не смонтировал. Впервые попробовал сам играть и режиссировать. Трудно, но возможно».


[Закрыть]. О взаимной неприязни двух режиссеров писал позднее Михаил Ромм: «Шукшин и Тарковский, которые были прямой противоположностью один другому и не очень любили друг друга, работали радом, и это было очень полезно мастерской. Это было очень ярко и противоположно. И вокруг них группировалось очень много одаренных людей. Не вокруг них, а благодаря, скажем, их присутствию».

С Роммом поспорил Гордон: «Я не могу согласиться со словами Михаила Ильича относительно взаимного недолюбливания Тарковского и Шукшина в годы учебы. Это не совсем так. Как многие студенты и преподаватели, Андрей пленился личностью Шукшина. Даже семья Андрея знала о нем. И Вася с интересом присматривался к Андрюхе (как он его называл), изучал московского интеллигента Тарковского. Но в конечном счете Ромм оказался прав. Они были разными – алтайский парень Шукшин, потомок крестьянского рода, ради которого и хотел прославиться, и потомственный русский интеллигент в третьем-четвертом поколении. Андрей Тарковский желал прежде всего выразить высокое Искусство, свой внутренний мир Художника, “снять слепок” души человека, а уж потом, может быть, говорить о “народной правде”. Хотя Андрей нечасто употреблял это выражение, слишком оно было затасканное, да и в разных устах имело разный смысл. В этом была главная интрига, главная “дуэль”, негласно и скрыто длившаяся между ними всю жизнь. И понимание народа было у каждого свое».

«Тарковский всегда был очень взвинченным, резким. Пытался создать собственный стиль во всем, даже в одежде. Шукшин, напротив, являлся типичным крестьянином, – рассказывал в интервью Валентин Виноградов. – Но эти различия не мешали им общаться до поры до времени. Когда мы закончили ВГИК и Тарковский снял “Иваново детство”, он немного задрал нос. Шукшин с болью в сердце рассказывал, как однажды встретил Тарковского в Италии на кинофестивале, а тот сделал вид, будто его не заметил. Конечно, это могло ему и показаться. Я дружил с Тарковским. Могу сказать – это был очень хороший человек, хотя и немного нервный».

Однако наибольший интерес представляют, пожалуй, отзывы самого Андрея Тарковского. Но прежде – отрывок из книги его сестры Марины Арсеньевны Тарковской «Осколки зеркала», где она очень нежно, трепетно пишет про одну из своих встреч с Шукшиным в юности:

«Вот ты пришел к нам на Щипок, это 4 апреля 1955 года, день рождения Андрея. Убогая обстановка, скромное застолье. Друзья Андрея, моя школьная подруга.

О тебе я уже слышала восторженные рассказы брата, и теперь ты сидишь за столом прямо напротив меня, спиной к входной двери. И ты мне очень нравишься. Нравишься тем, что не болтлив, что, не вступая в общий разговор, вглядываешься исподволь в лица, прислушиваешься к говорящим. Нравится твое скуластое лицо, узкие глаза, красивые губы. Ты напоминаешь мне Мартина Идена, моего любимого героя. И я могла бы в тебя влюбиться, но сердце мое, увы, занято другим.

Но вот моя школьная подруга вздумала вдруг уходить домой. И я прошу тебя проводить ее до остановки в надежде на продолжение вашего знакомства. Ты быстро вернулся и был чем-то смущен. “Понимаешь, – рассказал ты Андрею, – я ее к забору прижал, хотел приобнять, а она мне пощечину влепила”. Думаю, что эта моя подруга жалела потом о своей тогдашней неприступности…

Почему-то общение с тобой связано у меня с зимой, с морозами. Шли однажды утром вместе из дома до метро. Был сильный мороз, и я говорю: “Так холодно, что даже уши мерзнут от серег”. Ты удивился: как это так? “Вот так, серьги серебряные, продеты в уши, вот и холодно”. Тебя это позабавило.

Как жаль, что не ты снялся у Андрея в роли двух братьев-князей в“ Рублеве”. Ведь роль была написана для тебя, Андрей мне не раз об этом говорил. Но ко времени запуска фильма у вас уже не было прежней близости».

Была ли эта духовная близость в самом деле, была ли дружба и сколько продержалась, сказать теперь трудно, а если была, скорее всего очень недолго. Марина Арсеньевна пишет о «комплексах», которые развели Шукшина и Тарковского, и если это так, то «комплексы» скорее испытывал Шукшин и Тарковскому себя противопоставлял. И в молодости, и в более поздние времена, когда на фоне запрещенного «Андрея Рублева» обсуждалась судьба его собственного исторического сценария о Степане Разине. Что же касается Тарковского, складывается впечатление, что он о своем сокурснике думал нечасто. Имя Шукшина не встречается в знаменитом «Мартирологе», где Тарковский много резкого, несправедливого сказал о своих современниках, о Шукшине же там есть лишь одно, хотя и по-своему очень многозначительное упоминание, датируемое 1986 годом:

«Сегодня во сне видел Васю Шукшина, мы с ним играли в карты.

Я его спросил:

– Ты что-нибудь пишешь?

– Пишу, пишу, – задумчиво, думая об игре, ответил он.

А потом мы, кажется, уже несколько человек, встали, и кто-то сказал: “Расплачиваться надо” (в том смысле, что игра кончилась, и надо подсчитать ее результаты)».

Последнее можно трактовать и в более широком смысле, особенно если учесть, что Тарковскому оставалось жить совсем немного, а для Шукшина мотив жизненной расплаты – ключевой (об этом «Калина красная»). Однако наиболее пространную итоговую оценку Шукшину автор «Андрея Рублева» и «Зеркала» дал в одном из своих интервью в 1981 году:

«Я очень хорошо отношусь и к нему, и к его фильмам, и к нему как к писателю. Но не уверен, что Шукшин постиг смысл русского характера. Он создал одну из сказочек по поводу российского характера. Очень симпатичную и умилительную. Были писатели в истории русской культуры, которые гораздо ближе подошли к этой проблеме. Василий Макарович, по-моему, этого не достиг. Но он был необыкновенно талантлив! И в первую очередь он был актером. Он не сыграл своей главной роли, той, которую должен был сыграть. Это очень жалко. Он мог бы в своей актерской ипостаси нащупать тот русский характер, выразить который стремился как писатель, как режиссер. Простите, может, кого-нибудь не устраивает то, что я говорю о прославленном и защищаемом народом Василии Макаровиче Шукшине, моем друге покойном, с которым я проучился шесть лет. Но это правда – то, что я говорю о нем. И Василию Макаровичу недоставало при жизни той славы, которой так щедро оделяют его сейчас. Мне кажется, что его как-то боялись, от него ожидали чего-то такого опасного, взрывчатого. А когда он умер, его стали благодарить за то, что взрыва не произошло. А уважение, которое я испытываю к Василию Макаровичу, беспредельно. Если бы вы знали, какую в хорошем смысле карьеру проделал этот человек. Он приехал в Москву абсолютным сибирским мужичком. Члены приемной комиссии из райкома партии того района, в котором находится ВГИК, “зарубили” Шукшина за его дремучую темноту. Меня те же самые люди заподозрили во всезнайстве и тоже не хотели принимать. Только благодаря Ромму нам удалось поступить. Человеческая карьера Шукшина удивительна. Он так стремительно рос, менялся на глазах. Это явление уникальное в нашей культуре!»

С одной стороны, в этих словах действительно уважение чувствуется, но с другой… Сказать о Шукшине, авторе «Любавиных», «Сураза», «Охоты жить», «Материнского сердца», «Вечно недовольного Яковлева», «Танцующего Шивы», рассказа «Жена мужа в Париж провожала» и романа «Я пришел дать вам волю», что он создал «умилительную и симпатичную сказку» про русский народ, мог лишь человек, который не то чтобы Шукшина не понимал и не чувствовал – не в этом дело, – он попросту его не знал. Тарковский, безусловно, видел шукшинские фильмы и какие-то его роли в чужих фильмах, но он, судя по всему, не читал или очень мало, выборочно читал прозу Шукшина.

И тем не менее в словах Тарковского много схвачено точно: и про карьеру, и про уникальность явления, и про то, что Шукшина действительно боялись, и многие, очень многие из власть имущих и неимущих, многие из киношной братии вздохнули облегченно, когда его не стало. Он был очень неудобным человеком и оставался таким всю недолгую жизнь. Это касалось и его общественного темперамента, проявившегося еще во вгиковские времена.

«20 декабря 1954 г. Общее комсомольское собрание актерского и режиссерского факультетов. Председатель – Вася Шукшин, комсорг первого режиссерского курса, – записывал в дневнике еще один вгиковец тех лет Юрий Соловьев. – Интересно наблюдать, как Вася ведет собрание. Собрание – само по себе, а председатель – сам по себе. В аудитории полный разброд, накаляются страсти, уже все кричат, выступающий Витя Фокин сорвал голос, стараясь перекричать общий гвалт, махнул рукой и давно уже сел, с задних рядов скандируют: “Шукшин, веди со-бра-ни-е!”, а Вася сидит себе за столом, подпер щеку кулаком, смотрит в окно и никакого внимания не обращает на то, что творится в аудитории. К нему подскакивает Гончаренко, толкает в плечо:

– Ты председатель или нет? Наведи порядок в конце концов!

Шукшин встает и грохает кулаком по столу так, что подскакивает графин:

– Безобразие! Распустились, понимаешь! Политическое хулиганство! Гнать из комсомола к чертовой матери!

Сразу наступает тишина, все удивленно таращатся на председателя, и Эдик Абалов спрашивает осторожно и нежно, как это умеет Абалов:

– Вася, что ты? Опомнись… Кого гнать? За что?

Вася, опомнившись, садится на место и через некоторое время уже снова неподвижно смотрит в окно».

А потом все же гонял стиляг (в их числе Людмилу Гурченко) и писал своему троюродному брату: «Пробовал развернуть кампанию против стиляг – в райкоме получил благодарность, в институте врагов».

Можно не сомневаться, так и было.

Еще одно воспоминание об общественной деятельности Шукшина, относящееся к более поздним временам, принадлежит Армену Медведеву:

«…помню такой эпизод. Идет комсомольское собрание. Это было связано с делом Кафарова и Златверова, двух ребят, которых исключили за анекдоты. Ну и ползли слухи, вернее догадки, кто их выдал. Писали на столах, ножами вырезали: такой-то – предатель.

Не знаю, почему Шукшин так, а не иначе отнесся к этой истории и встал на защиту одного из тех, кого обвиняли в предательстве, но я помню даже не то, что он вышел на трибуну. На трибуну тоже по-разному выходили. <…> Когда вышел Шукшин, зал насторожился, с интересом его разглядывал. Шукшин помолчал и сказал: “Тяжело”. Все заржали. <…> Потом он начал говорить о человеке и о достоинстве. Говорил очень нескладно, коряво, но он защищал человека».

ВРАТЬ БУДУ!

На втором курсе ВГИКа Шукшин окончательно оформил на всю жизнь отношения с единственной партией – Коммунистической, которой никогда не изменял. Заявление о приеме в партию было предельно лаконичным и кажется цитатой из его будущих рассказов:

«Прошу принять меня в чл. КПСС.

Со всем, что делает Партия, – согласен. И сколько хватит сил и ума, – буду помогать строить коммунизм».

Рекомендацию Шукшину дал режиссер фильма «Ленин в Октябре» Михаил Ромм: «Тов. Шукшин дисциплинированный, сознательный, упорный в труде и глубоко преданный партии человек, пришедший во ВГИК с большим жизненным опытом. Несмотря на пробелы в первоначальном образовании и недостаточный запас накопленных знаний, – он преодолевает свои недостатки и является одним из лучших студентов моей мастерской».

Любопытно, что впоследствии очень многие люди, хорошо знавшие Шукшина, даже такие, как его гражданская жена Лидия Александрова или близкий друг кинооператор Анатолий Заболоцкий, искренне считали, что Василий Макарович вступил в партию на флоте. Так, Заболоцкий в статье «Все отпечатано в душе», опубликованной в «Нашем современнике» в 2005 году, писал: «Шукшин еще на флоте был принят в ряды КПСС, в институте он с первого курса член партбюро института <…> В партию принят в Севастополе во время службы на Морфлоте. Не будь Шукшин активным партийцем, его на первом году “схарчил” бы товарищ Ромм. Партия была броней, за которой Шукшин и удержался на первых порах обучения киноделу». Если учесть, что именно Ромм дал Василию Макаровичу рекомендацию, едва ли с суждением Заболоцкого можно согласиться, но то, что Шукшин действительно был поначалу партийным активистом, – факт, как фактом является и то, что его энтузиазм довольно скоро иссяк или, вернее, обратился в свою противоположность, и можно совершенно точно сказать, когда и почему это произошло.

Шукшин вступил в КПСС в самом конце 1955 года, а буквально через несколько недель, в феврале 1956-го, состоялся XX съезд КПСС, на котором Хрущев выступил с известным докладом «О культе личности и его последствиях», повернувшим ход русской истории. Несколько лет тому назад журнал «Киноведческие записки» провел опрос кинематографистов разных поколений: как они отнеслись к этому событию. Среди прочего на вопросы журнала отвечал режиссер Геннадий Полока, учившийся во ВГИКе в те же годы, что и Василий Макарович: «Чтение доклада Хрущева для режиссерского и актерского отделений проходило на третьем этаже, в аудитории № 300, самой большой в институте. Вместе со студентами сидели мастера, приехал даже Пырьев, который хотя и не преподавал во ВГИКе, но был председателем Государственной экзаменационной комиссии и у нас появлялся часто. <…> На это партсобрание были приглашены не только члены партии и комсомольцы, но и беспартийные. Впечатление от долгого чтения доклада и от реакции присутствующих складывалось странное – в аудитории почти все время царило гробовое молчание. <…> После собрания все так же молча, тихо разошлись. А на следующий день всех удивил Женя Карелов. В прошлом он был секретарем райкома комсомола и, так же как и его друг Вася Шукшин (который тоже был связан с партийной деятельностью), все годы во ВГИКе ходил в полувоенном костюме, этакой партийной униформе, а тут явился в зеленой велюровой шляпе, модном пальто с гигантскими плечами, узких брюках и ботинках на толстенной гофрированной подошве (настоящий стиляга с улицы Горького!), тем самым вычеркнув из жизни свое партийное прошлое. Шукшин же ходил в партийной униформе до конца пребывания во ВГИКе, в этом тоже была принципиальная позиция. Громко то собрание мы не обсуждали. И не потому, что боялись, просто впечатление было настолько сильным, что требовалось время для его осмысления».

Все это так – Шукшин не спешил внешне перестраиваться, однако для его личной судьбы, для сокровенной жизни XX съезд имел куда большее значение. 9 октября 1956 года определением военного трибунала Сибирского военного округа был реабилитирован Макар Леонтьевич Шукшин. Мы почти ничего достоверно не знаем о том, как отнесся к этому событию его сын: как к чему-то само собой разумеющемуся, долгожданному, или же это было для него откровением, потрясением? Что он, для которого Сталин еще недавно был образцом для подражания, думал о «кремлевском душегубе» теперь? Но, безусловно, здесь, в этой точке – один из самых сокрытых, ключевых моментов его внутренней, той самой зашифрованной биографии, которая и есть подлинная и которую раскрыть еще труднее, чем угадать, в каких нетях пропадал наш герой между 1947 и 1949 годами. Можно только о чем-то догадываться и предполагать. Но вот что стоит заметить: Шукшин был не единственным писателем на советском пространстве, чей отец погиб от рук коммунистов, не единственным, кому пришлось в свой срок осмыслить эту трагедию и художественно на нее ответить. Достаточно вспомнить таких разных авторов, как Юрий Трифонов, Булат Окуджава, Василий Аксенов или Чингиз Айтматов (примечательно, правда, что все они были детьми репрессированных начальников, коммунистов, недаром бытовала легенда о том, что Шукшин тоже сын непростого отца, и не случайно Анатолий Гребнев пишет в мемуарах о том, что отец Шукшина был расстрелян в 1937-м). Однако никто из них не переживал гибель своего отца так, как он, ни в ком эта история не таилась так глубоко и так мучительно, ни в ком боль не смешивалась с личной виною до такой степени, как это случилось в сердце Шукшина.

Еще за год до реабилитации Макара Леонтьевича, в октябре 1955 года Василий Макарович указывал в документах при вступлении в партию и рассказывал во время приема на общем партийном собрании института, что его отец был убит на войне – а его отчим действительно погиб на войне, – но фактически от своего настоящего отца он отрекался. Можно предположить, он всерьез опасался и тогда, и раньше, что эта страшная тайна однажды раскроется и его выгонят из партии, из института. И вот – все переменилось. К сожалению, шукшинские письма периода реабилитации отца не сохранились или же до сих пор не опубликованы, и только в книге Александра Гордона можно найти краткое упоминание об этом событии: «Когда в пятидесятые годы пришла бумажка о его посмертной реабилитации, он тяжело переживал трагедию своего отца. “Я стыдился отца всю жизнь, а оказалось, что он ни в чем не виноват. Как же мне жить теперь со своей виной перед ним?” – говорил Василий». Более резко та же мысль была выражена в интервью гражданской жены Шукшина Лидии Чащиной киевскому журналу «Бульвар Гордона»[16]16
  Не путать с Александром Витальевичем Гордоном.


[Закрыть]: «Василию трудно многое досталось. Я не имею права об этом говорить, но ведь он пережил трагедию – его отца расстреляли. И сын, когда в армии вступал в партию, отрекся от него… А потом пришла реабилитация. Вася, когда на него находил момент откровения, с горечью мне говорил: “Лидок, ты понимаешь, какой я грех совершил? Я так верил во все это, а теперь коммунистов ненавижу”. И я, желторотик, ни хрена не понимая, спрашивала: “Как же ты теперь жить будешь?” А он, играя желваками, отвечал: “А вот так. Врать буду!” И добавлял: “Я им не какой-то недоумок деревенский. Всех их обману!” Только вместо “обману” другое слово употреблял – матерное».

КОГДА НАШИХ ОТЦОВ УБИВАЛИ, МЫ МОЛЧАЛИ, А ОН…

Еще одно хронологически смутное свидетельство встречается в статье Натэлы Лордкипанидзе «Комментарий к Шекспиру», опубликованной в журнале «Экран и сцена» в 2009 году. Автор публикации вспоминает свой разговор с Шукшиным в один из дней 1974 года: «…речь сразу зашла о спектакле “Гамлет”, поставленном Андреем Тарковским в Ленкоме. “Я ученик Ромма, а он считал, что театр должен уступить место кино. Но я был вчера на спектакле и начал сомневаться…” Что я говорила в ответ, не помню, наверное, была довольна, учитывая театроведческое образование, но Шукшина разговор о том, какое искусство важнее, не интересовал. Он сказал другое: “Когда наших отцов убивали, мы молчали, а он…” Сказал, словно впервые подумал о Гамлете как о сыне своего отца-короля, о предательстве, о смерти».

Хронологически этот разговор сомнителен, потому что премьера «Гамлета» в Ленкоме состоялась в 1976-м и, следовательно, увидеть ее Шукшин никак не мог[17]17
  Но есть очень любопытное воспоминание Михаила Ульянова, относящееся к этому сюжету: «Однажды я пришел с одной неосуществившейся идеей к Андрею Тарковскому: он собирался ставить „Гамлета“ в театре имени Вахтангова и хотел, чтобы Гамлета играл я (по разным причинам, от нас не зависящим, Тарковский поставил „Гамлета“ позже и не у нас, а в театре имени Ленинского комсомола). Когда я пришел к Тарковскому домой, то неожиданно увидел у него Василия Макаровича. <…> Он расхаживал по комнате широкими шагами, сунув руки в карманы брюк, все время ерошил волосы, был очень разговорчив и страшно возбужден. Казалось, Шукшину было страстно необходимо, чтобы наш альянс с Тарковским состоялся, ему невероятно нравилась эта идея. Тарковский точно и абсолютно конкретно рассказывал о своем понимании великой трагедии, а Василий Макарович принимал необыкновенно заинтересованное участие в разговоре».


[Закрыть], но вот слова «Когда наших отцов убивали, мы молчали…» Василий Макарович не просто мог произнести, а не мог не произнести, и подумал он, конечно, об этом не в первый раз. Это была его глубокая, личная, вечная тема. И поэтому еще одно, очень косвенное, через третьи руки переданное свидетельство, которое можно найти в статье Анатолия Заболоцкого «Все отпечатано в душе» (Наш современник. 2005. № 6), с возмущением процитировавшего слова поэта и киносценариста Юрия Арабова, который, в свою очередь, общался с Валентином Виноградовым и с его слов говорил о том, что «у Шукшина ощущение вины и тоска по Родине во всем творчестве, особенно ярко проявляющаяся перед расстрелянным отцом, она (вина) одного корня с Павликом Морозовым» – представляется явно надуманным. Павлик Морозов здесь ни при чем.

Но главное даже не это. И Гордон, и Чащина, и Арабов, и Виноградов, и Лордкипанидзе могли передать слова Шукшина не совсем точно, могли не так понять, однако во второй части романа Василия Шукшина «Любавины» есть герой – молодой, честолюбивый офицер Петр Степанович Ивлев, который, вступая в партию, написал в автобиографии, что его отец умер в 1933 году, а мать живет в деревне. «Он врал. Отец и мать его были расстреляны, как враги народа… Испытывал ли он угрызения совести, когда вступал в партию и скрывал правду об отце и матери? Нет. Его заботило только: достаточно ли надежно укрыта его тайна». Образ этот (как и вообще вторая часть «Любавиных») не самое удачное из написанного Шукшиным. Тем не менее судьба Ивлева, который, прочитав предсмертное письмо отца, не выдерживает мыслей о погибших родителях и рассказывает в парткоме, кто его отец и мать, после чего его увольняют из армии и исключают из КПСС, а через несколько лет ему показывают справку о их реабилитации и приглашают на работу в милицию (а на самом деле, можно предположить, в органы госбезопасности, которых «не надо бояться») – это такой же сад расходящихся тропок, такой же инвариант судьбы Василия Макаровича, что и Егор Прокудин, это то, что не произошло, но могло бы с ним произойти.

В 1954 и 1955 годах, вступая в партию, Шукшин пошел на обман. И это, несомненно, впоследствии мучило его, это был его второй после ухода из материнского дома осознаваемый им тяжкий грех, переживание которого усилилось после реабилитации Макара Леонтьевича, но без этой внутренней муки, без постоянного суда над самим собой не было бы даже не писателя или режиссера – не было бы такого явления, как Шукшин, о ком на сей раз очень метко высказался Александр Митта, когда сравнивал Василия Макаровича с одним из его однокурсников: «Кажется, что у того душа болит, а на самом деле его в этот момент зубная боль мучает! А вот у Васи Шукшина действительно больная душа!»

Больная душа, горький, мучительный талант, поиски правды – все эти определения Шукшина-художника, ставшие практически общим местом, но не утратившие от этого смысла, уходят в его родовую историю, в «гамлетовский комплекс», который он нес всю жизнь, в его выстраданное сыновство, когда лишь в 27 лет он мог открыто, не таясь сказать всему миру: мой отец – Макар Леонтьевич Шукшин, – и повиниться перед памятью человека, от которого сначала отреклась жена Мария Сергеевна, выйдя замуж за другого, а потом и родной сын.

Разумеется – это если судить по самому жесткому счету, если не учитывать житейских обстоятельств, отвлечься от которых на самом деле невозможно, но в случае с Шукшиным жестокий счет к самому себе, непрощение самого себя – то, что потом станет стержнем Егора Прокудина, – входили в состав его существа, в замес его невероятно сложной натуры, были тем раздражителем, который и провоцировал его пить, буянить, мстить, прощать и не прощать, знать добро и знать зло, переступать черту и рвать душу, чувствуя сродство с такими же неспокойными, бушующими людьми. Он действительно очень тяжело все переживал[18]18
  Ю. Н. Арабов в одной из статей («Шукшин в поисках Родины») приводит «апокриф, почерпнутый от близкого товарища Василия Макаровича»: «Вгиковское общежитие, вторая половина 50-х годов, вой в коридоре. <…> Что такое? Что происходит? Вася Шукшин. Плачет. Плачет навзрыд на несколько этажей. Тот человек, которому я доверяю и который мне это рассказал, врывается в комнату и говорит: „Вася! Что происходит? Что ты? Что ты не можешь успокоиться?“ Он говорит: „Да ты понимаешь, отец оказался не врагом народа. Отец реабилитирован“. И показывает те самые документы Хрущева о том, что либо посаженный, либо убитый не оказался врагом народа. <…> Говорят Василию Макаровичу: „Да ты что! Радоваться надо, что отец не враг народа. Чего же ты рыдаешь?“ Он говорит: „Дурак ты! Ничего не понимаешь“».


[Закрыть] и в декабре 1956 года писал домой: «Сообщаю о себе: декабрь месяц пролежал в больнице – обострение язвы».

Василий Шукшин – жизнь и судьба

Но было и другое. Сознавание своего «греха» не только не обессилило его (вспомним строки из флотского письма сестре о недопустимости расслабляющей человека грусти), напротив, его силы утроило, удесятерило и словно укрепило в мысли, что только личной победой, личным успехом, прославлением родовой фамилии он сможет этот грех искупить, как если бы погибший отец взывал о таком отмщении к своему Гамлету, ответившему, как известно, злодею и убийце через творчество. Вот и Шукшин всю жизнь шел к произведению, которое подобно пьесе, поставленной принцем датским и разыгранной перед новым королем, убийцей его отца, и королевой, должно было высветить зло. Василий Шукшин, говоря современным языком, был именно в силу этих причин невероятно мотивированной личностью (что очень хорошо понял Белов и за это готов был простить Шукшину его «пагубное» увлечение кинематографом: «Боль, полученная по наследству, обернулась стремлением к киношной профессии, то есть ко ВГИКу. Ради этого он учился тошнотворному коллективному творчеству»), при этом хорошо умевший свою мотивированность скрывать. И коль скоро речь зашла о правдолюбивом Ивлеве из «Любавиных», то не худо вспомнить те слова, которые бросает Петру Степановичу «роковая женщина» Мария, его неверная жена: «Тебя загнали в угол, тебя бьют, а ты только скулишь. В разнорабочие подался… нашел место в жизни. Эх, сын народа… Молчи уж».

Вот чего не хотел Шукшин – быть загнанным в угол плакальщиком русской доли. Он пришел в этот мир не просто мстить, но побеждать, и здесь его пути с Гамлетом расходились.

Известно также, что в эти вгиковские годы он нередко общался с Андреем Леонтьевичем Шукшиным, который после войны работал в райкоме партии, потом стал председателем колхоза в соседнем со Сростками селе, приезжал в Москву и встречался с племянником (именно эти встречи отразились в рассказе «И разыгрались же кони в поле» с его главными героями – студентом ВГИКа и председателем сибирского колхоза, потому сомнительна версия флотских сослуживцев Шукшина, будто рассказ был написан еще в Севастополе) и которому при совершении карьеры тоже ведь надо было что-то писать в анкетах о своей репрессированной родне, выстраивать отношения с партией. Очевидно, что обойти эту тему в разговорах они не могли, как не могли обойти трагедию, случившуюся в Сростках в 1933 году и ее развязку в 1956-м. Конечно, мы никогда не узнаем, что они говорили о Макаре Леонтьевиче, но глубинный интерес к своей родовой истории, записи об отце, датируемые 1959 годом, вообще историческое измерение, судьба русского крестьянства, коллективизация, Сталин, повстанчество (а Шукшин – и это очень важный момент, – не зная подлинной картины, допускал мысль о том, что его отец мог быть повстанцем, бунтарем, чуть ли не вожаком крестьянского восстания. «В 1933 году отца “взяли”. Сказали: “Хотел, сволочь такая, восстание подымать”», – писал он об отце в рабочих тетрадях). Все это именно тогда стало частью шукшинской жизни и заставляло, перефразируя торжественный стиль его флотских писем сестре, по-иному «оценивать свой пройденный путь», а заодно и путь, пройденный его страной.

Однако из партии ни тогда, ни позднее он не вышел, в диссиденты не подался, но и от самых острых вопросов жизни никогда не уклонялся и глаз на них не закрывал. А вот что касается другой партии, другого заявления и оформления других отношений, то здесь все оказалось много запутанней.