Текст книги "Шукшин"

Автор книги: Алексей Варламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

А ЖЕНИТЬСЯ ОБЯЗАТЕЛЬНО?

Брак между Василием Макаровичем Шукшиным и Марией Ивановной Шумской был заключен летом все того же 1956 года и, надо полагать, больше под давлением Машиной родни, а также по уговорам матери Василия Макаровича, нежели по желанию самого Шукшина. И родню можно понять: Марии Ивановне было уже двадцать шесть, а Шукшин, рассуждая житейски, «мурыжил» ее уже как минимум пять лет, распугал всех ухажеров, а потом взял и уехал в Москву. В архиве Сростинского музея сохранилась фотография Шукшина, посланная им Марии Шумской из Москвы со следующей шутливой – хотя как сказать? – пародирующей гамлетовский вопрос «быть или не быть» надписью: «Что делать? Жениться или не жениться? Москва. Сокольнический переулок, 1954». Два года спустя – женился. Однако никакой пышной русской свадьбы, – какую годом раньше сыграла его сестра, и он впоследствии писал об этой свадьбе в статье «Монолог на лестнице», – у Шукшина и Шумской не было.

В последнее время вся эта история любовная, как и в целом личная жизнь Шукшина, стала достоянием профессиональной глянцевой журналистики, и в разных изданиях напечатано несколько интервью с Марией Ивановной и подругами ее юности. Любознательный читатель легко найдет их в Интернете и узнает много всяких подробностей, в том числе интимного характера, судить о коих за недавностью лет вряд ли стоит. Однако письма Шукшина его троюродному брату Ивану Попову точнее всего отражают подлинные размышления Василия Макаровича по поводу события, о котором в народе сложилось присловье – его же цитирует и сам писатель в «Любавиных»: «Жениться не напасть, как бы женившись не пропасть».

«Еще раз выражаю благодарность твоей судьбе за то, что она предохранила тебя от “семейного” шага. Т. е. когда-нибудь ты это, конечно, сделаешь, но не сейчас. Не сейчас, когда ты свеж и у тебя есть хоть немного времени думать, мечтать, радоваться, страдать и работать, работать, работать.

Ты понимаешь ли, Ваня, я убежден, что художнику жениться никогда впрок не идет. Исторически. Если хочешь – он должен быть одиноким, чтобы иметь возможность думать о Родине, о других людях».

Вообще-то это своеобразное ницшеанство – любовь к дальнему в ущерб любви к ближнему – было то, что Шукшин успел за годы пребывания в Москве не то что приобрести, а развить, и потому более поздние версии, будто Василий Макарович жалел-де о том, что его жизнь с Шумской не задалась, выглядят сомнительными. Для него действительно на первом месте стояли работа, карьера, успех, и лишь женщина, готовая это безоговорочно понять и принять, могла быть его женой. Другое дело, что ссора с Шумской фактически закрывала для него возможность бывать в Сростках: «Хочется вот поехать (соскучился по своим), но там же сейчас… атмосфера. Ах, какую я ошибку сделал, Ваня! Пожалел человека, а себя не пожалел, идиот. Боже избавь тебя, брат, решать это дело так вот быстро и необдуманно. Тут сейчас все против меня, а я ничего не могу сделать и не защищаюсь. О чем я думал? Ни о чем. Защищал свою совесть от упреков».

«А жениться обязательно? Я так сейчас напуган, что побаиваюсь говорить об этом. Знаю одно: нужно сильно любить. Даже если просто – любишь, и то может оказаться недостаточным. А у тебя еще дополнительная опасность – тебе надо обязательно работать. Не жить, а работать. Женщины же, по-моему, из ста девяносто девять не способны этого понимать вообще. Вот главная опасность. Великая опасность. Но есть еще не менее великая опасность одиночества. Эту штуку в жизни я тоже несколько вкусил. Итак: две дороги и каждая – опасность!!! <…>»

Такую степень откровенности он позволял себе только с Иваном. В разговорах с земляками по обыкновению скрытничал. Житель Сросток А. М. Калачиков вспоминал (сборник «Он похож на свою родину»): «Она <Мария> была симпатичная – за ней парни бегали. Ждала она его с армии. Потом они поженились. Почему им не пожилось – уж не знаю. В Сростках Василию этого долго не могли простить: любили Машу. Спрашивал я как-то у него: почему? Он говорит: “Да, старик, нехорошо получилось”. Больше ничего не сказал. Он сам не лез в чужие дела и не любил, когда в его дела лезли».

Да и обыкновенно словоохотливая Мария Сергеевна, когда речь заходила о незадавшейся семейной жизни ее первенца, была немногословна: «Маня-то красивая девка была. У нее косина в три обхвата моей руки. Не мешала я им жить, не мешала. Что-то не сладилось». А своему лечащему врачу Людмиле Сергеевне Форнель рассказывала (опровергая то, в чем пытался уверить Василий свою невесту в победном вгиковском письме в сентябре 1954 года): «Она самая хорошенькая была из сростинских девчонок. Васиным выбором я была довольна, тем более, что и родители Маруси были уважаемые в селе люди. Но вот уехал Вася в Москву вскоре после свадьбы, а там видишь, какие люди? Особенно артистки. Вот и всё, не вернулся к ней».

К этому можно прибавить воспоминание знакомой Марии Сергеевны, Анастасии Егоровны Даньшиной: «Она очень хотела, чтобы Василий Макарович женился на Марии. Она была очень довольна, она даже со мной говорила: “Тася, вот так и так. Вася хочет жениться вот на этой”. Я говорю: “Они хорошие люди”. <…> Мария Сергеевна говорила: “И я хочу, чтобы он на ней женился”. Она хотела, очень хотела. Она сама виновата, Маша-то, кабы поехала тогда. Там мать поставила: “Одна дочка, куда я ее отправлю”».

Но это, скорее всего, благоприятная легенда. Едва ли Шукшин ждал Шумскую в Москве, он для себя уже все решил. Хотя можно понять, как тяжело давалась его матери эта история и как трудно было встречаться на улицах родного села то с самой Машей, то с ее родителями. Пожалуй, она верила, что у молодых, так и не успевших пожить вместе, все наладится, и именно тогда, рассказывая сыну о его родном отце, Мария Сергеевна с досадой роняла: «Такой же, наверное, будешь… Не из породы, а в породушку».

«Первая жена была с родного Алтая. Ее Шукшин бросил. После этого к нему в Москву приезжал бывший тесть, сильно ругался. Это происходило при мне, в Васиной комнате в коммуналке. Отец девушки был маленького роста, поэтому я с интересом наблюдал, как он наскакивал на Васю с угрозами. Мол, сию минуту соберет партсобрание, если Шукшин не вернется к его дочери», – вспоминал Валентин Виноградов.

А Василий Белов советовал «будущим честным биографам Шукшина» вспоминать «нехитрую сибирскую песенку “Миленький ты мой” и некоторые рассказы <Шукшина>, пронизанные болью не только за мать и сестру, но и за женщину, оставленную в Сибири. Разрыв с этой женщиной был предопределен переездом в Москву, которая не верит никаким слезам. Только мать Мария Сергеевна простила ему все, что связано с новой разлукой; жена, кажется, не простила…».

Трудно сказать, какие именно рассказы имел в виду Василий Иванович. Иногда говорят про рассказ «Осенью», хотя он плохо стыкуется с житейской ситуацией Шукшина, но среди немногих не опубликованных при жизни Василия Макаровича произведений есть небольшой рассказ «Письмо любимой». Он любопытен тем, что Шукшин как бы раздваивает собственный образ: рассказ написан от имени человека, влюбленного в девушку Машу и предостерегающего ее от нехорошего ухажера Ивана П. (Иван Попов в шукшинском цикле автобиографических рассказов – авторское альтер эго). Всякий желающий узнать больше о том, как виделась эта история Шукшину, может найти этот текст и прочесть такие строки: «Много лет спустя Мария, моя бывшая жена, глядя на меня грустными, добрыми глазами, сказала, что я разбил ее жизнь. Сказала, что желает мне всего хорошего, посоветовала не пить много вина – тогда у меня будет все в порядке. Мне стало нестерпимо больно – жалко стало Марию, и себя тоже. Грустно стало. Я ничего не ответил».

БЛАГОДАРИМ ДИРЕКЦИЮ ЗА ВОСПИТАНИЕ ЗЕМЛЯКА

А между тем учеба во ВГИКе продолжалась, летом студенты уезжали на производственную практику и пробовали себя в актерской игре. В 1956 году Шукшин, согласно некоторым версиям, снялся в крошечном эпизоде в фильме Сергея Герасимова «Тихий Дон» – в роли матроса, выглядывающего из-за плетня. И даже если это, по свидетельству однокурсницы Шукшина Рениты Григорьевой, не соответствует действительности и в этом фильме Шукшин занят не был, примечательно, что никогда не опровергаемый им самим миф о «Тихом Доне» оказался весьма распространен среди жителей Сросток, которые ходили смотреть на своего Ваську в кино («Здесь уж ждут, когда ты будешь в картине, вернее на экране», – писала Мария Сергеевна сыну в июне 1956 года) и были разочарованы, увидев его в такой незначительной роли – стоило ли огород городить, продавать корову, баню, бросать молодую жену, учиться в самой Москве ради того, чтобы на секунду-другую мелькнуть в кадре?

Зато следующая картина, в которой сыграл Шукшин, должна была сомнения земляков развеять. В 1957 году Василия Макаровича по совету Андрея Тарковского пригласил на главную роль в фильме «Дом солдата» (в прокате – «Два Федора») Марлен Хуциев, молодой, всего на четыре года старше Шукшина, но уже достаточно известный кинорежиссер, автор картины «Весна на Заречной улице».

«Главную роль отдал Шукшину, потому что почувствовал индивидуальность, которая была выражена и лицом, и голосом, и жестом», – рассказывал Хуциев. Нет сомнения, что это знакомство значило для Василия Макаровича очень много. Изначально Шукшин шел к Хуциеву как ассистент режиссера – участие в фильме было для него производственной практикой, – и когда Хуциев неожиданно предложил ему сыграть главную роль, обязанности ассистента все равно продолжал выполнять.

«В подготовительном периоде Шукшин занимался подбором актеров, принимал участие в работе над режиссерским сценарием и сметой, в разработке планировок, решений костюмов, гримов и выборе мест натурных съемок. Проводил репетиции актерских проб, снимал отдельные пробы, а также кадры осенней натуры, – писал Хуциев в 1958 году в характеристике на своего подопечного. – Кроме того, Шукшин имел отдельное, очень ответственное задание – отбор документальных материалов Великой Отечественной войны и первых послевоенных лет. С этой целью он много и кропотливо проработал в кино-фото-фоноархиве СССР, в архивах музея Советской армии и Украинском республиканском архиве, отобрав интереснейший, ценнейший материал, который ежедневно оказывает огромнейшую помощь в работе над картиной.

В съемочном периоде Шукшин проводит все предварительные репетиции сцен, в которых он не занят. Но если даже и занят, то в тех кадрах, где свободен, он находит возможность выполнять свои режиссерские обязанности. Шукшин считает картину своим личным делом, не ждет, когда ему будет дано задание, а находит работу себе сам. Он участвует в подготовке очередных объектов, в монтаже текущего материала. В обсуждении предстоящих съемок Шукшин всегда присутствует как активная единица. Он обладает настоящим творческим темпераментом, хорошей жизненной фантазией. У него всегда очень свой, шукшинский ход мыслей, большой запас наблюдений… Я рад знакомству и дружбе с интересным режиссером и человеком».

Этот документ, впервые процитированный в книге кинокритика Ларисы Ягунковой «Земной праведник», важен еще и тем, что очень часто во вгиковской мифологии, в различных воспоминаниях, приводимых и в этой книге, в журналистских байках, легендах о Шукшине возникает образ этакого рубахи-парня, который ничем другим, кроме как гульбой, не занимался, выезжал исключительно за счет недюжинного таланта, что, как показывают документы, если и соответствует правде, то лишь отчасти. Главное же в этом человеке – его невероятная совестливость и трудоспособность, которые подметил и отметил Хуциев. Если внимательно прочесть его характеристику, то можно заметить, что Марлен Мартынович сделал еще одну важную вещь: он первый, еще в 1958 году, образовал от фамилии Шукшин прилагательное – шукшинский («шукшинский ход мыслей»). А ведь именно с этого начинается признание художника.

Но дело не только в чисто профессиональном аспекте. Они действительно очень подружились в эти месяцы совместной работы, «…сопровождал Марлена на этот раз мрачноватый молодой человек в шинели и гимнастерке. Он сидел и молча слушал наш разговор. “Наш студент режиссерского факультета, – представил его Марлен. – Снимается у меня в картине ‘Два Федора’. Вообще, между прочим, пишущий парень. Такие занятные рассказы. Вася, у тебя ничего нет с собой? Он их прямо – в блокнот…”» Так вспоминал Анатолий Гребнев свою первую встречу с Шукшиным. Есть еще одно существенное, сближающее Шукшина и Хуциева обстоятельство, о котором, правда, Хуциев ничего не рассказывал, но вряд ли при общении они не касались темы, для обоих ключевой и в жизни, и в творчестве: отец автора фильма «Мне двадцать лет» Мартын Хуциев был тоже расстрелян, правда позже, в 1937-м…

…Именно с фильма «Два Федора» началась первая пришедшая к Шукшину слава – слава актера, которая сопровождала его до последних дней жизни. И если мы знаем немало историй о том, как кому-то из актеров удалось блестяще сыграть в одном-двух фильмах, а потом они пропадали, исчезали с экрана, оказывались в течение многих лет никому из режиссеров не нужны, то к Шукшину это не относилось. Он был во все годы нарасхват. Даже чересчур нарасхват…

Об особенностях его игры написано немало, но точнее всех на эту тему высказался Сергей Бондарчук: «В Шукшине не было ничего актерского – наработанных приемов игры, совершенной дикции и пластики, которые обычно выдают профессионала. Посмотрев “Два Федора”, я сразу же подумал об итальянских неореалистах. Шукшин своей предельной натуральностью вызвал в моей памяти образ безработного из фильма “Похитители велосипедов”, которого играл непрофессионал рабочий».

Любопытное наблюдение принадлежит также будущему оператору Шукшина Виталию Гинзбургу. Шукшин приехал на съемки фильма «Когда деревья были большими», одетый в «полувоенный костюм – пиджак поверх какой-то гимнастерки, брюки, заправленные в сапоги, кепка», и это выглядело на нем так, как будто это был игровой костюм. А он еще и не переодевался. «Он поразительно носил любой костюм, будь то френч белого офицера или спецовка шофера, спортивный тренировочный костюм или костюм начальника большой стройки».

Успех влек за собой успех. В течение нескольких лет Шукшин сыграл в фильмах «Золотой эшелон», «Простая история», «Аленка», «Когда деревья были большими» («Держался Шукшин на съемках в стороне, на шутки не реагировал. Мне он показался человеком странным, нелюдимым и не очень интересным», – вспоминал исполнивший главную роль в картине Юрий Никулин) и «Мы, двое мужчин»…

В «Простой истории» вместе с Шукшиным снималась Нонна Мордюкова, которая рассказывала в одном из интервью: «Вася был молоденький, холостой, вольный, ничейный… Мне говорил: “Ты ни с кем не сживешься, только со мной – мы созданы друг для друга”, да я и сама понимала, почему у нас все так ладно на съемочной площадке идет, почему так быстро сцепилось – в смысле общения актера с актрисой. <…> между нами был еще сильный, ищущий такой магнит. Мы общежитием жили, и я всегда безошибочно узнавала скрип его кирзовых сапог, угадывала, в какую комнату он вошел. Вася втаскивал меня в литературные беседы и все время искал глазами. “Я тута!” – бывало, кричу ему… Мы бродили с ним по полям и лесам, обо всем рассуждали, он рассказывал, как будет писать “Разина Степана”, – и из-за голенища у него всегда торчала свернутая тетрадка с ручкой». И если бы, как говорила Нонна Викторовна, она не была тогда замужем за Вячеславом Тихоновым, то все могло бы у нее с Шукшиным по-другому сложиться («я полетела б за ним хоть на край света»).

После шукшинской роли большевика-подпольщика Андрея Низовцева в «Золотом эшелоне» во ВГИК пришло письмо от благодарных земляков, написанное в каком-то андрей-платоновском стиле (к сожалению, при публикации во многих изданиях письмо подредактировали, а оно достойно того, чтобы быть процитированным в подлиннике): «Посмотрев картину “Золотой эшелон”, коллектив Сростинского райсобеса Алтайского края с чувством гордости относится к воспитаннику нашего земляка Шукшина Василия. Мы его хорошо знаем как хорошего товарища-земляка, и нам очень понравились его действия в данной картине “Золотой эшелон”, а поэтому благодарим дирекцию киностудии за его воспитание».

ТЯЖЕЛЫЙ ТОВАРИЩ

Были благодарности, были и взыскания. Были будни, были и праздники. И тому и другому он умел отдаваться без остатка. И пропустить шукшинскую гульбу, обминугь ее, сделать вид, что ничего не происходило, залакировать Шукшина, покрыть музейным глянцем не удастся.

«…Я с Шукшиным познакомился в общежитии ВГИКа. В то время он закончил свой фильм “Живет такой парень” и получил гонорар. Мы сидели в комнате и вдруг услышали позвякивание бутылок из коридора. Мы выбежали и увидели Шукшина. У него было четыре ящика бутылок водки, связанных веревками, а последняя веревка, как у бурлака, была перекинута через плечо. Он тянул эти бутылки по коридору. И сказал нам: “Давайте все ко мне – пропивать гонорар”».

Это – строки из воспоминаний сценариста Эдуарда Володарского. Они относятся к более позднему периоду, но можно предположить, что Василий Макарович тянул как бурлак ящики с бутылками по коридорам вгиковской общаги не единственный раз в жизни, а поводов с размахом отмечать свои разнообразные достижения у этого человека было предостаточно во все времена.

Нельзя сказать, что слава вскружила ему голову – это расхожее выражение совершенно точно не про Шукшина. Но то, что он сильно переменился за эти годы и успех сыграл свою роль, – факт. Пришедший во ВГИК в 1954-м старательным, дисциплинированным студентом, вчерашним моряком из секретной части, директором школы, комсомольским активистом, Шукшин ближе к окончанию обучения начал расходиться, шумно отмечать свои успехи и неуспехи, реагировать на косые взгляды, буянить, бушевать. Существует довольно много самых разных и вполне объективных свидетельств того, как он влипал во всякого рода неприятные истории. Они отражены в нетленных документах вгиковского архива, и здесь бросается в глаза зеркальная ситуация: если на первых курсах секретарь бюро комсомола В. М. Шукшин громил нерадивых комсомолок за «легкое поведение на занятиях по французскому языку» и интересовался тем, как они выступают на семинарах по марксизму-ленинизму, если помогал студкому бороться за чистоту в общежитии и выгонял из комсомола плохого товарища, карьериста, подхалима и плагиатора Салтыкова, то на старших – уже гнобили самого Шукшина, а он обещал исправиться.

Случалось, шукшинские загулы заканчивались милицией. Одна из таких историй была связана как раз с премьерой «Двух Федоров», о чем рассказывал режиссер фильма Марлен Хуциев: «На премьеру Шукшин чуть было не попал. У него произошли какие-то разногласия с милицией, и она, милиция, предпочла оставить его в этот день у себя. С большим трудом мне удалось убедить капитана милиции, что без главного героя премьера состояться не может. Наконец капитан сдался, премьера состоялась. Это было в Доме кино на Воровского». А в личном деле Шукшина имеется заявление от подполковника милиции Бурелова: «3 ноября 58-го года в 23 часа из городка Моссовета был доставлен студент 5-го курса института ВГИК Шукшин Василий Макарович, который, будучи в нетрезвом состоянии, в магазине № 59 учинил шум, требовал выдачи водки, сквернословил. Шукшин осужден сроком на трое суток…»

«Помню и то партийное собрание в институте, в пресловутой 315-й аудитории, где разбирали Шукшина за пьянку и драку в общежитии, – вспоминал Армен Медведев в своей книге «Только о кино». – Сергей Аполлинариевич говорил ему: “Вася, тебе надо сменить все, начиная с облика. Ты не парень в кожане и в сапогах, ты должен стать интеллигентом, Вася. И брось ты актерские эти свои упражнения, это дешевый хлеб, дешевая слава, оставь это”. Я сидел рядом с Анатолием Дмитриевичем Головней и слышал, как он сказал: “Да, вряд ли из этого парня что-нибудь выйдет”. Вот какова была аттестация Шукшина».

Схожий эпизод описан в статье профессора ВГИКа Владимира Неверова «Судилище над Шукшиным», не так давно опубликованной в журнале «Наш современник». По его воспоминаниям, в 1959 году Шукшин поссорился с официантом в ресторане, попал в милицию, и ему грозил суд с перспективой исключения из партии, а соответственно и ВГИКа. Неверов пишет о том, что на защиту своего студента встал Ромм, но это не помогло, и только после вмешательства Сергея Герасимова следствие было прекращено. Однако, поскольку Шукшин был членом КПСС, которая в ту пору вела борьбу с проявлениями антиобщественного поведения, Дзержинский райком партии дал указание немедленно рассмотреть его персональное дело.

«Отчетливо врезалось в память собрание небольшой парторганизации ВГИКа. Помню, как, бледный, изможденный усталостью и душевными переживаниями, на трибуну актового зала медленно взошел Василий Шукшин, при гробовом молчании присутствующих. Постоял какое-то время, обводя глазами ряды кресел, в которых восседали члены КПСС – от профессоров, народных артистов до рядовых студентов. Он судорожно сжимал челюсти так, что было заметно, как напрягаются желваки на щеках. Казалось, огромным усилием он выдавил сквозь зубы: “Было… да, было…” При этом развел руками, как бы давая понять: “О чем говорить, такой я, как есть”. Он не оправдывался, не извинялся. Видимо, Шукшину ни при каких обстоятельствах не свойственны были взывания к сочувствию. А ведь его гордыня могла быть воспринята как вызов, она могла дать повод для жесткой критики, самых крайних предложений по персональному делу, каковых и желали в верхах. Но вопросов Шукшину не последовало».

С воспоминаниями Неверова поспорил журналист «Новой газеты» Александр Меленберг в статье «Как дрался Василий Шукшин». Ссылаясь на разыскания историка-архивиста Евгения Таранова, он предложил другую версию тех же событий: Шукшин поссорился не с официантом, а с неким польским студентом, который, распив с Василием Макаровичем бутылку водки, начал говорить о своих обидах на русских и назвал русский народ быдлом под гнетом коммунистов. «Шукшин не удержался и ему врезал. И началась нешуточная драка. Дежурная вызвала милицию. При виде милиции поляк стих, а Шукшин – нет, и угодил одному из милиционеров пряжкой флотского ремня по руке. Поляк подал на Шукшина в суд. Милиция завела уголовное дело за хулиганство и нападение на представителей власти. Шукшин же написал заявление в парторганизацию ВГИКа, прося о “моральной помощи”. И чуткая парторганизация выручила его из милиции, взяла на поруки».

Обнаруженная Меленбергом в Центральном архиве общественно-политической истории Москвы стенограмма партийного собрания ВГИКа, которое состоялось 29 июля 1959 года, уточняет и эту картину:

«Никифоров[19]19
  Секретарь парторганизации ВГИКа. – Примечание А. Меленберга.


[Закрыть] зачитывает заявление Шукшина В. М., в котором говорится, что он, Шукшин, совершил аморальный поступок. Вместе с поляком знакомым, в день 15-летия Польской Народной Республики, напились и дебоширили на улице и подрались с милиционером. После чего обоих забрали в милицию. Затем их отпустили, после чего поляк сразу же уехал к себе на родину, а на Шукшина было заведено дело в милиции. Тогда Шукшин подал заявление в партбюро института с просьбой об оказании ему человеческой помощи, чтобы не допустить его до тюрьмы, которая ему грозила, и дать ему характеристику положительную, кроме того за Шукшина ходатайствовал известный народный артист и режиссер Ромм. Благодаря этому дело Шукшина в следственных органах было прекращено. Но здесь мы должны все же примерно наказать товарища Шукшина и предостеречь его в дальнейшем от дурных поступков. Партбюро решило вынести ему строгий выговор с предупреждением и занесением в учетную карточку.

Шукшин: Я очень благодарен партбюро за человеческое отношение в тяжелый период моей жизни. Постараюсь делом оправдать ваше доверие. Я не пьяница, но как-то так получается, если случайно выпью, то обязательно теряю волю над собой и совершаю непростительные поступки. Даю слово никогда больше не пить. Еще раз благодарю.

Грошев[20]20
  Ректор ВГИКа. – Примечание А. Меленберга.


[Закрыть]: Я Шукшина знаю давно, с самой хорошей стороны, он был отличником учебы и активным общественником. Но, возможно, мы немного ошиблись, предоставив ему свободу действий, позволяя ему сниматься, выступать в роли актера, в то время как ему нужно совершенствовать свое режиссерское мастерство. Мы хотим, чтобы он стал настоящим режиссером, поэтому и советуем ему совершенствовать режиссерское мастерство, а не увлекаться актерским.

Герасимов: Мы все симпатизируем Шукшину за его упорный настойчивый труд в деле овладения своей профессией, но вместе с тем пусть запомнит сегодняшний день на всю жизнь и добьется настоящего совершенствования режиссерского мастерства.

Постановили: За совершенный аморальный хулиганский поступок, выразившийся в пьянке с поляком и незнакомыми людьми, с последующим избиением милиционера, члену КПСС с 1955 года Шукшину Василию Макаровичу объявить строгий выговор с предупреждением и занесением в учетную карточку (Принято единогласно). Просить бюро РК КПСС утвердить решение партийного собрания парторганизации ВГИК».

И дальше журналист сделал свой комментарий: «Этот документ позволяет восстановить истинную событийную сторону инцидента. Во-первых, “День 15-летия Польской Народной Республики” – это 22 июля 1959 г. В этот день Шукшин и “загремел” в милицию, а 25-го ему исполнилось 30 лет. Невеселый, значит, выдался юбилей… Во-вторых, никакой патриотической драки не было, ибо оба дебошира дрались с ментом, а не между собой. А замял это дело отнюдь не Сергей Герасимов, а Михаил Ромм».

Но кому бы ни принадлежала заслуга в деле спасения студента Шукшина, примечательно, что вгиковские начальники своего подопечного во все времена ценили и всячески пытались его оберегать и опекать: не только защищали от милиции, но и отпускали в долгие отпуска, когда он снимался в кино (против чего безуспешно попытался выступать ректор Грошев), разрешали учиться по индивидуальному плану, продлевали сессию и, наконец, заботились о его здоровье, свидетельством чему может послужить недавно опубликованное барнаульским исследователем Дмитрием Марьиным письмо Сергея Герасимова к главврачу Боткинской больницы А. Н. Шабанову:

«Глубокоуважаемый Александр Николаевич!

Простите, что затрудняю Вас просьбой. Студент института кинематографии т. Шукшин тяжело заболел, и видимо потребуется хирургическое вмешательство. Шукшин, человек высоко одаренный, и весь коллектив института очень взволнован его болезнью и дальнейшей его судьбой.

Очень прошу Вас принять его в Вашу клинику для необходимых исследований и, если нужно, операции.

Еще раз простите меня, но очень рассчитываю на Вашу помощь.

С уважением С. А. Герасимов деп<утатский> бил<ет> № 577.

2.01.1957 г.».

А сам Шукшин писал матери: «В институте через огромные связи (вплоть до ВЦСПС) я получил направление в Боткинскую б<ольни>цу, в кремлевское отделение. Там мне сказали, что нужно лечь к ним для исследования, но по предварительным обследованиям они сказали, что такой спешки с операцией нет. Таким образом, я сейчас сдаю экзамены, после них ложусь в Боткинскую, а затем еду на курорт».

И поехал: и в 1957-м, и год спустя. Советская власть продолжала хранить своего пасынка…

Во время съемок «Двух Федоров» состоялось знакомство Шукшина с Виктором Некрасовым, первым крупным писателем, встретившимся на его пути, автором великого романа «В окопах Сталинграда» и лауреатом Сталинской премии, впоследствии из Отечества изгнанным.

«Не помню уже, о чем мы говорили (я тоже кое-что принял), помню только, что стояли мы долго, потом опять выпили, опять вышли на лестницу, – писал Некрасов в воспоминаниях, созданных в эмиграции, «Вася Шукшин» (Новое русское слово. Нью-Йорк. 1977. 27 февраля). – Поразила меня тогда в нем какая-то напористость, бьющая через край, и в то же время какая-то застенчивая искренность. Он и по фильму мне понравился (смотрел я дважды), замкнутый, грубоватый и трогательный, неразговорчивый, а тут вдруг разговорился. Что-то его мучило и в то же время радовало, и чего-то ему не хватало, и чего-то не находил. Курил сигарету за сигаретой, сплевывал поминутно табак, и глаза вдруг начинали сиять, ходили желваки… Потом опять пили…

Кончилось все тем, что мне пришлось на такси отвезти его в “Театральную” и на собственном горбу вволакивать его на четвертый этаж. Было это мне нелегко. “Тяжелый товарищ”, – острил я потом, наутро, когда Марлен спросил, ну как мне понравился в жизни его Вася. Сам Вася был угрюм, смущен, не смотрел в глаза и вообще оказался человеком на редкость неразговорчивым».

Судя по всему, о своем интересе к литературе Шукшин Некрасову тогда ничего не сказал – постеснялся, и Виктор Платонович воспринимал его изначально только как актера, а между тем в журнале «Смена» уже был опубликован первый рассказ Шукшина «Двое на телеге», в том же, 1958 году переведенный на албанский язык. Никаких оснований полагать, что автор отнесся к этой публикации и к переводу серьезно, нет. Зато весьма серьезно относился он к произведениям других писателей.

«Пытлив был невероятно, – пишет Некрасов. – Всем интересовался и все искал правду. И очень стеснялся своей нешибкой, как он говорил, культуры. Почему-то запомнился он мне, резко и четко, как на фотографии, в один из вечеров, когда после обычного в те дни возлияния он погрузился в кресло и стал листать Библию. Это было у моих друзей, которые его тоже полюбили (речь идет о семействе Лунгиных. – А. В.), но, будучи немного культуртрегерами, подсовывали ему нужные книги – пусть читает, надо ему книги читать. Вряд ли кто-нибудь из нас тогда думал, глядя на него, с головой окунувшегося в Книгу книг, что лет через десяток его собственные книги будут нарасхват, а я всю ночь буду читать и перечитывать его рассказы в такой далекой от его Алтая Франции.

Его невозможно было оторвать от Библии, даже приглашением к столу.

– Да… Вот это книга, будь оно неладно… Книжища…

И потом, сидя все же за столом, повторял и повторял:

– Ну и книга… Железо! – и смотрел куда-то поверх нас».