Текст книги "Просто жизнь"
Автор книги: Алексей Ельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Вглядываясь в сопки, Петр отыскал на самой вершине место и для своего «креста удачи». «Разве не удача, что я дожил до этой встречи?! Надо только очень и очень верить!..»
Плыли по огненной воде черные скалы, и на самом высоком утесе возвышался крест удачи Петра и Анюты.
Путешествие третье. Царевич-королевич
Поезд подошел к тупику, остановился, толпа качнулась, засуетилась. Не войти было, не протиснуться в вагон против людского течения, и Петр, переминаясь с ноги на ногу, стоял рядом с проводником, подрагивая на морозном ветру, потирая уши и посиневший нос. Замерзший, жалкий букетик цветов держав он в руке.
И вот наконец-то втиснулся. Одно купе – пустое, другое, третье, сердце упало. Но в четвертом сидела его Анюта. Заспанная, растерянная. Рядом с ней стоял чемодан, чемоданище, каких Петр не видывал за всю свою жизнь, коричневый, с деревянными ребрами, обитый основательными железными уголками, – не чемодан, а целый дом. Если его поставить на попа, он оказался бы как раз вровень с Анютой.
– Этот глупый сундук с места не сдвинуть, – виновато улыбнулась она и дернула за железную ручку. Послышался жалобный хруст и скрип.
– Что ты, – остановил ее Петр, неловко обнял за плечи, поцеловал в ухо. Это смутило Анюту еще больше. С трудом подняв чемодан, Петр направился на перрон.
– Эй, парень, пуп надорвешь! – крикнул носильщик с пустой тележкой. – Сразу полдеревни упер? Сало? Яблоки? Или булыжники у тебя там?
– Счастье, – с улыбкой ответил Петр.
– А не многовато ли на одного? Столько еще не приходилось видеть. Давай помогу.
Проворный носильщик положил чемодан на тележку, а на него чьи-то сумки, баулы и заспешил, почти побежал к стоянке такси, разгоняя толпу бесцеремонным: «Посторонись! Посторонись!»
Как трудно, оказывается, в суете вокзальной, в холод, заморозивший лицо и чувства, после долгого перерыва встречаться с человеком, которого так ждал… В предощущениях встречи столько было нежности, простых и прекрасных слов, даже молчание было наполнено красотой и значительностью, а вот встретились, и надо просто бежать за носильщиком, стараясь не споткнуться, не налететь на кого-нибудь, а потом стоять в очереди, переступать с ноги на ногу и делать вид, что не спешишь, спокоен.
В такси, в теплом домике на колесах, Петр держал Анюту за руку, догадываясь по взглядам, по движению губ, каково ей…
Впервые приехала в такой большой город. К почти незнакомому человеку насовсем. Летом в Гридине Петр был привлекательный, спортивный, а здесь он съежился, посинел на холодном ветру, заострились черты лица, оно растерянное, – никакой улыбкой не скрыть усталой озабоченности. Петр не хотел маскироваться, пусть видит все, как есть.
Где-то на полпути Анюта спросила:
– А куда мы?
– Как это куда? Ко мне, к нам…
И тут Петр понял: нет, еще не его была Анюта, не может к нему поехать насовсем так, сразу, – впереди еще регистрация брака, свадьба, а уж потом…
– Мама написала сестре Зое, меня ждут. Ты знаешь, где тут Московский проспект?
– Конечно, знаю. Только подождут, успеешь. Я привезу тебя попозже.
Анюта промолчала.
– Кто тебя провожал, тащил этот чемоданище?
– Отец да Витька рыжий, сын Андреича. Да Пахом помогал.
– Мама-то как, плакала?
– Нет, ни слезинки. Только перекрестила меня. Она так всех моих сестер провожала, когда они уезжали от нее. Я ни разу не видела ее слез.
И пока Анюта все это говорила, глаза ее увлажнились, она глубоко вздохнула, потерла переносицу:
– Мамочка моя осталась… Теперь я не скоро ее увижу…
Детским, беззащитным было ее усталое, побледневшее лицо, – ни стойкости матери, ни основательности отца не увидел Петр в дочери крепкой поморской семьи. Он выбрал в жены почти дитя, младшую, – и ответа за нее больше, понял Петр, и еще милее, еще дороже стала ему Анюта.
Долго погромыхивало старенькое такси по Обуховской обороне. Заводы, дома, покрытые налетом копоти, местами высвечивалась Нева в ледяных торосах, а вот уже и сад Бабушкина – деревья в инее, в белом пуху, как во время яблоневого цветения: «Запоминай, Анюта, это все теперь твое». Надо свернуть направо перед заводом Ломоносова, и дальше улица Бабушкина, и длинный дом, похожий на поезд на повороте, по-местному «колбаса», тут будут жить вместе с ними еще несколько сот человек.
Петр с трудом затащил чемодан на четвертый этаж и уже перед самой дверью вспомнил, что ключи остались в старом пиджаке.
– Коммуналка хороша тем, что всегда кто-нибудь дома, откроют.
Петр позвонил раз, другой. Но долго не было слышно ни шагов, ни шорохов. Бабка Саша наверняка дома, только раз в месяц ее увозят куда-то к родне помыться в ванной, обычно это бывает в субботу, а сегодня четверг. Петр и Анюта долго стояли в молчании перед старой дверью с истерзанным, пожухлым дерматином, переглядывались, улыбались смущенно. И вот из тишины внезапно послышалось:
– Ктой-то? – Бабка тоже стояла возле дверей и прислушивалась.
– Это я, это мы, откройте.
– Ты, может, не туда меня завел? – спросила Анюта.
– Ерунда какая-то. Бабка Саша! – закричал Петр. – Своих не узнаете?
Щелкнул замок, дверь приотворилась, и сгорбленная, сморщенная старуха с острыми пронзительными глазами высунулась из щели.
– Входи, входи, соколик, – притворно удивилась, будто только что узнала она. – А я-то, глухая, старая, думала: ктой-то? Приехала, значит. Вона какая ладная.
Старуха впустила Анюту, пристально, придирчиво оглядывая ее с головы до ног. Коричневые, дряблые руки бабки Саши были в земле, на полу стоял столетник в горшочке.
– Цвет пересаживаю, корень разросся, душит его… Ты бы, соколик, землицы достал… Не теперича, не теперича, – замахала руками бабка Саша и ушла на кухню.
Петр широко распахнул дверь своей комнаты:
– Входи в мою берлогу.
Анюта медленно переступила порог, остановилась возле старого платяного шкафа, отгораживающего часть комнаты, кровать и полки с книгами, увидела перед широким незанавешенным окном маленький круглый столик; яблоки в тарелке, пирожные, два бокала и бутылку шампанского.
– Чисто у тебя, светло, – сказала она растерянно, не зная, что же делать дальше.
– Да ты раздевайся, давай сюда пальто. – Петр и сам себя почувствовал вдруг неловко, скованно, он засуетился – то открывал, то закрывал скрипучую дверцу шкафа.
– Я и пол надраил, и окна вымыл. Картошки хочешь? А может, чаю? Нет, сначала мы выпьем шампанского.
Анюта все еще стояла возле книжных полок, смотрела, поглаживала корешки книг, как будто пришла выбрать себе что-нибудь для чтения или ждала помощи от знакомых, кое-как расставленных и таких привычных, близких ей томиков.
– А это что? – нарочно, будто не понимая, в чем дело, спросила Анюта, увидев в углу под газетой пустые бутылки.
– Прости, сдать не успел. Друзья, встречи, дни рождения, то да се… Жду, когда деньги кончатся. Сдашь и снова ожил, – улыбнулся Петр.
– И часто сдаешь? – с усмешкой поинтересовалась Анюта.
– Перед получкой, как водится. А вообще-то, я теперь богач. Школьный заработок, да на вокзале подрабатываю. Уголь, фрукты, картошка. Грузчик высшей марки… Не бойся, проживем.
Петр обнял Анюту за плечи, усадил возле окна, открыл шампанское, – пена полилась на скатерть.
– За тебя, за нас. Я еще там, в Гридино, на берегу перед крестами удачи загадал на наше счастье… Так все и будет. Пей.
– И за тебя, – чуть слышно сказала Анюта, отпив половину. Она все еще не могла преодолеть скованность, озиралась, разглядывала комнату, пока не увидела фотографию, знакомые лица: Илью, Петра и Даниила Андреевича с развевающейся на ветру бородой на корме тяжелого, просмоленного карбаса. – Ой, Петечка, это же у нас в Гридино!
– У меня много фотографий, потом покажу. Ну, пей до дна.
– Боюсь, – сказала Анюта. – Я никогда не пила столько, и вообще…
– Пей, пей, ничего плохого… Теперь я буду у тебя за всех сразу. И это твой дом, и я тебе разрешаю – пей!
Анюта глубоко вздохнула, поднесла бокал к губам.
– Страшно, – произнесла она.
Петр понял, перемена всей жизни испугала ее. И он согласился:
– Ну, ладно, ладно, как хочешь, увезу тебя сегодня на твой Московский проспект, так будет лучше. Поживи сначала у сестры, а завтра рано утром я к тебе…
– Только не очень рано, – обрадовалась Анюта.
– Ты соня?
– Нет, просто я устала. Я из породы сов – люблю вечер, а утром голова тяжелая.
– Я тоже вечерник. Зубрю или просто читаю… Зачеты, экзамены приучили, да и вся моя безалаберная холостяцкая жизнь. Это хорошо, что у нас совпадение, как говорят, биоритмов. А что ты любишь из еды?
Анюта пожала плечами.
– Все люблю. Все, что мама приготовит, – спохватилась. – Мама все любит делать сама: уху, рыбу, пироги. А я пол помогала ей мыть, стирала…
– Помню, как ты полоскала, а потом шла вверх с тазом на плече, – удивился, как это сил хватает…
Петр снова наполнил бокалы.
– Ладно, согласен, первый суп приготовлю сам. И еще я мастер печь картошку.
– Да где же тут печь-то? – удивилась Анюта.
– А в духовке. Можно в мундирах, как в костре, или чищеную. Корочка становится румяной, положишь в деревянную миску, соберешь гостей, – объедение. Всем нравится. И еще я люблю редьку в масле…
– А в сметане?
– Нет уж, подсолнечное масло незаменимо, особенно хорошо от склероза, – улыбнулся Петр.
– Уже началось?
– У меня это с детства. Никакой памяти на даты, имена, а уж сколько инструмента я растерял по дорогам… Где ремонтирую, там и забуду. Илья устал меня ругать. И ем что попало: брюкву, репу, турнепс, капусту – но это уже из другой оперы.
– Яблоки мыл?
– Кажется, да… мыл. Во всяком случае, вытирал об рубаху. – Петр и в самом деле взял одно яблоко, потер гладкий румяный бок по рукаву, протянул Анюте: – Ешь, не бойся, всю отраву принял на себя. Чистейшая пеструшка из наших ленинградских садов. Сладкая, кусни.
Белые, ровные зубы Анюты с хрустом впились в сочный плод.
– Вкусно, у нас таких нет. А я, кажется, опьянела, сейчас буду смеяться. Только ты не смотри на меня.
– Это почему же? Смейся на здоровье, только над чем?
– А над всем.
Нежным румянцем осветились щеки Анюты, легкий загар лишь оттенял свежесть и чистоту лица, пушистыми, мягкими были ее волосы.
– Я люблю тебя, – Петр поцеловал влажные, пахнущие яблоками губы Анюты.
Она задохнулась, порывисто встала из-за стола, подошла к окну, оперлась локтями о подоконник:
– Ой, пьяная совсем, – и закрыла лицо руками.
А Петр их разнял и теплые, влажные ладони приложил к своим щекам, зажмурился. Немея, глупея от нежности, он стал покорным и беззащитным, как в детстве, когда прижимался к матери и голова кружилась от ее ласки.
Вдруг раздался длинный резкий звонок в коридоре и глухой частый стук ногой. Петра будто обожгло. Так обычно звонил и стучал Юрка, когда ему было что-то очень надо. Не впустить – невозможно, да и соседи откроют. Впустить – все разрушится, тишина и нежность.
– Прости, Аннушка, это ко мне. Я сейчас, я быстро…
Юрка предстал перед Петром всклокоченный, грязный. Нос и щеки в крови. Глаза затравленные, какие-то ошалелые и злые. Он мазнул ладонью по лицу и заспешил:
– Они трое на одного. Я их палкой, а они ногами.
– Кто они? Где?
– Тут, во дворе. Туда побежали, – махнул рукой Юрка.
– А почему ты не в интернате, драчун-бедолага?
– Я к отцу пришел. Он пьяный, побил меня.
– Давай входи. Умыться надо. Где болит? Синяки-шишки есть?
– Я им тоже дал. Одному голову расшиб, – яростно похвастался Юрка и вошел в кухню, как всегда озираясь, нет ли соседей.
Появилась Анюта. Всплеснула руками:
– Боже мой, что же это с мальчиком?
– Да вот подрался. Это у него запросто, почти каждый день. Он из моих, из интернатских соколиков. Да ты мойся, мойся.
Юрка исподлобья взглянул на Анюту, насупился. Что-то не понравилось ему в ней, или, наоборот, от смущения он стал таким неприступным…
– Это Анна Александровна, моя жена. Теперь и к ней будешь приходить в гости, – сказал Петр, взъерошив и без того вздыбленные волосы Юрки… Тот отвернулся, резко отстранил руку Анюты, которая хотела помочь ему умыться, наспех ополоснул лицо и задрал полу рубахи, чтобы вытереться.
– Да подожди ты, мальчик. Надо полотенцем.
Анюта стала оглядываться, не зная, где что искать в тесной кухоньке. Петр подтолкнул Юрку к комнате, но тот отмахнулся.
– Не надо, – буркнул он.
– Как можно так драться? – удивилась Анюта. – Какой же ты грязный. Надо хоть постирать. Петя, дай ему что-нибудь, а я простирну.
– Ладно, попозже, – сказал Петр. Ему было жалко Юрку и досадно, что встреча может превратиться в постирушку.
В кухню вышла бабка Саша.
– Опять этот бандюга. Чего еще натворил?
– Я пойду, – сказал Юрка и направился к двери.
– Подожди, подожди, что-нибудь придумаем. Ты хоть поешь. Хочешь яблоко? Я сейчас.
Петр быстро вошел в комнату, взял несколько яблок, горсть конфет, но в прихожей Юрки уже не было. Он хлопнул дверью и застучал слишком большими, не по размеру, и плохо зашнурованными ботинками.
Петр догнал его, сунул в карман распахнутого пальто гостинец, прижал паренька к себе:
– Прости, не обижайся. Потом поговорим, разберемся. Ко мне приехали, видишь… А сейчас иди в интернат.
Юрка вздохнул, шмыгнул носом.
– Там тебя никто не встретит? Те, кто били?
– Нет, они драпанули, – успокоил Юрка, медленно спускаясь и доставая из кармана то яблоко, то конфету.
У Петра сердце сжалось, он провожал взглядом русоволосую с крутым завихрением Юркину макушку, пока не хлопнула дверь парадной.
Анюта стояла в комнате у окна, скрестив на груди руки. Петр подошел к ней, и так они долго стояли и молчали, не зная, как продолжить внезапно и больно оборванную встречу. «Рассказать о судьбе Юрки, об интернате – нет, не сейчас…»
– Вот так все и бывает, – сказал Петр, закрыв глаза. Он ясно представил, как Юрка идет сейчас по улице и жадно хрумкает яблоко.
– Ты давно живешь один? – спросила Анюта.
– Без тебя – всю жизнь, – не открывая глаз, ответил Петр. – Мне было семь лет, когда мать умерла. Отец ушел в другую семью почти сразу же после моего рождения. Воспитывала меня тетка, потом и она умерла. Братьев и сестер нет никого, только друзья. Было время, когда я повсюду искал своего двойника. Казалось, что обязательно встречусь с человеком, во всем похожим на меня – и обликом, и характером. Казалось, найду – стану счастливым: он все поймет, потому что ему так же одиноко, как и мне.
– И нашел? Это, наверно, Илья? – спросила Ашота.
– Ближе нет у меня друга, чем он, но мы разные. Теперь, Аннушка, я чувствую… я нашел такого человека, свою половину… нет, всего себя. И если мне предназначено сделать в жизни что-нибудь, то я это сделаю, потому что у меня есть ты – судьба.
– Я тоже верю в судьбу, – сказала Анюта. – В тот день, когда вы приехали и долго ходили по берегу, мне было очень плохо. Я даже плакала и все просила кого-то, чтобы переменилась моя жизнь. Ты не подумай… у меня хорошие мама с папой, и сестры тоже. А я фантазерка, всегда хотела чего-то необычного, сказочного.
– Я тоже. Я верю в чудеса… Видишь, строится дом?
За окном во дворе работал башенный кран и как из детских кубиков складывал дом.
– Я люблю башенные краны. Когда-нибудь и для нас он построит дом. Я хочу жить высоко-высоко, на последнем этаже, чтобы видеть солнце, звезды и весь город.
За окном уже разгоралась заря, снежные облака ушли за трубы, за крыши, за чахлые крестики телеантенн.
– Закончу университет, – заговорил Петр твердо, по-деловому. – Стану учителем истории. А может, и слесарное дело не брошу в моей школе-интернате, – привык, привязался. У таких вот, как Юрка, мало радости… А мне теперь надо будет поднажать. Раньше много времени уходило просто так, на всякую беготню, встречи с друзьями… то да се, а теперь… я человек семейный…
Анюта слушала смущенно и немножко снисходительно.
– Я хочу, чтобы ты знала обо мне все, даже тайны…
Она вздохнула:
– А у меня никаких тайн.
Петр улыбнулся:
– Это мы еще посмотрим.
Анюта порывисто прижалась к Петру, обвила его шею, стала целовать неумело, тыкаясь носом то в губы, то в щеки, то в лоб.
– Люблю, люблю и ничего больше про себя не знаю, – горячо шептала она. Петр стоял ошеломленный этим восторженным, детским и страстным порывом, упиваясь запахом волос, блеском глаз, свежестью губ и щек Анюты, ее доверием, счастливой покорностью, с которой она отдалась его воле. Он замер, не дышал, чтобы ничего не нарушить. А когда Анюта затихла, положив голову ему на грудь, когда прошли минуты молчания, Петр сказал:
– Это нам помогли «кресты удачи» на берегу твоего студеного моря…
День пришел и ушел, пролетел, промчался. Как и еще один день, и еще. С Анютой было ему легко, он пел, смеялся, рассказывал веселые истории – как любил говорить профессор, охотно распускал свой павлиний хвост.
В доме Даниила Андреевича, в его простом и уютном кабинете, заставленном книгами, за крепким чаем шел разговор о будущем. Профессор шутил:
– К сожалению, я никогда не был женат, но знатоки говорят: главное – хорошо прожить в супружестве первые три месяца, а потом первые три года, а потом первые тридцать лет. Если мне не изменяет мое стариковское чутье, а оно мне не изменяет, я вижу, что вам нечего бояться и сорока и пятидесяти лет совместной жизни, – уверил Даниил Андреевич.
– Всех его девчонок спускайте с лестницы, – наставлял он Анюту.
«Какие девчонки?! О чем он говорит?» – возмущался Петр.
– С дальними дорогами придется подождать, а может, забыть о них совсем, – с напускной суровостью говорил профессор, маленькими глотками отхлебывая обжигающий чай из высокой своей неизменной кружки.
– Как бы не так! Сначала мы поедем в Прибалтику, – твердо сказал Петр. – Потом… в Бухару, в Самарканд, на Кавказ. Каждое лето будем уезжать куда-нибудь, – пообещал он.
– И не затевайте грандиозной свадьбы, как это теперь делается, не залезайте в немыслимые долги. Минимум людей, чайный столик, и сразу же – в путешествие. Хоть на два-три дня. В ту же Прибалтику или в Пушкинские Горы. Там теперь прелестно – тишина, сугробы, пустые гостиницы. Или можно в Новгород. И не забывайте, как говорили в старину: браки совершаются на небесах. В этом большой смысл. Дайте я вас поцелую на счастье.
Даниил Андреевич подошел к Петру и Анюте, медленно и торжественно, как Саваоф, спустившийся на землю, заключил каждого по очереди в объятья и расцеловал.
– И вот вам мой свадебный подарок. В этом конверте – деньги. Поезжайте, куда душа позовет.
Город ошеломил Анюту: движением, толчеей людей, величавым спокойствием дворцов, стариной и уютом садов и парков, соблазнами – все можно купить, увидеть, попробовать. Свое любимое мороженое она ела в день по нескольку раз, особенно ей понравилось бывать на углу Невского и Садовой, в низке, рядом с антикварным магазином, наверно потому, что туда на следующий же день после приезда повел ее Петр.
В Пассаже он купил ей перчатки: мягкие, аккуратные, уютные. Анюта очень обрадовалась этому подарку: «Я давно мечтала о таких. Они легкие, как пух».
В Михайловском саду они сфотографировались под старым заснеженным вязом, какой-то фотолюбитель пообещал прислать фотокарточки по адресу.
Они пили кофе в окружении длинноволосых парней и модных девочек. Их одежда показалась Анюте «уж слишком», но вообще-то она была бы не прочь попробовать нарядиться «во все такое…», не принимая их слишком свободные, даже развязные манеры «напоказ». Среди таких девушек и парней Анюта чувствовала себя стесненно, скованно.
Петр постарался уверить, что ее достоинства в скромности, естественности и не надо ни с кем себя сравнивать, смущаться. Он решил раскрыться перед ней до конца, рассказать о разных своих историях, которые не принесли ему ничего хорошего. Оказалось, что Анюта не хочет знать «ничего такого» о его прошлом. Она попросила: «Ты мне показывай и рассказывай только то, что считаешь нужным, что для тебя было очень важным и дорогим».
Петр решил, что Анюту обязательно надо представить друзьям и добрым знакомым. Со многими сводила его жизнь и в бедах, и в радостях, с одними остались связи постоянные, с другими – встречи изредка, раз или два в год. Все некогда, спешка, напряжение, каждому надо «пахать и пахать свое поле», но свидятся, обнимутся, повспоминают – будто и не было разлуки. Один все такой же максималист, ему подавай в разговоре только «глобальные мысли да вечные проблемы», и все еще никак не может смириться с тем, что жизнь не настолько романтична, как ему казалось, хотелось в юности. Кто-то из женщин все еще ищет идеальных мужчин. Кого-то не оставляет прежняя мечта купить машину, а этот, скромный и тихий, все сидит и сидит за роялем, играет, готовится когда-нибудь блеснуть… В главном почти у всех все было как прежде. И только в облике, в глазах, жестах, в интонациях голоса уже чувствуется подступающий возраст, легкая печаль или первые признаки непроходящей усталости. Петр и Анюта неожиданно и ненадолго врывались в жизнь друзей и снова радовались тому, что они одни, – так наполнен для них этот мир желанными заботами, радостью, так хорошо им всегда и всюду вместе.
Все было новым для Анюты и заново открывалось для Петра, даже хорошо знакомый город – Нева, мосты, Летний сад. Не спеша бродили они вдоль Фонтанки и Мойки, часто останавливались, Петр рассказывал, вспоминал.
Многое связывало его чуть ли не с каждым переулком, площадью, домом. Тут назначал свидания, здесь жили или живут друзья, а там было плохо или радостно.
Петр свозил Анюту и на Заячий остров, к Петропавловке, привел к тому месту, где сам мог сидеть часами на берегу и где, как бы ни было горько и плохо ему, – все проходило.
Сидели Петр и Анюта на изогнутом над самой землей дуплистом отростке старой ивы. За спиной били куранты храма Петра и Павла, мелодичный звон – из веков. А невдалеке нет-нет да и рыкнет лев в зоопарке. А в устье Кронверки – парусник у причала. Мосты через Невку и Неву, белые колонны Фондовой биржи, как будто сам Парфенон пожаловал сюда. Как бронзовые подсвечники возвышаются Ростральные колонны, а дальше – легкий шпиль с золотым корабликом над Адмиралтейством. Венеция, Рим, Париж – все тут вместе…
Как-то оказались Петр и Анюта у Новой Голландии, а потом невдалеке от Адмиралтейского завода.
– Вот здесь я учился вместе с Ильей, – показал Петр на высокое серое здание, из которого выбежали, весело расталкивая друг друга, рослые парни в синих форменных кителях. И ему отчетливо вспомнились далекие дни. Когда-то он жалел, что пошел в ПТУ, а теперь знал – все было как надо. И особенно ему повезло, что попал потом на стапель к мастеру Титову.
Петр повел Анюту к площади Репина, к широкой заводской проходной «Адмиралтейца», откуда густым потоком шли рабочие. Закуривали, покупали газеты в киоске, договаривались о чем-то друг с другом, кто спешил, а кто едва-едва переставлял ноги. Все знакомо до мелочей, все памятно, от первого до последнего дня… И ему даже послышался бас Титова: «Что, академик, невесту привел? Моя находка, я тебе ее сосватал. Свадьба когда?»
Петру повезло, он получил в районном загсе пригласительный билет во Дворец бракосочетания, минуя обычно долгие сроки.
Это и в самом деле был прекрасный дворец. Старинные зеркала, бронза, мраморные ступеньки лестницы, высокие лепные потолки – непривычный простор, свет, роскошь.
В свидетелях со стороны Анюты были ее старшая сестра с мужем – Зоя и Василий Николаевич, а вместе с Петром пришли Даниил Андреевич и приехавший из Ярославля Илья.
Петр был в черном костюме, который купил специально для свадьбы. Новых вещей он не любил, довольно долго испытывал в них неловкость: движения были скованными, казалось, что все обращают, внимание на обновку, на то, как человек чувствует себя в ней.
Да еще ожидание… Толчешься в коридоре, потом сидишь в комнате для молодых и все ждешь, думаешь, волнуешься, не зная, куда деть руки, как поставить ноги, стоять ли, сидеть ли, разговаривать ли. Вот что значит нет умения держаться на людях свободно, непринужденно. Другой, наверно, никогда обо всем этом и не задумается, а уж если испытает неловкость, легко найдет выход из положения. «Вот если бы регистрация и свадьба были на стапеле… Какая ерунда, чего только тут не придет в голову…»
Но все-таки, а если бы там, или в Гридине, под разудалые кадрили… Пахом и Пахомиха венчали бы их…
Естественности, простоты хотелось Петру, а не внешней пышности и шума, – он всегда избегал быть центром внимания многих. Что-то каменело в нем, как будто уходил из него он сам, в общем-то мягкий, спокойный человек, а на его месте оказывался этакий провинциальный актер. Тогда и сердце холодело, и душа переставала воспринимать полно. Все становилось невзаправдашним. Теперь он всячески старался изгнать из себя это раздражающее его состояние.
Петр смотрел на людей, пришедших во Дворец бракосочетания в такой особенный для него день, и уже в который раз возвращалось к нему щемящее чувство несправедливости, беды, – в этом мире нет уже его матери. Отца на свадьбу он пригласить не захотел.
Из комнаты для невест вышла Анюта.
На ней не было фаты, она нарядилась в парчовое длинное платье, подарок всех сестер. Шея и плечи Анюты были оголены, тонкую талию перетягивал пояс, завязанный сбоку широким бантом. Петр смотрел на Анюту не отрываясь – свадебный наряд облегал ее так же естественно, как простая одежда, какую она носила в Гридино. Ноги ее, легко приподнятые «черевичками» на высоких каблуках, невесомо ступали по паркету – цок-цок. «И ей непросто в этом наряде, в этом дворце… И все же именно такое вот запоминается на всю жизнь…»
Анюта изо всех сил старалась быть сдержанной, да не получалось. Яркий румянец выдавал ее волнение, то и дело она поправляла волосы.
Молодых пригласили в зал, на второй этаж. Анюта и Петр стали подниматься по лестнице. Зеркала отражали их разгоряченные лица и полные смятения глаза. Вот здесь надо остановиться для фотографирования, а вот в эти белые двери – войти под руку…
Петр был взволнован необычайно, он даже плохо воспринимал слова пожилой, улыбающейся женщины, которая после торжественно-наставительной речи спросила, согласны ли они стать мужем и женой. Еще бы! Конечно, он обещает всем и прежде всего самому себе быть верным только Анюте и только той жизни, которая – на двоих, что бы ни было там, впереди… При свидетелях, перед всем миром Петр теперь в ответе не только за себя одного… «Да, согласен…» А она? Да, она тоже… она сияет, она верит, надеется, она любит… Да, согласна она стать женой и принять фамилию мужа, – они оба будут Ивановыми.
«Поздравляем, желаем счастья», – эти слова слышались со всех сторон. «Счастья желаем – большого, полного, личного, семейного, всякого…»
Нет на земле человека, которому не хотелось бы стать счастливым. Но что оно есть – счастье? Это, быть может, состояние, когда очень хорошо тебе самому и всем вокруг с тобой хорошо?.. Оно в единстве и в малых частицах, одно на всех и свое для каждого, оно многолико, оно, как чистая вода, не имеет цвета и запаха, и безвкусно, текуче, и необходимо, как вода… Счастье! Сам звук этого слова знаком и желанен всем. Но один, услышав это, печально покачивает головой – мол, где оно, давно ушедшее это счастье? Другой слегка приподнимает брови – мол, в чем оно, кто знает?.. Третий улыбается таинственной улыбкой – мол, я-то знаю, что такое счастье, оно пополам с бедой, с горечью. Наступит расплата когда-нибудь. Или если не расплата, то будни. нудные, серые, черные, фиолетовые, синие, какого угодно цвета, только далеко не розовые. Эту редкую краску природа приберегает для особых случаев.
Петр и Анюта жили в радужном свете, может быть, даже слишком радужном, и порой чувствовали это. Увидят вдруг согбенную, едва передвигающую ноги старуху, или слепого с палочкой, или просто усталые лица возвращающихся с работы людей – и сразу им становится неловко, стыдно.
Все чаще стала приходить к Петру тревога: «Не слишком ли праздник захватил меня». Он уже не разгружал вагоны, как бывало, а деньги именно теперь были особенно нужны. В интернате тоже не оставался сколько надо, как бывало, – убегал теперь со звонком или пораньше, выкраивал время.
Анюта ждала его, так ждала, будто боялась потерять: «Мало ли что случится… всюду трамваи, автобусы…» И еще она не знала, чем заполнить свое время, – без Петра все для нее было бессмысленным, и каждую минуту она чувствовала себя одинокой, потерянной. И первый поцелуй у порога, когда Петр возвращался с работы, был с каким-то жадным счастьем, до слез.
А потом они говорили, говорили обо всем подряд, о главном и не главном одинаково взахлеб, будто спешили восполнить время разлуки, – лишь бы подтвердить, что они любят друг друга. Без этого Анюта теряла силы. И такая зависимость ее от любви радовала и тревожила Петра.
Они еще ни разу не поссорились, избегали даже маленьких размолвок. «А ведь это будет… должно быть, – порой думал он. – Как же тогда?»
Любое мнение Анюты он принимал безоговорочно, соглашался, поддакивал даже, когда не вполне был согласен. А как не согласиться, он еще не знал, «Но ведь это ждет впереди…»
Почти все Анюта воспринимала с детским удивлением: еду – «как вкусно, правда же», дома – «какие красивые, посмотри», людей – «какие они хорошие, Петечка». Петр понимал, что это не совсем так, все гораздо сложнее, но прервать восторг ни в себе, ни в жене не решался. «Потом, когда-нибудь…»
Петр привык к спорам с друзьями, к напряженному разговору, в котором решительно отстаиваются свои позиции, он уважал, даже радовался противоположности мнений и взглядов – это было естественным для него, только тогда он испытывал удовольствие от разговоров, от общения. А теперь довольно часто раздражало его во всем согласие.
И еще – он сам любил поговорить, порассуждать, а теперь больше молчал, слушал Анюту, которой хотелось говорить обо всем. Он начнет какую-нибудь мысль, Анюта подхватывает, будто все знает заранее. «Да, все верно, – думал он, – только что-то слишком просто и красиво… Мое мнение, да и не мое… Но все придет, придет, – успокаивал он себя, – мы и говорить научимся друг с другом. Надо выждать… А может быть, съездить в Новгород, как советовал Даниил Андреевич?» И они поехали.
Опоздав на рейсовый автобус, сели в новгородское такси вместе с какими-то развеселыми попутчиками. Они болтали о вине, о ценах, о продуктах, о вежливых и грубых ленинградцах, а Петр и Анюта смотрели на дорогу, несущуюся навстречу. Холодно, снежно было за стеклами машины, зябкие еловые леса стояли вдоль обочин, леса да болота, через которые не смогли пройти даже полчища татар.
В новгородских гостиницах мест не было. Ночь решили провести в фойе гостиницы «Садко», в новом современном здании из железобетона и стекла. Сидели на диванчике, обнявшись.
