Текст книги "Просто жизнь"

Автор книги: Алексей Ельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Надо было проверить, почистить карбюратор или взглянуть на свечу, снять нагар, но под рукой не оказалось никаких инструментов. Петр обыскал всю лодку – ничего похожего. Тогда он стал искать по карманам перочинный нож, и того не нашлось, одни монетки – серебро да медь. Он попробовал „двушкой“ отвернуть винты карбюратора, долго приспосабливался, напрягался, но толку было мало. Снова начал раскручивать маховик, дергая что есть силы ременный шнур. Мертвое молчание и сгущающаяся темнота вокруг. „История, – подумал Петр. – Неужели придется грести веслами?“

Пока он возился с мотором, массивный карбас отнесло в море, и надо было спешить выгребать к берегу, где поменьше ветер и морское течение.

Два длинных узких весла, выструганных из цельных лесин, Петр вложил между отполированными деревянными колышками на борту, сел и взялся за дело. С первых же взмахов он понял, что работа будет трудной, изнурительной, на несколько часов.

Пока были свежими силы, вода кругами ходила под лопастями весел, карбас тяжело переваливался с волны на волну, Петр оглядывался, туда ли гребет и далеко ли до берега. Далеко, даже слишком. „Чертова посудина! И сам болван! Ни у кого ни о чем не спросил, никому ничего не сказал, теперь греби, выгребай, как галерный каторжник…“

Море темнело, суровело. Отчаяние сменялось безразличием. Приходили и такие минуты, когда хотелось отбросить весла и сидеть смирно, отдавшись волнам, течению и все более крепчавшему ветру, или забраться в самый угол кормы, обнять собаку, укрыться лоскутом брезента и уснуть – будь что будет.

Джек как будто понимал, что происходит. Он то пристально смотрел на Петра сострадающими глазами, то обнюхивал мотор, то повиливал хвостом и подбадривал, то с покорностью ложился на дно карбаса, мордой на лапы, и терпел, пережидал, потом перебирался на нос и вглядывался в далекий берег. „Ну, что, Джек, впервые ты с таким олухом? Терпи, выгребем!“ – успокаивал его Петр, радуясь близости живой души. „Выгребем, выгребем, надо уметь выгребать“, – повторял он с каждым взмахом.

Никогда еще Петр не оказывался в таком положении, чтобы от его сил, упорства и воли зависела жизнь. Он понимал, что это не самый крайний случай, – спохватятся, спасут. Но тяжелая густая вода была рядом. Белое море, все говорят, схватывается штормом внезапно, слепые случайности подкарауливают со всех сторон, и что им стоит все повернуть, перевернуть, опрокинуть…

Петр слышал стук своего сердца, ощущал бег крови, она билась, пульсировала в висках, в мышцах рук, ног, спины, и простейшие движения, с помощью которых он продвигался к дому, порой становились для него чудом, не механическим движением рычагов, а удивительной, слаженной работой каждой мышцы, кости, всякой жилки, как будто бы хорошо понимающей, что ей надо делать, как получше отдать силу и ловкость и еще оставить в запасе энергию на будущее.

И чем сложнее становилось продвижение вперед, тем чаще Петр уговаривал, молил руки, плечи, мускулы, пальцы, каждую частичку своего тела потерпеть, поднажать, постараться, не подвести. Он теперь, как никогда, явственно ощущал, что энергия его движений, даже самой его воли распределена по всему его телу, она в нем и вне его, – ветер, темнота, небо и звезды втекают в него с каждым вздохом, а с каждым погружением весел уходит в море отработавшая, сделавшая свое дело энергия жизни. Радость, счастье, даже восторг испытывал Петр, поймав в себе какую-то волну, на которой начинали говорить, петь, отчаиваться и обнадеживать все „передатчики“ и „приемники“ его тела и души. Но так было недолго. Надо было выгребать, выгребать. И, сняв куртку, он отталкивался лопастями весел изо всех сил, а карбас будто стоял на месте. Казалось, что его все еще уносит в море течением и волнами. Ломило спину, а Петр наваливался на длинные весла теперь уже с отчаянием и тупой остервенелостью: „Выгребу, выгребу…“

Взмокла рубашка, под судорожно сжатыми пальцами горели мозоли. Кричи не кричи, до берега далеко, густая темень непроницаема уже ни для глаз, ни для крика. Поселок за высокой скалистой горой, и только утром, быть может, начнутся поиски. А к тому времени, если опустить весла, отливом далеко унесет в море.

Петр попробовал еще раз завести мотор, спешил, ярился, несколько раз хлестнул себя случайно заводным шнуром по рукам и щеке. Сел, опустил голову в ладони. Глупо, глупо и страшно было покачиваться в бессилии, в ожидании чуда или какого-то выхода. Начался тихий звон в ушах, он все разрастался и разрастался до гула. Петр поднял голову, огляделся. Волны вокруг и едва приметные над водой два берега бухты – один низкий, почти сливающийся с морем, другой все такой же высокий, скалистый, с мрачной щетиной деревьев. И тишина.

„Без паники, только без паники“, – сказал вслух Петр, вспомнив отчаянно отважного мореплавателя Бомбара, испытавшего не раз свою выносливость и волю в морях и океанах на утлой резиновой лодочке. „Не надо спешить. Это испытание…“

Джек то ложился, вытянув лапы, то привставал и вертелся, поскуливал. „Выплывем, выгребем, Джекушка. Только не надо спешить…“ Наверно, сотни раз люди ходили по морю на этой посудине. Она была податливее под сильными взмахами Титыча и его товарищей. Петр вспомнил, как тетка Евдокия говорила о себе: „Я и за мужиков веслами помахала…“ Как же это ей удавалось отправляться за много верст на похожку, брать, вытаскивать рыбу из тяжелых сетей и возвращаться к ночи? Это так же невозможно себе представить, как и то, что женщины во время войны пахали землю под хлеб на себе. А так было.

И теперь уже ровно, размеренно опускались весла в темную воду, и остановившееся недавно время, замершее в отчаянии, потекло в размышлениях и в пространстве. Усталость и боль в руках Петр побеждал воспоминаниями, он греб упорно и долго, пока не услышал за спиной шуршание, потом удар – карбас ткнулся в берег.

Петр еще долго сидел на месте, опустив голову и руки, приходил в себя, а потом, тяжело переступая через сиденья и перемычки, перевалился через борт. Встал на камень, обмотал цепь вокруг влажного валуна и побрел вверх по склону.

Джек побежал, заспешил, а Петр пошел за ним вслед по каменистой тропе. Впереди был лес и тьма, едва просветленная звездами. Одна вдруг сорвалась с небосвода и белым росчерком сгорела в далеком пространстве. Петр шагал и шагал, переступая с камня на камень и все более проникаясь странным чувством страха и восторга, безбрежностью вселенной, вечной жизнью неба и кратким, но осмысленным своим существованием.

Джек отбежал недалеко и вернулся. „Зовет, явно зовет“. Петр начал медленно взбираться в гору. „Дед хотел, чтобы каждый из его близких пришел к нему ночью хоть раз… Что бы ни значило это завещание, я обещал и приду“, – решил Петр, хотя всю жизнь боялся темноты, ночного леса и тем более кладбища в такую пору.

Придавала смелости собака. Она забегала в кусты, шуршала ветками, внезапно выпрыгивала, что-то вынюхивала, будто шла по следу. „Надо продвигаться осторожно“. Петр, забравшись на гору, оглянулся. Уже были видны первые признаки рассвета, но в низинах было еще темно. Долгой была борьба с морем. Петр теперь не чувствовал усталости, болели только кисти рук, саднили мозоли.

Как черная гора, возник на склоне за перевалом знакомый сарай для разделки рыбы. Дорога пошла круто вниз, ботинки гулко постукивали каблуками под сводами деревьев, темнота сгущалась с каждым шагом, от ее густоты тяжелее стало дышать. „Может, вернуться? Кто знает, что там… Какая-то мистика – этот обязательный ночной приход…“ И все-таки Петр шел в сторону кладбища.

А вот и болотце. Тут где-то лежат старые доски. Но темнота и осока скрывали их.

– Джек, ты где? Иди вперед, – сдавленным голосом произнес Петр.

Собаки рядом не оказалось, ее не было, даже когда он негромко свистнул. Потом засвистел посильнее – и тоже никого.

– Ты что же это, оборотень… – пробормотал Петр, едва справляясь с ужасом, который, как холод, начал заполнять его грудь. „Наверно, собака впереди, на могиле Деда“, – успокоил себя Петр. Ногами пошарил в траве, ища переход, оступился и влез во что-то сырое, вязкое, хлюпающее. Резким прыжком дернулся, выпрыгнул и круто повернул домой.

Сердце колотилось, как загнанное, Петр зашагал быстрее и быстрее, почти побежал обратно в гору, но вдруг остановился. Лес кругом, ну и что? Болотце… ну и что? Кладбище… ну и что? Двадцатый век… Мне уже скоро тридцать, а я, как мальчишка, не могу сделать, что хочу. А я хочу, да, хочу постоять ночью над могилой Деда. Неизвестно, когда я еще сюда приеду. А собака, этот оборотень… она там, она преданнее и смелее людей».

И решительным шагом Петр направился на поиски мостика. Он оказался чуть-чуть в стороне от трухлявого пня, узкий, но вполне заметный, стоило только приглядеться. При более ясном уме и глаза стали зорче.

Петр перебрался через болотце, вышел на пригорок. Деревья расступились, вновь показалось небо, и крошечная, немигающая белая точка поплыла в просветленной вышине. «Что же это такое? Комета? Но где ее хвост? Звезда? Но почему так медленно и не сгорает? Да это же самый обыкновенный космический корабль, летательный аппарат», – обрадовался и осмелел пораженный Петр, будто это он сам пролетел сейчас по небу над планетой, затерянный, почти неприметный во Вселенной, плыл, радуясь, гордясь таким огромным, уютным домом землян.

Петр испытывал братскую, нежную любовь к тому человеку, который летел над ним, тоже, быть может, преодолевая страх и неизвестность.

Петр шагнул под свод старых елей. Великаны тяжелыми ветвями преградили путь. Его окружила густая, прохладная тьма, остро пахнущая смолой. Темнота обняла, сдавила, пропало чувство реальности, – такое было однажды с Петром, когда он в детстве оказался в сырой пещере, один, без света. Вокруг никого, и все-таки он будто не один – со всех сторон было нечто… оно выжидало, затаившись. Петр перестал дышать, он больше не чувствовал ни рук своих, ни ног, тело его растворилось в тяжелой вязкой густоте. А сам он сжался, уменьшился до размеров точки, звездочки или костерка, но и этот крошечный, необычайно жаркий огонек сознания постепенно затухал, слеп и немел, окруженный ужасом. Петр приказал себе – стоять, смотреть, думать, видеть… И свет его внутреннего огня начал разгораться, освещать все изнутри и снаружи.

Глядели на Петра кресты, покосившиеся над замшелыми коробами, прочно стояли на разлапистых основаниях деревья, подпирающие небо, из небольшого круглого разрыва над ветвями вновь показались звезды. А внизу под нами – поляна. Пригнувшись, чтобы сучки не попали в глаза, Петр направился дальше. Шел быстро, спотыкаясь об углы коробов, о камни. И вдруг ударился плечом. «Похоронные жерди», – промелькнуло в сознании, и почти одновременно с их падением рухнул он сам на что-то мягкое, колючее и теплое. И долго не вставал, ошарашенный внезапным падением, треском сломанных сучьев и ужасом – как будто вот-вот на него должно было упасть гигантское дерево.

Но тихо вокруг, мягко, спокойно было лежать на сухом, шершавом холме. Снизу отчетливо виделись кресты и деревья. По рукам, лицу и шее кто-то начал ползать, щекоча и покусывая, и вдруг обожгло пальцы и щеку. «Муравейник!»

Да, это были самые обыкновенные мураши. Близость деятельной жизни тысячи энергичных существ взбодрила Петра. Он даже улыбнулся, привставая и отряхиваясь, не чувствуя больше ни страха, ни боли от укусов. Огляделся по сторонам, увидел свежий холм, сосновый светлый крест, который нес недавно, и две жерди, упавшие от случайного прикосновения. Петр их поднял, поставил на прежнее место к стволу ели, постоял, подумал: «Теперь все беды его перейдут ко мне… Ну и пусть. Это людские наши земные беды, без них, как и без забот, – нет жизни. И если вправду есть судьба, испытания, которые придут независимо от моей воли, – должна быть и справедливость, которая придаст мне сил для преодоления всего…»

Он прошептал:

– Вечный легкий сон тебе, Александр Титыч. Твои заботы позади, их я возьму на себя. А потом придет сюда мой сын, а потом его сын, и да будет так всегда на отчей нашей земле. – Петр низко поклонился, как это делал Пахом.

Обратно пошел уверенно, смело, с чувством победы. И когда высокие ели остались позади, вокруг внезапно просветлело. Высветилось, озарилось все и в нем самом, как будто только что совершил он подвиг, преодолев не просто страх, а самую смерть. И чем дальше уходил он от кладбища, тем торжественнее, яснее было это чувство. «Вот, значит, для чего завещал Дед прийти к нему ночью, он хотел и кончиной своей даровать нам силы и мужество на будущее».

Петр миновал сарай, поднялся на вершину перевала, увидел яркую зарю рассвета, – небо яснело не справа, где было Гридино, а слева, со стороны открытого моря и крестов удачи. В этот ранний прохладный час Петр почувствовал бодрость, легкость, как будто и не было долгой изнурительной гребли. Вместе с землей радостно и полно с особенной ясностью пробуждалось его сознание. Он вспомнил тропу, по которой шел когда-то к берегу, где встретился с Анютой, и пошагал мимо валунов, елей, сосен, низкорослых, с облетевшей листвой березок к скалистому откосу. Еще издали увидел залив и карбас, уткнувшийся в камни. Тишина, покой, розовый мягкий свет утра были разлиты, кажется, по всему миру.

Петр сел на уступ скалы, закурил.

Из прибрежных кустов подобно крошечным челнам выплыла боевым острым клином птичья эскадра… Утки!

Неожиданно вспыхнул азарт охотника, но сразу же погас, как только птицы начали нырять, плескаться, привставая на хвосты, радостно забили крыльями над просветленной водой. «Какие крупные, как гуси… Да это же гагары!»

Мягко, неторопливо уплывала стая от берега на открытую воду. «Жируют. Мороз придет – улетят. Вот ведь как… нет ничего теплее гагачьего пуха, а тоже боятся холодов. Не холод заставит их улетать из родных мест в другие страны – „зов предков“. Века и века протекли с тех пор, а птичьи дороги неизменны. Что за ориентиры, какой такой компас у них в крови? Какая память? Говорят, что одна птица без стаи не найдет нужный путь, заблудится – память верной дороги разделена на всех, вожак только смелее других, отважнее, выносливее. „…Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни..“ Доступно, еще как доступно…»

Петр представил, как идут сейчас по морям и океанам траулеры, черпают гигантскими сетями рыбу; таранят, ломают льды ледоколы; бегут по земле составы поездов; распахивают землю тракторами, а птицы летят, преодолевая пространства.

На восточной части неба погасли звезды, и вот уже наполнилось оно розово-голубым светом. Теплее стали камни на берегу, вспыхнули сосны и ели.

«У меня тоже свои маршруты перелетов… дороги… пути…

Дед умер, но целый мир дел и отношений оставил, завещал он всем. Он в земле – и с нами. Так из зерна рождается колос, а из колосьев – зерна, а из зерен – целое поле жизни. Все это ясно и вечно. Но до чего же сложно прожить эту самую „просто жизнь“, воистину соблюдая ее простые законы…

Теперь мой черед пахать поле. А потом детям. И они когда-нибудь поставят свои „кресты удачи“».

Всходило солнце, оно рождалось из воды, из Белого студеного моря, – пока только наполовину приподнялось оно над порозовевшей гладью. Полный штиль. Устал и затих даже северный ветер, а вода не кипела, не пенилась от солнечного огня, щедро и умиротворенно рождая из своих недр алый шар света и тепла. Такого мягкого, чистого восхода Петр не видел еще никогда. И такой полной, доверчивой слитности со всей природой у него не было никогда. Он не сомневался, что сейчас услышит его все живое в этом мире. «Жизнь, дай мне силы состояться…» И поверил, что так и будет, вспомнив древнюю примету: встречать восход – к счастью.