Текст книги "Просто жизнь"
Автор книги: Алексей Ельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Это случилось, когда Анюта пришла из больницы после аборта. В глазах ее, в лице было не просто страдание, – будто все отняли у нее, оскорбив, обездолив. Анюта долго выплакивала свое горе, не подпуская к себе Петра. Никаких ласк она не хотела принимать от него. «Ты даже не знаешь, как это страшно, больно и противно… не знаешь, не знаешь», – в отчаянии повторяла она. И это непонимание ее боли отдалило их друг от друга. Он стал «ужасным человеком» потому, что согласился на «убийство», уговорил, убедил подождать с ребенком. Но вот оказалось, что самое неотложное и самое главное для Анюты – ребенок.
И однажды, в самой будничной обстановке, на кухне, когда Анюта мыла посуду, родилась из взаимных попреков и непонимания эта ужасная фраза: «Тогда давай разойдемся!..» Эти слова сами собой вырвались из груди Анюты, и вдруг стало погребально тихо в кухоньке, и Петр обомлел, онемел от неожиданности. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и не изменил расслабленно-утомленной позы, но все в нем напряглось, как перед стартом, завертелось и помчалось бы… но какой-то новый, разумный голос внушил ему: «Не ссорься, она взорвалась от отчаяния, от любви, от непонимания». И он сказал: «Аннушка, больше никогда не говори мне этих слов, а то ведь вдруг услышит судьба…»
Они бросились тогда друг к другу, обнялись, опомнились. Они были потрясены, что могли поссориться, как два чужих друг другу человека… «Больше никогда, никогда этого не будет…»
И вот что-то особенное, женское созрело в Анюте, пройдя через страдания и радость, родилось новое чувство, захлестнувшее Петра. Да, он был ошеломлен этим чувством. В девчонке Анюте родилась женщина, будто вскипела в ней кровь неведомых предков, будто захотела Анюта победить в сознании Петра всех женщин и решила больше не стесняться, не прятать того, что дала ей природа. Женщина в ней расцвела внезапно и прекрасно. И однажды он услышал шепот: «Милый, я боялась, что у нас не будет ребенка… Он будет, он со мной!»
И с этого мига Петр понял, что Анюта теперь переменилась… Она стала медленнее ходить, кажется, медленнее и глубже дышать, терпеливо выслушивать всех, но прислушиваться только к себе, – она пила, ела, спала, горевала и радовалась за двоих, и «он» был при этом главным во всем.
До семи месяцев беременности Анюте подходили все ее одежды, все платья и пальто. А вот уж потом… пришлось сшить черный вельветовый сарафан, и еще какую-то легкую размахайку, и пальто с запасом в поясе. Анюта стала смущаться своего вида, больше сидела дома и лишь по вечерам выходила погулять, шла мелкими осторожными шажками, опираясь на руку Петра, который тоже старался не смотреть в глаза прохожим.
Тяжесть и страх, предчувствия и непонятные сюрпризы подарил этот малютка, этот чудо-человечек, перевоспитавший, приучивший маму и папу к тому, что «он, она, оно» – есть, и очень скоро, что бы там ни было, появится на свет божий, прокричит свое требовательное, властное «уа!».
Напряженно и даже со страхом ждал Петр встречи с Анютой и сыном, всем позвонил, всех пригласил. Перед больницей оказалась целая толпа друзей и знакомых.
Мельканье лиц, улыбок, рук, цветов, какие-то советы, наставления, шутки и «колотун, мандраж», – видел, слышал и чувствовал молодой отец, и все-таки происходящее казалось нереальным.
И вот в дверях она, бледная, улыбающаяся мама Анюта. Голубой сверток несет медсестра в белом халате. Кто-то подтолкнул Петра сзади:
– Иди, встречай, бери свое чудо на руки.
Петр, не зная, куда деть цветы, сунул их в чьи-то руки и медленно, удивляясь и стыдясь своей неторопливости, подошел к Анюте, поцеловал ее, принял на руки сына. Легкий сверточек он взял, будто охапку дров, и засмущался. Ему еще никогда не было так неловко перед людьми, а почему, он не понимал. Перед ним расступались все, а он шел и шел куда-то, пока не услышал:
– Эй, батька, вон ведь где машина, топай туда!
Сели в такси и вскоре оказались дома. В комнате было тепло, чисто, празднично.
Анюта развернула малыша на столе и спросила:
– Узнаешь? Нравится? – Она спросила негромко, робко, и Петр сразу понял, какую боль ей пришлось перенести, как она изменилась, как непохожа на прежнюю.
И вот он увидел на столе своего наследника. Розовые кривые ручки и ножки конвульсивно подергивались. Он вгляделся. Большие, чистые человечьи глаза, они искали что-то вовне и в себе, они приглядывались, спрашивали. И что особенно поразило Петра – они уже говорили о чем-то своем.
Младенец не выдержал долгого общения, он судорожно сжался, стал похож на сморщенного старичка, и Петр впервые услышал крик сына – он вылетел из крошечного рта с такой силой, будто голосу уже давно было невыносимо тесно в детской груди.
– Ну, ну, капитан, помолчи, – сказал Петр с чувством отчаяния, не зная, как успокоить младенца, что нужно делать теперь с ним.
– Давай-ка, давай-ка, иди на кухню, – сказала Анюта, – приготовь коляску, поставь большую кастрюлю на газ. Иди, иди, не мешай, видишь, он тебя боится…
…Это как раз Петр испугался своего сына – крошечное загадочное существо выгнало его на кухню, к хозяйственным делам, которых теперь не переделать было ни за день, ни за неделю, никогда. Этот крикливый человечек легко отстранил отца от матери, разъединил, разлучил особой разлукой – одиночеством вдвоем: все было теперь подчинено крику, кормлению, болезням, дыханию сына. Анюта стала жить его жизнью, и муж ей нужен был теперь лишь постольку, поскольку он мог помогать ей в этой жизни за двоих. Врачи, бессонные ночи, ссоры – все перемешалось в одно тягучее, бесконечное что-то, его не разорвать, не отбросить.
Понеслись сумасшедшие дни: детская консультация, магазины, пеленки, наспех сон и снова – все вскачь, вприпрыжку, колесом.
И лишь в неторопливые часы прогулок возвращался покой. Спокойно можно было поговорить с Анютой, а когда Петр шел один – подумать, повспоминать. Каждый поход в сад Бабушкина стал для Петра путешествием в себя.
Однажды после кормления Анюта сказала:
– Сходи-ка погуляй, а то, смотрю, нет у тебя никаких отцовских чувств.
– Без имени еще, вот и кричит, – ответил Петр, пошел в коридор налаживать «тачанку» сына, подарок Даниила Андреевича, и, уложив малыша, вынес ее на улицу. Коляска подпрыгивала, поскрипывала, а сын успокаивался.
Вот уж кто настоящий горожанин, думал Петр. Не любит тишины и лучше всего засыпает, когда везут его по выщербленному асфальту в старый сад. Рычат и грохочут автомашины, орут мальчишки, сражаясь на мечах, пневматический молоток, вгрызаясь в землю, стрекочет, как сто пулеметов, а сын лежит себе в голубом «конверте», и две тонкие полоски ресниц даже не вздрагивают. «Мой мальчик лопоухий, и нос, и глаза мои… Ну как это нет у меня никаких отцовских чувств? Мама не права… Мы помолчим, а потом заговорим с тобой, сынок, ты все поймешь… И попутешествуем – вот увидишь… Горы, реки, моря, лесные тропы, звери, птицы, удивительные города – много чудес на свете…»
Петр пошел вслед за коляской, осторожно перебираясь через «кавказские хребты» корней старых осин, через «зыбучие пески Каракумов», дальше вдоль замысловато изогнутого пруда – «Каспийского моря» с пологими илистыми берегами. Эта езда, петляние по тропинкам часто напоминало ему остроумное замечание историка Ключевского о том, что великоросс мыслит и действует, как ходит: «а идет он всегда к цели кривыми проселками, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся… Но как говорит старая пословица: „только вороны прямо летают“».
Шел, ехал Петр прямо в страну злых сказок и сомнительных чудес – к стенду кривых зеркал. Они выставляли людей на смех. В одном семенил коротышка, пузан на уродливых ножках-тумбах, а вовсе никакой не Петр, и коляска перед ним была вроде пивной бочки. В другом – не человек, а кривая жердь, тощая вобла с вытянутой, как у лошака, идиотской мордой. В третьем – наполовину ушастый головастик, наполовину дистрофик на кривых спичках… Зло, издевательски искорежил человек человека. Чужое уродство почему-то отталкивает и привлекает. А себя каждому хочется видеть только стройным красавцем. Так вот смотри же, смотри, каков ты можешь быть, посмейся над собой, не задавайся.
Петр и не задавался. Очень редко он был доволен собой, обликом своим и тем человеком, какого видел изнутри. Чаще он чувствовал себя далеким от идеалов, о которых мечтал.
Он хотел быть всегда и во всем честным – не получалось, срывался. Хотел быть прямым, открытым, смелым – далеко не всегда хватало духу. Мечтал быть крепким, верным, надежным, но и в этом совесть его была не чиста. Оправдывался, утешал себя: жизнь противоречива. И никто не защищен от испытаний и бед.
Теснит, жмет, выворачивает душу, когда все не нравится в себе, видишь уродство, как в кривом зеркале. «А может, все-таки есть идеальные люди и никакие зеркала не могут их искорежить?» – думал Петр.
Идеальный человек представлялся ему так: в чертах характера ни прямых линий, ни острых углов, ничего затвердевшего, остановившегося. Все как бы пульсирует, находится в поиске. Это человек щедрый, не щадящий себя и в то же время надежный, жизнестойкий. В нем горят, излучают свет талант, ум, интуиция, красота чувства. Этот идеальный человек изящен, артистичен, широк. «Может, это ты, мой сын? Нужно найти тебе хорошее имя… Много имен знаменитых, даже великих: Леонардо, Давид, Чарльз, Лев, но с фамилией Иванов не очень-то они звучат… Подумаем, поищем».
Впереди, за стволами тополей уже была видна круглая асфальтированная площадь с клумбой посредине. Вокруг клумбы медленно, размеренно, мелкими шажками шла старушка вслед за точно такой же детской коляской, какая была у Петра. Старушку он знал. Они часто встречались в саду. Правая рука ее была вытянута жестко, как протез. Казалось, что старушка хочет оттолкнуть коляску или оторваться от нее, но не может. «Вот и я буду так?»
Петр теперь уже почти бежал вслед за коляской сына, убегал от старухи. Остановила его красная лодка качелей. Она взметнулась ввысь между осинами. Затрепетала и вздулась куполом сиреневая юбка. Молоденький солдат лихо присел, усиливая взмах. Девушка взвизгнула. Замерло сердце. Выше, выше качели. Еще выше. Солдат старается от души. Еще немного, поближе к небу. Взлететь или грохнуться – все равно. Должно быть, любовь, отчаянность и что-то еще такое разудалое, о чем и не сказать даже, раскачивает эту красную лодку качелей. Глаза у девушки, наверно, влажные от ветра.
Вот так же бывало Петр раскачивал Анюту. Она смеялась и чуть не плакала. Рискованное тогда затеяли испытание. Будь что будет… Как дети, – душа не стерпела… «Эй, качели! Взлетайте и падайте. В вашем отчаянном размахе есть что-то от шторма».
Теперь только Петр заметил, что стоит и покачивается, будто снова оказался на палубе почтового катера, а вокруг тьма, ветер, волны. И опять пошел он по аллее, и все покачивался, будто под ним было штормовое море…
«Кресты удачи… все на двоих… Что я дал Анюте?.. Ничего – и все, что есть у меня… И сына… Приехала бы к нам бабушка, нам без нее не управиться… Если бы только увидела сына и моя мама… Это несправедливо, что ее нет… У каждого ребенка должны быть свои дедушки и бабушки – без них детство не детство. Оно должно проходить не в городе, а в деревне, на природе, поближе ко всему естественному», – подумал Петр, вспомнив свое детство. Далеко, в розовом тумане…
Туда-сюда качели, туда-сюда. Эх, вот если бы хоть один разок можно было качнуться между двух берез и полететь – может быть, даже к самому солнцу. А потом, может быть, еще дальше – за солнце, а потом…
…Туда-сюда качели, туда-сюда. Две короткие веревки, согнутый лом над головой, две высоченные березы по бокам, и все. Качнешься назад – вытоптанная земля под ногами, качнешься вперед – улетает из-под ног лужайка, изгородь за нею, и четыре дома вдоль шоссе, и высоковольтная линия, и дальний лес, но до неба и солнца все равно далеко.
Память Петра все живее, отчетливее возвращала к нему детские годы, простые и золотые…
…Эх, кто бы только знал, как надоело просыпаться, мыть руки, лицо и уши, а потом есть творог или кашу с молоком, или яичницу с салом и луком, а потом выходить на крыльцо, щуриться от солнца и думать, что бы сегодня сделать такое…
Поиграть с цыплятами? Да ну их! Наигрался. Погоняться за петухом? Да ну его! Нагонялся. Петух уже старый, ленивый. Отбежит немного, прыгнет на изгородь, качнет своим павлиньим хвостом, тряхнет алыми висюльками под клювом и закукарекает: не звонко так, хрипло, как будто горло простудил. А потом наклонит голову набок и смотрит сверху вниз, глаз внимательный, светится, как бусинка, смотрит гордо, мол, чья взяла? Не догонишь. Подумаешь, а я и не догонял вовсе.
А может, пойти в коровник? Да чего там! Зорька ушла и бычка увела.
А может быть, пойти в ножичек поиграть? Нарисую круг, разделю его пополам. Твоя земля – моя земля. Тык ножичком, воткнулся, отрезал кусок. Тык – еще отрезал. Тык – еще. Твоя земля стала моей землей. Пусть у тебя будет твоя земля, а у меня своя. Нет, пусть уж лучше будет твоя земля как моя и моя как твоя. Потыкаю лучше ножичком в пень, потренируюсь. Мало ли, пригодится, на всякий случай. Прыгнет на тебя змея издалека, а ты в нее тык ножичком – и попал.
Тык ножичком, тык. Что-то не втыкается в пень. Тык ножичком, тык. Что-то и в землю не втыкается.
– Эй, Наташа! Хочешь, в ножички поиграем?
– Не хочу. Мы с Олей на озеро идем. Хочешь с нами?
– Не хочу. Рыба не клюет, чего там делать? Я лучше с дедушкой на покос пойду.
– Подумаешь, нам интереснее.
Тык ножичком, тык. Воткнулся разок. Если бы мне потренироваться…
– Эй, Наташа, а я вчера сено сгребал.
– Подумаешь, я тоже вчера сгребала.
– А я своими граблями. Сам зуб к ним делал, хочешь, покажу? Он самый главный, если бы не он, знаешь, сколько бы сена осталось на поле?
– Это почему?
– Как почему? Он посередине. Он-то все и сгребал.
– Подумаешь, зуб. У моего дедушки тоже грабли есть. Я тоже сгребала. Я даже доить могу.
– Ты, Наташка, всегда хвалишься. А вот калитку тебе все равно не починить. Это дело мужское.
– Подумаешь, мужское. Я вот если захочу, все сделаю.
– А я все равно сильнее тебя. Мужчины всегда сильнее, им любая работа нипочем.
– Эх ты, сильнее. Давай поборемся, кто кого, а хочешь, побежим к дороге.
– А я могу даже с крыши сарая спрыгнуть, на березу залезть и «солнышко» сделать на качелях.
– А вот и не сделаешь, испугаешься.
– А вот и сделаю.
– А вот не сделаешь. Качели упадут, и ты разобьешься.
– Не разобьюсь. Я уж сто раз делал. Надо только ногами встать на сиденье, крепко держаться за палки и раскачиваться туда-сюда что есть силы, и тогда так раскачаешься, что перевернешься, как солнышко переворачивается вокруг земли. Вот, смотри, Наташка, как надо…
– Хвастаешься, а у самого поджилки трясутся…
– И вовсе не трясутся.
– Трясутся, я же вижу…
– Сейчас тебе будет «солнышко»… туда-сюда качели…
«Эй, качели, взлетайте и падайте. Шторм, испытание… риск… Навстречу опасностям мы идем с детства, с первых шагов. Когда-нибудь и мой сын будет топать напролом, протянув руки к чему-нибудь желанному, не видя под ногами ни ям, ни кочек, ни луж, ни камней. Упадет, шлепнется носом, встанет и дальше… по прямой… по кривой… вниз, поглубже в подземелье, или вверх – на дерево, поближе к самой высокой вершине, в гору, в небо, в космос… Испытание тела и духа, души. „А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой“. Это про тех, для кого покой, успокоенность – хуже гибели. Погибель может найти человек всюду, как только ожиреет душа или сложит она крылышки в миг беды…»
Да, именно душу надо спасать от гибели чаще всего, а не тело. Не может она пропасть, эта самая душа, которая «уходит в пятки» и которая в нас то, как далекое облачко, парит в голубой вышине, то извивается вроде клубка змей. Быстро она перелетает от мучений к счастью, от беды к удаче. И всегда ей хочется чего-то. Но чего? Больших свершений, подвигов, беспредельной радости себе и всем, всем сразу.
Хотелось Петру победить себя, укротить одни свои желания во имя других, но так, чтобы стало это не поражением, а счастьем, открытием нового.
И это желание чего-то нового, что и не назвать, не познать вовсе, было самым сильным и властным в душе Петра. Оно росло, становилось криком. Безмерным, мучительным и счастливым одновременно. Так было в Шторм, на палубе «почтаря», в Белом море. Хотелось выбросить этот крик из груди, заорать, завопить что есть силы на весь мир.
И Петр вдруг услышал крик. Он вылетел не из его губ – зазвучал над спокойной водой Невы. Петр даже не заметил, как вышел к ее берегам.
Над Невой кружились чайки. Их сдавленные голоса были похожи на сдавленные вскрики отчаяния.
Чайки зависали на плотном ветру, слегка помахивая острыми крыльями, вдруг падали, врезались в плотную солнечную воду и то одна, то другая взлетали вверх с рыбой, перехваченной поперек.
«Спасите наши души!..» И кто-то опять закричал уже совсем рядом, и так протяжно, мощно, как может кричать, наверное, только сама душа. И не птичья – человечья душа, и не детская, не крошечная – изливалась душа еще неведомого, но могучего человека и даже, может быть, всего человечества. То кричал сын. Ему было тесно в пеленках. А может быть, он просто стал мокрым?
Петр поспешил домой, шел и думал: «Мне еще предстоит вырастить, воспитать, ввести в людской мир это крошечное существо по имени… Даниил… Федор, Виктор… По имени – человек».
Петр шел по тропе, ведущей к асфальтированной площади, тропа извивалась и была переплетена корнями старых деревьев. Малыш то плакал, то замолкал… И Петр вспомнил рассказ Анюты: «Когда мне принесли его, чтобы покормить, я смотрю, а у него рот затянут какой-то пленкой и он никак не может разжать губы. Я даже испугалась. А сестричка решительно так – раз – двумя пальцами и разорвала ему рот, и заорал он. Страшно и жалко его, представляешь?..»
– Ори, ори, сынок, на здоровье! Развивай легкие.
– Вот и доверь вам ребенка, искричится, – услышал Петр за спиной. Это была та самая старушка, которую он встречал не раз с коляской в центре парка. Одета она была простенько, аккуратно, в просторный плащ, а на голове вязаный синий берет. Глаза когда-то были синими, да выцвели… нет, не очень.
Старушка оставила свою коляску, подошла к Петру, покачала его сына:
– Ты так вот крикуна, не жалей сил.
– Врачи говорят, что укачивать ни к чему, только мозг дуришь, – остановил старушку Петр.
Та посмотрела быстро и не сердито:
– Слушай их больше, твою голову задурят, это уж точно. Век нас качали, и мы качать будем, пока руки не отвалятся. Вот эти самые качели всех вас и выкачали…
Старушка вытянула обе руки, пальцы были желтые, узловатые, скрюченные.
– А у вас кто, мальчик, девочка?
– Да разве не видно? – улыбнулась старушка. – У тебя одеяльце синее, мальчиковое, а у меня… о, господи, и что за напасть в моем доме, идут одни правнучки… Да, вот, прабабка я. Ну-ну, маленький, ну, хватит буянить, хватит, – стала увещевать она сына, все еще покачивая коляску. – Девчонки спокойнее намного, – добавила старушка. – И потом, примета хорошая: когда много девочек родится, значит войны не будет. Это понятно. С мальчишками сладу нет, а хотелось бы их понянчить. Люблю, да вот бог не дает… Был у меня внучек, вторым родился, пожил-пожил недолго да и помер, перенянчила я его, а может, и родился не жильцом… хорошая повитуха сразу видит, будет жить или нет, про моего сразу сказала… Дай-ка на твоего взглянуть. Дай.
Петр поостерегся:
– Не стоит. Кажется, заснул он… Парень как парень…
– Ты не бойся меня, я с добром, не сглажу, мой глаз не смертный, не завистливый, всю жизнь прожила своим довольством, чужого не надо. Даже когда не одну тысячу нашла на дороге – вернула по назначению.
И, словно бы усомнившись, что Петр поверил ей, посмотрела на него внимательно, стала рассказывать:
– На перроне, на вокзале потеряла одна растеряха все свои денежки в узелочке, потеряла она от суеты, видать, от усталости, оттого, что долго их берегла пуще глаза, – выпал узелочек из потайного места. Я и подняла невзначай, разворачиваю, а там сотенные да полусотенные, так и обомлела от страха. Испугалась, а как тут не испугаться – такие деньги, да в самое голодущее время… Слышу, воет кто-то, плачет навзрыд и причитает: «Ой, денежки мои, денежки мои кровные!..» И баба такая невидная, из села, в платочке, с котомкой на плече, – воет, сил нет. «Твои, что ли, денежки-то?» – говорю. «А то чьи же, господи! Дом продала, корову, все-все продала!» Упала она к моим ногам, землю целует. Подняла я ее, обнялись мы и давай реветь вместе, как сестры, будто нашли друг друга после большой беды. На сердце стало легко, выплакались всласть, она про свое, а я про свое… Тоже было про что плакать. Троих сыновей война забрала. Троих сыновей, один к одному… Первенец Володя в танке сгорел, Александра моего, гармониста, в небе подбили, а Колюша пошел на казнь – измучили, изломали, а потом сожгли его при всем народе в Белоруссии за партизанство… Смолчал, вытерпел, а ведь, бывало, чуть что – «мам, меня Вовка ударил…».
И потемнели ее глаза, покраснели, но она не расплакалась, справилась со слезами, с памятью о прошлом, даже улыбнулась Петру, будто извиняясь за невольную свою слабость. А он повторил в памяти имена: «Александр, Владимир, Николай…»
– Теперь уж вон сколько лет минуло, как пришла победа. Слава богу, мир да покой. Теперь детишек надо всяких рожать, и мужичков и девок, а то вон поют, что на десять девчонок по статистике только девять ребят. Это плохо. Каждой бабе нужна своя хорошая доля. Моя дочь плохо живет, от разных рожала… время было солдатское, сверстников повыбило, что поделаешь. А у тебя как с женой?
– Да ничего, еще только второй год живем.
– Ну и живите на здоровье подольше, да чтобы детей было побольше. А то нынешние семьи – раз-два и обчелся. Все о себе да о себе. Жадными стали до своей жизни. С одним и то возиться не хотят. В ясли бросят, в общую кучу, как щенят, или бабке мать подкидывает, будто кукушка, да где их взять, бабок-то… Что будет, какими получатся наши младенцы, один бог ведает. Да уж ладно, лишь бы войны не было…
Заверещала, запищала девчонка в коляске старушки.
– Домой пора, есть просит. Счастливо, до встречи, – сказала она Петру, глаза ее блеснули молодо, озорно: – Ты давай не останавливайся на достигнутом, раз у тебя сыновья получаются. Один ребенок эгоистом вырастет. Еще бы парочку, одного за другим, сына к сыну… И воспитывать веселее, и род твой не погибнет. Ты какой в роду?
– Единственный, последний…
– Вот видишь, – словно бы обрадовалась старуха, – как плохо да одиноко одному на земле. Были бы братья – любая беда не беда, ведь так?
– Я привык рассчитывать на друзей. Это ведь тоже братство.
– Хорошо это. Только кровное-то родство особенное. Из рода в род, из рода в род. Коней, собак еще ценят за породу, а вот людей перестали ценить. А ведь раньше обязательно спрашивали, какого ты роду-племени… ведь у всякого рода свои козыри. Один то может, другой – это… Но и на всех про всех есть обязательства: сын бережет честь отца, а дочь – матери, сын учится у отца делу его, а дочь – как дом вести, меньший брат уважает старшего, а все уважают и почитают своих родителей, – это уж испокон веков, и нечего тут ломать да перетасовывать, разве что на свою беду.
Старушка стала говорить торопливо, сердито покачивая внучку:
– Много я теперь вижу… и родителей не любят, и старшим рот затыкают, и родства не признают, и крепости в семьях потому не стало. Сам держись, жену люби и береги, сына приучи к строгости, к трудолюбию, и еще давай рожай… сыновей, сыновей. Я мужчин люблю. Девка что – бантиками повертела и замуж, и пошла в чужой род. А мужчина… Эх, прошло мое времечко, я бы еще таких делов наделала…
Старушка засмеялась, задергала коляску еще бойчее и, попрощавшись с поклоном, пошла, засеменила в свою сторону. А Петр долго стоял, смотрел ей вслед, представлял ее молодой, а себя старым… К чему он придет – вот интересно бы знать. А надо ли? Может, не стоит знать? Тело одряхлеет, а дух останется еще молодым, будет страдать, сожалеть о прошедшем и мучиться. И вспомнил Петр слова, что старики учат потому, что сами грешить уже не могут. Что грех, а что не грех, как тут поймешь? «Что естественно, то не безобразно».
Что грех, а что не грех, пойди разберись… Вон как старушка засмеялась, подумав о мужчинах. Сколько их у нее было? Что они дали ей? Чем гордится и в чем раскаивается?
Кто она – первая любовь моего сына? Какая она? Тихая или дерзкая? Откровенная или коварная? Много впереди услад и мучений у моего царевича-королевича…
Петр застал Анюту в слезах. На ее лице было такое отчаяние, что он испугался:
– Что случилось?
– Кошелек… Мой кошелек… Кто-то вытащил! Стояла в очереди… На одну секундочку сунула в карман… Какая-то тетка была сзади… Ну как так можно? – разрыдалась Анюта. – Это же такая гадость!
Петр утешал ее как мог. Конечно, жаль было денег, они были последними, но расстроился он, главным образом, потому, что понял: теперь померкнет пусть наивная и все-таки такая желанная доверчивость Анюты.
– Как живут на свете такие люди? Почему нет у них совести и сердца? – спрашивала она, и никакой логикой невозможно было объяснить, ответить на. эти, казалось бы, детские вопросы…
– Ничего, моя Аннушка, ворованное впрок не идет. Будут у нас деньги.
Петр втайне от жены, чтобы не огорчать ее в случае неудачи, повесил объявление на столбе возле магазина: «Продается мотоцикл…» Жалко, больно, но что делать. В объявлении написал телефон и свое имя: «Спросить Петра Иванова».
– Потерпи, переживи только… У меня есть один сюрприз…
– Какой еще сюрприз? – насторожилась Анюта. – Хватит мне сюрпризов.
Анюта прижалась к Петру, дышала ему в плечо, хлюпала носом, простыла она – то душно в комнате, то ветер свищет через форточку, – и, слегка гнусавя, говорила уже поспокойнее:
– Все можно пережить, и безденежье тоже…
– Не волнуйся, Аннушка, я все решил. Деньги у нас будут. В интернате кое-что получу, да мотоцикл продам. Объявление уже третий день висит на столбе.
Это известие почему-то не обрадовало Анюту, не утешило, она вздохнула и продолжала с затаенной печалью:
– Давно у меня на сердце тяжесть. Боюсь я чего-то… Больше всего я боюсь твоего молчания. Последнее время ты такой угрюмый. Что у тебя на душе? Скажи, откройся… Почему так часто теперь молчишь? Хочешь куда-нибудь уехать, убежать от нас, да? – И снова увлажнились ее глаза.
Петр обнимал Анюту, терся щекой о ее волосы, сбившиеся, потерявшие былой блеск и запах. «Я люблю тебя, Аннушка, – говорил он сам себе. – А ищу я не побега… Хоть и жду путешествия. Что-то во мне происходит такое… Теперь „надо“ значит больше, чем „хочу“. Но хочешь не хочешь, а отвечать придется. И хотелось бы не как-нибудь, а на пятерку… выстоять надо. Так и будет. Ради тебя и сына я сделаю все…» Но сказал Петр совсем другое:
– Ладно, Аннушка, это все пустое. Давай лучше погадаем, какое имя выберет судьба для нашего малыша. Я предлагаю несколько имен на выбор.
– Какие такие еще напридумывал имена? – спросила Анюта, вытирая глаза пеленкой.
– У-у, плакса. Он рева да ты рева, распустили тут лужи. Наговорила всяких страшных слов – до кеба.
– Наговоришь с тобой. Сам все молчит да молчит… чего ты дуешься на меня? Не нравлюсь, могу и уехать.
– Хорошо тебе: мамочка есть, папочка есть, полно сестер, да тетки, да дядьки, да друзей целое Гридино, сын-богатырь в придачу, а у меня кто?
Петр бурчал понарошку, Аннушка дулась теперь тоже понарошку.
– А тебе и не нужен никто. Бирюк бирюком.
– А сама говоришь, друзей у меня куча, какой же я бирюк?
– Вот и забыл меня, как только сын родился…
– Ничего я не забыл и не забуду. Как обещал – все на двоих…
Эх, напрасно это Петр напомнил. Снова разговор посерьезнел и пошел по острию.
– Вот именно, на двоих, а ты на одну меня взвалил. Я и ночи не сплю, я и стирку стираю, я обеды готовлю, сутками верчусь, а ты носишься со своими листочками, – может, еще и не выйдет ничего из твоей писанины, а ты все: «пойду, поработаю…» Вон где у тебя главная работа – сын, живое дитя!
– Да пойми же ты, Аннушка, у каждого свой ребенок, мой тоже плачет, да есть просит, да пеленки ему надо стирать. То, о чем я сейчас пишу, – дело всей жизни, а тут совпало…
– Вон как ты повернул, и не стыдно тебе?! – И снова чуть было не заплакала Анюта, все крепче и крепче прижимая к себе сына, убыстряя шаг по середине комнаты, по кругу…
– Ну что мы снова завелись! Давай имя выбирать. Отказываюсь я от всех своих прав, руководи мной как хочешь, лишь бы тебе было хорошо.
Петр обессилел, утратил всякое желание сопротивляться, будто погрузился на дно.
– Пустое это все. Легко отказываться от прав, когда отказался от обязанностей…
– Да что ты мелешь, Аннушка, от каких таких обязанностей я отказываюсь? Что я, деньги не зарабатываю? Или сына вместе с тобой не нянчу? Посмотри на это здраво, не могу я быть в каждой бочке затычкой!
Анюта словно того и ждала, чтобы вывести из себя мужа.
– Не кричи, сын заснул. – И положила малыша на диван осторожно, не дыша. – Вам бы, мужикам, родить хоть по разу, поняли бы тогда, – сказала Анюта, повернувшись к Петру.
– Знаю, знаю, это ваша общая заветная мечта. Скоро так и будет, как сказано в анекдоте, – все началось с мытья посуды. Эмансипация вас заела. Вот если бы во время свадьбы я тебя плеточкой хлестнул, все было бы в порядке.
– Какой еще такой плеточкой? – удивилась Анюта, расчесывая волосы крупным гребнем и поглядывая в маленький осколок зеркала над столиком-чемоданом.
– Был такой в старину обычай. Молодой супруг легонько ударял жену в день венчания, чтобы с этого момента она подчинялась ему во всем.
– Вот еще! Прошли те времена.
– Прошли, да жаль. Теперь сплошная неразбериха. Ты меня упрекаешь за немытую посуду, и я тебя за то же самое, вот и ссора. А если бы мы знали четко: посуда дело твое, а деньги добывать дело мое – и никаких бы обид, каждый бы тянул свою лямку…
– Плохо тянешь, мой милый.
«Деньги, деньги… чертовы деньги. Не умеем тратить, то накупим всего, то пусто… И откуда у нее этот ехидный тон? Зоя научила?.. Как же, старшая сестра… Теперь она частенько наставляет да стыдит: ты человек семейный, за ум надо браться… А что это значит? Не воровать же?..»
Когда-то Петр тратил деньги, не думая о них. Есть – есть, а нет – и на пятьдесят копеек мог жить, на хлебе да на кашах или на чае с бутербродом. А теперь безденежье мучило и унижало.
– Я думала ты все умеешь, опытный, – продолжала в том же тоне Анюта. – А ты какой-то непрактичный, нельзя же так…
