Текст книги "Просто жизнь"
Автор книги: Алексей Ельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Петр едва сдержался. Никогда не думал он, что жена станет так вот упрекать, поучать. Он чувствовал себя непрактичным мальчишкой.
Вспомнил, как недавно истратил он почти всю зарплату. Шел мимо мебельного магазина и не сдержался, заглянул, а там – распродажа уютных, легких, обитых каким-то зеленым современным материалом чешских кресел. И все берут, берут, торопятся. «Что я, хуже?» – подумал Петр. Его так и подмывало встать в очередь. «А, была не была, перебьемся как-нибудь…»
Кресло тащил на голове целых три автобусных остановки, гордился, даже немного кокетничал своей покупкой. Прохожие улыбались, многие спрашивали, где продается такое чудо…
А дома, как только Петр поставил кресло посреди комнаты и довольный плюхнулся в него, Анюта спросила: «На что жить будем, ты подумал? Кресло красивое, что и говорить, но больше ничего такого не покупай, не делай без меня…» Петр не без досады согласился советоваться в любом случае. Но вот операцию «мотоцикл» он все же решил провернуть без участия жены. «Уж это дело мое…» И вдруг услышал:
– Приходили тут люди по объявлению…
– За мотоциклом?
– Соседи видели, как ты объявление на столб вешал.
– Сколько дают?
– Просят уступить немного…
– Черта лысого я им уступлю! – вдруг взъярился Петр. – С чего бы это я им должен уступить за такой мотоцикл? Ручки газа нет? Копеечное дело! Староват? Подумаешь! А то, что он проверен тысячами километров, – это не учитывают?! Не продам, никому, ни за что! Пусть стоит на приколе! Пускай хоть сгниет, не продам!
– Чего ты на меня кричишь?! Я тут при чем? Не хочешь – не продавай, – взмолилась Анюта. – Но не кричи так страшно. Я боюсь и твоего молчания, и твоего крика.
Петр подошел к жене, обнял ее.
– Аннушка, дорогая, прости. Сорвался с тормозов. Жалко мне мотоцикл – сердце вырываю. Займу я лучше, а потом пойду на вокзал, отгружу десять вагонов с углем… Ты только не сердись на меня. Ну, хочешь, сыну имя выберем на твой вкус? Можно Александром, а можно и Виктором.
– Почему это Виктором?
– Во-первых, «виктория» – это «победа». А я хочу, чтобы мой сын был победителем.
Петр теперь уже шагал по комнате и размахивал руками, рассуждал:
– Имя должно быть символическим, значительным.
– А как же Даниил Андреевич? Мы ведь хотели… У него никогда никого… Он обидится… Я его пригласила, он сегодня придет.
Петру было совестно признаваться:
– Мне что-то не нравится его имя, трудно произносится, несовременное, этакое старославянское – Даниил… Оно, честно говоря, немного раздражает меня.
– Постыдился бы. Уж столько добра сделал тебе этот человек, а ты…
– Сыну же это имя носить, не мне…
– Главное, чтобы сердце у него было да счастье на всю жизнь. Вот как судьба решит, так и будет, – сказала Анюта и принесла меховую шапку.
– Пиши, – бросила она мужу.
Большие листы бумаги Петр разорвал на несколько частей и на каждой доле написал имена: «Петр, Александр, Даниил, Матвей, Николай, Владимир…»
«Доброе имя, славное имя, великое имя, – думал он. – Но чего бы я пожелал ему больше всего – это доброты, благородства и чтобы всегда и во всем умел быть естественным, человечным, – пусть его имя соединят потом люди с чем-то таким, что обрадует, согреет или спасет…»
– Вот шапка, вот записки, свернутые в трубочку. Тащи, пусть твоя легкая рука наречет ему имя… Ну, доставай!
Анюта протянула руку и отдернула, она теперь была похожа на взъерошенного воробья. Халат распахнулся. Петр подошел, обнял, прижал, прижался, как это бывало сразу после свадьбы – самозабвенно и радостно, растворяясь в сладком, счастливом чувстве.
Анюта вся сжалась, оттолкнула мужа:
– Чего это ты?! Перестань!
И вдруг смягчилась, подошла, поцеловала:
– Не сердись… потом… не сейчас… я не знаю, что со мной… не могу, пойми, прости.
Она встала перед окном, на том самом месте, где когда-то в первый день ее приезда в Ленинград Петр поцеловал ее и рассказывал о городе, в который надо было еще войти, вжиться, и голова кружилась от шампанского, волнений и романтических предчувствий…
– Ну, что, моя Аннушка? – Петр поцеловал, потом прижал ее ладони к своим щекам. – Ну, что, мой одуванчик, мой цветочек аленький, не совершил я того, что обещал, да? Не совершил? Обманул?.. Что-то погасло, увяло?..
Анюта ладошкой закрыла рот Петру, обвила его шею, прошептала:
– Люби меня, люби всегда, как я тебя люблю… – И горячими губами стала целовать Петра долго, жадно, пока не задохнулась.
В коридоре послышался какой-то шум, даже грохот, знакомые голоса…
– Ой, это к нам! – вскрикнула Анюта. – Забыла сказать… звонили… Илья приехал. – Запахнула халат и побежала встречать гостей.
Неожиданно явившиеся Илья и Даниил Андреевич втаскивали в крошечную прихожую деревянную детскую кровать. Шум, суматоха, подбежала помогать и соседка Мария Васильевна, и бабка Саша умильно всплеснула руками, а из комнаты выбежала ее внучка и тоже заверещала, и даже угрюмый парень с всклокоченной шевелюрой высунулся теперь из дверей, улыбнулся, одобрил подарок.
Вышел, как на сцену, с глуповато-патетическим лицом и сосед Борис Романович, и все ввалились в комнату Петра и Анюты. Торжественно застилалась постель малыша, по совету бабки и Марии Васильевны распеленали его, уложили на чистую кровать, за гладкие резные решетки, и сообща принялись выбирать имя новорожденному.
«Илья, Борис, Дмитрий, Филипп, Иван…» Петр сворачивал каждое имя в трубочку и бросал в шапку.
– Сколько будем тянуть, до трех раз? – спросил Петр.
И гости закивали, согласились, что в таких случаях число три имеет особое значение. Лишь Анюта воспротивилась:
– Тогда получится сразу три имени – это нехорошо. Какое вытянем сразу, то и будет.
С желанием матери нельзя было не считаться. Ее спросили: «А кому тянуть?»
– Обычно имя сыну выбирает отец, – заявил Илья, он был, как всегда, серьезен и строг.
– А может быть, ты и вытянешь? – предложил Петр. – У тебя рука верная…
Но Илья отказался:
– Пусть это сделает самый старший из нас, Даниил Андреевич.
Все взглянули на профессора, взволнованного, легкого, в серой курточке, похожей на френч, увидели озабоченные глаза и то, как он нервно приглаживает пышные седые волосы, белую бороду. Да, именно он, патриарх, должен выбрать имя новорожденному.
– А ваш дед мне в сыновья годится! – звонко выкрикнула бабка Саша и даже притопнула ногой. Все засмеялись. Глаза ее помолодели, зажглись озорным огнем. – Каким именем наречь-то? Всякое имя в святцах записано, значит от бога. Крестить будете?
– Зачем лишняя морока, если не веришь, – ответил Петр.
– А во что нонича верят? Ты не веришь – другие верят, сын, может, будет верить, – твердо сказала бабка и строго посмотрела сначала на растерявшуюся и, кажется, готовую согласиться с ней Анюту, а потом на свою дочь, Марию Васильевну. Та стояла в сторонке, скрестив на животе руки, как всегда тихая, смирная, сохранившая преданность прическе военных лет – мелким кудряшкам девятимесячной завивки – и детскую, умильную покорность своей «мамане».
– Да как же без этого… обязательно надо бы окрестить, маманя права…
«Как прочно это все живет в сознании, – подумал Петр. Его душа смутилась при бабкиных словах. – Когда-то окрестили людей в реке Иордан, почти тысячу лет назад крестилась Русь в Днепре, и с тех пор из поколения в поколение многие лета окунали младенцев в серебряные купели – всех князей, царей и смердов. Дошла очередь и до моего царевича-королевича…»
– Морока с этим крещением, холодно там, еще простудят, – сказал Петр, обращаясь к бабке Саше.
Старуха отвернулась, пошла на кухню, забормотала, как проклятье:
– Безбожники вы все, креста на вас нет, вот и живете, как нехристи, без любви и правды.
Малыш расплакался. Ему было не до бабкиного зла и не до христианских канонов, он хотел есть или спать, а может быть, чтобы унесли его поскорее на улицу, на чистый воздух.
– Пусть выбирает Анюта. Никого нет ближе этой крохе, – горячо сказал Даниил Андреевич, голос его дрогнул, он подошел к деревянной кроватке и заворковал неумело: – Тю-тю-тю, мой маленький, не плачь. Потерпи еще немного, сейчас будет у тебя имя, настоящее, хорошее, достойное.
Малыша успокоило это обещание, он, должно быть, удивился седой бороде и густому голосу.
Петр взял шапку. Анюта зажмурилась, протянула руку, а Петр заманивал, убирая шапку из-под ее рук и приговаривая:
– Иди поближе. Вот-вот, прямо… Судьба тоже выбирает наугад.
Лишь у самой кроватки сына Анюта достала из шапки свернутую бумажку, быстро взглянула:
– Даниил! Как хорошо! Данька, Данюшка, Даньчик…
– Вот этого я и боялся, всех этих Даньчиков. Даниил – нравится, а Даньчик – почему-то нет, – неожиданно для всех и для себя тоже проворчал Петр. И, чтобы снять наступившую неловкость, добавил: – Такой крошке Даниил, конечно, тоже не очень-то подходит… Ничего, дорастет.
Профессор не обиделся на Петра, он просто был смущен, начал отказываться от такой «ответственности», стал даже нарочно хаять свое имя, оно, мол, и ему не очень-то нравится…
Анюта радовалась искренне, самозабвенно. Она целовала сына, обнимала профессора и стыдила Петра:
– Ты вслушайся только, как звучит: Даниил Петрович… Старинное что-то. У нас в Гридино тоже любят такие имена… Тит, Поликарп, Даниил…
– Да все в порядке, – уже извиняющимся тоном говорил Петр, а сам думал: «В Гридино-то все проще, привычнее Титы, Поликарпы да Аграфены, а тут… в садике, в пионерском лагере с мальчишками жить… Прозвищами замучают!»
– По мне хоть по-испански назовите: Даниил-Андрей-Петр-Владимир…
– Давайте назовем Александром, – предложил профессор. – Именем твоего отца, Анюта. У него одни девочки были, а тут парень. Обрадуется такому подарку.
– Нет уж, не надо, все правильно. Судьба два раза одно и то же не выбирает. Даниил – значит, так и должно быть на всю жизнь. Иначе все у него запутается, все будет переигрываться каждый раз. Нет уж, никаких переигрываний.
Это было сказано таким тоном, с такой силой, что Петру стало стыдно за свою нерешительность и он искренне согласился с именем сына. «Даня так Даня, звучное имя. Еще одним профессором стало больше».
Даниил Андреевич расчувствовался, прослезился, расцеловался со всеми. Его поздравил Борис Романович, он сделал это патетически, театрально. Шумно и горячо поздравила и Мария Васильевна, будто он стал самым настоящим дедом. А когда соседи ушли, Анюта пропела восторженно:
– А что, он у меня счастливчик, красавчик!
– Лысый, беззубый, курносый, куда уж красивее, – нарочно поддел Петр.
– Маленький мой, нас обижают, обзывают. Нехороший наш папка, ничего-то не понимает он в красоте. Да, да, ничего не понимает он, маленький мой, родимый мальчик, кряхтелка-пыхтелка… – Приговаривая, Анюта закутывала малыша покрепче в пеленки, потом в одеяло. – Крошка моя, ласточка, принц мой ненаглядный…
Петр вспомнил, что когда-то Анюта называла его подобными словами. Как недавно это было, и как далеки эти дни.
– Не отдам я тебя на воспитание никаким случайным теткам, – продолжала Анюта, вспомнив недавний разговор о том, чтобы сына устроить в ясли. – Там по тридцать, по сорок крох в группе, – воркующим и в то же время наставительно-суровым тоном говорила она, закутывая малыша и зная, что сейчас собрались близкие ей люди, доброжелатели, – разве доглядишь за каждым? Вот и будет он болеть, мой сынок, чахнуть. Ни за что не отдам.
– Ты что, царя хочешь воспитать? Исключительную личность? – с иронией спросил Петр. – Теперь все своих детей отдают на воспитание государству, а ты…
И осекся. Вспомнил свой интернат. Казалось бы, все есть: кормят, одевают, у каждого чистая постель, и для всех светлые классы, учителя, педагоги, они говорят нужные, правильные вещи, какие многим родителям и в голову бы не пришли, – все по-научному, А дети не хотят и слышать эти поучения перед строем, перед классом, с трибуны в зале. В их глазах чаще всего рассеянность, недоверие, печаль и обида. Девчонки и мальчишки ждут субботы, как счастья. К маме, к папе, к бабушке… Вот и Юрка светится, когда идет к отцу или берет его к себе в деревню под Лугу немощная старая бабка. И никакие подарки Петра не в силах привязать детское сердце, как делает это родная кровь, сама природа.
Женщины с нормальным чувством материнства – а Анюта именно из тех женщин – сердцем знают, чуют, что хорошо, а что плохо… «А я мешаю, – подумал Петр. – Наверно, оттого, что боюсь не справиться, не вытянуть дом».
– Иногда ты, Петька, бываешь невыносимо глупым, – вздохнула Анюта. – Да, я хочу воспитать царя, короля, принца, самого лучшего в мире человека – моего сына! Это что, плохо? А ты хотел бы видеть его обычным замухрышкой, да? Мама моя неграмотная, не могла учиться из-за детей, а как всех подняла, без садов и яслей – своими руками… Всегда в нашем доме было чисто, уютно, красиво. И у нас так будет. Я хочу быть матерью, разве это плохо? А куском хлеба ты не попрекай никогда! Будем жить скромно. Я научусь экономить, не бойся.
Сильной, ясной, твердой была маленькая Анюта. Она боролась за право быть матерью пока только с Петром, но ей еще предстояло отстаивать себя и сына перед многими людьми, перед всем обществом, Петр это понимал, как понимал он и то, что ему тоже предстоит еще отстаивать право на себя во имя семьи, общего будущего.
– Ладно. Хватит вам выяснять отношения, все и так ясно, – сказал Илья. – Ради сына можно все пережить…
– Самое трудное – первые три года, а дальше легче, – утешил Даниил Андреевич, взволнованно шагая по комнате.
– Простим нашего непутевого папку. На, неси, да не урони, – сказала Анюта. Я сейчас… только переоденусь.
Она подала голубой сверток. Петр осторожно зашагал по ступеням, боком распахнул дверь парадной, оказался на улице, где на скамье сидели бабки, судачили, зыркали на каждого прохожего, обсуждали…
А потом уже рядом с Анютой, нарядной, чуть-чуть кукольной от яркой косметики, надо было нести свое чадо мимо гастронома, мимо кинотеатра, по тропе через сад к мосту Володарского, рядом с которым стояло серое высокое здание райсовета и районного загса.
Строгая девушка открыла пухлую книгу регистрации имен, переспросила дважды, каким именем назван ребенок, будто никак не могла удостовериться в точности букв и звуков, заполнила свидетельство о рождении и наконец-то, улыбнувшись, поздравила родителей с Даниилом Петровичем, а всех – с новым гражданином Советского Союза.
– А теперь по бокалу шампанского за мой счет, – сказал Даниил Андреевич. – Я никогда не был дедом, а это, оказывается, очень приятное чувство. Волнуюсь необычайно.
Шампанское пили в уютном кафе «Фантазия» на Ивановской улице. Малыш сладко спал в своем конверте-коконе, а профессор разошелся и произносил тост за тостом: за великолепного Даньку и маму Анюту, которую так удачно умыкнули все трое из Гридино, за Илью, настоящего друга, который сердцем почуял, что надо приехать, и явился как раз вовремя.
– Пора и тебе становиться основательным человеком, – приструнил профессор. – Я понимаю, тебя больше устраивает бродяжническая жизнь. Я и сам увлекся. То к египетским пирамидам меня унесет, то на Дальний Восток или снова к Белому морю. Счастливое это чувство – дорожная свобода. Но пока самый главный путешественник из нас – Данька. Мы тут посовещались с Ильей и постановили: отложить все наши странствия до того дня, когда командор выберется из коляски и пойдет по земле пешком. А там посмотрим…
На прощанье профессор учредил даже маленькую «пенсию» своему названому внуку.
– Я всего лишь восстанавливаю справедливость. Мы, старики, впадая в детство, получаем довольно значительную пенсию, а вот детство, впадающее в отрочество и юность, куда более слабосильное, но и полезное обществу, не получает ни рубля… – шутил Даниил Андреевич, и по всему было видно, что он счастлив. Да и всем надолго запомнилась эта «посиделка» во имя Даниила, крикливого, крошечного Даньки.
Даниил отправился в дальнюю дорогу – в жизнь, а Петр в это время завершил один из самых трудных своих путей: закончил университет.
Учился он, в общем-то, ровно. А вот под конец едва-едва дотянул до защиты диплома. Дни проходили, как в угаре, и не приносили никакой радости от сознания, что наконец-то мечта становится реальностью. И только на последней студенческой пирушке он по-настоящему понял, какой путь прошел, какую гору свалил, как трудно выбираться из невежества и как это необходимо.
Скоро его студенческие друзья-товарищи разойдутся по школьным классам и аудиториям, и вспыхнет какой-то новый свет в умах учеников, а они потом следующих и следующих увлекут за собой.
Петр получил свободный диплом и сам должен был искать себе работу.
Естественнее всего было остаться в школе-интернате. Надо только перейти из одного учебного помещения в другое – от слесарного дела к истории. Жаль расставаться со своими верстаками, с шумным грохотом молотков и шварканьем напильников, с удивленной радостью в глазах мальчишек и девчонок, когда у них что-то получается – вещественное, реальное, сработанное своими руками. «На первых порах, может быть, поработаю и в слесарной мастерской, и в кабинете истории», – решил Петр. Мысленно он уже шагал по гулким коридорам, входил в класс: шумок, шпаргалки, сосредоточенные, рассеянные, ленивые, умные, дурашливые глаза и лица учеников виделись ему. В один и тот же день он оказывался то в блистательной Греции, то в бурных днях римского величия, то мчался на звонкой тачанке через огненные годы гражданской войны.
Вместе с рождением ребенка пришло особое чувство наполненности, значительности всего, что происходило в его душевной жизни. Увеличилась и ценность времени, каждого дня, каждого часа. Пришел азарт – успеть, успеть…
Даниил Андреевич был знатоком древнейшего мира, а Петра привлекало то время, когда через распри, войны и смуты рождалось, крепло единое, сильное Российское государство. Он мечтал написать когда-нибудь книгу исторических очерков о том, как под влиянием обстоятельств, исторического климата изменяются человеческие натуры, какие вызревают или гибнут черты характера. Века и века прошли от древних россов с голубыми глазами, то благодушных, то диких. Строили они Свои дома с четырьмя выходами, чтобы во всякую опасную минуту можно было броситься на врага или убежать.
В извечном этом единении и противоборстве человека и природы, личности и общества, доброты и жестокости, обстоятельств и воли видел Петр многое, но сформулировать главное не получалось. Кружил, топтался в мире общих истин, а прорваться в какую-то свою пусть малую, но ясную суть не мог.
Петру хотелось понять, каким был степной вольный скиф, одетый в шкуры и умевший создать тончайшие украшения из золота для своих женщин, вечно кочующий с табунами коней, бесстрашный и хитрый.
Хотел ощутить Петр, каким паническим ужасом наполнилась душа русича, поверженного, растоптанного полчищами татар и монголов, и как все-таки он сумел сохранить улыбку, ясный взгляд и достоинство свое. И что выражали глаза какого-нибудь самого обыкновенного воина из полков Дмитрия Донского.
Или как посмел князь Курбский перечить царю, по воле которого сотни знатнейших бояр безропотно подставляли головы под топор и выпивали до дна чаши с ядом, улыбаясь и восхваляя государя, помазанника божия. Ужас и благоговение рождал он в сердцах своих холопов одним только именем.
Исторические типы, яркие характеры людей всегда привлекали Петра, он искал з них ответы на многие вопросы о жизни и взаимоотношениях людей, наследников истории. Мечтал когда-нибудь полностью углубиться в книги, в исследования, хоть не чувствовал пока еще в себе силы стать ученым, теоретиком, книжником. Он пока еще жаждал воспринимать самую жизнь.
Куда бы ни приехал, Петр находил какого-то нового себя. Он чувствовал – познанный мир ширится, темный лес неведомого светлеет. Петр хотел бы побывать в каждом хоть чем-то интересном месте земного шара, прикоснуться к бесчисленным вариантам жизни природы и людей и только тогда, соединив это все, обрести себя, чтобы раскрыться умно и талантливо.
Еще в курсовых Петр писал о Крайнем Севере, за что был особо отмечен в университете. Ему предложили опубликовать статью в солидном научном журнале.
О молодости Крайнего Севера хотелось рассказать не сухим языком фактов и цифр, а написать в форме художественных очерков о жизни людей на суровых и прекрасных берегах «студеного моря». Со всей страны великой приезжают молодые, сильные, знающие дело люди строить поселки, города, электростанции, новую жизнь. Петр решил еще раз съездить в те края с Анютой и сыном, если получится, – оставить их у бабушки с дедушкой, а самому покружить, поглядеть, поосновательнее вобрать неведомое.
Сосед по квартире, старый холостяк, редко бывавший дома, разрешил Петру оставаться у себя, писать, читать или просто, как он выражался, «перевести дух», пока он сам был на работе или на репетициях в самодеятельном театральном коллективе.
Вот уж который раз Петр садился за письменный стол, брал авторучку, склонялся над чистыми листами бумаги, чтобы написать очерк о Гридине, но видел перед собой только белую пустоту, – он чувствовал себя усталым, рассеянным, немым.
Пробовал Петр придумать первую фразу, а слова разбегались в стороны, хотел столкнуть на плоских страницах гребни волн, но не было бури. «А что же я помню еще? Белое море, какие о тебе найти слова? Надо думать, искать, погружаться в себя, и тогда вернусь на палубу рыбачьего судна, и меня окатят холодные брызги, и сразу вспомню, как боялся смерти, как был зачарован свирепостью шторма.
И потом увидел я стойких людей, их тяжелый и вместе с тем необходимый труд, прекрасный в своем назначении – труд не просто для достатка, для звонкой радости мышц, не подлежащий сомнению, как солнце».
Петр ходил по комнате с таким чувством, будто он загнан в клетку, в тупик. «За что я взялся? Ну какой из меня ученый или журналист? Ну что я лезу не в свое дело?.. – уже в который раз думал он. – Таскал бы и таскал мешки на вокзале. Снимал бы стружку с металла да объяснял бы детишкам, как делается гаечка, шестигранничек… Или пересказывал бы поскладнее, что уже давным-давно продумано и написано. Жил бы, работал, как все… Просто жил. Вон бабка Саша, не мудрствуя лукаво, сколько вытянула, вынянчила детей? А ее дочь – сколько полов перемыла, гимнастерок в войну перестирала…. Вот и мне бы – учить детей, растить сына…
Не прибедняйся, ибо сказано: „Самоуничижение паче гордости“. Делать явно меньше того, что хочешь или можешь, – грех перед самим собой и перед жизнью. Надо быть более твердым в достижении цели и более цепким…
„Непрактичный человек“. Но смотря как понимать это? Нет хрусталя, отдельной квартиры, машины?.. Такое редко достается по достоинству. А стяжатели, ловкачи, умельцы „жить круто“ – противны. „Несовременный тип“. Тоже, как понимать? Противны и те, кто умеет из всего извлекать пользу для себя, а когда невыгодно, вовсе спрятаться в благоустроенную норку, считая себя при этом чистенькими, даже образцово-показательными…
Нет, я с теми, кто, совершив ошибку, готов ее понять, исправить. С теми, кто не завистлив, открыт, даже если не раз был научен горьким опытом. Я с теми, кто не эксплуатирует бессовестно чужой труд, душу ближнего своего. Я хотел бы еще быть и с теми, кто умеет работать, добиваться побед…
А может, лучше жить без перегрузок? Нет, машина времени заведена так, что чем энергичнее раскручивается пружина, чем плотнее, напряженнее становится секунда, тем заметнее расширяются границы человеческих возможностей. Через напряжение, усталость – вперед, вглубь и к взлету…»
Петр поосновательнее уселся за старинный письменный стол, положил перед собой наискосок тонкую стопку чистой бумаги, закурил, сосредоточился. Он уже чувствовал, что вот-вот ухватится за первую фразу, что нужна лишь секунда полной тишины. Перо прикоснулось к странице. И… резко звякнул телефон, рука сама собой дернулась к трубке. Женский голос спросил кокетливо:
– Игоречек?
– Нет, вы ошиблись.
И все. Что-то рухнуло и разбилось. Петр схватил авторучку, стиснул в пальцах, стал рисовать вопросительные знаки, клеточки, рожицы. Надо было успокоить себя, чем-то отвлечься.
Он вышел из-за стола, оглядел комнату соседа: старинное пианино с подсвечниками, а рядом самый обыкновенный, из простейшей фанеры, платяной шкаф, на котором в пыли всякая всячина: портфели, коробки, испорченная настольная лампа. Рядом со шкафом висела географическая карта – два выцветших полушария планеты. «Боже мой, сколько на ней морей и океанов – воды!»
А дальше стояла тумба с пластинками и неработающим телевизором, выигранным по лотерее. Соседу везет, он выиграл еще ковер и пылесос, но пыли в комнате стало еще больше. Особенно запыленной кажется диван-кровать, зеленая плюшевая накидка, как губка, впитывает все, что клубится в воздухе. Через широкое окно весь день в комнату пробивается солнце, его яркие лучи становятся струями клубящейся пыли. Прибрать в комнате сосед не позволяет никому. «У меня и так чисто, а вы еще что-нибудь перепутаете…» Это был пунктик. Сосед хотел, чтобы в его комнате все оставалось на своих местах – сегодня, завтра, всегда.
Петр свято выполнял все пожелания соседа – можно было только сидеть за столом и пользоваться книгами. Вот он, огромный книжный шкаф. Сквозь застекленные дверцы смотрят тома книг с золотым тиснением: Пушкин, Сервантес, Байрон.
Петр вынул из шкафа томик Пушкина, полистал его…
«Уа, уа!» – раскричался сын. Пронзительный голос его разлетелся по всей квартире. «Вот басурман!» Петр напрягся в ожидании: «Неужели снова на час, на два этот крик!» Сын выплеснул еще три-четыре «уа» и затих. А Петр долго прислушивался, представляя, что происходит там. Анюта, наверно, заворачивает его в пеленки, а он кряхтит, высовывает язык, а мама воркует над ним, приговаривая, быть может, как приговаривала недавно: «Маленький мой, кряхтелка-пыхтелка, курносый мой, лапушочек, царевич-королевич… Ничего-то не понимает наш папка в твоей красоте, все уходит, убегает от нас… уехать хочет».
Петр и в самом деле теперь часто говорил в минуту усталого раздражения: «Ну что за жизнь пошла, даже на денек никуда не вырваться». И времени, и денег нет на дорогу, и вообще, куда уж теперь. Надо вот работать, «держать марочку», как говорят грузчики.
В шкафу в светло-коричневом переплете стояли пять томов академика Богословского, который всю свою жизнь посвятил тому, чтобы собрать воедино документы о жизни Петра Первого, царя, попытавшегося соединить в России старое с новым. Всюду оставила о себе память его Деятельная натура: он и берегам «студеных морей», а особенно Архангельску – военному и торговому порту России, – уделил немало сил и времени. Всюду царь хотел быть преобразователем, победителем.
В самый трудный год Великой Отечественной войны, сорок первый, выходили книги Богословского «Материалы для биографии Петра I». Они были очень нужны осажденному Ленинграду и всему отечеству, переживавшему смертельную опасность.
Петр достал одну из книг, раскрыл ее наугад, он любил читать выборочно – из кусочков, намеков неожиданно складывалась целая картина… Бумага была плохая, буквы были мелкие, литографии блеклые… Петр скользил глазами по тексту, и вот взгляд остановился на заглавной витиеватой буквице «Г».
«…Громады английских трехпалубных морских гигантов с десятками выглядывавших из бортов пушек, легко, однако, носившихся по воде на крыльях сложной системы парусов, спитхедский морской бой, во время которого ревели пушечные залпы, внушительные верфи Портсмута и Чатама, лава расплавленного металла на артиллерийских заводах Вулича, лес мачт английского торгового флота по течению Темзы, по которой много раз вверх и вниз скользила царская яхта, сложные по тому времени машины монетного двора в Тоуэре – вот, думается, наиболее яркие образы, возникшие перед царем, когда он расставался с Англией».
Петр закрыл глаза, чтобы отчетливее представить этот далекий «Туманный Альбион», который в радостном воображении виделся ярким, зеленым под сияющим солнцем, омываемый голубыми водами рек и океанов… Должно быть, тогда вот и задумал царь расширить свою державу до берега Балтики, и столицей отчизны своей он уже не представлял сухопутную Москву, ему желаннее были города при воде, как Амстердам или Лондон… Что загадал царь, то и сделал. Почти тридцать лет войны за выход в балтийские воды, и почти всю жизнь сражение за Петербург… Великие желания и великие возможности были у этого человека, и великое усердие в достижении цели…
– Ты, может, закончишь свое чтение, поможешь уложить ребенка? – спросила Анюта.
Петр не вдруг понял, откуда голос, кто говорит, он повернулся к жене, стараясь осмыслить ее слова.
– Ты что на меня вытаращился? – удивилась Анюта. – Вижу, ты не работаешь, читаешь… Пойдем, сын скоро заснет, а ты поноси его на руках…
Петр, не выпуская книги из рук, пошел вслед за Анютой в свою комнату, шел нехотя, с глухим раздражением.
– А ты положи его, пусть полежит, не приучай к рукам… – сказал он.
– Сама знаю, что надо делать… Он устал лежать… Иди-иди, позанимайся сыном, я пойду на кухню. Кто-то ведь должен готовить еду.
Петр хотел было ответить, что готовить действительно кто-то должен – но не обязательно говорить таким раздраженным тоном, но такой разговор сейчас был бы неуместен.
Петр подошел к жене, подставил руки, чтобы принять сына, услыхал:
– Ну что у тебя за руки?! Как ты их держишь? Не руки, а вилы! Возьми нормально, как все люди… Не так, не так! Помягче, поаккуратнее!.. Да положи ты книгу! Ох, и криволапые же эти мужчины… ваше царское величество…
«Неужели и на царей кричали так?» – со смешанным чувством досады и юмора подумал Петр.
Он не раз читал и думал сам об особенной женской доле в России, о женах скифов, которых заживо погребали вместе с умершим повелителем: выбирали красавицу из его любимиц, сначала день-другой обхаживали, баловали избранницу, потом опускали в глубокий колодец, чтобы выкричалась она: «Вижу, вижу суженого моего, вижу, вижу отца моего…», и так пока не переберет всех родственников; а потом вели смертницу в новую обрядовую избу, там ждали ее пять молодцов, чтобы одарить последней любовью, выводили они ее, измученную, на волю, клали ее перед народом на землю, держали ее за ноги, а старуха знахарка набрасывала на жертву вышитое полотенце и удушала, чтобы положить смертницу на высокий костер. Он потом долго пылал вместе с частью богатств умершего повелителя, а воины справляли тризну – сутками готовы были петь, пить, плясать, окружив себя частоколом, на котором надеты были отрубленные головы врагов… Не властна была в те времена баба. Вот разве что амазонки, о которых написал Геродот. Да и амазонки сначала бились насмерть со скифами, а потом порешили отдать им свою свободу за обычную бабью, материнскую долю…
