Текст книги "Просто жизнь"
Автор книги: Алексей Ельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
– Давно не виделись, пора бы и встретиться, повеселиться, как ты считаешь? – Вопрос был задан по-прежнему с легкой игрой, иронией.
«Каким это было прежде обычным – повеселиться… И как странно теперь звучит…» – подумал Петр, поглядывая на усталую, бледную и все более раздражавшуюся Анюту.
– Ну, так что, придешь на свидание?
В голове у Петра вертелось: гитара, вино, знакомые лица, уют, свобода, кофе… Но главным образом не только это внешнее, хоть и желанное, забытье на время так поманило Петра. В том доме, в непринужденной обстановке, среди людей, которые хорошо знали друг друга, всегда можно было отвести душу, услышать что-то о новых книгах, о лучших спектаклях, поговорить о новостях общественной жизни, да и просто так почудить, подурачиться всласть – разрядиться. «Может, и в самом деле, сходить на часок-другой? Дома все равно только мешаю. И потом, не стоит приучаться к рабству. Сколько можно сидеть, чего-то ждать или катать коляску, – сбегаю ненадолго».
Молчание было продолжительным, рука с телефонной трубкой становилась все тяжелее и тяжелее. Петр удалялся от дома вопреки всему. «Все правильно, все так н должно быть… ничего особенного… посижу и вернусь… Ей, кроме сына, никто не нужен…»
Мысленно Петр уже мчался в знакомую веселую компанию, как бывало… И вот автобус открывает двери, пассажиры влезают, толкаясь… Но что сказать Анюте… будет ссора, обида… жестокость.
– Ты хоть догадался, кто тебя приглашает?
Петр опешил. Жар бросился в лицо. Теперь он услышал, вспомнил эти интонации, все вспомнил: Иваново, Суздаль, костер на берегу Нерли…
– Ольга! Вот дела! Ты откуда? Где?
– Стою рядом с твоим домом, выходи.
– Я сейчас.
Петр прикрыл мембрану трубки ладонью.
– Аннушка, ничего, если я сбегаю? Ненадолго…
Анюта молча ходила и ходила по кругу.
– Ну что ты молчишь? Я сделал, что надо… Нельзя же так обижаться на все.
– Кто она? – спросила Анюта, и голос ее осекся.
– Да так… Одна старая приятельница. Давно не виделись.
– А почему ты ее не пригласил домой?
– Куда, Аннушка? О чем ты говоришь? Тут и сесть негде… разве что на кухне.
– Ничего, бывало, и двенадцать человек умещались, а она посидела бы и на кухне, если хорошая старая приятельница.
– Она действительно хорошая… Не надо так ограничивать меня, я сам себя ограничиваю, как могу…
– Ах, вот оно что… Ограничиваешь? Мучаешься? Едва сидишь тут рядом с нами. Иди, иди к своей приятельнице, катись без всяких ограничений!
Петр вскочил со стула, схватил с вешалки куртку и выбежал за дверь на лестничную площадку. Постоял, опомнился, хотел было вернуться: «Нет. Надо выдержать характер…»
И пошел, поплелся по ступеням, с каждым шагом погружаясь в боль, беду и тоску. «Известно ли ей, что я женат… Может, вернуться, успокоить Анюту?..» Вспомнились наставления Деда, и еще больнее стало, мучительнее оттого, что ничего сейчас не поправить, – будет или долгое тяжелое молчание, или длинный разговор обо всем и ни о чем…
«А вдруг Ольге негде ночевать, придется устраивать в гостиницу, а это не просто…» Петр расстроился еще больше, его унижала скованность, невозможность поступить, как он хотел бы. Угнетало еще и то, что в тупик его загнала банальнейшая ситуация – обычная семейная ссора и, в общем-то, беспочвенная ревность. «Так будет теперь всегда. Что ж, это и есть тот случай, когда логика бессильна, нужно просто-напросто научиться терпеть…»
Солнечно, ясно было на улице, играли дети во дворе, сидели на скамейках старики, старушки. «Как в тот раз, когда я приехал к Ольге… Но где же она?.. Неужели так изменилась, что не смогу узнать?» Петр пошел к дороге, к шуму пробегающих машин, остановился на углу дома. Снова огляделся – никого. Только тяжелый грузовик-рефрижератор стоял, прижавшись к поребрику мостовой. «Дом большой, длинный, не зря его зовут „колбасой“. Может, она ждет меня с другой стороны?»
И только хотел было вернуться, хлопнула дверца рефрижератора и на землю легко соскочила молодая женщина в синем комбинезоне и в берете, улыбаясь, направилась к Петру. «Ноги чуть-чуть косолапые, загребают… Точно, Ольга! Лихо подкатила».
Петр заметил еще издали, что Ольга изменилась не только внешне, – в походке, в лице, в глазах было больше уверенности в себе, свободы, появилась даже, чего раньше невозможно было и предположить в ней, – развязность.
– Привет, ленинградец! Наконец-то я тебя нашла.
Ольга подала руку, по-мужски сжала Петру ладонь.
Загорелая, невысокая, но крепкая и уверенная в себе женщина стояла перед ним.
– Здравствуй, Оля. Долго искала?
– Почти весь Ленинград пришлось исколесить. Там запрещено, тут «кирпич», инспекция на каждом углу…
– Даже не верится. Круто ты повернула свою жизнь, – сказал Петр – Довольна?
Он изо всех сил старался, чтобы Ольга не заметила его угнетенного состояния и не подумала бы, что он ей не рад.
– Я оказалась решительнее, чем думала… Сам же говорил – себя надо искать, а то погибнешь. Спасибо, подтолкнул, расшевелил меня… Вот и нашла счастье на колесах. Поверишь ли, маленькие машины мне оказались не по нутру, а полюбила этого слонопотама.
Помолчала, переступила с ноги на ногу, подбоченилась, оглядела Петра с ног до головы и сказала полусерьезно-полушутливо:
– Между прочим, долг платежом красен. Собирайся, поедем куда захочешь…
Она нарочно повторила слова, которые когда-то говорил ей Петр, приглашая в дорогу. Теперь он видел, стоит перед ним другой человек – взгляд прямой, решительный. Но нет, все-таки заметно, что за внешней отвагой скрывается все та же Ольга, застенчивая, ранимая, неуверенная в себе. Петр понял еще и то, что момент не для долгих объяснений, надо отвечать определенно и коротко – да или нет.
– Прости, Оля, не могу. Сын у меня родился… Дела, заботы.
Внешне ничто не изменилось в ее лице, смотрела почти в упор с легкой улыбкой на губах.
– Что ж, поздравляю… Вот и ты нашел, что искал. Всего тебе…
Что-то еще хотела сказать Ольга, но промолчала и решительно протянула руку:
– Будь счастлив. Мне пора…
И отвернулась, быстро подошла к машине, рывком забралась в кабину, завела мотор, коротко махнула рукой на прощанье и решительно, круто повернула руль вправо.
Рефрижератор с места пошел на разворот, стал набирать скорость, и долго еще потом слышалось сердитое урчание мощного мотора. «Вот и все…»
Когда машина скрылась за поворотом, странную тишину н пустоту почувствовал в себе Петр, потом появились боль и сознание вины, хоть и не в чем было себя винить.
Петр все еще стоял, вглядываясь в пустую перспективу улицы, и ясно вспомнилось, как уезжала Ольга из Суздаля к себе в Иваново в тесном автобусе на рассвете… Смотрели и смотрели через стекло ее горестные глаза. «Прости и прощай, Ольга… Будь счастлива и ты».
Петр медленно пошел к своей парадной, еще медленнее стал подниматься по выщербленным ступеням, остановился на площадке второго этажа. Не было сил идти дальше, никак не мог он сейчас войти в свой дом, предстать перед Анютой, оправдываться, объясняться или молчать…
Сейчас только один человек мог его выслушать спокойно, понять, посочувствовать – Даниил Андреевич.
Петр сбежал вниз, позвонил из телефонной будки, но никто не ответил. Он походил немного и снова позвонил. Молчание. «А что, если он на даче, в Солнечном? Это не так уж далеко, сорок минут на электричке, поговорим в тишине, чаю попьем, сходим к морю…» И Петр помчался к Финляндскому вокзалу.
Ехал и готовился к встрече. Думал об Ольге, о путешествиях, о поворотах судьбы, но больше всего об Анюте. «А почему, собственно, мы поссорились, в чем наш конфликт? Непонимание? У мужчин свое… У женщин свое… Но раньше-то, раньше, до рождения ребенка все было хорошо. Значит, сын виноват?.. Он отнял привычный покой, свободу, он потребовал терпения и жертв, к которым мы не привыкли. Ребенок – или книга… Ребенок – или мое будущее, наше будущее с Анютой… И будущее сына, – ведь многое зависит от того, как живут родители».
Вопросы и ответы совершали какой-то замкнутый круг, из которого Петр не мог выбраться, прийти к окончательному решению, – это было похоже на рифмованную игру «у попа была собака…», где последняя строчка всегда становится первой.
В голубом домике невдалеке от платформы Солнечное не оказалось никого, по всему было видно, что Даниил Андреевич сюда не приезжал. Петр поспрашивал у соседей, его предположения подтвердились, и он медленно пошел к морю, взглянуть хотя бы краешком глаза на красоту и простор. «Это, может быть, даже к лучшему, что нет профессора, – подумал Петр, шагая по Приморскому шоссе. – Старик никогда не был женат, и, каким был он ни был умным, ему не понять, что происходит между мужем и женой, когда родится ребенок и все дается с трудом, а общие советы, наставления известны каждому, но они неосуществимы, и лишь в себе самом надо искать силы… А если расскажу про Ольгу – тоже не поймет, еще растревожится. В этих вопросах он всегда и безоговорочно на стороне Анюты… „Прав ты, не прав, не в том дело, – она беззащитна перед тобой…“».
С этим Петр был согласен, а вот насчет знания семейных, повседневных отношений теперь явно оказался старше, умудреннее своего наставника.
Когда-то Петр почти каждый день приезжал сюда, в Солнечное, побродить по песочку, поговорить, подумать; а потом, после женитьбы – все реже, реже были встречи. В последний раз Петр увидел издалека худенькую, какую-то юношески легкую фигуру Даниила Андреевича на границе желтого песчаного берега и свинцовой воды. Широкий простор окружал старика, он медленно шагал, помахивая палкой. Он был один, совсем один в тишине, под мягкими лучами солнца. Об этом одиночестве Петр подумал тогда с болью: «Если бы все было хорошо, они вместе с женой дышали бы, вспоминали и шли бы рука об руку… но никогда теперь этого не будет. В старости одиночество особенно печально». Петр побежал тогда навстречу. Даниил Андреевич обрадовался, обнял, расцеловал Петра и, как никогда раньше, стал говорить о своей любви к нему. О том, что не верит в родство крови, а верит в родство духовное, необычайно дорогое ему. Он с грустью признался тогда, что все чаще чувствует, ка к не хватает ему Петра. Впервые стал обращаться к нему на ты. «Я не обижаюсь, понимаю, ты не можешь со мной встречаться слишком часто: дела, заботы, семья. Ты теперь не имеешь права принадлежать Себе полностью…»
Тогда он рассказал о своей невесте, которая умерла накануне свадьбы. Она была некрасивой, но обаятельной, жертвенно-щедрой, и счастье с ней могло бы быть настоящим. И так он любил ее, так верил в это счастье только с ней, с одной из всех женщин на свете, что потом никто уже не смог заменить ее. «Понимаю, – говорил профессор, медленно шагая по песку и тяжело дыша, – много есть замечательных женщин, я их встречал и готов был довериться, убеждал себя, что нельзя, не по-людски и жить без домашнего уюта, без женской ласки, без детей – холодно, эгоистично. Но вышло, что я безнадежный однолюб. Первая встреча навсегда поразила меня. И теперь уж порой говорю себе, что, быть может, я правильно поступил, оставшись одиноким: первая любовь – самое святое, самое целомудренное, и никогда уже, ни с какой другой женщиной не достичь мне было бы такого счастья… Ты понимаешь меня? Чувствуешь? У тебя тоже так?»
И, не дожидаясь ответа, продолжал:
«Некоторые думают, что я, как одержимый фанатик, посвятил всего себя науке. Что и говорить, я ей многое отдал. А в сущности, не люблю фанатизм ни в чем. В этом что-то есть узколобое, бессердечное, страшное. Просто не дано мне было прожить полно мою мужскую жизнь. И если бы не умерла Таня, все, наверно, повернулось бы по-другому. Я жизнь люблю – саму жизнь. Мне радостно видеть вот эту воду с камнями и чайками, шагать по этому податливому песку, и стройные сосны я люблю, и смех детишек. Счастье, когда человек полно и глубоко живет. Великие счастливцы, такие, как Лев Толстой, как Гете или Пушкин, и сами все познали полно, и после себя оставили глубокий след – подвиг своей жизни, нравственный пример…»
Петр шагал по шоссе, и ему казалось, что профессор и сейчас идет рядом. Прошли все обиды, Петр уже ни в чем не винил Анюту, а считал во всем виноватым лишь, себя самого.
Под ногами заблестел маслянистый асфальт, и вдруг – скрип тормозов, скрежет, и грузовая машина, крытый фургон, с разбегу поползла боком и остановилась в нескольких сантиметрах от Петра. Это было так неожиданно, что он даже не испугался.
Распахнулась дверца кабины, высунулось очень знакомое Петру лицо – широкое, бледное, со встрепанным чубом над крутым лбом. Сначала шофер стал ругаться, орать сипло и разухабисто, но вдруг осекся, соскочил с подножки:
– Вот это встреча! Чуть было друга не задавил! – Саня Сидоров, приятель по заводской бригаде сборщиков, предстал собственной персоной. – Это надо распить, – замотал он кудлатой головой и растопырил руки. – Это просто так не бывает. Ведь задавил бы! Ей-богу, задавил бы! Ты пер под самые колеса… А ну, полезай в кабину, разберемся! – И, обняв Петра, подтолкнул его на мягкое сиденье, к рычагам и приборам, к давно забытому, а теперь такому приятному запаху бензина.
Петр только теперь в полной мере осознал опасность, которая его миновала, и запоздалый страх сменился лихим удальством. Он даже почувствовал себя героем. После такого спасения он мог теперь себе позволить многое, как будто бы судьба, пожелавшая отнять у него жизнь, внезапно расщедрилась – живи, делай что хочешь, посмотрим, как ты теперь распорядишься собой. «Везет же мне сегодня на встречу с шоферами…»
Он едет – неизвестно куда… К самому себе. В будущее, но и в прошлое свое… Обрадовало легкомысленно-счастливое чувство дороги, свободы, путешествия.
Смотрит на лицо Сани, знакомое и теперь уже такое новое. Лет ему около сорока, лицо в щетине, серое, как всегда, цвета хозяйственного мыла, усталое. Глаза внимательные, все видят одним касанием. Руки на руле огромные, в шрамах на фалангах пальцев – дрался, наверно, в юности. Большой, крепкий, в кирзовых сапогах, в бушлате, какой носил еще на стапеле, – там был Саня на месте, но и тут как врос, – сидит за рулем основательно, ведет свой старый фургон, развозит продукты по санаториям и детским садам не спеша.
– Я не тороплюсь. От греха подальше. И правильно делаю, вишь как с тобой обошлось! Смотрю, идет какой-то зачуханный, голову вниз, прет через дорогу. Я р-раз – и по тормозам… Чудик ты – из мертвых воскрес. Нет уж, я тебя никуда не отпущу… Пока не смочим это дело. – и переспрашивает во второй или в третий раз, будто поверить не может:
– А ты, значит, того… теперь с высшим образованием?
– С высшим, с университетским. Да все равно, как говорится, век живи, век учись, а дураком помрешь…
– Это точно, – довольно хохотнул Саня. – А заработки как?
– Еще пока никак, все в проектах…
– Нет, у меня прочно, – обрадовался Саня.
Петр даже пожалел, что нет у него такого уверенного голоса, как у Сани, нет руля, которым Саня управляет с непринужденной простотой и нет чувства, какое должно быть у всякого мужчины, что ты на своем месте, на своем поле и пахать умеешь не хуже других.
Желтое вечернее солнце за стеклами кабины, желтые деревья вдоль дороги, запорошенной листьями, берег залива – вода поблескивает тоже вечерней желтизной, и лишь чайки, то белые, то черные, то серебристые, кружатся и садятся на воду.
– Эх, в такую-то погоду да на рыбалку бы или на охоту, – сказал Петр тоном мальчишки. – Я еще ни разу не бывал на охоте. Все мечтаю попасть да увидеть. Ну что же это такое на самом деле? Не в кино, в книге, а вот на самом деле.
Саня взглянул на Петра, помолчал и негромко, сочным своим голосом, сдерживая его силу, притормаживая машину и свой голос, сказал:
– А завтра хочешь? Пойдем на зайцев. Приличная компания подобралась, и машину в гараже дают. Ты даже не представляешь, кто я. Председатель охотничьего комитета. У меня же две собаки. А ты знаешь, что такое собаки?! Настоящие, чистокровные?! Я ради охоты, можно сказать, и профессию-то переменил..
Саня даже поерзал за рулем. А Петр просто обалдел от неожиданности и удачи и, не перебивая, слушал Саню:
– Вот, значит, одни люди любят музыку. Слушают, и сердце заходится. А для меня… вот как спущу собак, зальются они «ля-ля-ля-ля», я весь прямо как струна, всего меня так и передернет, и зажжет, и я прямо не могу дождаться зайчишку. А уж если увидел, вскину ружье, тут и смерть косому. Я всегда чувствую, когда смерть, а когда промазал, – стреляю, и мне уже известно: смерть или жизнь.
Саня посмотрел на Петра – какова реакция? Совестно стало.
– Жалко, конечно, да ведь охота. Главное, чтоб наповал, чтобы не мучился. А я стреляю, скажу не хвастаясь, как надо. Это уж что есть у меня, то есть, стрелять могу. Что за девочками, что по зайцам, – хохотнул Саня. – Хочешь, поехали завтра? У меня точно будет машина от гаража. Дам ружье тебе, места хорошие, погода – сам видишь. Запомни главное, – сказал Саня тоном пророка, изрекающего самые главные заповеди, – стрелять только по видимой цели. Никакой шорох чтоб тебя не заставил выстрелить. Ясно? Когда подходишь к костру, к деревне, к любому месту, где люди, разряди ружье обязательно. Проверь два, три раза. Чего не бывает. Если кто спросит в лесу, с кем ты на охоте, скажи, со мной. Саня Сидоров тебе дал ружье, понял? Меня тут все знают.
– Понял, – сказал Петр, загораясь азартом.
Кто-то сказал, что мирное время плодит трусов…
Мужчине нужны выстрелы, смерть, дуэли, выстрелить в зайца или пострелять за женщинами, как изрек Саня. Без романтики, при каждодневных «надо», при нынешней усталости и суете жизни человеку важно разрядиться, это Петр понимал. Он прикинул, что может быть ему дома за долгое отсутствие, как отнесется к этому Анюта; сердце щемило, совесть нашептывала, что это все-таки побег, но ум оправдывался, находил вполне весомые аргументы: «Подождет, потерпит, ничего такого не случится… это в первый раз, это даже хорошо – мужчина займется своим делом, а женщина своим… Позвоню, объясню… Друга встретил, от смерти спасся…»
Лихое, опьяняющее чувство свободы, мужской дружбы охватило Петра. Тайна, опасное дело манили его.
– Давай по-быстрому развезем продукты и ко мне, – заторопился Саня.
Разговор уже пошел деловой. Машина бежала неспешно. Заезжали охотники в детские сады, разгружались – кому подсолнечное масло в канистрах, кому сахарный песок в мешках. Разгрузились, набрали всяких объедков для собак: на троих нужно, оказывается, два ведра еды каждый день. Поехали к Саниному дому.
Над морем огненные слоеные облака – фиолетово-бордовые. Красота такая, что и не передать, никакой фотопленке не запечатлеть всех тонов и полутонов света, очертаний, а главное – настроения. Неправдоподобная красота.
Петр и Саня переглянулись. Поняли, что говорить об этой красоте не надо.
– Переночуешь у меня, уйдем на зорьке, – бросил Саня.
– Я тоже так думаю, – согласился Петр. – Только вот как твоя жена, не помешаю?
– Да ты что! У меня жена знаешь какая… – похвастался Саня. И в этом хвастовстве была такая уверенность, надежность, такое право на свою волю, такая уверенность, что все поймется как надо, не осудится, а Петр, хоть и не хотел ударить в грязь лицом, все же не сумел как следует объяснить всю сложность своих домашних обстоятельств.
– Если жена не поймет тебя с полуслова, звонить да объясняться – хуже не придумаешь, – сказал Саня. – Может, потерпит? Завтра заявишься с зайчатиной, и простит ка радостях. Ну, мастер, думай. Мой дом тут недалеко.
Трудно было идти на попятную. «Поймет, подумает, что я у друзей…» – уговаривал Петр себя, а сам чувствовал, что домой не вернется, слишком далеко зашел, заехал… Свобода и охотничий азарт манили непреодолимо.
– Ладно тебе переживать, обойдется, – махнул рукой Саня и выдал свою излюбленную присказку: – А что, а ни фига и не будет до самой смерти. А нам надо в лесу поорать для разрядки международной напряженности.
После рабочего дня надо было поставить машину в гараж. Уже стемнело, зажглись лампочки на столбах, освещавших большую площадь перед автопарком.
– Ты подожди тут, я скоро, – сказал Саня.
Петр выпрыгнул из кабины, его окружили высокие сосны, притихшие в легком холоде первых заморозков.
Петр ходил, энергично двигался, чтобы не замерзнуть, смотрел на въезжающие в гараж машины, слушал веселые переговоры шоферов, вспоминал громогласного Титова и свою заводскую работу, сожалея о том, что ушел от нее, и все-таки понимая, что больше никогда не вернуться к прежней жизни: как бы ни было плохо, неприютно, безнадежно, какие бы выгоды ни сулило любое другое дело – он пойдет своим путем, и это навсегда, как навсегда теперь он с Анютой. Ее каждый день надо защищать в этом холодном, бесприютном мире. Сгущается темень там, за дымкой электрического света. Каким радостным был днем, при солнце, этот еловый и сосновый лес, это высокое небо, и как тревожно все теперь. Но вслед за ночью будет утро.
– Надо поспешать в магазин! – крикнул вдруг появившийся Саня.
От автопарка побежали бегом, перебрались через какую-то заброшенную линию, где стояли старые товарные вагоны, и прямиком направились к станции Зеленогорск, где светилась бледная лампочка под козырьком.
Вот и очередь. Мужики пьют пиво, курят, судачат. Всем хорошо, все пришли после работы, «с устатку» цедят терпкую, пенистую влагу. Сане и Петру тоже выдали в окошечко по кружке. Саня достал воблу с королевской небрежностью, понимая, что сейчас ей тут цены нет. Петр начал чистить рыбу медленно, вдумчиво, содрал шкуру, начал делить.
– Кто же так рвет рыбу, мастер, – сказал Саня. Рыбка в его руках начала разрываться с хвоста по хребту вниз – брюхо в одну сторону, хребтина в другую, красиво и просто. Никогда Петр такого не видел, хоть и побывал у самих поморов, о чем и поговорил, похвастался немного возле ларька. За компанию, конечно, потому что в такой обстановке никто сольного выступления долго слушать не станет. Если ты хоть мало-мальски понимаешь, что к чему, больше двух-трех фраз не говори. Брякнул, дай другому выразиться. Сюда ведь люди пришли не только пиво пить.
Однако долго стоять у пивного ларька нет времени, надо выспаться перед охотой. Все наспех, все бегом, но с наслаждением…
– Ну, вот и пришли, – порадовался Саня. – Это мой барак. Иди по камешкам, не оступись.
Низкий дом, действительно похожий на барак, приятели огибали, ступая по камешкам, брошенным в лужу. Первым шел Саня, за ним Петр. Услышал повизгивание собак, разглядел в полумраке вольер и двух псов, они размахивали хвостами, прыгали радостно на стенку вольера.
– Завтра, завтра, – бросил Саня. – Чуют, – сказал он и похвастал знанием литературы: – Я как Троекуров, с псарней.
Петр еще не мог осознать, что происходит вокруг, а что в нем. Он и радовался, и удивлялся, и прислушивался, и приглядывался, и охотно шел навстречу неизведанному.
Вошли в сени, по двум приступочкам в кухню: светло. Из соседней комнаты выглянула женщина, полная, озабоченная, наспех зачесаны волосы, полураспахнут халат. Петр сразу понял – гостей не ждала, занимается домашней приборкой, наверно сама пришла недавно с работы, а быть может, у нее еще и маленький ребенок. Взглянула на мужа быстро, с вопросом и укором и с тем еще властным требованием ответа, который говорил о том, что в доме она главная, что слишком много накопилось к мужу претензий, но вот снова надо будет промолчать, чтобы не поставить его в неловкое положение перед незнакомым человеком. А Саня, чувствуя все это, с игривой поспешностью представил:
– Люба, знакомься. Дружок с бывшей работы, Петька. Чуть было не задавил я его, да вот теперь на охоту пойдем, зайчишек погоняем.
– Проходите в комнату, раздевайтесь, – сдержанно сказала Люба и подошла к плите, на которой стояло эмалированное ведро и парило.
Петру было неловко, что он так вот внезапно ворвался в чужую жизнь что сейчас с обычной мужской бесцеремонностью они с приятелем займутся своим делом, ужином да разговорами, а Люба станет им что-то подавать, делая вид, что ничего особенного не произошло, и потом будет продолжать убираться, смущаясь и сердясь.
– Давай, давай, – подтолкнул Саня. – Пошевеливайся, у нас тут все попросту.
В комнате стояли двуспальная кровать, телевизор на ножках, обеденный стол. Петр сел к столу, сердясь на себя, что согласился остаться, но немного успокоился, когда подумал, что вот так же и к нему мог бы приехать Саня, и тоже было бы не ко времени, но ничего не изменишь – дело житейское, и это даже хорошо, что Саня не побоялся жены, решился, значит, пригласил от души.
Сидел Петр за столом, рассматривал дом украдкой. «И у Сани, как и у меня, – ничего особенного». Дом старый, барачного типа. Летом жарко, зимой холодно. Стены тонкие, уюта мало, ничего тут не сделаешь, как ни прибирайся.
Петр вспомнил каждодневную борьбу Анюты за уют м чистоту в маленькой комнатке. Петра удивило это врожденное чувство женской чистоплотности, желание вымести, вычистить, выстирать все до блеска. Эта постоянная, нудная борьба часто наталкивается на мужское сопротивление: «А, не все ли равно, как…» Из-за этого бывают мелкие стычки, в сущности никчемные, досадные. Петр по-особому это понял здесь, в чужом доме: «И чего мы упираемся понапрасну с такой обидой, как будто бы отстаиваем какое-то особенное свое мужское право… Вот как полезно, Аннушка, бывать в гостях – сам себя устыдил», – подумал Петр, словно бы оправдываясь уже в который раз, за свое внезапное исчезновение.
Хозяйка принесла вареных цыплят, Саня разлил по стопочке, выпили за встречу, а потом еще за дружбу, запили брусничным морсом, и в оживленном разговоре Петр успокоил себя окончательно, ему показалось, что Анюта догадывается, даже наверняка знает, что с ним, – ничего плохого, все по-людски. За окном поскуливали собаки.
– Охоту чуют, – сказал Саня, шумно жуя, чавкая, размахивая руками. Сидел он в майке, плечистый, осанистый, щедрый. – Ты ешь, наедайся до отвалу, этих цыпок у меня полно.
Стал рассказывать о своих собаках, а потом как он поймал браконьеров, убивших лося, а потом как самому приходилось убивать этого зверя по лицензиям для ресторана: «Не люблю я его бить, не хочу, жалко. Заяц – это мой. А лося – не хочу, пусть живет».
А потом рассказал Саня про охоту на кабанов, а потом как выводил он пчел, как познакомился с молодым пчеловодом, как продавали они «липовый» из сахара мед на базаре, как смог бы Саня, в случае чего, прожить только пчелами. Но вот охота, собаки – это его страсть.
Долго еще вспоминались трагические и забавные случаи охоты, но все больше стало клонить ко сну, разморило от тепла и усталости, да и поздно уже было, а подъем – в шесть.
– Давай-ка хоть часок вздремнем, – сказал Саня.
Разбудил Виктор, давний друг Сани, мужчина лет тридцати, сдержанный, с достоинством, глаза живые, умные.
Возле его ног радостно вертелась крупная собака с рыжими подпалинами.
– Взял вот Нейка, пусть пообвыкается.
– Пообвыкнет, пообвыкнет, – снисходительно буркнул Саня. – Он еще у тебя пацан, вот погоняется за моими, подучится.
Саня повернулся к Петру:
– Скажу не хвастаясь, мои собаки самые тут лучшие.
– Ладно, ладно, – сказал Виктор. – Еще увидим, у кого что.
С утра голова была тяжелой, но собирались быстро. Петр нахлобучил большую Санину кепку, надел его кеды и свитер. А Саня вырядился в болотные сапоги и в старую стеганую куртку, на голову, почти на макушку, накинул разноцветную вязаную шапочку.
Взяли два ружья, патронташ, вещевой мешок с провизией, вышли на улицу. Утро все в инее. Небо ясное, едва-едва окрашенное зарей.
– Ты нас тут подожди, – бросил Виктору Саня тоном командира.
Пошли к гаражу. Тяжело после сна, холодно и муторно. Но все равно зашагали широко, ходко. Говорили мало. Петру казалось, что во всем поселке одни они проснулись так рано. Но вот черно-белый кобель с мягкими большими ушами бодро тянет на поводке пожилого, худощавого и угрюмого своего хозяина в длинном старом плаще.
– Это Миша из нашей компании, – пояснил Саня.
Поздоровался и попросил охотника подождать на дороге.
– Подожду, ага, – с хрипотцой, покашливая и растирая сонное морщинистое лицо, сказал Миша.
Петр и Саня быстро раздобыли маленький автобус. Кабина на двоих, а за кабиной крытый фургончик с двумя лавками, – уж сколько влезет. Приехали к Саниному дому. Сложили вещи в кабину, вывели собак. Поскуливают, повизгивают, радуются. А вот когда нужно было забираться в фургон, не захотели, пришлось вносить их, втаскивать.
Кобелек Виктора очень похож на собак Сани. Оказалось, что родня.
Виктор одет вроде Петра, не по-охотничьи. На нем синяя плотная куртка наподобие бушлата и такие же синие брюки, а на голове, ка огненных его волосах – детская кепочка, какие бывают в Прибалтике, голубенькая, матерчатая, с веселыми рисунками и красным пластиковым козырьком.
Сели в машину, поехали. Петр около Сани. Дорога видна смутно – стекла еще в инее, и никак его не очистить ленивыми резинками «дворника». Дорога вдоль залива, мимо сосен и берез. Проехали километров пять от города.
– Тут вот где-то и встреча, – сказал Саня.
И верно. Рядом с разлапистой елью стоит заспанный мужчина в унтах, в летной короткой меховушке, в танковом шлеме. Рядом у ног маленький рюкзачишка и собака. На плече у охотника – ружье в чехле.
– Привет!
– Привет, Матвеич, садись за руль, вези.
Поехали дальше, еще подобрали охотников. В фургончике стало тесно, душно.
Санины собаки за спиной Петра: кобель и сука. Кобель повертелся, покрутился, нашел местечко, прилег. Сука не может найти себе место, ни где прилечь, ни где стоять, то так повернется, то эдак. Волнуется, нервничает. Петр погладил ее. Посмотрела на него, лизнула руку, подвинулась поближе, прижалась мордой к груди, – так прижалась, что Петр не мог понять, благодарность ли это, понравился он ей, или она прижалась от страха, или ласковая с избытком, или что-то в ней особенное. Смотрит Петр в собачьи глаза, и кажется ему, что редкая женщина могла бы так смотреть, – грустно, преданно, нежно, беззащитно. Собаку, оказывается, звать Нелькой. Уши у нее мягкие, пуховые.
А кобель лежит, поглядывает с любопытством. Он постарше. Его тоже можно погладить, Петр и его нет-нет мазнет рукой, он тоже благодарен, но не так, как Нелька, ей нужна не просто ласка – защита.
Справа от Петра устроился в своем старом, видавшем виды, жестком плаще, пожилой, степенный, не успевший выбрить щетину на глубоких добрых морщинах Михаил… попросту, как он представился, Миша. Рядом его пес – черно-белой масти, бывалый шестилетка. Чувствуется, что ему всегда хорошо со своим господином, ровным, уверенным в себе и добрым человеком. Лежит пес на хозяйской ноге, пристроил голову на вещмешок и смотрит степенно, солидно.
