Текст книги "Просто жизнь"
Автор книги: Алексей Ельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
– Какое отвратительное и захватывающее зрелище, – сказал профессор. Он даже побледнел, когда увидел, что Александр Титыч взял деревянную колотушку и стал бить самых крупных прыгающих рыбин по головам.
– Ужасно, ужасно! – едва слышно повторил профессор. – Какие мы все же варвары, теперь я понимаю вегетарианцев…
– Семга – рыба сильная, ох, сильная! – сказал Александр Титыч. – Вверх по Кеми идет, по такому водопаду – бревна ломает, – а она прыгает, летит метра четыре с волны на волну, брюхом ползет по камням. Всем детей надо оставить, и рыбе тоже, – продолжал он, когда карбас пошел к новому «дворику». – А умна! Прибил ее – Деваться некуда! Затихла. Пока в воде – все готова разорвать, а как только вытащил ее – обмякнет вмиг, будто поняла: конец. А самцы, эти дураки-молочники, кочевряжатся.
– Вы ловите на старых тонях, а может быть, она ушла в новые места? – осторожно спросил Илья.
– Рыба не человек, редко прыгает с места на место. Где уж деды отыскали ее, там и водится, – отрубил Александр Титыч, снова опуская. ко дну тонкий шест багра.
И опять та же процедура: полоскание сетей, кольцо за кольцом поднимаются на борт.
– Пойди, попробуй, – обратился к профессору Александр Титыч, протягивая багор.
Даниил Андреевич попытался встать, покачнулся, чуть не упал.
– Нет, не смогу, не рыбак, – засмеялся он.
– А ты ловил? – Титыч взглянул на Илью.
– Бывало. На Онеге судаков.
– Тоже рыбка царская, – сказал Александр Титыч и повернулся к Петру: – Давай-ка, кораблестроитель, с тобой на пару потягаем рыбку.
Петру было тяжеловато вытаскивать сети, он это делал с трудом, весь вымок, но был горд, что все у него ладится.
Карбас все глубже оседал в воду, тяжелые бьющиеся тела рыбин заполняли его, пока молодой рыбак не оказался в рыбе почти по колено. Вся середина карбаса доверху была заполнена уловом. Мокрые, облепленные чешуей, усталые рыбаки снова сели перекурить.
– Сколько вы, интересно, поймали рыбы за свою жизнь? – спросил Илья.
– Э-э, сынок, в океане не уместится. Люблю я ее, и она меня любит, – и, помолчав, добавил: – А серчает, однако ж. Ведь это только представь себе, сколько я ее из воды повыдергал! Но не баловал никогда. Чего не было – того не было. Даже в мальчишках рыбку не всякую брал удочкой. Мелкая, несъедобная – отпущу. Живи! Рыба меня кормила, поила, семью мою сберегла. Возле рыбы и помру, перед рыбкою и ответ буду держать на том свете, – Александр Титыч сгорбился, закашлялся.
– Хорошая, красивая у вас работа! – сказал Илья.
Александр Титыч обтер лицо, почесал «ежик», прищурился, выпустил клуб дыма.
– Ты мои руки посмотри, на-ка вот, посмотри, – сказал он и вытянул правую руку так, что она вылезла из рукава.
Белое запястье увидел Петр и широченную, разработанную до уродливости, загорелую до черноты кисть. Пальцы были жесткие, искореженные, с распухшими суставами, не разгибались.
– Ноги тоже скочевряжило. Да вот спасибо зятьку-доктору: радикулит мне в бане выпарил да уколами выгнал, а то ведь ни встать было, ни сесть. Вот оно, что рыбка делает!
– Теперь отдохнете как следует, – сказал Илья.
– Какой там отдых без работы, сынок. Не привычен я сидеть без дела. Хоть и холодное, мокрое наше житье. Бывает, так намаешься, так замерзнешь – одной водкой и согреешься. Верно я говорю? – подмигнул он своим помощникам.
Русоволосый Андреич, почесав макушку, подтвердил свое согласие небольшой странной речью, состоящей из междометий.
– Я вот и говорю, что ежели что, так это самое как-то примешь, оно сразу тебе так это вот раз – и тю…
– А по мне, так все же лучше чай, – признался Александр Титыч. – Приходите в дом, угощу от души.
Чай пили посреди широкого двора. Под деревом, за дощатыми столами, поставленными крест-накрест, сидело, угощалось чуть ли не все Гридино. И старые, и молодые пришли проводить на отдых уважаемого своего односельчанина. На столе была рыба во всех видах, соления, стряпня, сыр да колбасы, привезенные из города.
Крепкие напитки сменялись крепким чаем. Кому нравилось больше чаевничать, прибились к той части стола, где сидел в окружении самых близких своих людей распаренный и нарядный Александр Титыч.
Совсем недавно в клубе его наградили орденом «Знак почета». Преподнесли еще «малые сети». «Лови, Титыч, где хочешь и сколько хочешь», – сказали ему. А чтоб после баньки было чем душу отвести по-старинному, подарили чуть ли не двухведерный самовар. Он стоял посреди стола, над ним возвышался румяный чайник с отбитым носиком. Заварку разливала Надежда Ильинична, хозяйка дома, тихая, мягкая женщина с тонкими руками, чистым, почти без морщин высоким лбом, большими карими глазами, в которых светились ум и молодость, а необычно приподнятые, как два тонких полумесяца, брови придавали лицу удивленное выражение.
Не верилось, что она многодетная мать, что во время войны ходила за рыбой на тони, косила сено на скудных покосах, дважды заново обстраивалась после пожаров; что много лет изо дня в день она стоит у печки: варит, печет, кормит огромную семью да всякую животину, нужную в хозяйстве, да еще чистит, стирает, латает – в общем, управляется со всеми бесчисленными утомительнейшими мелочами. Пальцы ее тоже, вон, скрючены, как у мужа, но к чему они ни прикоснутся – делают все быстро и бережно.
Слов Надежда Ильинична говорит мало, ко всем обращается ласково, с особой предупредительностью: «Откушайте, отведайте на здоровье».
Все домочадцы сидят вместе, за одним широким столом. Хозяин в новой рубашке с расстегнутым воротом, побрит, молод и легок. «Ежик» на его голове торчит задорно, глаза веселые и в то же время цепко следят, чтобы все за столом ели да пили как следует и чтоб шла беседа по кругу.
Во дворе, вокруг общего стола чего и кого только нет: петухи выхаживают важно, суетятся куры, лежат и жмутся друг к другу овечки, собака Джек, как и должно умному сытому псу, положила морду на лапы, следит за людьми на почтительном отдалении. Двор с одной стороны ограничен могучим домом, высоким, светлым, с резнями наличниками и верандой. С другой стороны сарай и амбар – постройки тоже из белесых добротных бревен, под стать дому. А впереди, как раз по взгляду Александра Титыча – простор. Спуск к бухте, трубы, крыши… Дальше – лесистая коса, где живут осевшие тут лопари, а еще дальше – холодное, царственное Белое море, о котором если вспоминает старый рыбак, то кажется, что обращается к нему только на «Вы»…
Александр Титыч и к морю, и к людям, с которыми столько прожил, ко всем, с кем довелось встретиться, и даже, кажется, к любому дню своей жизни относился с каким-то особым уважением. Память у него крепкая, ясная. И всем, кто сидел поближе, он стал рассказывать о самых трудных своих юношеских годах, когда еще шла гражданская война:
– Прыгал я, прыгал по вагонам, куда скачу, зачем, не знаю. Таких мальцов тогда было, что рыбы в море. Отощал я, завшивел, очесотился. Смерть, да и только! На станции одной вижу дамочка чемодан тяжелый тащит. Я к ней. Чую, не донести ей самой до поезда. «Тетенька, говорю, дайте вам помогу…» А сам думаю: ну, Сашка, смотри ей в глаза так, чтобы поверила, дала бы подсобить. И что вы думаете, поверила! Потащил я этот чемодан, шатаюсь из стороны в сторону, будто пьяный. А сам себе: «Сашка, донеси, допри через не могу, тут вся жизнь твоя». И допер! К самому отходу поезда. А моя мадамочка – раз мне за пазуху полбуханки хлеба и шепчет: «Никому не показывай, а то отнимут». Тут уж мне не надо было шептать, тут уж я знал-ведал, что почем. Эта полбуханка всех вас, можно сказать, народила да выкормила.
– Ох ты, господи, время-то какое было моровое, – вздохнула Надежда Ильинична. Наверняка не один раз слышала она эту историю, но виду не показала.
– А ты, мать, подумай-ка. Не было бы того хлеба – не выжил бы, не встретился с братом, не притащил бы он меня в Гридино, и с дружком закадычным не подрался бы я. Не поверила бы ты, что люблю тебя взаправду. Ты ведь у меня красавица, как была, так и есть, – Александр Титыч улыбается, смотрит на Надежду Ильиничну, – красавицы кочевряжистые! – И словно бы в оправдание: – Она у меня из казачек. В крови – огонь. Я ведь знаю, что твой дед норовому коню ухо откусил. Прогнала бы ты меня, и не был бы у нас детей полон двор. Ну, как сказочка про полбуханочки? – слегка ударил по столу развеселившийся Александр Титыч.
– Кто в малом детеныше большого человека видит, тот очень прав. Кажется, он – пылинка, дунь, и улетит, а на самом деле в этом сопляке продолжение рода людского, во как!.. Не хвалюсь, а радуюсь, что все вы у меня есть, самая главная награда жизни, хоть и достались вы нам с матерью солоно…
Петр увидел за столом большую семью, молодых и уже не очень молодых мужчин и женщин, одетых и причесанных по-городскому. Каждую дочь Гридиных можно было узнать по высоким материнским бровям, по широким скулам отца и по мягким его полным губам. И все-таки очень они были разные. Удивительно, как щедро распорядилась природа!
Мужчины, мужья подобрались разные и в то же время чем-то похожие друг на друга, какими-то необъяснимыми, но заметными признаками, – общая основательность в них была, что ли?..
Вон старшая дочь, Зоя. Ей лет к сорока. Одета хорошо, добротно. Сама пышная, с высокой прической, в ушах серьги золотые. Строго восседает за столом рядом с молодцеватым и веселым своим мужем. Муж что-то говорит, шутит с соседкой, рукой взмахивает, коротко заразительно смеется. А супруга кивнет ему головой, подтолкнет немного, чтобы остановить пыл, и снова следит чинно за всеми, за общим порядком. Иногда что-то советует сестрам и матери, объясняет горячо, настойчиво, и ей все подчиняются, хоть и не всегда с охотой. Петру показалось, что даже мать слегка побаивается ее строгости.
Напротив Зои сидит Глаша. Она похожа на свою старшую сестру. Только вот глаза смотрят из-под очков с какой-то наивной растерянностью. Муж ее широк в плечах, держится представительно, даже с некоторым ухарством – мол, смотрите, каков!
А дальше Варя – легкая, с русыми волосами до плеч, глаза доверчивые, детские, смотрят на всех влюбленно. Муж строг, сух, прям, на целую голову выше всех.
А рядом рыжий рябой, курносый, тот самый «без выгляду» муж Нины, о которой говорила тетка Евдокия, развеселый «Пахомушка». Сидит он в старом пиджаке, притулился к столу, как бедный родственник, две верхние пуговицы рубашки расстегнуты, наружу, напоказ – тощая волосатая грудь.
– Ты бы хоть застегнулся, Пахом, – строго стыдит его жена, поправляя пенящуюся от кружев блузку на груди, а потом бережно дотрагивается, гладит и приподнимает легким касанием косу, уложенную замысловатым кренделем.
– Ладно, это самое, обойдется и так, – слегка заикаясь, говорит Пахом, которого, оказывается, и в жизни зовут, как в игре. Только здесь, за столом, не вчерашний «Пахомушка», не похож. Пробует он привести себя в порядок, но верхней пуговицы на рубашке нет вовсе, и тогда он достает пачку «Беломора», сминает мундштук в нескольких местах, нервно, глубоко затягивается, долго во рту держит едкий дым, смотрит по сторонам, прищуривается и одним выдохом, как новичок в курении, выпускает через широко раскрытые губы густое облако дыма. Он, кажется, хорошо сознает броскую представительную красоту жены и даже будто бы стесняется, что он ее муж.
Петр встретился с глазами Пахома, тот улыбнулся, подмигнул и сразу же просветлел, помягчел. В лице появилось что-то мальчишески озорное: мол, ничего, мы себе цену знаем.
Петр перевел взгляд на Илью. Широкие скулы, жгуче-черная борода клинышком, крепкие руки. «Что ж, мы с ним от земли. И у меня, как у многих людей, если поискать – род начинается в деревне». Петр вгляделся внимательно. Лоб у него покрупнее, чем у гридинской породы, зато волос поменьше – две глубокие залысины и жидкая челочка мазком слева-направо. И сидит не по-гридински, не вольготно, – сдержан, мнет мякиш хлеба в пальцах. Убыстряется разговор, и шарик катается быстрее. А глаза все подмечают, хоть и не смотрят по сторонам. Глаза у Ильи большие, печальные.
А вот Даниил Андреевич смотрит немного настороженно, устал или нервничает, или, может быть, сказать что-то хочет. Петр знал эту особенность профессора, когда тот вдруг замолчит, насупится, глаза сосредоточенные, а губы слегка шевелятся – это значит, он думает о чем-то и вскоре выскажется. Профессор часто отхлебывает чай, хвалит, будто извиняется…
Вот еще одна дочь Гридиных, зовут ее Надеждой. Она в черном свитере, коротко острижена, губы и ресницы накрашены. Что-то затаенное в глазах, они улыбаются, но еще печальные. Нет тут никого, кто сгодился бы ей в мужья. Да и никого из них не подпустила бы она к себе близко. Петр сказал:
– Хотите вот этих пирожков? Вам не дотянуться.
Посмотрела с удивлением. Поняла – не для еды были предложены пирожки, для знакомства.
– Спасибо, это не пирожки, это калитки.
Голос грудной, как у матери, только с хрипотцой, напряженный.
– Калитки, калитки, – повторил Петр удивленно, – что же это такое?
– Картошка, мука, масло, соль, любовь. Вы-то сами пробовали? Это вкусная еда. Возьмите еще шаньгу или рыбник. Вон лежит перед вами лапоток. Он тоже из ржаной муки, а внутри – семужка. Мама наша большая мастерица.
Петр был сыт, но взял еще половину рыбника, начал есть.
– Ну как?
– Объедение, – согласился Петр, радуясь, что разрушил напряженное молчание молодой женщины.
И вдруг во двор вошла хорошо знакомая Петру девушка-одуванчик. По ее облику он сразу догадался, что это еще одна дочь Александра Титыча.
Джек бросился к ее ногам и, как опахалом, заработал пушистым хвостом, прося не подачки, а ласки, и получил, что хотел. Девушка, ни на кого не глядя, приблизилась к столу, встала за спиной Александра Титыча, положила руки на его плечи, сказала негромко:
– Папка, милый, – и поцеловала отца в макушку.
И этот поцелуй будто проник в Петра, запомнился, удивил его и согрел. Что-то соединилось, совпало – жест и облик, глаза и голос, мечта и реальность.
И теперь уже больше ни о чем другом Петр не мог думать. Он был благодарен Илье, который согласился поехать на север, Даниилу Андреевичу, который поддержал идею и захотел отправиться «на край света».
И, наклонившись к профессору, Петр негромко сказал:
– Счастливые здесь люди!
– Ты слишком восторженный человек, – так же негромко ответил Даниил Андреевич. – Будь повнимательней, вспомни душную избу на тоне, руки рыбака, вглядись в эти рано постаревшие женские лица, – дочери полугорожане-полусельчане, не знают, где их истинное место. Потом поговорим, попозже.
Петра поразили эти слова. Но не захотел он придавать им слишком большое значение, он видел все по-другому и не мог изменить своему чувству.
Да, он видел подгнившие углы домов, черную душную избу на дедовской тоне, он понимает, что непростая здесь жизнь, особенно зимой, когда холодно, дуют свирепые ветры. И все-таки никак не мог он по-настоящему пожалеть местных людей, сколько бы ни видел примет их трудной жизни, – она его манила устоявшимися традициями, простым и ясным бытом, естественностью, мужеством, красотой.
Кто-то за столом хватил лишку и, перекрывая общий шум, закричал:
– Ти-тыч! Иди сюда! Це-ло-ваться будем!
А на лбу строгого Андреича, который пришел на торжество в новом черном костюме и белой рубашке, выступили крупные капли пота. Должно быть, непривычно ему, жарко в такой одежде. И все толкует, объясняет соседям по столу, каков Титыч в деле и какие случаи были страшные да смертные: «А все ж таки выбрались, думать надо головой, так это вот, соображать, и тю…»
Председатель третий раз уже благодарит Титыча от всех гридинчан: за труд, за то, что всегда и во всем был надежным он человеком.
Самому Александру Титычу и весело, и грустно, и верит он, и не верит, что кончился срок его каждодневного труда, что кончились его главные жизненные силы, и как ни хорохорься, а даже ходить по земле надо с опаской теперь. Годы, годы пролетели. «Но еще ничего, еще потопчем земельку, еще не выбрасывайте меня в отходы, друзья дорогие!» – горячится старый рыбак.
И встал, выпил одним духом рюмку за здоровье всех присутствующих, поклонился на все четыре стороны: людям, скалам, лесам, морю.
– Всем и всему низкий поклон да спасибо.
И снова сел, вдохнул поглубже:
– Хорошо-то как у нас. А, дед? – обратился он к профессору. – Переезжай к нам жить, на рыбачке женим, вона какие они у нас ладные да складные. – И, посмеявшись шутке, снова произнес тост – за женщин, за рыбачек, за жену свою, друга своего сердечного.
Потом встал Даниил Андреевич.
– Спасибо за приглашение, – сказал он притихшему застолью. – Только я горожанин, и доживать мне свой век в своем родном месте. Но жизнь моя была бы беднее, не окажись я в этих заповедных местах.
Профессор помолчал немного. Видно было, как он волнуется, как подрагивают его пальцы, которыми он все хочет и почему-то не может опереться о край стола.
– Я старше Александра Титыча, но, стыдно признаться, первый раз ходил на большую рыбалку. Захватывающее зрелище и очень суровый труд. Великие силы нужны, терпение, мастерство для такого труда. И танцевать вы умеете, и работать. А ведь это так важно бывает человеку, особенно горожанину, ощутить самый что ни на есть натуральный вкус хлеба, вкус воды – всего… Спасибо вам всем, и будьте счастливы!
Застолье взорвалось аплодисментами. А профессор, не терпевший спиртного, с какой-то отчаянной отвагой поднес стопку к губам и выпил залпом, как это делал Александр Титыч.
А потом пошли, потекли споры да рассуждения о жизни городской и жизни сельской, о жизни плохой и хорошей, о прошлом, настоящем и будущем – в общем, о чем говорится во всех застольях.
Петр тоже перебрасывался какими-то фразами, но душа его была с ней, с дочерью Александра Титыча. Не выходил из памяти поцелуй в макушку. Так искренне, отрешенно от всех и с такою нежностью она поцеловала отца в макушку… При видимой хрупкости в ней чувствовалась особенная сила. Какая свобода и красота ощущалась в сдержанности жестов, в блеске волос, в цвете губ и щек, в покатости плеч. «Даже в ее беззащитности чувствуется сила», – подумал Петр. И вот он услышал имя – Анюта.
Странное нетерпение пришло к Петру, хотелось что-то делать, действовать или хотя бы уйти куда-нибудь, но Александр Титыч ревниво следил за каждым гостем. Застолье распалось только поздно вечером, да и то потому, что помешал внезапно налетевший ветер. Он принес тучи, грозу с градом.
Всю ночь гудело, билось о скалы море. Лежа на сеновале, Петр хорошо слышал отдаленные шлепки тяжелых волн, они беспокоили и в то же время яростью, мощью своей настраивали на возвышенный, торжественный лад. Почти что рядом с домом шло сражение воды с твердью. Петр будто бы сам участвовал и побеждал в этой борьбе, а на него смотрела, гордилась им Анюта… Закрыв глаза, он хорошо видел ее. Он ждал следующего дня.
Встал рано утром, когда еще спали, закрывшись с головой, Илья и Даниил Андреевич. После бури утро на удивление было тихим и ясным.
Петр осторожно спустился по лестнице с чердака и пошел по безлюдному поселку., Одна лишь старушка, наверно, страдающая бессонницей, встретилась ему на мостках. Поздоровалась, быстро прошла мимо, шаркая тяжелыми чоботами.
Петр отправился за перевал, сходил сначала на кладбище, оно было пронизано солнцем. Потом он пошел еще дальше, пока не преградила путь новая бухта, очень похожая на ту, вокруг которой расположился поселок. С берега хорошо было видно открытое море.
Горела, переливалась всеми цветами радуги низкая спокойная вода, кружили чайки, а поодаль от нагромождений бревен на берегу возвышались черные гладкие скалы, они были похожи на китов, выброшенных на мель штормом. На скалах отчетливо были видны деревянные кресты. Странным и красивым было это зрелище. Но что это? Петр не знал. Кладбище? Не похоже… Какие-то символические знаки, вознесенные над морем? А может быть, это что-то вроде идолов? Здесь, быть может, жили люди древних цивилизаций? Ведь слышал уже Петр тут много старых непонятных слов, видел танцы, не виданные нигде.
Он сидел на камне, смотрел на искрящуюся воду, на черные скалы и думал, что неспроста занесла его сюда судьба. Здесь, на скалах, окруженных морем, он почувствовал нечто такое, что не приходило к нему еще никогда. Таинственный голос звенел в нем, бился, рвался туда, к вершинам скал, к непонятным молчаливым крестам.
Хотелось увидеть, понять что-то особенное. Позади были дороги, дороги многоликие, как жизнь: чужие дома, люди, судьбы, счастливые и несчастливые встречи.
Все живут на своей, горько или сладко полюбившейся земле. Работают, а поработав, пляшут и поют, ссорятся, мирятся, горюют и любят, рожают детей, отдают им силы, молодость, умирают и ложатся в отчую землю. Все как будто бы просто, по заведенным правилам, обычаям. Но вот соблюсти простоту, этот установившийся порядок жизни – труднее трудного. «Особенно мне, живущему, как птица перелетная…» – подумал Петр.
Над морем кружились чайки: Их сдавленный и призывный крик напоминал Петру крик беды. Как будто и в самом деле, как гласит легенда, белая неутомимая птица с острыми крылами летает за всяким кораблем лишь для того, чтобы в последний миг жизни моряка прокричать: «Спасите наши души!..», скользнуть к волне и подхватить своим острым клювом, как рыбку, чье-то предсмертное дыхание.
Кто-то шел по берегу у самой воды. Анюта! Петр узнал ее сразу. Перепрыгивая с камня на камень, он подбежал к ней:
– Можно с вами?
– Можно.
– А что вы тут делаете так рано?
– Водоросли собираю. Шторм выбрасывает их на песок, а я откидываю подальше, на камни, пусть подсохнут.
– Это зачем?
– Как зачем? Лекарство делать.
Анюта склонялась время от времени над темно-фиолетовыми клубками растений. От водорослей пахло йодом и еще чем-то прелым, терпким.
– Это вы какое-то задание выполняете?
– Нет, просто так. Мне нравится ходить по берегу, особенно когда грустно.
Анюта сказала это просто, доверительно.
– Почему же вам грустно? У вас такое торжество в доме.
– Папка состарился.
Анюта остановилась, посмотрела на Петра, мол, неужели не ясно самому, в чем дело. Праздник, да не тот.
Она села на большой плоский камень, подобрала ноги и сразу слилась, соединилась с окружающей природой, так слилась, будто вода, небо, прибрежный песок и сосны – все роднилось с ней. Говорила она негромко, певуче растягивая слова:
– Я люблю здесь сидеть. Вон сколько черных камней с крестами… Красиво, когда солнце встает. Встречать восход – к счастью. Так говорят…
И, помолчав немного, призналась:
– Старухи наши когда-то сюда ворожить приходили, наговоры шептали. От жара, от самых трудных болезней…
Она огляделась по сторонам, продолжала уже тише:
– Надо нож зажать в зубах, а в посудину положить серебряную монету, рядом – кору ольховую и узелок с золой. «Тьфу, тьфу, тьфу» – поплевать через нож и нашептать: «Вери, вери, открывайте двери, выйду на чисто поле, из чистого поля четыреста дьяволов. Эй же вы, дьяволы, дьяволы! – громко и серьезно произносила Анюта. – Помогите, дьяволы, из белого песок вынуть, из песка мертвое тело поднять и выручить из двенадцати болезней, от ветряных туч, от разных гнев, от сильных колдунов и во имя отца и сына и святого духа и ныне и присно, аминь», – скороговоркой закончила она. – Это, конечно, старухи, знахарки так делали. Тетка Евдокия может, она много чего знает, только уж теперь силу потеряла, без зубов.
– А у вас тоже получается неплохо. Только зубы-то зачем?
– А как же! Если есть у какой бабки все зубы или двойню она рожала – вот и лекарь! Зубы-то для всякого дела нужны, – улыбнулась Анюта.
– Анюта, а вот как любимых привораживают?
Анюта смутилась:
– Не скажу. – Она опустила голову. – А вот если хочешь знать об удаче, надо с белой важенкой породниться – всю жизнь человека охранять будет во всем. У лопарей про оленей легенда такая есть, будто не на земле олень родился, а на небе, и спустилось целое стадо в стародавние времена людей спасать. А как же, и кормятся, и лечатся лопари оленем, и чумы строят из их шкур, и малицы шьют – вся жизнь в олене. Сила белой важенки «ослицей» называется. Или оленье завещание. Из всего стада выберут важенку и дарят хорошему человеку. На ней ездить нельзя. Только поить да кормить хорошо, да красную повязку, вроде галстука, на шею повязывают, да в губы целуют три раза…
– И вы как будто бы тоже оттуда, с неба, – тихо сказал Петр. – Может, нагадаете мне судьбу?
– Это к тетке Евдокии надо идти. Есть одно такое гадание, ох и страшное!.. В самую полночь начинается. Это когда жениха выбирают… – Анюта засмеялась. – Ставят на стол в темных покоях два зеркала, одно против другого, да чтоб они постарее были. Перед зеркалом одним две свечи зажигаются, а другое зеркало за спиной должно быть. Чертит девушка круг лучиной, а сама в зеркало заглядывает. Сначала оно туманом задергивается, станет потом проясняться помаленьку, и глядь! – суженый смотрит через плечо. Тут надо не поддаться испугу, не оглядываться, зачураться. А ежели поговорить с ним хочешь – на столе должны быть щей две миски да хлеба два куска, соль да ложки. Надобно очертиться кругами три раза да приговаривать: «Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать». Ветер завоет, засвистит под окнами, в ставни, в дверь начнет стучаться, понесет смрадным запахом, жених и явится, – улыбнулась Анюта. – И весь он будет таков, каким должен быть на свадьбе, будто у него и все про все вызнать можно в ту ночь, когда он есть зачнет да разговаривать… Обмануть жених в ту ночь не в силе. А чтоб не засиделся женишок, и ежели зачуранье не помогает, петуха надо брать на помощь. Сжать его руками хорошенько, он и закричит: «Ку-ка-ре-ку!» И все исчезнет вмиг, – весело заключила Анюта.
Петр слушал про давнюю и неумирающую жизнь обрядов, привычек, поверий. Из поколения в поколение передавались всякие диковинные истории, пришедшие еще от стародавних языческих времен, когда люди с детства приобщались к таинственным силам природы, верили в свое кровное родство с живностью вод и лесов. «Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит…» Только не на ветвях она теперь сидит, на сером валуне, и русалочьи ее льняные волосы вот-вот встрепенутся, прыгнет она и скроется в этих теплых, манящих отблесках солнца.
– Знаете, Анюта, и я вам расскажу одну легенду. В детстве я жил в деревне. А вокруг густой был лес. И по ночам в том лесу какие-то странные птицы кричали. Одна протяжно так: «Са-а-ак!» А другая в ответ: «Со-о-ок!» Вроде рядом, а прислушаешься – далеко! Жутко мне становилось. Забирался я под одеяло с головой. Так до сих пор и не знаю, что это были за птицы. А вот легенду запомнил. Про любовь. Про то, как две влюбленные души соединиться не могут. Ослушались они родителей, убежали в лес, а там настигло их проклятье, и злая сила превратила их в красивых слепых птиц. Слышат они друг друга, но не видят. И летают по ночам, переговариваются… Как вы думаете, дозовутся? – неожиданно для себя спросил Петр и посмотрел в широко раскрытые глаза Анюты.
– Всем близким душам злые силы мешают соединиться. Но если очень любить… – Анюта замолчала, повернула голову к морю, а потом вдруг торопливо заговорила о том, что учится в Петрозаводском библиотечном техникуме, работать вернется домой, в клуб.
– Наши все такие доверчивые, что выдумку принимают за чистую правду, а сказки любят читать и дети, и взрослые…
– Скажите мне, а в какие тут игры играют дети?
– В разные, в горелки играют, по морю в карбасах друг за дружкой гоняются, в жмурки, в пятнашки, – сказала Анюта.
– А вы считалочки знаете?
– Знаю.
– Скажите.
Анюта повернулась к Петру и, как в детской игре, сосредоточенно, серьезно стала прикладывать руку сначала к его груди, потом к своей:
На золотом крыльце сидели:
царь, царевич, король, королевич,
сапожник, портной.
Кто ты такой?
Глаза Анюты лукаво прищурились, голова склонилась набок, волосы приоткрыли маленькое ухо.
– Царевич я, – улыбнулся Петр.
– Надо говорить быстро, не высчитывать.
– А я и не высчитываю. Просто мне захотелось сейчас быть царевичем. И я, царевич, прошу, спойте что-нибудь. У вас, наверно, тут и песни особенные?..
Анюта не стала отказываться, пошевелила губами, собрала разметавшиеся волосы, перекинула их за спину, тоненько запела:
Встаньте, государи,
Деды и бабы,
Постерегите, поберегите
Любимое судно,
Днем под солнцем,
Под частыми дождями,
Под буйными ветрами.
Вода-девица,
Река-кормилица!
Моешь пни и колодья
И холодны каменья.
Вот тебе подарок:
Белопарусный кораблик.
«Если и вправду стал бы я царевичем, – подумал Петр, – повелел бы сейчас же приплыть сюда расписным кораблям с белыми парусами, расстелил бы ковры заморские к дому Гридиных, устроил бы пир на весь мир и уехал бы с этой девочкой в выцветшем платье куда глаза глядят».
– Хорошая песня, – сказал он.
– Это отец меня научил. Он много их знает. И былины поет, и сказки рассказывает.
– И отец у вас хороший.
– Он добрый. Все нам да нам, устал от работы. Скоро в Ленинград поедет, отдохнет, как хотел.
– Там вряд ли он сможет отдохнуть. Трудно в большом городе с непривычки, замотается.
– Ну, все-таки. Он так мечтал о Ленинграде.
– А вы?
– Не знаю… Учиться выдалось в Петрозаводске. Ленинград – это только мечта.
– И вы мечта, – едва слышно сказал Петр. – Хотите приехать ко мне? Навсегда?
Анюта бросила камешек, он упал на валун, подскочил, застучал, запрыгал.
Она вдруг легко соскользнула с камня, стала собирать сухую траву, свернувшуюся кору березы, прутья. Сложила все это вместе на песке, попросила спичек у Петра, присела, подожгла костерок. Он сначала задымил, а потом вспыхнул ярким пламенем. Петр тоже присел рядом с Анютой. Она молчала, и Петр догадался, что от этого молчания зависит его судьба.
– Я буду ждать тебя, Аннушка. Буду писать тебе письма отовсюду, где бы я ни оказался…
– Давай прыгнем через костер, – сказала Анюта просто и добавила, – мы с девчонками так делаем.
– Давай, – обрадовался Петр. Взял Анюту за руку и перепрыгнул вместе с ней через невысокое пламя.
– Закрой глаза, – приказала Анюта, и, высвободив руку, потихоньку стала удаляться и произносить, как заклинание:
– На золотом крыльце сидели…
Петр закрыл глаза.
– Царь, царевич, король, королевич, – продолжала Анюта, и все тише звучал ее голос. Вдруг она крикнула:
– Открой глаза!
Как и прежде легко, уютно сидела Анюта на сером валуне и протягивала к Петру руки. А он продолжал игру:
– Сапожник, портной…
В эти минуты он любил весь мир.
– Кто ты такой? – спросила Анюта. И он ответил вопросом на вопрос:
– Аннушка, что это за кресты там, на скалах?
– Эти? – она махнула рукой. – Это когда рыбаки с большой похожки возвращались, после особо опасного промысла, крест такой вот ставили. Знаки удачи это.
