Текст книги "Вятские парни"
Автор книги: Алексей Мильчаков
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Игорь Кошменский
В теплые весенние и летние вечера на Московской – гулянье. Медленно движется нарядная толпа. Жены купцов, промышленников и чиновников любят пройтись по Московской – показаться в новом платье, встретить знакомых, узнать городские новости и сплетни.
Гимназистам и гимназисткам старших классов тоже нравится стайками бродить по Московской, с любопытством рассматривать известных в городе людей, жадно прислушиваться к их разговорам.
Колька Ганцырев сам никогда не гулял по Московской и смеялся над сестрой, которая с подругами гимназистками каждый вечер торопилась на эту выставку чинов и нарядов. Если случалось Кольке с друзьями проходить по Московской в час гулянья, то они обычно старались незаметно и быстро проскользнуть вдоль стенок или же с независимым видом шли рядком, останавливались, разговаривая, посреди тротуара, так что гуляющим приходилось обходить их по мостовой.
А вот Игорь Кошменский, ученик шестого класса, появлялся на Московской ежедневно. В темно-синей фуражке с белым кантом, без герба, в щегольской шинели из серого сукна, высокий и стройный, не похожий на гимназиста, он шел медленно, со многими молодыми чиновниками по-приятельски здоровался, оживленно раскланивался с именитыми людьми и их женами.
Заходил он в кинотеатры, появлялся на спектаклях и концертах, наведывался и в женский монастырь послушать сладкоголосое пение беличек и всюду улыбчиво и легко, но не назойливо вступал в разговоры взрослых. Казалось, занятиям отдавал он немного времени, но учился хорошо, с какой-то небрежной легкостью овладевал гимназическим курсом.
На уроках он сидел спокойно, с лицом скучающего человека, иногда под партой маленькой пилочкой обрабатывал свои ногти. А когда его спрашивали, Игорь медленно вставал, сосредоточиваясь, приподнимал левую темную бровь, устремлял свои большие карие глаза в пространство и после короткой паузы отвечал подробно, круглыми, хорошо построенными фразами.
В гимназии он держался особняком, жил, не разделяя интересов товарищей. Таких, как Колька Ганцырев, Игорь Кошменский не замечал. У него была своя компания, которая состояла из старшеклассников, во многом подражающих ему. Там он главенствовал, однако и с ними, кажется, не сходился.
Он блондин, с матово-белой кожей, но высокие и очень подвижные брови его темны, большие карие глаза тоже темные, иногда кажутся черными. Одна восторженная гимназистка, познакомившись с ним, сказала, что у Игоря Кошменского глаза загадочные, полные древней тайны, как у египетского фараона. Колька Ганцырев, узнав об этом, долго смеялся, а в общем-то ему было в высшей степени наплевать на этого позера Кошменского с его фараоновыми глазами.
Был теплый, туманный после дождя вечер. В ранних сумерках уже вспыхнули в центре города электрические лампочки. Засияли голубые стеклянные шары над парадным входом в номера Чучалова.
Колька шел по Московской в толпе гуляющих, посматривая, не увидит ли он где-нибудь Митю Дудникова.
После встречи на пожаре он иногда забегал к Мите на Спенчинскую. В узкой комнатешке с одним подслеповатым окном, которую Митя снимал у старика портного, было тесно от книг. Книги заполняли самодельные полочки, затейливую этажерку, тоже самодельную, лежали стопками на столе, на подоконнике.
Книги придавали этой неказистой комнате с низким потолком и старыми блеклыми обоями какой-то особый уют.
Рыться в книгах было очень интересно. А еще интереснее слушать Митю, когда он, покашливая и смущаясь, начинал читать свои новые стихи. Митино лицо бледнело, прямые волосы падали на его высокий лоб, широко открытые глаза смотрели в пространство и глуховатый негромкий голос вздрагивал от волнения. Митя словно бы делился с приятелем своим, самым потаенным. И Колька любовался им. И был благодарен Мите за то, что тот открывает свою душу именно ему, Кольке. И каждый раз со стыдом вспоминался тот случай, а затем являлась мысль: «Какой же все-таки он чудесный парень, Митя Дудников!».
Иногда пили чай и разговаривали обо всем, но ни Колька, ни Митя не упоминали о Наташе.
Сегодня Колька уже побывал на Спенчинской, но Митю не застал. Хозяин сказал, что Митя ушел, наверно, в книжный магазин Балыбердина. Значит, он должен возвращаться по Московской.
Давно уже Колька не видел Наташу. И отношения у него с ней были странные. Встречи сдержанные, непродолжительные, обидные для Кольки.
Она часто проводила время в окружении вертлявых молодых модников. Однажды, сжимая в карманах кулаки, Колька поплелся следом за ее шумной компанией. Он видел, как Наташа смеялась, отвечая на шутки, как ей нравилось, что она одна здесь и что за ней так ухаживают, как ей было приятно сознавать свою силу.
Прошел он два квартала, а потом остервенился на себя и, снедаемый тоской, отстал.
По мостовой, цокая копытами, медленно выплясывал, изогнув шею, красивый жеребец в яблоках, а в легкой пролетке сидел Игорь Кошменский со своим дядей-горбуном, крупным вятским бакалейщиком.
Игорь, сильно натягивая вожжи, заставлял жеребца пританцевывать почти на месте, картинно изгибая шею, а сам, приподняв левую бровь, посматривал на гуляющих и, узнав знакомых, ухитрялся с ними раскланиваться.
Но вот он передал вожжи дяде, соскочил с пролетки и, улыбаясь, подошел к кому-то в толпе. Колька шел, уступая дорогу встречным, думал о своем, и ему совершенно безразличен был Кошменский, и его дядя-горбун, и красавец-рысак. Случайно попались ему на глаза, как вот эта вывеска, как фонарь над кондитерской, – промелькнули и следов не оставили.
Но тут толстые господа, плотно стоявшие на тротуаре, раздвинулись, и Колька увидел, как Игорь подсаживал в пролетку Наташу и разбирал вожжи. Его дядя, сладенько улыбаясь, что-то говорил Наташе и все кивал большой головой. Рысак вскинул голову и полетел, выбивая искры из мостовой.
Колька не помнит, долго ли он простоял у афишной тумбы, с яростью перечитывая афишу о спектаклях с участием знаменитого артиста императорских театров Мамонта Дальского. Потом, злясь на себя, медленно дошел до угла и опять увидел Наташу с Игорем. А дядя Игоря вновь садился в пролетку.
Наташа счастливо улыбалась. Игорь придерживал ее за локоть.
Недоброе чувство к Наташе, обида за себя, за Митю, толкнули Кольку вперед. Он смело подошел к ним и молча остановился перед Наташей. Игорь презрительно взглянул на него.
– А-а… Коля? – сказала Наташа. – Добрый вечер. Знакомьтесь, Кошменский.
– Мы знакомы! – сцепив зубы, грубо сказал Колька и вдруг, покраснев, стараясь скрыть свою грубость, заторопился: – Вы не встречали, Наташа, Митю Дудникова?
Наташа удивленно взглянула на Ганцырева:
– Постойте, Коля, разве вы с ним знакомы?
– Как же, конечно. Друзья мы.
Игорь стоял с Наташей, вежливо склонив голову.
– Друзья? Вы друзья с этим «беднягой Д»?
После этих слов Колька вспыхнул:
– Представьте, дружу! Этот самый «Д» – хороший товарищ.
– Простите, Ганцырев, – сдержанно и холодно прервал Игорь: – Минутку… Мы с Наташей только начали разговор, как вы подошли… Извините… Да и вообще я заметил, что Наташе не очень интересен ваш разговор о каком-то «господине Д»…
– Так вам не интересен Митя Дудников? – Кольку взорвало высокомерие Кошменского и особенно иронический тон Наташи: – А жаль! Среди вашей свиты поклонников Митя, пожалуй, был единственным, настоящим… рыцарем чести… что ли. И вы такого… Митя-то стихи писал о вас, Наташечка!
Колька круто повернулся, быстро-быстро пошел вниз по улице, и кулаки у него сжимались, и было стыдно за свою грубость, и сердце жгло ненавистью, как только он вспоминал Кошменского.
Калимахин свистит
Скоро любимый Колькин весенний праздник – свистунья. За день до открытия ярмарки-свистуньи Колька написал Наташе письмо, длинное, с упреками и извинениями за грубость. Второе на двух страничках. Потом опять длинное, но без упреков. И, наконец, вот это четвертое – короткое, из нескольких строк:
«Наташа! Завтра свистунья! Катя и все мы будем там. Если завтра в четыре часа я увижу Вас на игрушечной ярмарке, я подарю Вам глиняную дудочку или озорную свистушку с вертящимся колесиком.
Ник.».
И пришлось кланяться братцу, чтоб доставил послание по назначению:
– Гер, дружище. Я убедился, ты мне друг. Самый настоящий. Еще раз очень тебя, дружище, прошу отнести Наташе письмо. Я понимаю, тебе осточертело быть на побегушках. Посоветуй, как быть? По почте не могу, еще прочитает мать. Нужно в собственные руки, понимаешь? И только тебе, как другу, я доверяю. Понятно? А Кате нет. Не считаю ее своим другом. Ну, как – отнесешь?
Герка поморщился.
Колька, сделав вид, что не настаивает, как бы между прочим сказал:
– Знаешь, я решил нынче в летние каникулы поработать грузчиком на пристани. Заведутся в кармане деньжонки – выпишу из Ижевска централочку. Уж и постреляем же мы с тобой на озерах у Загарского моста! А ночью на бережку костерок запалим…
– Хватит, Черный! Уговорил.
– В собственные руки, или неси обратно.
– Да ладно. Знаю…
В пожелтевших старых книгах напечатано, что в далекие времена вятчане спешивших к ним на подмогу устюжан приняли за своих врагов. В овраге, очевидно поэтому названном Раздерихинским, произошло кровавое побоище.
В память легших костьми вятчане поставили над обрывом часовенку. С тех пор ежегодно в четвертую субботу после пасхи поминают тут убиенных – «своя своих не познавших» и справляют праздник «свистопляски»…
Николай, Катя и Герка еще издали услышали гудение ярмарки и голоса свистулек.
По площади, от знаменитого портала в Александровский сад до кафедрального собора, вытянулись веселой улицей серые парусиновые шатры и палатки, сооруженные за ночь. На открытых прилавках и полках выставлены разнообразные изделия местных умельцев для детской забавы и интереса взрослых: нарядные голубоглазые куклы, смешные собачки, пучеглазые кошки, гармонии, вертящиеся мельницы, домики, пароходы, гривастые деревянные кони, ружья, дудки, капокорешковые шкатулки, коробочки.
Среди пестроты изделий выделялись самобытной формой и броской хитроумной раскраской творения дымковских мастериц: глиняные чопорные франтихи, румяные с насурмленными бровями молодицы в кокошниках, бравые парни с балалайками, золоторогие олени, сердитые бородатые козлы, гордецы индюки.
Толкаясь в толпе, Ганцыревы увидели Аркашу, Женю, Доньку Калимахина. Донька был чуточку навеселе. Сияли, как и сам он, лаковый козырек заломленной фуражки и начищенные ваксой сапоги. Аркаша купил «тещин язык», а Колька на весь гривенник копеечных свистушек.
– Давайте выберемся из этой толчеи! – взмолилась Катя.
У палатки с напитками Коля заметил Наташу. Все дружно засвистели. Колька стоял, не зная, что делать. Потом тряхнул головой и тоже засвистел – долго, пронзительно. И на душе стало легче. Наташа повернулась, засмеялась, заткнув уши.
Купили «кислых щей» и чокнулись стаканами.
– А теперь в сад! – сказала Катя, взяв за руку Наташу. – Тебе очень идет эта прическа. И платье. Сейчас ты кажешься мне похожей на Веру из Гончаровского «Обрыва».
– Выдумщица ты, Катюша… Мне бы хотелось это услышать от… – Наташа лукаво повела глазами в сторону Николая и спросила: – А где же обещанный подарок, Коля?
Колька с благодарностью взглянул на нее: «Забыла. Не сердится». Он покраснел, заулыбался и торопливо выдернул руку из кармана. На ладони блестели жестью пять маленьких с колесиками свистушек.
– Пожалуйста, любую!
Наташа выбрала и попробовала посвистеть.
– Э, красавица, так у вас настоящего звука не получится. Дайте-ка, покажу!
Отодвинув плечом Кольку, Донька Калимахин взял у Наташи свистушку, поднес к своим губам и надул щеки.
Завертелось колесико, и тонкий пронзительный свист заставил девушку закрыть ладошками уши.
– Каково? Вот как следует обращаться, милая красавица, с этой крошечной свистулькой. А теперь, здравствуйте, с праздником вас и угощайтесь.
Соловей-разбойник вытащил из оттопыренных карманов пиджака полные горсти кедровых орехов. Щедро, с верхом сыпал в подставленные пригоршни.
С главной аллеи свернули в боковую, к берегу.
Донька, задевая плечом Кольку, шел рядом.
– Орехов хочешь – лезь в карман.
– Нет. Спасибо.
– Послушай, в голубом-то платье с оборочкой, у которой талия в рюмочку, как зовут?
– Спроси у нее, рюмочка! Сколько ты их опрокинул сегодня?
Донька нахмурился:
– Что оскалился-то? Зазноба твоя что ли? А ну тебя! Он обошел Аркашу с Женей и вклинился между Наташей и Катей. Подхватив их под руки, признался: – Прошу прощения, красавицы, за свою невоспитанность, необразованность. Не гимназист я. Всего простой рабочий, кухаркин сын. А вы обе нравитесь мне.
– Эй, Калимахин, они не одному тебе нравятся! – крикнул Аркаша.
– Знаю, знаю, – обернулся Донька. – Орехов хочешь?
– Не хочу. Объелся.
А Донька уже тащил Наташу и Катю к ротонде над обрывом.
– Красота! Простор какой, мать честная! – воскликнул он, наваливаясь на перила.
Внизу солнечными зайчиками трепетала гладь реки. У дебаркадера тускло дымили пассажирские пароходы «Помощник» и «Иловатский затон». С прижатых к дебаркадеру рыжих барж доносились выкрики: «Раз-два взяли… раз-два взяли…». Выбиваясь из сил, тянул работяга-буксир на ту сторону реки тяжелый, похожий на гигантскую черепаху, паром.
За одной из колонн ротонды Наташа увидела Кошменского с незнакомой девушкой в соломенной шляпке. Игорь, прижимая к своей груди ее зонтик, что-то рассказывал. Девушка смеялась и смотрела вдаль.
Заметил Кошменского и Колька. Ему стало не по себе, оттого что Наташа, вспыхнув, закусила губы. Он попятился и, как побитый, спустился со ступенек и медленно пошел по боковой аллее обратно.
– Коля, куда вы? Не оставляйте меня! – попросила подбежавшая Наташа. – Какой вы, право!
– Эй, кролики! Куда вас понесло?! – заорал Донька. – Не отрывайтесь от компании! Эй, Черный! Наташечка!
На аллеях и в закоулках сада, на улицах города стреляла пробками из игрушечных ружей, пиликала гармошками, дула в берестяные дудочки и свистушки вятская свистунья.
Пан Томеш
Со времен бурсы, а может и много раньше, повелось у школяров давать прозвища своим наставникам. Вятская мужская гимназия не являлась исключением. Среди почтенных педагогов были представители фауны и флоры.
Все эти – Удод, Вобла, Жучиха, Бульонное рыло, Тыква, Лопух, Мухомор – носили форменные мундиры, имели чины, ордена и медали.
Бородатый швейцар в ливрее, состоявший при парадных дверях, величал директора гимназии вашим высокопревосходительством.
Занятия начинались молитвой в актовом зале, хоровым исполнением гимна. Потом в серых классных комнатах монотонно тянулись уроки.
Между строгими, сухими, точно деревянными преподавателями выделялся живостью и добродушием чех Томеш.
Приехавший с рекомендациями Сокольского общества из Праги, он быстро освоился с русской речью. Энергичный, стройный, улыбающийся, с тонкими, слегка нафиксатуаренными усиками, пан учитель быстро понравился учащимся.
С появлением Томеша в гимназии строевые повороты, солдатская шагистика и прочее, отдающее казармой, отодвинулось на задний план. Содержанием практических занятий по гимнастике стали массовые ритмические движения под музыку, интересные игры, упражнения на снарядах.
Как свободно и красиво владел своим гибким, упругим и легким телом этот Томеш! Гимназисты восхищались выразительностью жестов, походкой, даже легким косноязычием учителя.
Интересно было слушать Томеша на уроках. Ученики улыбались, когда он свое любимое выражение «катись кубарем» произносил: «Катыс кубирем».
Прохаживаясь точно на цыпочках перед партами, чех увлекательно рассказывал об олимпийских играх в Элладе на берегу реки Алфея, о греческих бегунах, догонявших зайцев и обгонявших коня, как, например, юноша Ласфен, о гладиаторах древнего Рима, сражавшихся друг с другом на цирковой арене, даже со зверями на потеху правящей знати и жадной до зрелищ голодной черни. Он подчеркивал, что отряды гладиаторов составлялись главным образом из рабов и военнопленных, которые не раз восставали против рабовладельцев. Напомнил о фракийце Спартаке, говорил о турнирах рыцарей средневековья, о гимнастике в западных странах.
Интересные рассказы о прошлом были предисловием к обстоятельным беседам о сокольской гимнастике, рожденной в Чехии.
Так Томешу удалось овладеть вниманием учащихся, увлечь их своим предметом.
На вопросы некоторых своих коллег, как он ухитрился укротить и обуздать стадо мустангов, Томеш пожимал плечами и мило улыбался:
– По-моему, никакой хитрости. Я люблю свою профессию. Хочу всеми мускулами души заставить моих учеников сознательно полюбить спорт. Польза очевидна. Кажется, мне это удается.
– Чудодей вы, Ян Вянцеславович. Пожалуй, вам и Ганцырева удастся дисциплинировать.
А Колька в самом деле посерьезнел. Стал больше читать, ходил в библиотеку.
«Перебраться бы в шестой класс, – думал он. Батя на днях прямо вышел из себя, замахал руками, пригрозил: не рассчитывай на меня, лодырь. К директору кланяться не пойду. Только посмей остаться еще на год!.. Конечно, отец прав. Второгодничать и самому неприятно. А Томеш?».
И Колька по вечерам у окна за фикусом тер ладошкой свой лоб, сжимал виски, бормотал над раскрытым учебником, то зубрил холодную латынь, то раскрывал географический атлас.
За три недели до каникул багровоносый толстяк Мухомор вызвал Кольку к географической карте.
– Возьми указку.
Огромная карта восточного полушария висела на подставке подле окна.
Колька, ожидая вопроса, смотрел исподлобья на учителя. Мухомор, облаченный в форменный сюртук, держал себя с высокомерием сановника. Ученики притихли, втянув головы в плечи.
– Ну‑с, Ганцырев, соблаговолите, сударь, показать нам Малайский архипелаг.
Колька уверенно обвел указкой очертания островов Малайи.
– Превосходно! Поистине удивительно, милейший Ганцырев! А не можете ли вы напомнить нам названия крупнейших островов и показать их вашей тросточкой, нуте‑с?
– Вот Суматра, вот Ява. Этот круглый – Борнео, а этот, похожий на паука, Целебес.
– Ну, что ж, прекрасно, Ганцырев. Вы оказывается не лишены художественного воображения. Мда. А что можете сообщить нам о Формозе? На какую земную тварь походит?
Колька не растерялся. Будто не замечая обидной иронии учителя, кривых усмешек учеников, показал остров, назвал главный город.
– Великолепно. А что вы знаете, милостивый государь, о населении упомянутого острова, чем оно занимается, какому государству принадлежит эта Формоза?
Колька кратко и правильно ответил на вопросы.
– Потрясающе, сударь! Наконец-то вы взялись за ум, стали учить уроки. Идите на место. Пятерку я вам не могу поставить. Мда, не могу‑с. Преждевременно. Четверку? Гм, пожалуй, тоже… Мда. Три с плюсом! Балл перспективный… Пахтусов? Покорнейше прошу к карте.
Кольку обрадовала и тройка с крестиком. Сегодня ему просто везло: француженка за перевод расщедрилась на четверку, а после урока гимнастики Кольку поманил мизинцем Томеш. Потрогал мышцы рук, взял за подбородок:
– Выше голову, Ганцырев! Держись соколом! Ежедневно тренируйся, тренируйся! Ни капли алкоголя. Запрещаю курить. Возьми это, читай на здоровье.
В тяжелом свертке были русские и чешские спортивные журналы.
На юбилейном вечере
Приближалась важная для гимназистов дата – столетие мужской гимназии.
На юбилейном торжестве обещали присутствовать сам начальник губернии с супругой и попечитель гимназии – местный миллионщик купец Булычев.
Еще за месяц до праздника в гимназии засуетились. В вечерние часы, после двухчасового перерыва, начиналась в классах деятельная работа: спевка хора, репетиции оркестра, подготовка чтецов и декламаторов, писание красками декораций, панно, гобеленов.
В спортивном зале гимнасты готовили свои номера. Обращали на себя внимание Колька и Федос Ендольцев. Разные стойки на руках, замысловатые комбинации на параллельных брусьях вызывали восхищение. Оба чувствовали гибкость, почти невесомость своего послушного тела. Томеш ходил довольный около снарядов, потирал руки:
– Браво, Ганцырев! Браво, Ендольцев! Браво!
Наконец, знаменательный день наступил.
В вестибюле повесили огромную, ярко раскрашенную афишу с программой концерта. Приосанился швейцар, начистивший до золотого сияния медные пуговицы и галуны своей ливреи.
Еще накануне, через Герку, послал Колька пригласительный билет Наташе, а в торжественный день, осмелев, зашел за ней на квартиру.
Наташа удивилась:
– Вот уж не думала… Я почти готова.
Она была в форменном коричневом платье и белом фартучке с пелеринкой.
– Пройди в мою комнату, – показала Наташа на дверь.
Колька попятился:
– Подожду у ворот.
Наташа кивнула головой. Через пять минут они уже шли по бульвару Николаевской.
Наташа молчала. А Колька поглядывал на нее сбоку и твердил самому себе: «Уж сегодня я спрошу ее… Обязательно. Вот сейчас…».
Он замедлил шаги, готовясь заговорить, приостановился. Наташа оглянулась:
– Ты что, Коля?
– Наташа, – заговорил он стесненно, – скажи, пожалуйста… Ты иногда вспоминаешь Митю Дудникова?
– Что это ты вдруг? – улыбаясь, протянула Наташа, заглянула ему в глаза и засмеялась: – Вон, оказывается ты какой? Ох, чудак!
Кольку обидел этот смех. Он наклонил голову и, глядя под ноги, быстро заговорил:
– Нет, ты скажи! Обязательно. Понимаешь, это важно для меня. Он, ты знаешь, хороший парень и мой друг. А это очень много значит, когда друг. И я должен…
– Ну, ну! – улыбаясь, торопила Наташа: – Почему ты сейчас вспомнил этого Дудникова? Ну, говори!
– Какие он стихи вчера написал! – Колька поднял голову: – И я хочу знать, как ты к нему относишься. Нет, серьезно, Наташа. Это очень важно.
Наташа перестала улыбаться и ответила, пожав плечами:
– Не знаю, Коля. Ты уже второй раз мне о Дудникове. А я, право, не знаю. Ну, он очень славный… стихи хорошие пишет… А как я отношусь?.. Право, не знаю. Ну, как ко всем… Правда… Кстати, а где он. Я что-то его давно не встречала.
Колька стал рассказывать о Мите, о его комнате, о книгах, но Наташа перебила:
– Пойдем, пойдем, Коля, скорее. А то опоздаем.
У освещенного фонарем парадного входа гимназии толпились люди. Подъезжали озорные лихачи, мирные извозчики, доставляющие гостей. На стеклах светлых окон мелькали тени.
Колька повел Наташу не к парадному подъезду, а во двор. Они прошли через черный вход.
На втором этаже, в коридоре, у выставки картин гимназистов-художников толпились какие-то люди в форменных мундирах, во фраках, незнакомые дамы в вечерних шелестящих платьях и в прозрачных митенках до локтей, белели батистовыми фартуками гимназистки, толкался свой брат гимназист, вертелись вежливые незнакомые щеголи. К стенке, к темным углам жались редкие реалисты.
Зазвеневший колокольчик приглашал в нарядный актовый зал. За большим столом, накрытым тяжелой бордовой скатертью, за вазами живых цветов, рассаживались высокие гости с директором гимназии в центре. На их груди сверкали «владимиры», «станиславы», «анны».
В переполненный зал Колька с Наташей не пошли, остановились у дверей, время от времени поднимаясь на цыпочки.
С высокой кафедры, часто поворачивая голову в сторону почетных гостей, директор говорил о славном пути вверенного ему старейшего учебного заведения. Говорил с паузами, тянул фразы, повторялся.
Колька слегка коснулся Наташиной руки, шепнул:
– Скучища. Пойдем посмотрим нашу художественную галерею.
На щитах, затянутых парусиной, висели портреты и пейзажи, написанные маслом, акварелью и углем на картоне. Было несколько удачных копий с известных картин Левитана, Куинджи, Айвазовского.
– Никак не думала, что у вас столько художников, – сказала Наташа. – А еще чем удивишь?
Они заглянули в физический кабинет, представляющий собой, благодаря декорациям, покой древнегреческого дворца. Из дворца попали в греческий храм, устроенный в шестом классе. Наташе понравился искусно сделанный портик с изображением бородатого Зевса, обнаженного гордого красавца Аполлона, Афины Паллады в воинском шлеме и других богов.
Во второй класс, превращенный декораторами в зал мавританского дворца и занятый под буфет для почетных гостей, Кольку и Наташу не пустили.
Каких только заманчивых яств не было на столах, накрытых белыми скатертями и украшенных цветами из оранжерей Рудобельского! В стеклянных вазах – гроздья бледно-желтого винограда, груды лиловых слив, золотые слитки груш, исполинские яблоки, оранжевые шары апельсинов. Стоят с красивыми этикетками, длинные, конусообразные, приземистые, пузатые бутылки виноградных вин, наливок, настоек, солидные бутылки шампанского с серебряными головками. На тарелках – бутерброды с ветчиной и копченой колбасой, с сыром бри-рокфор и лимбургским, паюсной икрой, шпротами; россыпи дорогих конфет, увесистые плитки шоколада, тянучки, пирожное, печенье. Между ними там и тут – коробки сигар, папирос «Руа», «Ада», «Кумир».
У Кольки и Наташи разбежались глаза, они замерли в дверях. И тотчас же от стола оторвался дежуривший помощник классного наставника Удод, преградил вход в это царство изобилия.
– Здесь комната отдыха для наших высокоуважаемых гостей. Разве вам неизвестно? И вам здесь нечего торчать. Идите на нижний этаж в ученический буфет.
Узколицый, с взъерошенным хохолком на лбу, Удод беззастенчиво хрустел яблоком, ожидая повиновения.
Колька вспылил:
– Позвольте, господин дежурный, ведь вечер наш, гимназический. Мы здесь хозяева, и мы же – гости. Все здесь сделано руками гимназистов…
– Не забывайтесь! – оборвал Кольку Удод. – С кем вы разговариваете, юноша? Не куражтесь при барышне! Советую быть благоразумным и удалиться.
Он достал из бокового кармашка блокнотик.
– Ваша фамилия, кажется, Ганцырев?
– У вас цепкая память, господин помощник классного наставника.
Колька нарочито громко извинился перед Наташей за такое безобразие и повел ее вниз.
– Зачем ты так с ним? – Наташа недовольно поморщилась: – Не заметил, как он посмотрел на тебя? Готов был съесть, как яблоко.
– Подавится!
– Однако, зачем так дерзко? Это дурной тон.
– Ненавижу его! – ответил Колька, не заметив, как Наташа передернула плечами.
Буфет для учащихся разместился в приготовительном классе, в тусклых лучах единственной лампочки. Того сказочного богатства, что там наверху, здесь не было.
Колька купил два апельсина. Сели за столик в углу. Вскоре к ним подвинули стулья Федос и Катя.
– Сообщаю новость, – сказал Федос: – Акробатику из концертной программы вычеркнули. Томеш возмущенный ушел с вечера.
– Кто вычеркнул? Почему?
– По требованию губернаторши. Ей, видишь ли, не нравится циркачество.
Колька расхохотался:
– Старая дура. Не зря мне сегодня так не хотелось выступать перед этими господами.
Федос встал:
– Пойдемте, концерт уже начался.
В ярко освещенном зале стонала скрипка. Скрипача сменил оркестр балалаечников. Они с неменьшим успехом исполнили серенаду Шуберта и лихо оттренькали «Барыню».
Четырехголосый хор гимназистов спел народные песни: «Вдоль по улице метелица метет» и «Вниз по матушке по Волге».
Потом на сцену вышел стриженый, бледный паренек Цыпкин, вероятно, в чужом, не по росту, мундирчике.
– Я прочитаю балладу Жуковского «Перчатка»! – громко объявил он.
Мальчик читал взволнованно рассказ о рыцаре Делорже, дерзнувшем из-за каприза красавицы спуститься к хищным зверям за ее упавшей перчаткой… Вот он поднимает перчатку:
Как будто ничего с ним не случилось,
Спокойно всходит на балкон.
Рукоплесканиями встречен он,
Его приветствуют красавицыны взгляды…
Но…
Цыпкин передохнул, посмотрел на нарядных дам и отчеканил заключительные строки:
Но холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил, и сказал: не требую награды!
Волна аплодисментов покатилась по залу и рассыпалась у ног Цыпкина. Мальчуган растерялся. Как-то неловко поклонился и исчез за кулисой.
В перерыве между концертом и танцами гости осматривали выставки, декорированные комнаты, заполнили буфеты.
И вот вдоль стен расставлены стулья. Блестит паркет. Музыканты на эстраде настраивают инструменты, шуршат нотными листами.
В проветренный зал вваливает молодежь, быстро расхватывая стулья. Наташа замешкалась, оказалась без места. Колька разыскал ей стул, а сам отошел к двери.
Послушный легкому взлету дирижерской палочки оркестр заиграл вальс Штрауса.
И тогда подошел к Наташе Игорь Кошменский. В черном с иголочки костюме, в белой хрустящей манишке и галстуке бабочкой, он замер перед девушкой в полупоклоне. Волнистые пепельные волосы упали на его высокий лоб, на темные брови, он что-то сказал, улыбаясь. Как распорядитель на танцах, он предлагал Наташе открыть вечер.
Наташа вспыхнула, медленно встала, смущаясь оттого, что все в зале смотрят сейчас на нее, потом тряхнула головой, засияла глазами и улыбкой и сделала короткий шаг к Игорю.
Игорь выпрямился, взмахом головы откинул волосы назад, протянул руку Наташе. Но в этот момент между ними встал Колька. Он колюче глянул в лицо Игоря и, почти не разжимая губ, процедил:
– Поищи другую!..
Кошменский не изменил позы, даже улыбался по-прежнему, только левая бровь дернулась, изогнулась, придавая матово-бледному лицу ироническое и презрительное выражение:
– Перестаньте глупить! – прошептал он с той же улыбкой: – Вы не на вашей Луковицкой. Мальчишка!
Чувствуя, как горячей кровью заливаются его щеки, как сжимаются кулаки, Колька зловеще прошептал:
– Ваше сиятельство! Если вы сию же минуту не оставите мою даму в покое, отведаете вот этой сдобы, – и он показал кулак.
Кошменский слегка пожал плечами, глянул через голову Кольки – он был гораздо выше его – и, повернувшись к залу, развел руками, покачал головой, словно извиняясь перед всеми.
Колька повернулся, увидел, что Наташа пробирается в толпе к дверям, почти бежит, прижав к губам платок. Он рванулся к двери, потом в коридор, в швейцарскую, бегал по всему зданию, но Наташи нигде не было.
Снова заглянул в зал. Игорь все-таки открыл вечер. Он шел в первой паре, держа за талию племянницу Булычева.
Колька почти до рассвета бродил по улицам, ругая себя последними словами, и с мучительным наслаждением твердил: «Да, да! Дурак! Мальчишка!».
