Текст книги "Вятские парни"

Крещение огнем

Враг отрезал республику от хлеба, нефти, угля.

К концу лета колчаковские дивизии подошли к восточной границе Вятской губернии.

В Вятке и в уездах зашевелились контрреволюционеры, оскалилось кулачье.

На крупнейшем Ижевском заводе эсерам удалось поднять мятеж. В Уржуме повернул штыки продовольственных отрядов против Советской власти капитан царской армии Степанов.

Степановские бандиты разгромили в Нолинске и Малмыже советские учреждения, расстреляли коммунистов.

Комитет партии большевиков провел митинг в электротеатре «Колизей», на котором выступили представители ЦК партии и рабочих Петрограда.

Присутствовавшие на митинге – рабочие, служащие, учащаяся молодежь – приветствовали призыв: «К оружию!»

Губернская партийная конференция постановила считать всех коммунистов от 18 до 40 лет мобилизованными.

Несколько дней спустя в душном полутемном коридоре духовного училища, где помещался губернский военный комиссариат, Николай прощался с Донькой, Агафангелом и Вечкой.

Агафангела и Вечку как железнодорожников послали на охрану железнодорожного моста, Доньку – во второй батальон Уральского стрелкового полка, Николая, как он ни протестовал, оставили пока при областном военном комиссариате в мобилизационном отделе.

Вышли мобилизованные на улицу, осмотрели с головы до ног друг дружку.

– А что, ребята, из нас, я думаю, неплохое будет пополнение для Красной Армии, – заявил Вечка. – Посидим-ка на скамеечке в сквере, покурим перед разлукой.

Они пошли через площадь к воротам чугунной ограды. На вихлявых сучьях ветел кое-где желтел лист. Наливались кровью ягоды барбариса.

Донька посмотрел на голубую шапку собора и вздохнул:

– Эх, «барыня», «барыня»… Сколько зим, сколько лет прошло, Колюха, как мы с тобой под этой громадиной – трам-тарарам-та-ра-рам-тара-тимта…

Николай улыбнулся:

– Да, начудили тогда с тобой… Условимся, товарищи, писать письма друг другу обязательно, – предложил он. – Вы понимаете, как дорога весточка друга.

Через два дня Вечка с Агафангелом уехали. Выступил в поход под командованием Азина и Донькин батальон.

Федос остался в Вятке командовать взводом на курсах красных командиров.

Не первый день стоит в воздухе тусклая пыль бесконечного дождя. Не тучи, а липкие тенета тянутся над рекой, цепляясь рваными краями за железные фермы моста. По краям его – полосатые будки часовых. Внизу, по обе стороны каменных опор, сереют ряды кольев с колючей проволокой.

На обрывистом берегу чернеет сруб избы – караулка. За ней в нескольких саженях – стена неприветливого хвойного леса в редких желтых пятнах берез.

Непогодь загнала караульщиков в избу. Народ пожилой, усатый, есть и бородачи. Почти у всех своя одежда – ватные пиджаки из грубого сукна или крестьянские армяки. Но красные звезды на шапках да патронные подсумки на ремнях свидетельствуют, что это – солдаты Советской республики.

В караульном помещении сине от самосада. Вдоль стены нары, посредине – самодельный стол с нарисованной на краю столешницы химическим карандашом шахматной клеткой. В углу за небеленой печкой – десяток винтовок. Над окнами самодельный лозунг, написанный лиловыми буквами:

ВСЕ НА ФРОНТ! МОГИЛА КОЛЧАКУ!

В печке трещат поленья – варится в чугуне картошка. Бородатый лохмач, прислонясь к подоконнику, лешакаясь, латает штаны, а нитка, как назло, узлится. Двое стучат шашками, норовя друг друга посадить в «нужник». Остальные лежат на нарах, переговариваются. В простенке тикают ходики.

Раз в сутки пройдет мимо – на Котлас – и обратно товаро-пассажирский поезд, дважды прогремит товарный, обдавая часового шипучим паром. Тихое, однообразное житье. Приблудилась бы, что ли, собака – погавкала бы…

Иногда Вечка снимал с гвоздика балалайку, проводил пятерней по струнам. Но и песня с этакими мужиками не ладилась.

Рано наваливались сумерки. Сидят у семилинейной лампы подчаски. На нарах густо храпят.

А Вечке не спится.

«В пятнадцати верстах от города и – такая глухомань. На стене, ровно в насмешку: «На фронт! Могила Колчаку!» А мы тут, как в богадельне, шерстью обрастаем. Ворону подстрелить нельзя – береги патроны. Засунули нас в затишек и сиди…»

Агафангел молчит.

– Ты спишь? – толкает Вечка товарища.

– Не сплю. Чего тебе?

– Тощища. У этих, в армяках, – одни разговоры: о земле, о савраске, о бабах. Мужики. Но ведь мы-то с тобой молодые. Ни двора, ни кола у нас. Наше место на фронте… Ты спишь, Шалгин?

– Отстань! – сердится Агафангел и повертывается к Вечке спиной…

Отсчитывались дни, похожие один на другой. Истошно свистели в высоких фермах колючие ветры. В душной полутемной избе стало еще тоскливей.

Вечка не унимался:

– Дурни мы с тобой. И как мы не догадались влюбиться? Теперь бы письма получали… Эх, девоньки, русокосые, большеглазые! Нет, не останусь я здесь.

И пришла Вечке в голову мысль – написать Кольке, чтоб вызволил, помог переводу на фронт. Поймет, как товарищ, походатайствует, если он еще в Вятке…

Казенный пакет с сургучной печатью бросили часовому с поезда.

«Красноармейцам охраны Загарского ж.‑д. моста А. Шалгину и В. Сорвачеву, на основании распоряжения губвоенкома, надлежит немедленно сдать оружие и явиться в моб. отдел губвоенкомата».

Вот когда показала свою песенную удаль Вечкина балалайка, а Агафангел, вместо бубна, отбарабанил на ведре.

– Прощайте, мужички! – трясли руки каждому повеселевшие Вечка и Агафангел.

Веселых парней вышла проводить вся караульная команда.

Вечка и Агафангел поднялись по лесенке на насыпь и оглянулись. Красноармейцы махали шапками. Старший тоже сорвал с головы фуражку, крича: «Счастливого пути! Могила Колчаку!»

Через несколько дней оба дружка ехали в стрелковый полк, находящийся в Глазове. Сидели, свесив ноги, в дверях теплушки, рассуждали:

– Кабы не Колька – коптились бы в курной избе у Загарского. Теперь не стыдно взглянуть в глаза красноармейцам.

Агафангел молчал, смотрел на мелькающие столбики, обложенные битым кирпичом, на бурые деревушки, дымчатые лесные дали.

В Глазове – на станции и на улицах – было много военных. У соборной ограды стояла батарея шестидюймовок. Распряженные лошади жевали подле орудий сено. Несколько поодаль группу призывников учили строевому шагу и ружейным приемам.

Вечке и Агафангелу выдали обмундирование. Два дня парни проторчали в казарме, знакомились с красноармейцами. Большинство в роте комсомольцы – вятские, котельничские, зуевские. Прислушивались к разговорам, что Колчак жмет, ломится к Глазову, а мы тут чешемся.

И вдруг Вечку и Агафангела вызывают к комиссару полка.

Весь в черной лоснящейся коже, с пистолетом в деревянной кобуре на бедре, еще моложавый, он встретил вошедших парней скупой улыбкой.

– Члены партии?

Вечка и Агафангел кивнули.

– Отлично. Задание вам, товарищи. Боевое задание и партийное. Короче говоря, в 17.00 выехать с группой комсомольцев к линии фронта. Прикроете, смотря по обстановке, огневым заслоном бригаду железнодорожников, которая должна разобрать железнодорожный путь и подпилить столбы у моста через речку, чтобы на время задержать вражеский бронепоезд. Есть вопросы?

– Все ясно, – ответил Вечка. – Осточертело уже безделье.

– Ну-ну? – осклабился комиссар. – Идите к командиру роты. Головы берегите. Желаю успеха.

Вагон-дрезина мчался к цели. Мельтешили стволы деревьев, телеграфные столбы, проносились мимо желтые домики путевых сторожей. И близко, может вон за тем лесочком, фронт, враг, смерть.

В полуверсте от моста перед поворотом отряд из двенадцати человек вышел из кустарника и гуськом, возле насыпи, направился к траншеям передового дозора, расположенным вдоль речки. Где-то на той стороне, на взгорке, окопались беляки.

Железнодорожники уже поджидали свою защиту, беседуя с красноармейцами дозора.

Вечка оглядел всех.

– Вот что, ребята, мы с этим парнем, – показал он на Агафангела, – тоже железнодорожники. Оставайтесь-ка в резерве, а нам дайте ваш инструмент.

Командир комсомольского отряда не возражал.

В сумерки Вечка с Агафангелом, захватив пилу и топор, поползли по дну канавки к мосту.

Придавила мгла. Насторожились кусты. Из-за облачка сверкнула и замерла в замахе сабля месяца…

Вот и речка, черная, паршивенькая, в осоке. Над головой сваи моста.

– Будем наискось пилить, – прошептал Агафангел.

Зубья пилы заскользили по толстому, точно каменному бревну, потом впились в дерево. Пила тоненько зазвенела: ззы-ззы.

Вечка лешакнулся:

– Заедает! Вытаскивай! Давай чуточку повыше.

Через минуту, забыв все на свете, кроме своего дела, они резали столб на противоположной стороне.

Наверху кто-то из железнодорожников уронил на рельс лом. Из белогвардейского дозора бахнули из винтовки, затарахтел пулемет. Комсомольцы ответили винтовочным и пулеметным огнем.

Агафангел сунулся лицом в сырую траву.

Вечка подполз к товарищу:

– Жив?

– Жив!

– Ползи с пилой обратно, а я помахаю топором. Трескотня – на руку. Не услышат.

Вечка схватил топор и начал с остервенением подрубать сваю у срезов.

Со стороны белых закрошилась шрапнель.

– Дай-кось посаблю! – схватился за Вечкину руку Агафангел, вырвал топор и принялся орудовать по-плотницки. Свая заскрипела и чуточку осела.

Перестрелка постепенно прекратилась.

Вечка и Агафангел, потные, благополучно добрались до своих.

Железнодорожники успели отвинтить скрепы и выдернуть костыли от десятка рельсов. Одному из них эта работа стоила жизни, двое были ранены. Убитого донесли до дрезины на руках. Все, кто помогал переносить убитого и стоявшие вблизи, подавленно молчали.

А Вечка ругался:

– Кто? Какой раззява шуму наделал? Ломик, видишь ли, обронил, ручки слабые!.. Из-за этого раззявы парня убило! Воевать вы сюда пришли или в бабки играть?..

Он поднялся на насыпь, подошел к дрезине, на которой под брезентом лежал убитый, откинул брезент с лица и взмахом руки подозвал Агафангела.

Тот подошел. Стал рядом.

Лиловые губы, восковое лицо, на верхней губе темный пушок, нос сапожком, и один голубой, чуть замутившийся глаз приоткрыт, словно убитый все еще вместе с товарищами на отдыхе, лежит, в полудремоте прислушивается к их разговорам и, посматривая на них, вот-вот сейчас сам скажет какое-то слово.

Агафангел видел его вчера и, кажется, прикуривал, да, точно, у него именно, от его огонька он и прикуривал.

Вечка положил руку на плечо Агафангела. Агафангел глянул в спокойное лицо друга, который много видел смертей на фронте, и понял, что Вечка намеренно позвал его сюда и показал ему мертвого.

Еще раз Агафангел посмотрел на убитого и впервые в жизни сердце его дрогнуло, пораженное не картиной смерти, а тем, что это, таинственное и страшное, происходит так быстро и просто. Как просто! Так же быстро и, наверное, просто погиб на фронте Тимоня. И Вечка Даже не успел засыпать брата землей.

– Вот, Агафангел, окрестился и ты огнем, – глухо сказал Вечка.

Когда в молчании спускались с насыпи, перед глазами Агафангела стояли два лица – убитого незнакомого парня и Вечкиного брата. «Как просто? Как просто?» – повторил он про себя. Но практический и деятельный ум Агафангела не мог долго задерживаться на этой мысли. «А ведь прав Вечка: живой бы он был, если б не тот раззява, может, и Колчаку бы досталось от этого парня на орехи. Нет, такие случайности, как этот лом, дорого обходятся!» И он подумал, что не зря Вечка заставил его посмотреть на убитого. Надо, наверное, стать совсем другим человеком – хитрым, осторожным, каким никогда в жизни не был, чтобы не погибнуть не за понюх табаку, а продолжать воевать, и воевать с толком, на страх врагам.

Начальник штаба полка, видать, лихой и такой же кожаный, как комиссар, выслушав рапорт о выполнении задания, сказал новичкам:

– Молодцы, ей-богу, молодцы!

Агафангел расплылся в улыбке, довольный похвалой, а Вечка, хмурый, шагнул к столу и выложил начштаба все, что он кричал у моста.

– И еще раз молодец! Ты что, не солдат ли бывший?

Вечка кивнул.

– Вот ты и внушай своим ребятам, как надо жить под пулями. Твоя задача.

В руках у нас винтовка

Первомайский день. На зданиях, украшенных молодой зеленью, алые флаги, портреты Маркса и Ленина, транспаранты.

Лозунги, призывы, плакаты большими буквами кричали:

 
Вперед на Урал, на Колчака!
Смерть палачам и адмиралу Колчаку!
Молодежь, на фронт, на борьбу против тиранов!
 

Вятка жила фронтом.

В конце Ленинской улицы (бывшей Николаевской) показалась головная колонна рабочих Берегового района. Демонстранты пели «Смело, товарищи, в ногу». Их обогнал одетый в кумач агитавтомобиль. Девушки и парни помахали из кузова зеленью.

По улице Коммуны (бывшей Московской) шагала за оркестром воинская часть. Гремели трубы. В такт гулкому барабану мерно качались штыки винтовок. Красиво шли молодые курсанты, за ними – служащие учреждений, школьники с красными ленточками на груди.

Высоко подняв песню, двигался в походной форме вооруженный комсомольский отряд. Командир, председатель комиссии по отбору добровольцев, шел сбоку и подсчитывал шаг. Комсомольцы пели:

 
Наш паровоз, вперед лети, —
В коммуне – остановка.
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка.
 

Гудела многолюдная Советская площадь, окруженная молчаливыми колокольнями соборов. Фуражки, шляпы, красные косынки, красные знамена, и на крышах люди, и висят на тополях и заборах мальчишки, и большое медное солнце в высокой синеве.

Николай стоял около покрашенной суриком трибуны. Он знал, что здесь на площади – Федос, Наташа, Женя, Катя, Тихон Меркурьевич и где-то прячется в толпе хмурый Аркаша, которого не зачислили в отряд и оставили при губпродкоме. И только нет Мити, Вечки, Агафангела и Доньки. И нет от них писем.

На трибуне командующий Третьей армией, руководители губкома партии большевиков и Совета депутатов.

Ораторы охрипли. Дальние их не слышат. Но жесты дополняют обрывки слов, и смысл речей понятен: не пустить Колчака к Вятке.

После митинга комсомольский отряд по Спасскому спуску направился на пристань. У конторки густо дымил ожидавший комсомольцев пароход.

С погрузкой не медлили. По трапу потянулись безусые с зелеными котомками парни. Среди них Женя видела знакомых и грустно улыбалась им. Она пробилась сквозь толпу провожающих ближе к перилам трапа.

– Чардымова, не вешай нос! – крикнул с палубы командир комсомольского отряда и подмигнул: – Будь умницей!

Женя подняла глаза: «Поехал на фронт, сияет, как именинник и острит, чернявый».

Пароходный гудок дважды рявкнул и во всю медную глотку протяжно заорал.

Трап убрали. Захлопали плицы колеса, вспенив воду. Борт парохода начал медленно отходить от дебаркадера.

В этот миг Женю кто-то крепко обнял, прижался лицом к ее мокрой щеке и тут же прыгнул на удаляющийся борт парохода. Женя вскрикнула, зажмурила глаза. Но десяток сильных рук вцепились в смельчака.

– Аркашка? – прошептала Женя, не зная, радоваться ей или огорчаться.

А пароход уже плыл по широкому плесу, уменьшаясь с каждой минутой.

Николай не уходил с горы, пока пароход не исчез за поворотом.

«Остался один. Все товарищи уехали с оружием защищать республику, а я что? Хуже их? Черт побери! Не дам теперь покоя военкому! Орать буду, а не отпустит – удеру, как Аркашка».

И в кабинете военкома ему пришлось орать и чертыхаться, убеждать и доказывать человеку в кожанке, что он, Ганцырев, не трусливый суслик, что ему стыдно перед товарищами.

Военком предложил ему стакан воды. Николай отказался и в упор уставился на начальника, ожидая ответа.

– Кипяток ты, Ганцырев. Ну, что с тобой делать? Пожалуй, убедил. Пойдешь помощником командира разведки полка. 24 часа на сборы. Твою руку, помкомразведки.

Вечером Николай полетел к Наташе. Она ждала его у окна и тотчас же вышла за ворота.

– Почему ты так удивленно разглядываешь меня, точно видишь впервые? – спросила девушка.

– Любуюсь тобой, твоим белым платьем. В нем ты похожа на невесту.

Наташа ласково улыбнулась:

– Я для тебя надела – это мое любимое. Куда пойдем?

– Куда глаза глядят. С тобой везде хорошо.

Тесно рядышком они пошли по высокому берегу к пристани. С реки дул влажный ветерок. Внизу летела зигзагами белая птица, падала на волну и взмывала с жалобным криком.

– Съездим-ка за реку, – предложила Наташа и, держась за его руку, стала спускаться с горы.

Паром перевез их на противоположную сторону. Молчаливые, они медленно пошли по дороге.

– Наташа, завтра я уезжаю.

– Я знаю от Кати, что уезжаешь, – глухо ответила она.

– Ты очень дорога мне. Ты совсем своя, родная. Так хочется сказать об этом и боюсь, что не сумею, не найду слов.

– А ты не ищи. Я все чувствую и без слов. И мне хорошо и тревожно от этого.

Он благодарно пожал пальцы девушки. И так, держа друг друга за руку, шли они по дороге, не замечая ни встречных, ни обгоняющих прохожих. С лугов, с опушки соснового бора сладко пахло травой, нагретой солнцем.

– Мне будет трудно не видеть тебя. Очень трудно, Наташа. Как хочется, чтобы и тебе было так же тоскливо без меня. Прости, пожалуйста, за откровенность.

Наташа наклонила голову, приостановилась, слушала его слова, как музыку, и в уголках ее губ дрожала улыбка, чуть заметная и странно противоречащая тому, что сейчас происходило, – настроению расставания, может быть, навсегда. Ответила она, погасив улыбку, приглушенным голосом:

– А мне уже тоскливо, Коля. Милый, ведь ты один у меня такой. Я буду ждать твоих писем, писать тебе. Береги себя там.

– Спасибо, Наташенька. Верю, – ответил Николай. Но он заметил эту ее скользящую улыбку, и ему стало еще больнее.

В сумерках они возвратились из города. По улице Коммуны с песней и пылающими факелами шла колонна молодежи.

В саду «Аполло» на площадке танцевали с парнями в военных гимнастерках веселые девушки.

– Если хочешь покружиться, иди, я подожду. Ну, Наташа? – умоляюще попросил Николай.

Наташа покачала головой, вздохнула.

В саду появился военный комсомольский патруль. Оркестр заиграл марш. Все заторопились по домам.

Николай проводил Наташу до знакомой калитки.

– Давай попрощаемся. Не приходи меня провожать. Мне, как и Федосу, смертельно тяжело расставаться с близкими. Но, дай слово, что придешь встречать, если…

Он не договорил, целуя ее руки, прижимая ее ладони к своему лицу.

Наташа обняла его шею и долго не отпускала.

Потом он остался один и ждал света в Наташином окне. Ждал напрасно. Окна веретинского мезонина слепо пялились бельмами занавесок. В заулке было мглисто и тихо.

Николай почувствовал тоскливую усталость и побрел домой.

«Все ли я сказал ей? – спрашивал он себя. – Не сказал, что буду в разведке. Может, зря не сказал? Больше бы тревожилась, чаще писала. Нет. Пусть не знает».

На другой день во дворе военкомата толпились родственники и знакомые. Пришли Ганцыревы, Федос, Женя.

На двор, сияя медными трубами, вышли полковые музыканты. С винтовками, вещевыми мешками за спиной, выходили и строились красноармейцы. Щеголевато одетый командир батальона с парабеллумом на бедре, затянутый бурым ремнем, крикнул:

– Батальон, смир-но! На карра‑ул!

Оркестр грянул марш.

Из дверей казармы вынесли развернутое полковое знамя. Рослый знаменосец и по бокам ассистенты с обнаженными шашками четким торжественным шагом прошли вдоль фронта. На алом полотнище из золотых букв слова: «Вперед на Урал, на Колчака! Смерть тиранам!»

У Николая захолонуло сердце. К глазам от волнения подступили слезы.

После краткого митинга батальон под оркестр двинулся на вокзал.

Товарный поезд для погрузки стоял на первом пути. На вагонах висели призывы:

«Вперед на Урал!», «Ни шагу назад!», «Могила Колчаку!»

На перроне – толчея, неразбериха. Красноармейцы спешили попрощаться с родными и знакомыми, Николай обнялся с отцом – «Держись, папаша!», подставил щеку матери и Кате, стиснул руку Федоса, хлопнул по плечу Герку, улыбнулся Жене:

– Не грусти, девонька.

Женя обхватила Николая и дважды поцеловала в губы.

– Самый крепкий за Наташу! – сказала она и исчезла в толпе.

Из толпы на перроне, словно пропахав, разрезав ее надвое, вырвался Игнат. Он был без шапки, весь в мучной пыли, облапил Николая, хлопнул кулаком по спине, потом отстранил от себя, посмотрел долгим взглядом, ткнулся волосатым лицом в щеку и, махнув рукой, круто повернулся. Ушел прочь, раздвигая телом густую толпу.

– По ва-го-о-нам! – услышали все зычный протяжный голос.

Кто-то всхлипнул. Кто-то заголосил. Загремел оркестр. Стукнули буфера. Марина Сергеевна не отпускала своего первенца. Поезд медленно пошел. Николай оторвался от матери. Протянутые руки товарищей втащили его в вагон.

Толпа двигалась по перрону. Женщина кричала:

– Витя, Витенька, береги себя!

Николай прижался к краю двери. Быть бодрым никак не получалось.

И вдруг обрадовался:

– Пришла! Пришла! – и сорвал с головы фуражку. На бугре, около ларьков, стояла в белом платье одинокая девушка.

– Наташа! На-та-ша! – замахал он фуражкой.

Девушка увидела его, приложила пальцы к губам и протянула к нему руки.

«Нет, не Наташа, – по жесту руки догадался Николай. – Не пришла…»

Задние вагоны заслонили «мимолетное виденье». «Пусть не Наташа, но очень похожая и милая девушка».

За купами грачиного сада забелело здание заводика, где он был директором. Над грудой серых и багровых крыш, зеленых пятен деревьев поднялся высокий синий купол собора, сооруженного ссыльным Витбергом, и исчез.

Мелькнул семафор. Закачались метелочки травы на розовом бугре за канавой. Мелькнула рыжая будка обходчика с привязанной к деревцу равнодушной козой. И поезд вырвался в душные поля.

Вагон качало, как зыбку. Николай сел в угол на нары, нащупал в кармане свежий номер газеты. На первой полосе в крайней колонке его внимание привлекли стихи, подписанные Дм. Дудниковым. Стихи понравились. Он взглянул на молодых безусых жизнерадостных парней, помахал газетой:

– Товарищи, хотите послушать стихи? Я никакой не декламатор, но стихи написаны для нас, и не могу их не прочитать.

– Читай, читай! – загалдели красноармейцы, сгрудились около нар, затихли.

Товарищам красноармейцам

 
Я эту быль, правдивое сказанье
вам отдаю. Пора мне в землю лечь.
Меня убили северней Казани.
Повесили. Не обо мне здесь речь.
 

 
Мне не нужна посмертной славы милость.
Для мертвеца молчание – закон.
Но я кричу, чтоб ваше сердце билось,
кричу из петли мертвым языком.
 

 
На бестолочных станциях, где голод,
тифозные вас караулят вши,
и дует в решето шинели холод.
Пусть дует – не добраться до души.
 

 
Разбитые вагоны, паровозы,
и, кроме звезд, ни капельки огня.
По трактам, где плакучие березы,
на нас ордой ползет офицерня,
 

 
на наши земли, на деревни, кои
пылают диким заревом в ночах…
Уже весна, и гуси за рекою,
но нет весны, и у села Колчак.
 

 
Ликует кулачье – не ложны слухи,
что от добра рукой подать до зла.
На колокольню влез какой-то сукин
сын и – давай во все колокола.
 

 
На сотню верст трезвон парадный слышен, —
мурашками по коже, как озноб.
и вижу я – с крестом на паперть вышел
лукавый в золотых одеждах поп.
 

 
Склонился, уподобившись Иуде,
и богатеев шваль склонилась вся,
пшеничный каравай и соль на блюде
белогвардейской своре поднеся.
 

 
Весь день по-царски будет пир горою,
а здесь на площади до темноты
висеть под деревом мы будем двое
в лаптях…
Из комитета бедноты.
 

 
Товарищи, храните в сердце гордость!
Рубите, конники, врага сплеча!
Железною стеной вперед, не горбясь,
на Колчака, на банды кулачья!
 

Он бережно сложил газету и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.

– Сильно писано, – заметил кто-то на верхних нарах. – Такому бы стихотворцу руку пожал… За всех нас!