Текст книги "Вятские парни"

Митино послание и Колькин ответ

Под новый год Колька получил из Юмы письмо.

Митя писал:

«Поздравляю тебя, Николай, твоих родителей, Катю, Герку и знакомых с Новогодним праздником! Желаю в новом году всем крепкого здоровья, счастья, исполнения желаний.

Зима запеленала наше село белыми метелями, замела поземкой, завалила пышными снегами.

Поздний вечер сейчас. Улица поголубела от луны. Мороз такой, как в сказочном ледяном царстве, – захватывает дыхание.

В моем департаменте работа закончена. Дверь на крючке. Топится печка, потрескивают дрова.

Тебе, наверно, интересно узнать новое о юмском попе, его племяннице и наших отношениях. Готов говорить на эту тему, только слушай.

Осенью отец Клавдий денно и нощно пропадал на охоте. Возвращался обязательно раным-рано в субботу, увешанный зайцами, либо дичью, всклокоченный, обросший шерстью и неизменно веселый.

Нахлещется веником в баньке, отоспится и, приведя себя в благообразный вид, поспешает ко всенощной, а утром – обедня, кой-какие требы без мзды и опять – на волю вольную.

Случилось мне как-то прогуляться по берегу за наше село.

Не поверил я своим глазам, увидев за кустами у речки Валентину Ивановну. Отошел в сторонку и спрятался за дуплистую ветлу. Валентина Ивановна сидела одна-одинешенька у омутка, смотрела на острые ножи осоки, на плывущие мимо желтые листья. Плечи накрыты пестрым платком. Ни звука, ни шороха вокруг. О чем или, вернее, о ком думала, мечтала юмская Аленушка?

Я осторожно выбрался на тропинку и закурил. С речки повеяло прохладой. Нетерпение толкнуло меня к дереву, а моей красавицы и след простыл. Уныло пошел в село. К поповскому жилью подошел по огороду и, зная, что Клавдий на охоте, торкнул в дверь.

Слышу каблучки. Открывается дверь, и на меня, сжимая на груди концы цветного платка, удивленно смотрит Валентина Ивановна.

Я что-то промямлил и, не скрывая радости, попятился.

Улыбнулась она, и я почувствовал себя на седьмом небе от хлынувшей на меня теплой синевы ее взгляда.

С минуту мы молчали. Валентина Ивановна, как хозяйка перед нежданным гостем, первая спохватилась:

– Вы ведь к дяде за книжкой? Его нет. Входите, пожалуйста. Можете выбрать без него, что понравится.

И вот я, Коля, в поповских хоромах. Неуютно в большой горнице. В красном углу темная, видимо, старого письма икона с лампадкой. На стене географическая карта России и часы. Полдюжины стульев там и сям. У окна – круглый стол под холщовой скатертью. Между окном и дверью – шкаф, забитый книгами и журналами. Валентина Ивановна открыла дверцы: выбирай любую. Не рылся я. Вытащил наобум, что потолще. Попались «Крестоносцы» Сенкевича.

– Вот эту, – спрашиваю, – можно? – И тут, Коля, все ей, как на исповеди, рассказал и что, мол, нагрянул узнать, жива ли, а книжка – предлог.

Она внимательно посмотрела мне в лицо и громко расхохоталась. Потом спросила:

– Чаю вы не хотите? Мы с тетушкой стряпали сегодня. Я мигом.

Я отказался. Проводила она до дверей, сказала:

– Приходите. Дядя и тетушка у меня добрые, – улыбнулась уголками губ и добавила: – Можно и не за книжкой. На чашку чая.

Вышел я на крыльцо, огляделся и, прижав локтем «Крестоносцев», направился к своему агентству.

После этого происшествия я трижды был у попа. Заявлялся с визитом в те дни, когда знал, наверняка, что он дома. Добряк Клавдий угощал меня жареной зайчатиной, фаршированной уткой, карасями в сметане, попадья и Валентина Ивановна – пирожками, ватрушками, слойками. После рюмки самодельной настойки он интересно рассказывал о приключениях на охоте. Рот разинешь, слушая его. Без собаки ведь ходит по болотам, сам лазает в воду за подбитой дичью. Один у костра ночи коротает. Не думал я, что он хохотун и шутник.

Попадья и Валентина Ивановна смеялись, слушая россказни отца Клавдия.

А я смотрел, как смеется Валентина Ивановна. Если бы ты знал, Черный, как преображает смех ее лицо, какой она становится простой и милой.

Ой, ночь уже. Печка-то моя – одна зола осталась.

Твой Митя».

В тот же день, когда было получено письмо из Юмы, Колька уединился в маленькую комнату. Он сел писать Мите.

«Посылаю тебе, дорогой, запоздавшее по моей всегдашней неаккуратности новогоднее поздравление. Здоровья тебе, всяческого добра и счастья, счастья. Катерина и Федос с Аркашей мне дали право всегда приветствовать тебя от их имени.

Интересно ты пишешь.

Теперь я вижу, что юмская красавица глубоко запала в твою душу, на самое донышко. Но слава ли богу, что так? Вижу, что ты того… влип по уши.

Однажды показалась тебе милая в образе дочери опального Меншикова, потом – «неложной» и «невозможно красивой» девой (тут на тебя Блок повлиял! Кстати, я бегал в публичку, читал его стихи. Мистика). Теперь уже пригрезилась Аленушка. Не удивлюсь, если в следующем письме, которое я с нетерпением жду, ты нарисуешь Валентину Ивановну Ярославной. Ох, Митя! Преуспевай лучше в музыке. Пиши стихи. Штемпелюй скупые солдатские письма с войны. А лучше всего приезжай к нам – в свою старую комнатешку.

Мы здесь затеяли большое интересное дело: организуем молодежное общество. Назвали его латинским словом «Конкордия», что по-русски означает «Согласие».

В нашей новой организации будут секции: футбольная, гимнастическая, легкоатлетическая, литературно-драматическая и музыкально-вокальная.

Приезжай! Запишем в любую. В члены «Конкордии» принимаем учащихся старших классов, молодых рабочих, служащих, причем не только парней, но и девушек. Женя, Катя и даже Наташа – наши первые конкордистки. Устав общества строгий. Для пьянчужек, хулиганов, матерщинников и, вообще, грубиянов дверь «Конкордии» закрыта.

Временно наш штаб помещается в квартире Федоса.

Вятка в сугробах. Морозы до 30 градусов. Весь январь в «Колизее» показывали картины о разбойниках и жуликах: о Ваське Туркине, об атамане московских уголовников Сашке Семинаристе, о красавице-авантюристке Соньке Золотой ручке.

Вчера по Владимирской улице вели с вокзала под конвоем пленных австрияков в голубых длинных шинелях, наверное, с тысячу их было.

Между прочим, учусь я в шестом классе.

Итак, забирай свой сундучок, скрипку и приезжай, пока твое сердце не изрубили на куски «Крестоносцы». О жестокости их и коварстве я хорошо знаю. Не зря Бульонное рыло мне на переэкзаменовке пятерку поставил.

Твой Колька Черный».

Сходка конкордистов

На углу Успенской и Стефановской улиц, в квартале от Кикиморки, жил Федос Ендольцев. Поистине барскую квартиру оставил покойный папаша своему единственному сыну.

Кроме светлого просторного помещения из пяти комнат, наследнику по завещанию достались небольшие сбережения в банке, шесть дубовых шкафов книг, беккеровский рояль и довольно приличная мебель.

Занимали Ендольцевы отдельный деревянный флигель с остекленной летней верандой.

Мачеха, тихая, незаметная женщина, и старая нянька устроились в угловой комнате, предоставив апартаменты в полное распоряжение наследнику. Они готовили Федосу пищу, следили за его одеждой, чистотой квартиры. Все совершалось, как в сказке, по щучьему велению.

Захотелось Федосу беляшей, – пожалуйста, уже жарятся.

Вежливый со старшими, всегда уравновешенный, Федос не нуждался в назидательных сентенциях и педагогических проповедях.

Уверенные в благонравии и разборчивости Федоса, мачеха и нянька не стесняли его в выборе друзей.

Федос сразу же после похорон отца, умершего три года назад, перебрался из детской в его кабинет. Здесь, занимая две стены, помещалась отцовская библиотека. У окна стоял массивный стол с мраморным письменным прибором и бронзовыми подсвечниками. На одном углу – тяжелый, как утюг, пресс, на другом – бюст Наполеона в треуголке.

На полках, за толстыми стеклами, сверкали золотым тиснением, пестрели цветными корешками собрания сочинений русских и иностранных писателей.

Для первого объединенного заседания бюро и старост секций общества «Конкордия» Федос, договорившись с Колькой и Аркашей, предложил свою квартиру. Он решил, что разговоры легче вести за чашкой чая.

В день заседания гостиную хорошо натопили. Мачеха не пожалела для стола праздничной серебристой скатерти и подарочного сервиза. На кухне вкусно запахло.

Первыми явились Катя с Наташей, за ними Аркаша, Женя и Колька. Вскоре – Донька, Агафангел Шалгин и братья Сорвачевы.

Знакомясь с квартирой, близнецы Сорвачевы почему-то говорили шепотом. Федоса это удивило:

– Да вы что? Голоса лишились что ли? У нас здесь спящих младенцев нет. Кому хочется петь, пожалуйста. Вон и рояль для аккомпаниатора.

При виде книжных шкафов Донька ахнул:

– Мать честная! Книг-то, книг-то, как в Пушкинской! Все твои?

– Мои… вернее, наши, – поправился Федос. – Можешь взять для чтения любую. Каждый может.

– Из жизни в других странах найдется? – спросил Вечка. – Для расширения кругозора. Меня романы о любви не интересуют.

Оговорка Вечки рассмешила девушек.

– Сорвачев, вы не женоненавистник, случайно? – задала вопрос Женя.

Вечка кивнул:

– Ага. Форменный.

– Форменный, гы‑ы! А почему с Манькой по кинематографам шляешься? – высунулся Тимоня.

Братья Сорвачевы удивительно походили друг на друга. Невысокие, крутоплечие, с круглыми головами и широкими щекастыми лицами, с доброй улыбкой, они напоминали веселых щенков. Даже ходили они, мелко переставляя слегка кривоватые, гнутые ножки, одинаково, словно не шли, а бойко катились колобком.

– Не смейтесь! Шутит он, – погрозил брату кулаком Вечка. – Маньке-то этой тринадцатый пошел. Сестра! И водил-то девчонку на рождестве, а вы, наверное, бог знает что подумали.

– Никто ничего плохого не подумал, – успокоил его Федос. – Прошу к самовару. Девушки, поухаживайте за нами.

Когда все разместились за столом, Донька окинул взглядом просторную светлую комнату и покосился на Федоса.

– Живешь ты, как губернатор. Но на черта тебе, сироте, такую квартирищу? Хватило бы и одной комнаты с книгами.

Федос отшутился:

– Видишь ли, Донь, вот окончу скоро гимназию. Может, женюсь. Детишек бог даст… Налей-ка, Екатеринушка, Калимахину! Эй, люди добрые, кому пирожков? Вот печенье. Вот сухарики. Варенье клубничное-земляничное, крыжовное, – пропел Федос, подражая рыночным торгашам.

Все задвигали стульями, зазвенели ложечками.

– Полегче ты – не в обжорке, – ткнул Тимоня локтем брата, капнувшего вареньем на скатерть.

– Так вот, друзья, у меня в голове шевелится идея, – позвенел Федос ложечкой по стакану. – Хорошо бы издавать нам рукописный журнал «Конкордия». О чем писать? О работе наших секций, о жизни молодежи, и не только заметки, отчеты. Нашли бы поэтов, художников. Понимаете, такой журнал помог бы привлечь в нашу «Конкордию» молодежь, сплотить ее. Как по-вашему?

– Гениальная мысль, – подтвердили Колька, Аркаша и девушки.

Колька сидел между Аркашей и Федосом. Ему хотелось быть с Наташей, но чувство неловкости, которое он испытал при встрече с ней после лыжных соревнований, всякий раз охватывало его с прежней силой. И освобождался Колька от этого тягостного чувства не сразу.

– Печатный бы журнал-то, – откликнулся Донька. – Печатное слово – это сила!

– Время покажет, а пока бы рукописный выпустить нам.

– К примеру взять, что я сочиню, ежели всего три зимы учился? Одни памятки в церковь для бабки писал, – пробасил Агафангел.

– А письма ты, вообще, писал? – спросил Колька.

– Приходилось.

– Вот ты такими же словами, как в письмах, и напиши о своей работе, своих интересах, о жизни и труде в ваших мастерских, и тот же Федос или Аркаша твое сочинение отредактируют.

– Ну, ежели так, можно попробовать.

В редколлегию избрали Федоса, Аркашу, Кольку, Катю и Женю.

Всех заинтересовало предложение Федоса о выступлении конкордистов с небольшим концертом в лазарете перед ранеными воинами.

– Если мы пороемся, найдем среди нас музыкантов, певцов, декламаторов.

– Да, да. Конечно, найдем, – уверенно сказала Женя, – Мы с Катей разучим дуэт. Пригласим Цыпкина, хотя он не конкордист. Хорошо он читает стихи. Я думаю, не откажется.

– Наоборот, мальчишке будет лестно, что его приглашают взрослые, как артиста, – подтвердил Колька.

– Прекрасно. Вы только пейте, ешьте стряпню, – угощал Федос.

Хрустя сухариками, Донька поднял руку:

– Вот я, собственно, никакой не артист. Но для раненых солдат готов превратиться в артиста. Мы с Черным могли бы сплясать «барыню». Такой номер солдатам будет по душе.

– Аркаше поручим составить программу и вести конферанс, – сказал Федос.

– Постой, постой! – дернулся Аркаша. – Помилуйте, какой из меня конферансье? Нужно быть остроумным и все такое…

– Не смей ломаться! – возразила Женя и погладила Аркашу по голове. – Ты такой симпатичный… и за словом в карман не полезешь.

Новый знакомый

Через неделю конкордисты дали в одном из лазаретов концерт. Раненым он понравился. Особенно дружными хлопками наградили Кольку и Доньку за «барыню». Сильно хлопали и Тимоне, лихо сыгравшему на балалайке, и Вечке за удаль гремевшего в его руках бубна. Цыпкин на «бис» прочитал еще «Бородино» Лермонтова.

После концерта к Кольке и Доньке подошел, опираясь на палочку, худощавый раненый. Бумазейный халат мышиного цвета был просторен и почти до полу. Однако одеяние не смущало солдата. Он, видимо, и в больнице не переставал наблюдать за своей внешностью: темные волосы были гладко зачесаны назад, впалые щеки тщательно побриты, и только колючая щетинка темнела над губой. Запахиваясь в свою хламиду с поповскими рукавами, солдат улыбался. Серые глаза светились добротой:

– Хорошо вы, ребята, пляшете… Раззадорили меня. Если б не нога, познакомил бы с питерской «барыней». Вы кто такие будете?

– Я в гимназии учусь, а он – рабочий. Полиграфист.

– А слесарей среди вас нет?

– Я слесарь! И я! – ответили Тимоня и Вечка.

Солдат, закатав рукава, подал руку:

– Коллеги, значит! Давайте познакомимся. Щепин Иван с Путиловского из Питера. Слыхали о Путиловском?

– Краем уха слышали. Наша фамилия Сорвачевы – я Вечка, а он братуха, Тимофей. Оба железнодорожники, слесарим.

Федос, Аркаша, Колька, пожимая руку солдата, назвали себя.

Щепин, слегка прихрамывая, вышел в коридор проводить новых знакомых. Отпустив девушек и Цыпкина, задержались у окна.

– Кто курящий? – спросил солдат. – Могу угостить махорочкой.

– Постой, у меня папиросы есть, «Роза», – Тимоня стал шарить в своих карманах.

– Спасибо. Я к полукрупке привык, – Щепин виртуозно свернул из газетного обрывка «козью ножку».

– Вот, ребята, какое дело. Недели через две меня, наверное, выпишут отсюда. Кость срослась, но прихрамывать буду. Если не уволят по чистой, так должны дать отпуск. Не найдется ли временно в ваших мастерских работа? Не знаете?

– Нам слесаря нужны, – уверенно сказал Агафангел. – Только тебе у нас, пожалуй, после Питера не понравится. Грязно, зимой – холодина, и вообще…

– Питер хорош, слов нет. Хорошие там у меня товарищи были. Может, кто и остался. Но раз попал в Вятку, хочется малость пожить здесь, – Щепин закутался табачным облачком. – А вы все на возрасте, ребята. Не таскали вас еще к воинскому начальнику?

– От шинели не сбежишь, – за всех ответил Донька. – Похлебаем и мы из солдатского котелка.

– Да‑а… Прольется еще немало крови и слез… А где мне, ребята, разыскать вас, когда выпишусь?

– Ты после комиссии прямо к нам на квартиру, – сказал Тимоня. – Разместимся как-нибудь. Живем от работы недалеко. – Он назвал адрес, – до мастерских – рукой подать.

– Да, да, конечно, разместимся, – сказал Вечка.

Щепин благодарно пожал им руки.

– Что ж, нагряну… Спасибо, братцы. Смотрите, хлопот не доставлю. Не бабник, не пьяница.

– А может ко мне? – вмешался Федос. – У меня удобнее. Будете жить в отдельной комнате. Библиотека!

– Ой, уж больно шикарно выйдет. Ты что, из богатой семьи?

Федос замялся:

– Отец у меня… да он помер. Осталась квартира.

– Где живешь? – спросил Щепин.

Федос объяснил.

– Не подойдет, пожалуй, дружище. Я в углу Сорвачевых временно пригреюсь. А за радушие спасибо. И в гости к тебе приду, непременно приду.

В тот же день под вечер у Федоса на квартире Донька неожиданно заявил, что он не станет больше плясать «барыню» в лазаретах.

– Стыдно мне, здоровяку, перед калеками ногами дрыгать.

Колька согласился с Донькой:

– У меня тоже было такое состояние, даже в тот момент, когда безногие и хромые откровенно хлопали нам. Такое время теперь – довольно забавничать.

Женя стала с жаром доказывать, что концерты в лазаретах очень нужны:

– Вы только посмотрели бы, как глаза у раненых оживились. Надо, надо продолжать.

Но Донька и Колька уперлись на своем, как их ни упрашивали.

В тот вечер конкордисты разошлись не очень довольные друг другом.

В ближайшее воскресенье около полудня появился на ковырзинском дворе Щепин с Тимофеем и Вечкой.

Военная форма, тонкие усики преобразили Щепина. Затянутый солдатским ремнем с начищенной медной бляхой, он казался бравым, лишь хромота выдавала, что солдатик – инвалид.

– Ух ты! – воскликнул Колька, здороваясь со Щепиным. – Если б у вас из-под козырька еще казачий чуб, были бы как знаменитый Кузьма Крючков.

Щепин поморщился:

– Какой там Кузьма. Не хочу быть Кузьмой. Думал, демобилизуют после ранения, да нет, сунули в хозяйственную команду вашего 106 пехотного батальона. Что делать будем, братцы, дальше? Куда двинемся? У меня увольнительная до вечерней поверки.

– К Федосу пойдемте, он ждет, – ответил Колька.

Когда шли по Московской, Щепин часто останавливался, с прищуркой смотрел на солнце, на дома, всматривался в лица прохожих и улыбался. Дышал он глубоко, всей грудью, словно с наслаждением, и с радостью пил чистый, студеный воздух.

– Эх, братцы-ребятцы, – сказал он, обняв Кольку и Вечку за плечи. – Хорошо, что мы с вами встретились. И такое у меня сейчас чувство, что вот здесь, в вашей Вятке, снова я жизнь начинаю.

Почему-то смотреть на Щепина, быть рядом с ним Кольке было очень приятно. В солдате была и простота, и подкупающее прямодушие и угадывалась какая-то загадка.

Сорвачевы обращались к нему по-свойски, как к своему брату-слесарю. А Колька так, как Сорвачевы, не мог. Простецкое обращение Сорвачевых к этому человеку его коробило, казалось неуместным.

Федос обрадовался гостям. Он провел их в кабинет, открыл дверцы книжных шкафов.

– Библиотека в вашем распоряжении. Вон на столике альбомы с открытками.

Щепин подошел к полкам, коснулся пальцами светло-серых корешков роскошного брокгауз-эфроновского издания Пушкина и Шекспира.

– Да, чудо-библиотека, творения величайших мировых писателей. А не попадалось ли тебе среди этого богатства что-нибудь из сочинений Маркса, Ильина, Плеханова, Бебеля, например, или Томаса Мора? Не смотрел? Пошарь на досуге.

Федос согласно кивнул головой, хотел что-то сказать Ивану, но раздался звонок, и он вышел в прихожую. Вскоре вернулся с Женей.

– А я вас узнала, хотя вы и в военном костюме, – сказала Женя, улыбаясь Щепину. – Вы тот самый… который в лазарете нам всех громче аплодировал.

– У вас не девичья память, – усмехнулся Щепин. – Но я уже, как видите, не лазаретный обитатель, а все тот же солдат.

– А как ваша нога?

– Нога зажила, прихрамываю. Поэтому и назначили в хозяйственную команду местного батальона.

– Ну и хватит вам воевать «за веру, царя и отечество».

– Ого! Вы мне нравитесь. Позвольте представиться – Иван Щепин, – он учтиво поклонился.

Девушка ответила низким поклоном с приседанием, как перед начальницей гимназии:

– Женя Чардымова.

Оба посмотрели друг на друга и громко расхохотались.

Ребята удивленно глазели на них.

– Репетируете что ли? – спросил только что вошедший в комнату Аркаша.

– Знакомимся, чудак.

– Вот полоумная. Я на минуту задержался во дворе, и ты уже пристала к молодцеватому солдатику с неотразимыми усиками?

– Аркаша, бессовестный, прикуси язык, или я… не знаю, что сделаю с тобой…

Аркаша смиренно прижал к груди крестом руки и наклонил голову. Женя спутала его прическу и оттолкнула:

– Иди к зеркалу и приведи свою шевелюру в порядок.

– Репетируетесь? – усмехнулся Щепин. – Бывает…

Женя прищурила глазки:

– А вы проницательны. Шутка все это. Мальчишество.

Щепин прошелся по комнате. Прислонился спиной к подоконнику, закурил. В створку окна потянулся сизый дымок.

– Друзья-товарищи… Прослышан я, что вы какое-то молодежное общество организовали…

– И кто же вам принес этот захватывающий слух? Сорока? – иронически усмехнувшись, спросила Женя.

– Женя, перестань! Какая ты… – пытался остановить ее Аркаша.

– Скажите, а вы страдаете слуховыми галлюцинациями? – продолжала Женя, прищурив глаза.

Щепин смотрел на Женю с веселой, доброй улыбкой:

– Так… Правильно. «Не всякому слуху верь и так далее»… Все понятно – необходимая конспирация… Однако братья Сорвачевы мне доверились. И вас я прошу, Женя, чтобы вы тоже мне доверяли. Поэтому я хочу просить принять меня в члены.

– А вы прежде о себе расскажите. Кто вы такой? – потребовала невозмутимо Женя.

– Женька! – одернул Аркаша свою подругу. – Опять ты!

– А чего же не рассказать? Расскажу, – не обидясь, ответил Щепин. – Родился я на рабочей окраине Питера. Отец на Путиловском заводе слесарем работал. Приходил поздно, усталый, неразговорчивый. Похлебает наскоро, что мать приготовила, и спать. Мамаша у богачей белье стирала. Уставала не меньше.

Окончил я трехклассное училище. Учился неплохо. Сверстники в лапту или в бабки играют, а я сестренку нянчу. В свободную же минуту книжку в руки – и куда-нибудь в закуток. Мечтал ученым быть, образованным.

Не бахвалясь, скажу – память у меня цепкая была. Думал, достану учебников, самостоятельно подготовлюсь за гимназию и – в университет. И представьте, начал ведь готовиться. Поверил я в свои силенки.

Но отцу расплющило на заводе пальцы правой руки. Уволили. Дали нищенское пособие. Мать часто болела. Понял я без намеков, что надо мне деньги зарабатывать. Положил в ящик учебники и – на отцовский завод, проситься в ученики. Рабочие приняли меня хорошо, учили слесарному делу и уму-разуму.

Не знаю, что дошло до вятских жителей о девятом января… А у меня и сейчас сердце заходится, как вспомню… Все перед глазами! Все четко вижу…

Мой отец узнал, что «крестный ход» к царскому дворцу поведет священник. И тоже идти надумал, бить челом царю, уговорил мать и меня, слепого щенка. И вот пошли за золотыми хоругвями… Пели «Спаси, господи, люди твоя…» И я пел…

Щепин нервно скрутил папиросу, сломал, зажигая, спичку. Заговорил, покашливая, трудно, словно в горле у него ком колючий остановился. Под кожей заходили желваки:

– Знаете, наверно, как нас встретил коронованный палач? Выстрелами!.. Паника… Родителей я потерял… Страшно мне стало. Подросток же, сами понимаете, – Щепин встал, подошел к окну и, не поворачиваясь, коротко и жестко сказал: – Отца убили. Мать с сестренкой в толчее задавили… И остался я один.

Колька слыхал не раз рассказы о девятом января от студентов-луковчан, приезжавших на каникулы, от разных людей, сосланных в Вятку и ютившихся в дешевых углах и комнатушках на Луковицкой. Но тогда эти события почему-то казались ему страшной, но уже далекой историей. А теперь каждое слово Щепина отражалось в его сердце, заставляло волноваться. Колька смотрел на бледное лицо Щепина, видел, как под тонкой кожей надуваются желваки, а глаза становятся колючими, и словно бы видел сейчас и огромную площадь перед дворцом, и ровную линию солдат, и кричащую в панике толпу. Прежде говорили об этом шепотом, с оглядкой. А Щепин рассказывал прямо, грубовато выкладывал перед конкордистами всю правду. И Колька гордился тем, что этот бывалый человек, раненый солдат, много читавший умных книг и много повидавший в жизни, доверяет конкордистам и разговаривает с ними на равных.

– На пятнадцатом году я осиротел, но прозрел, – говорил Щепин. – На заводе подружился с хорошими людьми, которые немало в тюрьмах за правду посидели. От них набирался ума-разума. Не скрою, довелось и мне попить водицы из тюремной кружки… А дальше – забрили мне лоб. Фронт. Кровь и смерть. В Галиции меня подкосило… Война эта – для нашего брата – горькая школа.

И снова Колька услышал теперь уже от Щепина не очень понятные ему слова о войне. Эти слова – «война – горькая школа» и колючая усмешка Щепина вносили беспокойство в душу и никак не связывались с теми героическими снами, которые так часто видел Колька и которые преследовали его даже наяву.

Щепин замолчал. И Аркаша сказал, посматривая на Женю:

– Тяжелая у вас жизнь. Простите, что из-за любопытства Жени вам вновь пришлось пережить все это.

Женя вскочила и выбежала из комнаты.

– Напрасно вы, молодой человек, обидели хорошую девушку, – заступился за Женю Щепин. – Так как же насчет моего вступления в общество?

– Принимаем, принимаем! – крикнула из дверей Женя.

– Посвящаем в члены ордена конкордийцев! – поднял руку над головой Щепина Колька. – Вы теперь наш!

Все одобрительно загалдели.

– Только я не спортсмен, не танцор уже, не певец, не музыкант, вообще – не бим-бом!

– Не в том дело! – крикнул Колька.

Из-за дверей высунулась Женя и пригласила к чаю.