Текст книги "Вятские парни"

Автор книги: Алексей Мильчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Наташина измена

Снова куда-то исчезла Наташа. Уж на трех собраниях конкордистов ее не было, и никто не мог сказать, где она и что с ней.

Кольку раздирали сомнения. Может быть, девушку снова потянуло к блестящим модникам? Может быть, она не захочет его видеть?.. А ее участие в работе конкордистов: переписка материалов журнала «Конкордия», чтение раненым художественной литературы в палатах и сходки – может быть, все это было для нее лишь неглубоким временным увлечением, желанием побывать в новом обществе, простой тягой к неизвестному из одного лишь любопытства?

И Колька только сейчас, когда она перестала появляться у Федоса, как бы со стороны взглянул на Наташу, какая она была во время сходок конкордистов, и до мелочей ярко увидел, как она сидит, пьет чай, улыбается, смеется, как слушает Щепина.

А было так. Само присутствие Наташи у Федоса делало Кольку счастливым. Он с увлечением слушал рассказы Щепина, и когда заглядывал в лицо Натащи, когда ловил ее ответную улыбку или задумчивый взгляд, ему казалось, что она все воспринимает и все чувствует так же, как он, и так же волнуется.

А теперь он по-новому увидел, как Наташа одна или с Катей входит к Федосу с мороза, с нежной зарей на щеках, с изморозными блестками на ресницах, на бровях и завитках волос, как она сбрасывает перед трюмо шапочку, поправляет волосы, как, осмотрев всю себя, поворачивается круто, придерживая пальцами юбку на бедрах, словно говорит: ну, теперь я готова и вас порадовать – и одаривает всех сразу дружеским ласковым взглядом.

Потом, когда хлопоты закончены, стаканы поданы всем, все расставлено на столе красиво и ни за кем больше не нужно ухаживать, она удобно пристраивается где-нибудь в уголке, чаще всего в глубоком кресле между книжным шкафом и трюмо, и наблюдает из этого полутемного уголка за всеми. Бывает, просидит так, подогнув под себя ноги, почти весь вечер.

В спорах она участвует или одобрительным восклицанием, или засмеется со всеми вместе, или просто улыбкой и блеском глаз из полутьмы выразит свое отношение.

И странно, ее молчаливое присутствие никого не удивляло, всем казалось, что Наташа тоже спорит, что и она высказывает свое мнение. Без нее что-то изменялось на сходках – так, по крайней мере, казалось Кольке.

При ней умнее были братья Сорвачевы, Тимоня уже не пускал разных шуточек с ягодкой-малинкой и с клюковкой, Федос был еще обходительней, еще теплее и внимательней ко всем. И даже Щепин, который сначала удивил Федоса несколько книжной речью, говорил при ней выразительней и проще, часто поворачивался, обращаясь в тот полутемный угол, где сидела Наташа, становился оживленнее.

Ее отсутствие все заметили. Федос каждый раз спрашивал Катю, почему она пришла без Наташи. Катя смеялась и говорила что-нибудь о Кольке язвительное: «Об этом надо спрашивать у ее рыцаря Николая Тихоновича Ганцырева».

Однажды и Щепин поинтересовался:

– А где же Наташа? Уж не заболела ли?

– Нет, она уроков не пропускает, – ответила Катя.

Щепин пыхнул цигаркой, призадумался, покачал головой и сказал с расстановкой:

– А вообще, друзья, ведь это очень плохо. Вот исчез из нашего «Согласия» один человек, а вы не интересуетесь, почему он исчез. Болезни, значит, нет? Но что-то все-таки есть? Может быть, с нашим «Согласием» Наташа не согласна? Может быть, неинтересно ей и не по душе? Тем более нужно бы поинтересоваться, как и что. «Конкордия» только что начала жить, и терять вот так просто, по неизвестной причине, своих членов, своих товарищей нельзя.

Через несколько дней все разъяснилось. Пришел Донька Калимахин и принес еще влажные, пахнущие типографской краской оттиски журнала «Молодой патриот».

На обложке была затейливая виньетка: женская фигура в кокошнике, вся оплетенная дубовыми и кленовыми листьями, грозди винограда, петли хмеля и солнечные лучи.

Название журнала выведено золотыми буквами на фоне восходящего солнца. А внизу обложки мелко напечатано: «Издание клуба учащейся молодежи г. Вятки «Молодой патриот». Все склонились над листами журнала. Женя стала читать стихи, подписанные одними лишь буквами К. Д., посвященные Дульцинее Тобозской:

 
Затаясь в перламутровой келии,
Ты ждала лишь улыбки весны,
Чтобы мне в эти полночи белые
Подарить свои девичьи сны…
 

Были и еще стихи о человеке, облачившемся в суровую власяницу. Этот человек взял обет отречения от всех человеческих чувств.

И еще стихи о любви под звуки красивого полонеза у фиолетовой реки:

 
Пусть рыдает ажурною пеною
Море, в алом закате горя!
Не верну я красавицу пленную
в голубые чертоги царя.
 

Донька густо подхохатывал, братья Сорвачевы откровенно забавлялись. Тимоня, покрутив пальцем у виска, сказал:

– Психи какие-то эти стихоплеты.

Женя покосилась на него сердито и прочитала стихотворение о красивом белокуром юноше, который полюбил царицу и, когда она его отвергла, надел монашескую одежду и при свечах стал молиться своей царице, своей богине.

– Ну, разве это не красиво, мальчики? – воскликнула Женя.

– Мистика! – крикнул Колька. – Каша, кашка сладкая! Пирожное, приготовленное из мистики, слез и кружев. То ли дело стихи нашего Мити Дудникова!

– Мистика-то мистика, – сказал Аркаша. – А вот они, кто – не знаю, но тоже, возможно, учащиеся, сумели свой сборник напечатать, а мы не можем.

– Ха! Кто они? – Донька протянул через головы длинную руку, сгреб со стола журнал и громко прочел: – Редакционная коллегия: Игорь Кошменский (редактор), Владимир Бибер, С. А. Адунин, П. Чучалов, А. Булычева (члены редколлегии). Художественное оформление Наташи Веретиной… Вот кто они! Аристократы, купчики, бакалейщики! И с ними Наташа!

– А ну! Дай сюда! – Колька выхватил журнал и впился глазами в строчку, напечатанную мелким шрифтом.

– Вот, Черный, какое, друг, дело, – мягко сказал Донька, положив на Колькино плечо руку.

Но Колька дернул плечом, оттолкнул Калимахина:

– А-а, иди ты, знаешь!.. – и повернувшись, пошел к двери. В дверях он столкнулся со Щепиным.

В тот вечер конкордисты, перебивая друг друга, много спорили. Когда страсти поутихли, Щепин внимательно пересмотрел журнал и прочел короткую, всего в полстранички передовую, на которую прежде никто, кроме Калимахина, не обратил внимания.

Автор сообщал, что в доме Чучалова, на Московской, открылся клуб учащейся молодежи «Молодой патриот». Цель клуба объединить патриотически настроенную молодежь, проводить образовательную и культурную работу. Действительными членами могут быть только лица, сделавшие денежный вклад в кассу и единогласно принятые советом клуба. Посещать диспуты, присутствовать при чтении рефератов, на концертах и танцевальных вечерах могут все желающие из учащейся молодежи.

Статейка заканчивалась такими словами: «Дьявол с красными глазами встает из темных недр жизни, протягивает свои когтистые лапы к Ней, Великой Прекрасной Матери-Родине. Образование, науки, промышленность, любовь – на все поднимает лапы он, темный и злобный. Образованность, Разум и Любовь должны объединиться, чтобы защитить ее, Великую, Прекрасную! Игорь Кошменский».

– Да-да… Журнальчик этот, – сказал Щепин, – серьезнее, чем вам сначала показалось. Этот Кошменский призывает молодежь объединиться против дьявола. За этими туманными словами о дьяволе и о «Великой», «Прекрасной» – призыв к борьбе против сил, которые встают из недр жизни… Хм! А подумайте-ка, кто сейчас встает из недр жизни? Да мы, солдаты, рабочие, крестьяне! И ты, Донат, типографский рабочий, и вы, братья Сорвачевы, и Шалгин, и ты, Ганцырев, – все мы… Да, политическая задача этих «Молодых патриотов» определена яснее ясного! А что, друзья, если бы вы побывали у них в клубе?

– А чего такого нам у них не хватало? – сказал Тимоня. – Мне с купчиками якшаться – все равно, что в крапиву садиться. Душа не позволяет.

– Нет, так рассуждать нельзя. Смотрите-ка, они хотят привлечь к себе молодежь. И мы тоже не должны сидеть сложа руки. Надо бы подготовиться к диспуту и дать им бой, да покрепче!

Сидели в тот вечер долго. Провожали Ивана Щепина Сорвачевы и Колька. Когда шли по пустынной улице, Щепин сказал, обняв Кольку и Вечку:

– Дело у меня есть, друзья, серьезное. Без вашей помощи мне не обойтись. Есть у меня в лазаретах знакомые солдатики, но мне самому связь с ними поддерживать больше нельзя – заприметили. Вот и надо, чтобы вы, когда в лазаретах бываете с концертами, незаметно передавали моим знакомцам кое-какую литературу. Только, чур, уговор: кроме вас, никто об этом не должен знать.

– Как в могиле, – сказал Вечка.

– И еще посложнее дело… Хранить мне литературу негде. Нет надежного места.

– Ко мне, я сохраню, – сказал Колька.

– Сохранишь-то сохранишь, я тебе верю. Только, Николай, ты не обижайся, уж очень ты по характеру взрывной парень. Из-за каких-нибудь пустяков можешь внимание «фараонов» привлечь к себе.

Колька обиделся, начал говорить, что он будет осторожен, но братья Сорвачевы перебили:

– Давайте мы сделаем. Есть у нас такое место. Тетка наша Куприяниха белье у пристава стирает.

– А живет где?

– Вот живет-то она в больно людном месте – избенка ее чуть не на самом базаре.

– О-о! Так это совсем хорошо, – обрадовался Щепин. – Где много народу толчется, там труднее одного человека приметить… Познакомьте-ка меня с вашей теткой.

Особняк на Московской

Железные ворота во двор номеров Чучалова были широко открыты. В глубине двора, над крыльцом флигеля, ярко горели электрические шары, а из широких окон, плохо задернутых шторами, выбивались и ложились на снег полосы света.

– Н-да… Ничего устроились «Молодые патриоты», – сказал Донька Калимахин. – Барский особнячок себе отхватили. Что значит – злато.

Конкордисты потоптались в воротах, рассматривая особняк, прислушиваясь к звукам рояля.

– Ну, что же вы, мальчики? – крикнула Женя. – Ведь мы опаздываем. Пошли же! Аркаша, Федос, Коля!

– Нет, я уже говорил, что не пойду, – заупрямился Колька. – Я могу всю музыку вам испортить: вдруг не выдержу и дам Игорю Кошменскому вот этого попробовать, – сжал он кулак, – вместо словесных-то аргументов.

– Ну, Черный, – засмеялся Федос, – это уже было, друг! Пойдем, пойдем. Раз решили всей «Конкордией» явиться, так нечего одному в сторонке стоять. Уговор дороже денег.

Со смутным чувством пересекал широкий чучаловский двор Колька. Он не готовился к участию в диспуте на тему «Личность и масса» (доклад Игоря Кошменского), не представлял даже, о чем здесь может идти речь, не мог найти в своей голове ни одной подходящей мыслишки и прямо признался товарищам:

– На меня не рассчитывайте. Ничего в башке нет, хоть шаром покати. Пустоголовый я, братцы.

Когда Донька Калимахин принес оттиски журнала «Молодой патриот» и Колька сам убедился, что Наташа снова в компании Кошменского, что она не только пренебрегла им, Колькой, но и всеми товарищами, он несколько дней не находил себе места, не спал ночами, почти не ел. С утра уходил с лыжами за речку, бросался в снежном вихре с крутых откосов или мчался по опушкам леса неведомо куда.

При звездах возвращался домой. Пожевав хлеба, ненадолго засыпал и потом, проснувшись, до рассвета лежал с открытыми глазами в тяжелом приступе душевной муки.

Через неделю его трудно было узнать: обострились скулы и нос, на худом смуглом лице блестели большие темные глаза.

За эту неделю он пришел к твердому решению – вычеркнуть Наташу из своей памяти. Больше она для него не существовала.

Но прошла еще неделя. И однажды Щепин, которого Колька провожал по ночному городу, сказал, прощаясь:

– А напрасно ты, Черный, так сразу Наташу к отлучению приговорил. Хорошая она девушка. Туда, к этой компании перешла? Так ведь тоже нужно понять, почему и как? Может быть, просто там ей веселее. Танцы, балы у них бывают, маскарады. Понять сначала надо человека, а заочные приговоры к добру не ведут. Встретился бы ты с ней, чертушка колючий, поговорил бы.

Колька привык доверять Щепину, он видел в его обыкновенности и простоте что-то необыкновенное, не похожее на других. И слова Щепина все чаще заставляли его задумываться.

Теперь он шел на этот диспут, ругая себя за слабость, и в то же время знал, что увидеть Наташу, – не говорить с ней, а просто из толпы взглянуть на нее – ему необходимо.

В широком вестибюле ярко сияли бра по обеим сторонам лестницы, устланной ковром. Пахло духами.

Конкордийцев встретили при входе два распорядителя в гимназических мундирах с голубыми повязками на рукавах. Бойкие, причесанные на пробор, они провели их в раздевалку. Там девушки-гимназистки, тоже с голубыми повязками, приняли разномастную одежонку конкордийцев. Братья Сорвачевы, сдавая свои испачканные машинным маслом бекеши, смущенно переглянулись и, обдергивая пиджачки, подхохотнули, подмигнув друг другу в трюмо: «Дескать, не робей, братуха, держи нос кверху!»

– Вы, господа, наверное, в первый раз к нам в гости? – прощебетала остроносая девица в бараньих кудряшках над круглым лбом. – Как подниметесь по лестнице, так направо – дверь в зал. Скоро начнется.

– Мерси, сударыня, – шутливо раскланялся Донька. – Вы очень любезны. А не скажете ли, что у вас сегодня, так сказать, на первое блюдо?

Женя прыснула, зажимая рот рукой.

Кудрявая девица тоже улыбнулась: ей явно понравился долговязый Калимахин:

– Сегодня философский доклад Кошменского. Его надо послушать. Он очень, очень увлекательный оратор. Не пожалеете.

Задребезжал звонок.

Небольшая эстрада, обитая по краям бархатом, на ней блестящий аспидно-черный рояль, на стенах картины в тяжелых золоченых рамах, а в зале лакированные венские стулья. Вся эта обстановка барской гостиной подавила Сорвачевых, Кольку и даже Доньку. Все смирно сели рядком у стенки, поближе к двери.

Гимназические мундиры, студенческие тужурки, черные костюмы, большинство девушек было в форме, но кое-кто пришел в бальных платьях. В руках девушек, как разноцветные птицы, трепетали веера.

Колька вытягивал шею, хотел увидеть Наташу. В первом ряду он узнал Бибера, Герасимова, а около эстрады сидели Адунин и Русинов, тот самый Русинов, который во время матча с командой «Спорта» чуть было не сломал ему ногу.

На эстраду вышел Игорь Кошменский. Его встретили хлопками.

На нем был черный костюм, ослепительно белая сорочка и галстук-бабочка.

Начало речи Колька прослушал: он все время скользил глазами по рядам, стараясь среди девичьих голов узнать знакомый затылок и шею в легких завитках волос. Но, кажется, Наташи не было.

Игорь Кошменский говорил круглыми фразами, легко и красиво построенными периодами, устремив свои большие темные глаза в пространство поверх голов. Он иногда наклонялся к столику, брал в руки тетрадку, взглядывал на заложенную страницу, и вновь его речь лилась уверенно и гладко.

Игорь Кошменский цитировал Шопенгауэра, Ницше и Канта. Но Кольке не совсем было ясно, к чему он клонит.

Колька вновь углубился в себя, думал о Наташе, сердился на себя за то, что пришел в этот клуб, где все ему так чуждо.

Вдруг Аркаша Пахтусов толкнул его локтем. Донька Калимахин пробасил:

– Ло-овко!

– Что, что? – спросил Колька у Пахтусова. – О чем он?

– Слушай, слушай!

Игорь теперь отошел от столика и, взглядывая в зал, встряхивая пепельными волосами, говорил, играя голосом, словно читал стихи:

– …и на просторах родины, и на чужбине льется кровь, и гибнут сыны Руси Великой! А в это время из темных недр поднимаются враждебные культуре и цивилизации силы. Бурлит, кипит, мечется, орет и грозит многоголовая, стихийная масса, не знающая пути, а потому способная пока только на разрушение, – он встал на краю эстрады, вытянул вперед руки, словно приглашал сидящих в зале подняться и идти к нему. – Разум и Знание, Дело и Сила, сила не слепая, а сила знания и разумной воли придут и победят стихию! Придите, разумные и просвещенные! Придите, сильные и смелые, отрицающие сентиментальную отвлеченную идею человеколюбия! Возьмите на себя гигантский труд организовать темную стихию. Поведите ее за собой не на разрушение, а на строительство культуры, промышленности, цивилизации! И вы спасете Россию! – он выпрямился, опустил руки и стоял на краю эстрады, высокий, тонкий, с матово-бледным вдохновенным лицом.

Грохнули аплодисменты, вскочил Бибер, девушки взвизгивали и аплодировали стоя, как в театре.

Тимоня ударил Кольку кулаком по колену:

– Ах, гад! Ну и гад же! Плохо ты ему тогда врезал, Колька!

Донька Калимахин стучал ногами, Вечка наклонился, сунул четыре пальца в рот – и резкий свист в три колена, как клинок, врезался в восторженные крики, вмиг погасил этот шум.

Бибер, Адунин вскочили, закричали что-то о хулиганах.

Кольку всего трясло от ненависти к Игорю. Он многое не уловил потому, что совсем не слушал, что говорил Игорь раньше. Но Колька каждой частичкой души ощущал, что вся речь Игоря враждебна и ему, и Сорвачевым, и Доньке, и всем парням и мужикам, с которыми он работал на пристани.

Он вспомнил Афоню Печенега. С каким просветленным лицом Афоня говорил об образовании, о науке. Ему нужно было образование, чтобы понять жизнь. А Игорь Кошменский перетасовал все карты и как-то иначе все это преподнес.

В его словах о разуме и образовании была какая-то ложь, какой-то злой обман и особый жесткий смысл.

Кто-то легонько тронул Кольку за плечо. Он вздрогнул, повернулся. К нему наклонилась та, бараньекудрая, и с таинственным видом прошептала:

– Вы Ганцырев? Вас вызывают. Выйдите, пожалуйста, в вестибюль.

В смятении Колька поднялся, откинул портьеру и остановился; чувствуя срывающийся стук своего сердца. Наташа – он видел только ее глаза и улыбку – схватила его за тяжелую кисть руки тонкими пальцами и легонько потянула к себе, повела к лестнице, подальше от дверей зала.

– Когда я заглянула сюда на минутку и узнала, что вы все пришли в клуб, ты знаешь, как я обрадовалась? – она заглянула ему в глаза и продолжала виновато: – Я знала, что вы все меня ругаете, что я так долго не была… И я давно хотела, честное слово, хотела прийти и всех вас позвать сюда, чтобы все – и патриоты и конкордийцы – все были вместе. Но, знаешь, Коля, виновата, закрутилась, – она похлопала ладонью по его руке. – Я сейчас забегу на минутку в контору, сдам деньги, а ты одевайся и жди меня!.. Коля, обязательно жди.

И Колька, как во сне, послушно оделся, вышел на крыльцо и ждал в каком-то онемении. Он пытался что-то понять, но мысли вихрились, рвались, путались.

– Пойдем, пойдем, – подхватила его под руку Наташа. – Ты знаешь, я сегодня пригласительные билеты на воскресный бал разношу. Еще двенадцать осталось. У нас будет большой концерт. А оформление и сцены и зала – все моей работы. Три дня работала, вся красками да клеем пропахла… А ты видел журнал? Обложку, виньетки?.. А прочел там, в конце маленькими буковками напечатано, как о настоящей художнице: «Оформление Наташи Веретиной»?

В каком-то оцепенении Колька, онемевший, не похожий на себя, ходил всюду с Наташей, ждал ее у ворот богатых домов и даже принимал деньги, которые жертвовали на содержание клуба «Молодых патриотов».

Вернулся Колька домой поздно, в половине второго. Но заснуть не мог, все думал о Наташе и вспоминал, как все было.

Когда были разнесены все билеты, Наташа снова стала говорить о клубе «Молодых патриотов». И даже спросила, как ему понравился доклад Игоря Кошменского. Тут впервые немота оставила Кольку. Он стал говорить, не выбирая слов, резко и зло. Кажется, сказал, что Наташа совсем не понимает, какая вредная организация эти «Молодые патриоты».

– Как ты могла подумать, что мы, конкордийцы, будем вместе с этими господами? И только круглая дура могла…

Но тут Наташа закрыла лицо руками в варежках, и плечи ее затряслись:

– Я думала, я думала… – говорила она сквозь слезы, – чтобы всем было хорошо и… – рыданья задушили слово.

Колька обнял ее, стал гладить вздрагивающие плечи и в первый раз поцеловал Наташу.

Прощай, гимназия

В церквах сугробной Вятки служили молебны о ниспослании христолюбивому воинству победы над врагом.

На всполье, у технического училища, под наблюдением седоусых штабс-капитанов, мордастые унтер-офицеры обучали мужиков строевому шагу и приемам штыкового боя. Вечером серые роты с фанерными щитами мишеней возвращались в казармы, разноголосо, без рекрутского огонька, пели «Соловья-пташечку».

А на Александровской площади, подле чугунной соборной ограды, по субботам гудел базар. Только торговали теперь без прежнего задора и звонкого хлопанья по рукам.

Стояли в сенном ряду духовитые крестьянские возы; в гончарном – красовались глиняные корчаги, горшки, плошки; дальше – изделия бондарного и столярного ремесла: бочонки, кадки, корыта, табуретки, лопаты, вальки, топорища.

За незатейливыми детскими санками лежали на снегу груды лаптей, которым нет износа.

Торговалось не бойко. Покупатели больше приценивались, некоторые щупали товар, стучали ногтем по глиняной посуде и ставили на место.

Одежда, утварь, продукты – все подорожало. Рыночные молочницы стали заноситься перед горожанами, набивать цены на молоко. Вятские лавочники припрятали сахар. Ходили среди возов бледнолицые беженки с детьми, предлагали в обмен на продукты цветастые платки и плюшевые жакеты.

В сумерки площадь пустела. Одни городские козы ходили по торжищу, лакомясь остатками сена, да копошились около мерзлого конского навоза голодные воробьи.

Новые приказы вытаскивали из домов уже пожилых. Топтались хмурые новобранцы на дворе воинского начальника, у волостных правлений.

Не обрадовала народ телеграмма, которой командующий Кавказской армией был «неизреченно счастлив» донести царю о вступлении русских войск, после пятидневного штурма, в Эрзерум.

Хотя над Вяткой поплыл чугунный благовест двух десятков ее колоколен, а в кинотеатрах города шли фильмы с участием королей и королев экрана: с неотразимой Верой Холодной и обаятельным Полонским, обольстительной Лисенко и не менее обольстительным Мозжухиным, красавицей Гзовской и денди в цилиндре Максимовым, хотя еще сверкали в казенках шкалики, а в трактирах подавался к пиву моченый горошек, – ни молебны, ни сердцещипательные боевики, ни алкоголь не могли отвлечь от раздумья: что дальше?

На станции Вятка I рабочие депо потребовали отстранения от должности своего начальника барона Тизенгаузена за грубое, хамское обращение с ними.

Кое-кого из рабочих арестовали. Под арест чуть не угодили близнецы, подписавшие коллективное заявление на барона. Они и рассказали Кольке о титулованном хаме и возмущении рабочих.

Вскоре в жизни Колькиных друзей произошло событие: Федос и еще семь гимназистов сдали досрочно экзамены. Среди них был и Кошменский. Гимназическое начальство решило вручить аттестаты в торжественной обстановке. В воскресенье к двенадцати часам дня учителя в полном составе, выпускники со своими родителями собрались в зале директорской квартиры. На торжестве присутствовал представитель от губернатора – щеголеватый чиновник. Ребята, подстриженные, затянутые в темно-синие форменные мундиры с серебряным галуном на воротниках, стояли кучкой в коридоре.

Перед столиком в переднем углу зажгли лампаду. Законоучитель, облачившийся в серебряную ризу, кивнул дьякону. Сивобородый, с бельмом на глазу, дьякон поднял над головой парчевый, похожий на свивальник, орарь и воззвал осипшим басом:

– Благослови, влады-ы-ко!..

Присутствующие, вытянув лица, закрестились: губернаторский чиновник – небрежно, директор коснулся пухлой рукой в манжете своего белоснежного пластрона. Ребята, стоящие впереди родителей, замахались, закланялись – пытаясь выйти из состояния непривычного оцепенения. Игорь Кошменский, иронически изломав бровь, взмахнул рукой несколько раз, словно счищая пылинки с мундира.

После процедуры окропления водицей и целования медного креста директор обратился к выпускникам с напутственным словом:

– Дорогие воспитанники! Ваше искреннее желание, подсказанное вам собственным сердцем, исполнилось. Вы, благодаря бескорыстной помощи уважаемых господ учителей, досрочно, при высоких баллах, окончили курс среднего учебного заведения. Аттестаты об окончании вами классической гимназии открывают вам, как ключи, двери военных училищ, куда вы стремитесь. Через год ваши плечи украсят офицерские погоны. Вы станете полноправными членами офицерского корпуса нашей доблестной армии, защитниками нашего монарха, нашей православной веры, нашего отечества. Ни на минуту не забывайте о благородстве и воинской чести русского офицера. Вспомните образцы любимых героев «Войны и мира». А теперь, молодые люди, позвольте мне от имени присутствующих здесь уважаемых господ педагогов и от себя поздравить вас с окончанием гимназии, пожелать успеха на новом поприще, пожелать счастья в личной жизни. Позвольте гордиться вами, господа будущие офицеры!

Удод подал директору аттестаты и открыл ларец с иконками.

– Деревяшки-то эти на что нам? – шепнул Федос соседу, но его кто-то ткнул сзади: шшш!

Называя фамилию, имя и отчество ученика, директор вручал каждому красивые листы с гербом и печатью, крохотную иконку с изображением Георгия Победоносца и прижимался к щеке воспитанника пышными усами.

Выпускаемые кивком благодарили директора и учителей и, сконфуженные церемонией, спешили ретироваться в коридор.

– Ха, устроили нам представление, – сказал Федос, выйдя на улицу. – Прощай, гимназия!

Через неделю, отрезав от гимназических шинелей серебряные пуговицы, семеро уезжали в Москву. Игорь Кошменский укатил в Москву тотчас после вручения аттестата.

Федос уговорил Кольку, Аркашу и девушек не провожать его на вокзал.

– Поймите, каким бы деревянным ни был, все равно тяжело расставаться с друзьями, с хорошими товарищами. Одинокому уехать легче. Я и мачехе запретил тащиться на вокзал. Не могу видеть слез и заупокойных лиц. Да и не на тот свет я уезжаю.

После пререканий с Федосом согласились.

Убежденный, что никого из друзей на вокзале нет, Федос до самой последней минуты был спокоен. Но когда трижды ударили в колокол и в шум толпы на перроне врезалась трель кондукторского свистка, Федос бросился в тамбур, приник к окну. Он искал среди провожающих знакомое лицо, теперь уже твердо зная, что ищет напрасно. «Хотя бы мачеха с батистовым платочком у глаз мелькнула в толпе!» Как не хватало ему сейчас дружеского взгляда, только взгляда, доброго, ласкового. И вдруг в толпе он увидел гладко выбритое лицо и усы Щепина, а рядом с ним Вечку. Щепин махал ему рукой, а Вечка, вытянув шею, кричал:

– Помни Луковицкую команду! Не забывай друзей!

Появление в последний момент на перроне Вечки и Щепина было для него как дружеская рука, как живой голос юности и родной земли. Но поезд уже вырывался из лабиринта вагонов и платформ, лица Вечки и Щепина расплылись, и только колючий ветер бил в лицо.

Распахнулись белые просторы с черным рубчиком леса на горизонте. По проселку, вероятно, к своему дому трусила смешная лошаденка.

Федос поежился от холода. Запахивая шинель, нащупал в кармане иконку. Вынул. Грустно усмехнулся и выбросил Георгия Победоносца в окно.