Текст книги "Вятские парни"

Луковицкое царство

Двухэтажный бревенчатый дом подрядчика Ковырзина стоит на горке. Между крохотными домишками, стареющими в кустах акации и сирени, он самый высокий в квартале. С его железной крыши, как с башни, видны: белое здание сушечного заведения Сапожниковых, зеленая кровелька Ползиковской начальной школы, две красные кирпичные трубы кожевенных заводов Зонова и Лаптева. Левее заводов высится крутой бугор козьего пустыря Колотихи. Ниже, по эту сторону, в размашистых тополях и березах лежит овражистая Луковицкая улица.

Вечереет. На скамейках у калиток еще никого. По дороге с оборванной веревкой на шее бредет коза и все время мекает, жалуясь на отстающего козленка. В тени у забора, накрыв лицо лопухом, безмятежно спит человек, должно быть пьяный. Редкие прохожие равнодушно проходят мимо. Высоко в бирюзовом небе на невидимой ниточке бумажный змей, и около него играет стайка белоперых голубей. А в улице тихо и душно, и вкусно пахнет печеным хлебом.

Вот оно – царство страстных голубятников, увлекающихся рыболовов, царство отпетых хулиганов, превзошедших своими деяниями забубенных озорников Ежовки и Овечьей горы.

Луковицкое царство!

Здесь в нижнем этаже Ковырзинского дома и жили Ганцыревы, снимая квартиру из трех крошечных комнат. Сам хозяин обитал в ветхом флигельке, похожем на баньку.

В весеннее и летнее время, когда он уезжал по своим делам, домовладением управляла Ковырзиха – скаредная, бездетная и, может быть, потому злоязычная женщина. С утра до вечера она копошилась в огороде – запретном месте для жильцов, покрикивала на двух старушонок-родственниц, была ласкова к приблудным кошкам.

Больших дипломатических усилий стоило Тихону Меркурьевичу Ганцыреву договориться с хозяевами о разрешении держать сыновьям Кольке и Герке голубей. Пришлось согласиться, что квартирная плата будет увеличена на полтинник. Кроме этого, Тихон Меркурьевич должен безвозмездно помогать хозяину в составлении деловых бумаг и еще заставить своих сыновей сторожить от воришек хозяйский огород в ночные часы.

Колька и Герка охотно согласились быть караульщиками. Ковырзиха знала, как соблазнителен зеленый огурчик, как сладка розовая морковка, желтая репка. За ночными сторожами тоже нужно поглядывать. Но она мирилась с неизбежным злом – все не сожрут.

Тихон Меркурьевич служил чертежником у губернского инженера-строителя. Маленький, чернявый и нешумный Ганцырев-старший получал за свои труды сорок целковых в месяц. Как глава семьи и единственный работник, он считал вполне естественным, законным, даже безусловным – удовлетворение, например, таких своих склонностей, как выкушать водочки и посидеть за преферансиком. Удовольствие захмелеть требовало денег. Поэтому Марине Сергеевне Ганцыревой при выдаче жалования обычно недодавали 5—6 рублей. И 20 числа Тихон Меркурьевич возвращался к своим пенатам в настроении выспреннем, склонный к сердечным разговорам и сентиментальным воспоминаниям. Но кому он нужен такой? Жена молчала, дети сторонились выпившего отца.

Один Санька Бачельников, помощник по работе, был верен своему начальнику. Он неизменно провожал Тихона Меркурьевича до дома, придерживая за локоть. Одетый в черный люстриновый китель, в черных диагоналевых брюках и новых коричневых ботинках «скороход» Санька выглядел приятным молодым человеком.

Боясь осуждающего взгляда Марины Сергеевны, провожатый обычно доводил Тихона Меркурьевича до ворот, открывал калитку и молниеносно ретировался.

В этот субботний вечер, трогательно расставшись с Санькой, Тихон Меркурьевич появился на дворе с лицом сияющим, в настроении наилучшем. У крылечка чуточку качнуло и приятно отрыгнулось: «ап…тека».

Тихон Меркурьевич бодро прошел по коридору в зальцу, сел за обеденный стол. Ему хотелось в эту минуту общества, обнять всех и вся, открыть настежь душу.

Он негромко позвал жену и нечаянно икнул. Молчание.

– Марина… Маринушка, – все так же мягко, стараясь придать голосу оттенок нежности, повторил он. Молчание и молчание. Тогда, покосясь на едва прикрытую дверь спальни, он жалобно воззвал: – Катеринка, дщерь возлюбленная! Где мать?

Никто не откликнулся. Одиночество начинало бесить и Тихон Меркурьевич уже повысил голос:

– Эй, кто дома? Николай! Герка!

В квартире было тихо. Только глухо стучал маятник стенных часов да билась о стекла синяя муха. Тихон Меркурьевич открыл в палисадник окно. Постоял, кусая губы. Достал из буфета граненый графинчик, посмотрел прищуренным оком через посудину на свет, понюхал горлышко и горестно вздохнул:

– Торичеллиева пустота.

Санькины пионы

В день рождения Кати на кухне спозаранок застучала сечка, забренчала посуда, заскрипел стол от раскатываемого теста. В печке стреляли поленья.

Умела стряпать Марина Сергеевна, была великой мастерицей в этом деле. Дочь усердно помогала матери делая замысловатые завитушки хвороста.

На черные маслянистые противни аккуратными рядами ложились пирожки морковные, капустные, с изюмом. Уже жарились на сковороде беляши. Дразнящий запах их разбудил Кольку. Соскочив с постели, он на цыпочках подкрался к кухне. Сквозь щель неплотно прикрытой двери просунул ладонь и тоненьким голоском затянул:

– Подайте, Христа ради, сирому милостыньку по случаю рождения единокровной…

По руке ударили и басом отрезали:

– Проваливай, бог даст.

Колька дернул дверь.

– Катька, поздравляю! Ну, дай хоть щечку поцелую!

– Сначала умойся, сирый Николай Мирликийский. Не мешай нам.

Колька выпил из ковша воды и ушел к себе.

Сегодня пораньше встал и Тихон Меркурьевич. Умылся, расцеловал дочь, попросил накалить утюжок.

Брился он тщательно, сам погладил белую репсовую рубашку, брюки, чесучовый пиджак. Вместо галстука повязал «фантазию» – кремовый шелковый шнурок с кисточками на концах.

– Ты куда это собрался в такую рань? – спросила Марина Сергеевна.

– Тш… Я мигом. Катеринке подарок купить.

– Разве у тебя есть деньги?

– Ну, это уж мое дело.

– Смотри, Тихон! Пьяный не показывайся. Не порти дочери праздника, да и себя перед молодежью не срами.

– Ладно, ладно, мамочка. Мысли у меня самые ангельские. Торжества не омрачу.

Тихон Меркурьевич направился на Кикиморку – к Саньке. «Призайму у парня малую толику, – думал он. – Дочке шестнадцать исполнилось. Невеста. Без подарка отцу – никак».

Был восьмой час утра. Тихон Меркурьевич не спеша поднимался по Кикиморской в гору.

Бачельников проживал в подвальном этаже приземистого деревянного дома, снимая узкую комнатенку у пирожницы Минеевны. Она и открыла дверь раннему гостю.

Тихон Меркурьевич любезно поздоровался и спросил о жильце.

– Тихо у него. Спит еще.

– Пойду разбужу. Служебное дельце, бабушка. Уж извините, что обеспокоил, – солгал Тихон Меркурьевич, ощупью пробираясь в конец темного коридора.

В нос ударило угарным запахом пищи и жареного лука. Тихон Меркурьевич заметил на кухонном столе под холщовой скатеркой два подовых пирога. Минеевна уже отстряпалась и собиралась на рынок – в обжорку.

Тихон Меркурьевич легонько постучал в дверь, потянул скрипучую половинку.

Его сослуживец лежал навзничь поперек кровати, раскинув руки. Серое одеяло сползло на пол. Одежда разбросана.

Посреди стола стояла наполовину опорожненная бутылка Шустовского коньяку, подле – рюмка и бумажный мешочек с колбасными обрезками. На тарелке еще дымилась краюха пирога, положенная хозяйкой.

У Тихона Меркурьевича зашлось сердце. Он прижал ладошку к груди:

– Боже милостивый! Янтарный, Шустовский? Воспетый в виршах на первых страницах газет?

 
Будет мнение не ложно,
Если выразимся так:
Пить всегда и всюду можно
Славный Шустовский коньяк!
 

Переведя дух, Тихон Меркурьевич склонился над Бачельниковым.

– Воскресни, Саша! Восстань с ложа твоего!

Санька открыл глаз, потом другой. Узнав нежданного гостя, вскочил с кровати, осклабился:

– Вы, Тихон Меркурьевич? Извините… Минуточку.

– Не суетись. Я, брат, по делу к тебе. Имею честь пригласить на день рождения дочери. Изволь явиться, к шести часам сегодня. В мундире и при регалиях, хе-хе.

Санька опешил:

– Вы не шутите? А что Марина Сергеевна?

– Да брось ты, стряпней угостит Марина Сергеевна. Не опаздывай.

Санька быстро натянул брюки, выскочил с полотенцем из комнаты.

Пока он умывался, Тихон Меркурьевич осмотрел холостяцкое обиталище.

Колченогий стол у окна. Стул, табуретка, железная продавленная кровать, накрытый пестрым лоскутным ковриком сундук. Над ним – одежда. Стенку украшала единственная репродукция с картины Саврасова «Грачи прилетели».

Под потолком в углу – дощечка с мутным ликом святого, повешенная хозяйкой.

– Одиноко, Саша, уныло в твоей берлоге, – сказал Тихон Меркурьевич возвратившемуся Саньке. – Жениться тебе надо. Годы-то бегут.

– Успею, Тихон Меркурьевич. Мне еще за тридцать не перешло, и мое от меня не уйдет.

Санька принес от Минеевны два чистых стаканчика, разрезал пополам пирог и подвинул тарелку гостю:

– Пожалуйста, Тихон Меркурьевич.

Ганцырев приподнял стаканчик с янтарной жидкостью и продекламировал:

 
Чтоб почувствовать отвагу,
И тоски рассеять мрак,
Деды пили мед и брагу,
Внуки – Шустовский коньяк!
 

Они чокнулись и выпили.

– Дослужиться бы мне до прибавки, – жуя пирог, проговорил Санька. – Переменил бы квартиру и женился бы на интеллигентной барышне… вроде вашей Кати.

– Ишь ты… губа у тебя не дура, – заметил Тихон Меркурьевич. – Она, брат, Катька, у меня умница, в меня. Вот только характером не удалась. В Марину Сергеевну вся.

Санька хотел налить по второй, но гость накрыл свой стаканчик ладонью.

– Аминь! Ни капли больше. Дел много. Нужно подарок Катеринке купить. Кстати, не одолжишь ли, Саша, на это святое дельце целковый?

Санька знал, что его начальник вечно без денег. Жалованье выдавалось в собственные руки жене. Поэтому просьбе не удивился.

– Да, пожалуйста! Только рубля, по-моему, маловато. Какой же на рублевку подарок. Возьмите вот синенькую и купите Катерине Тихоновне что-нибудь стоящее.

Растроганный щедростью Саньки, Тихон Меркурьевич прижал парня к груди. С пятишницей в кармане вылетел он как на крыльях из Санькиного подвала.

«С таким капиталом можно бы заявиться в «Кавказ», послушать за рюмочкой рябиновой новый оркестрион, или – к Шнейдеру, откушать мюнхенского, или – позавтракать в «Стрельне»… Но сегодня нельзя».

На каланче пожарной части пробило десять. Тихон Меркурьевич взбежал по ступенькам в магазин Кардакова. Разглядывая парфюмерно-косметические, галантерейные, ювелирные товары, он ходил от приказчика к приказчику.

«Духи? Несессер? Редикюль? Зонтик? Шарф? Кулончик? Бусы? Что же выбрать такое, чтоб понравилось дочери? Куплю-ка лучше на платье, а не пустячок».

Перейдя улицу, Тихон Меркурьевич помчался по Спасской в Клабуковский универсальный, поднялся на второй этаж, где продавались ткани.

Выбрал кремовый шифон на кофточку.

Повеселевший, со свертком и серебряной мелочью в кармане, он солидно вышел из магазина. По пути спустился во фруктовый подвал Самитовой и на оставшиеся деньги купил персиков.

К шести часам стали собираться гости. Их встречала Катя, одетая в скромное серое платье. Девушки чмокались, мальчики жали руку, желали счастья.

Пришла маленькая сероглазая Женя Чардымова с интересным, стройным гимназистом Аркашей Пахтусовым. Следом за ними вбежала и повисла на Катиной шее другая подружка.

В квартире Ганцыревых сразу стало шумно и тесно. Тихон Меркурьевич, чувствуя себя среди юных помолодевшим, держался с гостями запросто, шутил, норовил услужить жене, но она отмахивалась от суетливого супруга, в общем, довольная им: не напился и дочке на кофточку подарил.

– Ну, где же твоя Наташа? – спросил Колька у сестры.

– Обещала к шести. Сходи, встреть ее на улице.

Наташа Веретина сблизилась с Катей только в последнее время, хотя учились они в одном классе. После ночного происшествия, упомянутого в газете, девушка заинтересовалась Катиным братом. Она уже знала, кто этот «неизвестный в гимназической фуражке». Кате так прямо и сказала, что Николай, по-видимому, личность романтическая, а такие – ей нравятся.

Катя рассмеялась: еще чего выдумаешь! Не вздумай сказать ему, а то он бог знает что вообразит о себе.

В сенях Николай столкнулся с нарядным, надушенным Бачельниковым, который прижимал к груди огромный букет белых и красных пионов – сокровище из оранжереи Рудобельского.

Колька ахнул:

– Вот это да! Чудо из сказок Шехерезады! Для Кати?

Бачельников кивнул.

– Подари-ка, Александр Степанович, вот этот! – Колька быстро вытянул из букета большой цветок с красно-белыми лепестками, понюхал и крикнул в дверь:

– Катеринка, принимай гостя!

Колька двинулся по направлению к Морозовской. Одетый в парусиновую рубашку с серебряными пуговками на вороте и в серые выутюженные брюки, он чувствовал себя именинником. Со взгорка сразу же заметил идущую быстрым шагом Наташу. «Какая она красавица! И как идет ей это сиреневое платье!»

Наташа помахала приветливо рукой, и Колька полетел навстречу – через дорогу.

– Это вам, Наташа, – протянул он девушке цветок. – Не обижайтесь, когда увидите у Кати целую охапку, а я вам только веточку.

Наташа ослепительно улыбнулась:

– Иногда веточка дороже целого букета. Спасибо, Коля.

Из распахнутых окон квартиры Ганцыревых слышались говор, смех, шум передвигаемых стульев, звяканье посуды. Когда Наташа с Колькой вошли в комнату, гости уже сидели за большим столом, украшенным Санькиными цветами.

– Наташка, милая! – закричала Катя. – Иди сюда.

Они сели на стул, обнявшись.

Колька притащил из кухни табуретку и втиснулся между Наташей и Бачельниковым. Саньке не понравилось, что пришельцы отодвинули его от Кати. Покосясь на Кольку, он подсунул ему стаканчик водки, а Наташе предложил портвейна.

– Это штрафные. Извольте пить за здоровье Катерины Тихоновны!

Колька задел краешком стопки Наташину рюмку, подмигнул Кате и, морщась, выпил водку, как горькое лекарство.

– Фу, какая мерзость! Ой, спасите, дайте чего-нибудь на язык!

Наташа подала на вилке ломтик сыра.

От следующей стопки Колька отказался.

– Споемте-ка студенческую! – предложил Санька и негромким тенором затянул:

 
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни…
 

– Ну, чего же вы? Катерина Тихоновна, Николай? Помогайте!

Саньку никто не поддержал.

– Может, некрасовскую «Тройку»? «Что так жадно глядишь на дорогу»? Не помните? Печально. Тогда выпьем. – Санька потянулся своей рюмкой через стол к Тихону Меркурьевичу.

– Пойдемте лучше на воздух! – предложила Катя.

Все, кроме Тихона Меркурьевича, Марины Сергеевны и Бачельникова, застучали стульями.

На дворе, за сараем, была большая площадка, ограниченная на северной и южной сторонах невысоким забором, на восточной – оврагом, заросшим репейником и бузиной.

– А ну, лови! – шлепнула Катю по руке Наташа, но неожиданно круто повернула на Кольку, ударила его по плечу и помчалась к кустам бузины на краю оврага.

– О, женское коварство! – воскликнул Колька: – Так умри же, умррри, неверррная! – зарычал он и ладонью треснул по спине зазевавшегося Аркашу.

– Нет, я не могу бегать, – заявила запыхавшаяся Женя и села на бревнышки у калитки. – У меня кружит голову. Аркашка, девочки, я пьяная.

Аркашка подскочил тотчас же к Жене:

– А ну, дыхни!

Женя сделала трубочкой рот и надула щеки.

– Ха-ха, ребята! От Женьки разит винищем. И когда она успела?

Катя и Наташа подбежали к Жене:

– Тебе дурно? Вставай, пройдись!

– Не вставай, дурочка! – вскрикнул Аркаша. – Грохнешься.

Женя расхохоталась:

– Эх, вы! Поверили. Я пошутила.

Играли долго. В калитке показалась Марина Сергеевна и позвала всех пить чай.

За столом Колька вдруг ударил себя по лбу:

– Ребята, девушки! У меня гениальная идея! Хотите знать? Слушайте! Давайте общими силами сделаем из нашего пустырька спортивную площадку!

– Мысль, действительно, гениальная! Констатирую! – заявил Аркаша.

– Хорошая мысль! – подтвердили девушки.

– Тогда, пусть каждый подумает еще, соберемся и приступим к делу.

Был уже двенадцатый час, и гости стали прощаться. Колька, Аркаша и Санька пошли провожать девушек. У театра разошлись в разные стороны. Колька с Наташей направились по Московской, мимо Раздерихинского спуска с часовенкой на откосе, мимо белого здания тюрьмы.

В Александровском саду еще играла музыка. На реке горели бакены, в заречной Дымковской слободке желтели редкие огоньки.

– Вот я и у себя, – сказала Наташа, остановившись у ворот светлого домика с мезонином.

– Не в светелке ли живете? – кивнул Колька на мезонин.

Наташа улыбнулась уголками губ:

– В светелке. А что?

– Куплю у Кохановича гитару, научусь бренчать, тогда в сумерках буду приходить под ваше окно с серенадой.

Наташа рассмеялась:

– Шутник вы, Коля. Приходите с гитарой. Мое окно будет открыто. Дуэнья нам не помешает.

О Марион!

Стали перепадать теплые дождички. Иногда за рекой вспыхивали в сумерках зарницы. Мягко гремело, как колеса по булыжнику дальней дороги. Ох, весна, весна! Как ты заполняешь волнением и душу и мысли Кольки. О занятиях, о близких экзаменах и думать не хочется.

В один из вечеров, в поздний час, Колька отправился на бережок. Постоял одиноко на откосе и торопливой походкой прошмыгнул мимо домика с мезонином.

В Наташином окне был свет. «Не спит. Может быть, читает. Вспоминает ли? Знает ли, что о ней думают?»

На следующий вечер его опять потянуло туда же. Наташино окно было черным. «Спит. А я, как неприкаянный, не найду для себя места».

Колька сел на противоположной стороне заулка на скамейку и уставился на Наташино оконце.

Кто-то звякнул щеколдой калитки. Колька вздрогнул, сжался, точно уличенный в плохом. Пошел домой. Из окон домишек смотрела на него пустота. В кустах палисадников возился невидимый дождь.

Грустный от своей бесприютности, Колька открыл дровяник. Не раздеваясь, сунулся лицом в подушку, под которой лежала «Белая перчатка» Майн Рида…

Генри Голстпер, черный всадник – это же он, Колька Черный. Не белокурая Марион улыбается ему, ждет, – Наташа, одетая в красивое платье мисс Уэд. Ах, если бы у него с Наташей все было хорошо на всю жизнь. Ни сомнений, ни тревог, ни страданий! Не угрожал их счастью пистолетом из-за угла завистливый негодяй, вроде капитана Скэрти. О…

Колька улыбнулся во сне.

Вскоре после Катиного дня рождения пришли Аркаша с Женей и с ними рослый, русый улыбающийся парень. Пожимая Колькину ладонь, он пробасил:

– Донька Калимахин, наборщик губернской типографии.

Принес он увесистый лом, Аркаша – железную лопату.

– Дай нам работу, хозяин! – сказала Женя. – Как тебе нравится мой фартук?

– Попроще бы надо. Не такой кокетливый. Но ты умница, догадливая. А мы с Геркой пилу достали, рубанок. Гвоздей наковыряли. Приволокли с реки бревно и пару жердей.

На ковырзинском пустыре закипела работа. Очистили от сорняка площадку, выровняли и утрамбовали землю, поставили турник, параллельные брусья, укрепили шест для лазанья.

Работа захватила Николая. О Наташе думалось с легкой грустью. Хотелось ей написать письмо: такое, чтоб затосковала. «Где она сейчас эта девушка, черноглазая смуглянка? На минуточку показалась бы. Только на минуточку!»

Встреча, о которой Колька мечтал, произошла неожиданно. Бродя однажды по городу, он около девяти часов вечера проходил мимо рыжего деревянного здания кинотеатра «Прогресс». Только что окончился сеанс. Колька увидел в толпе Наташу. Девушка была одна. Колька догнал и поздоровался. Они неторопливо пошли по Никитинской вниз. Наташа заговорила первая:

– Вот смотрела драму. Из современной жизни. «Солнце любви». С участием Евы Томсен и Гариссона…

– Ну и как? – полюбопытствовал Колька.

Наташа поморщилась:

– Скучно, Коля. Не как в жизни. Полюбили. Ловят счастье. Драма завершается торжеством любви. Выдумка. А Гариссон хорош. Он мне вообще симпатичен, как артист.

Колька молчал, изредка косил глаза на тонкий профиль спутницы, а когда пропускал Наташу вперед, давая дорогу прохожим, видел ее стройную фигуру. Ему нравился и ее голос, какой-то мягкий, ласковый.

Отвечая на вопрос, как он живет, что делает, Колька рассказал о спортивной площадке, о новом знакомом – Доньке Калимахине; смущаясь, обмолвился о ночных прогулках, о мучительной бессоннице.

Наташа слушала, наклонив голову. В уголках ее губ дрожала улыбка. И Колька от мысли, что девушка может сейчас рассмеяться, весь вспыхнул, нахохлился и умолк. Наташа подняла на него глаза и шепотом потребовала:

– Ну, говори, говори же!

Но Колька молчал, ему стало стыдно своего порыва: «Разоткровенничался, кавалер с Луковицкой. А Наташке просто приятно слушать. Самолюбие в ней одно».

Они не заметили, что небо позади все чаще вспыхивало бледно-оранжевым пламенем.

Сумерки наступали внезапно. В спину ударило ветром, на тротуар упали редкие капли и расплющились. Только тогда Колька и Наташа побежали. Спасаясь от ливня, они спрятались под кровельку ближнего крылечка. Пустую улицу вдруг залило мертвым голубым светом. Тотчас же над головой небо оглушительно треснуло.

Наташа вскрикнула и ткнулась лицом в Колькино плечо, касаясь мокрыми волосами его горячей щеки.

– Ужасно боюсь гроз, – прошептала она.

Колька, закрыв глаза, молчал, не смея пошевелиться. Обиды как не бывало. Теперь он слышал, как громко стучит его сердце и дрожат от непонятной сладкой тревоги руки.

На углу Морозовской и Царевской, в овраге, их остановило непредвиденное препятствие. Переходный мостик был залит бушующим ручьем.

Колька взглянул на ручей, на девушку, вдруг подхватил ее и осторожно перенес через кипень потока.

Наташу изумил этот неожиданный поступок. Она прошептала:

– Повторите, Коля, я не расслышала, вы что-то сказали.

– Я прошу вас не сердиться на меня. Не знаю сам, как у меня вдруг это получилось. Простите, пожалуйста.

«Он еще извиняется? – удивилась Наташа и улыбнулась: – А он приятный и, кажется, в самом деле романтик. И он, оказывается, действительно рыцарь, этот Колька Ганцырев – гроза Луковицкой улицы».

– Я же тяжелая… зачем вы. Спасибо. Посмотрите на свои ноги. Сейчас же снимите ботинки!

Босой, в закатанных до колен брюках, Колька проводил Наташу до дома. Прощаясь с девушкой, он только на лишнюю секунду задержал маленькую руку в своей. Пожелал доброй ночи и, не оглядываясь, быстро пошел на свою Луковицу.

Он повертывал за угол, когда услышал звяканье щеколды. Значит, Наташа не сразу открыла дверь и, наверное, смотрела, как он, не оглядываясь, уходил. Почему?