Текст книги "Вятские парни"

Автор книги: Алексей Мильчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Гремит „Марсельеза“

Поздно вечером прибежал Донька Калимахин, забарабанил в окно кухни.

– Царь отрекся! – тыча газетной гранкой в грудь Кольке, горячо зашептал он. – Читайте! Напечатано о царе, о Временном правительстве.

На кухне все сгрудились над остро пахнущим свежей краской листком газеты.

– Только напечатали, как нагрянула полиция. Весь тираж конфисковали. Нас, типографщиков, перед выходом всех обыскивали. Но мы с дружками – не лыком шиты: номеров двадцать унесли.

Утром на втором уроке восьмиклассники ерзали, перешептывались, улыбались, рассеянно слушали учителя, невпопад отвечали на вопросы.

Перед звонком в класс вошел директор. Он едва кивнул вскочившим ученикам, раздраженно махнул рукой:

– Садитесь!.. Молодые люди, вы сегодня ведете себя на занятиях, как ученики приготовительного класса! Да‑с! Как приготовишки! Я догадываюсь о причине вашей недисциплинированности. Успокойтесь! Не верьте нелепым чудовищным слухам.

Он оглядел класс из-под нависших седых бровей, кивнул учителю и удалился.

В большую перемену старшеклассники толпились в уборной. Кто-то с издевкой сказал:

– Не завидую Николашке. Куда теперь он, безработный, денется? Ораву-то дочерей наряжать, кормить надо.

– За границу удерет, – ответил другой. – У него в той же Германии до черта титулованных родственников.

Колька, до сих пор молчавший, крикнул:

– Арестовать палача и судить!

В этот момент из-за заборки высунулась птичья физиономия Удода. Прищуренными злыми глазками обшарил он учеников:

– Кто из вас священную особу государя императора палачом назвал? Кто?

Все насторожились, сгрудились плечом к плечу.

– Ага, языки проглотили, голубчики? Хвостики поджали? – шипел Удод. – Ну‑с, о каком же палаче вы говорили сейчас? Кто императора, помазанника божия, палачом назвал?

Колька шагнул вперед:

– Я! И всего один раз назвал, а вы, господин помощник главного наставника, вы трижды обозвали бывшего царя палачом? Вон они все свидетели!

– Трижды, трижды! – загалдели гимназисты.

Удод позеленел, взвизгнул, сжимая кулаки:

– Да вы что? Да как вы смеете клеветать на меня? – и выбежал, хлопнув дверью.

Кольку с урока вызвали к директору. Все озабоченно посмотрели ему вслед.

Директор сидел за широким письменным столом, угрюмый, нахохлившийся. Стакан густого чая в серебряном подстаканнике стоял на краю стола нетронутым.

«Как он постарел, – подумал Колька, – руки пухлые, в синих жилах… Чай, наверное, холодный…»

– Сядь, – показал директор на кресло возле стола, а сам тяжело поднялся, молча прошелся по кабинету, прикрыл дверь и возвратился на свое место:

– У тебя, Ганцырев, есть родители?

– Да. Отец и мать.

– Ты хоть немножечко уважаешь своих отца и мать?

– Мне об этом не приходилось думать, Сергей Андрианович. Конечно, уважаю.

– А ты подумай. Хорошенько подумай. Ради уважаемых тобою родителей я сегодняшний инцидент оставляю без тяжелых для тебя и неприятных для них последствий. Ты взрослый. Притом выпускник. Я ведь добра тебе желаю, подумай, забубенная голова, – он встал и, полагая разговор оконченным, устало сказал: – Иди на урок.

Когда Колька вернулся в класс, все посмотрели на него. А на парте лежала записка: «Черный! Мы решили отомстить за тебя и за всех нас доносчику Удоду. Сегодня же!

Тебя выбираем главным».

Колька написал: «Согласен» – и передал записку на заднюю парту Карнаухову. Во время урока Колька посматривал на улицу, и его все сильнее охватывала беспокойная радость. Хотелось вырваться из стен гимназии, бродить по городу, что-то делать.

В окно он видел женщин, закутанных в темные шали, в бедной одежонке: они, озабоченные, с кошелками и сумками в руках, спешили на рынок. А на углу, как всегда, неподвижно и сонно стоял массивный городовой Гаврилов.

«Почему все так обычно на улице? Ведь случилось что-то огромное, радостное… Свобода, свобода пришла! Так почему же все такие же, как вчера? И почему все тот же «фараон» на углу? Неужели так-таки ничего и не изменилось в жизни?»

Не вытерпел Колька: поднял руку, попросил разрешения выйти.

В класс он не вернулся. И весь день бродил по городу: побывал в типографии, в железнодорожных мастерских, в депо.

И вовсе город не был глухим и спокойным, каким он казался из окна гимназии. В железнодорожных мастерских и в депо рабочие нацепили на спецовки красные банты. У всех были праздничные лица, и никто не работал.

На улице, особенно около рынка, возле трактиров и чайных, собирались группами, говорили вполголоса, с оглядкой, и во всех глазах светилась радость. На толчке – разноголосый хор гармошек. Развеселые, под хмельком, но не очень пьяные парни, собравшись в кружок, заводили пляску с припевками.

Город радовался, но негромко, с оглядкой. А вечером, переступив порог, Колька услышал запах капустных и морковных пирогов. Давно уже Марина Сергеевна даже по праздникам не баловала семью ни печеным, ни пряженым. Месяцами жили на овощных супчиках да пшенной или овсяной каше.

Тихон Меркурьевич, чисто побритый, парадно одетый, сидел за столом, и перед ним – чего тоже давно не бывало – стоял ополовиненный графинчик.

– Праздник сегодня, сын мой, – проговорил он мятым языком, но очень торжественно. – Поминки по деспоту и тирану, по Василиску, кровью народной обагренному, по императору всероссийскому Николашке. За кончину его выпиваю. Да возрадуются народы России, да возликуют.

А через день радость выплеснулась на улицы, шумно и широко разлилась по всему городу. Мартовский ветерок колыхал на домах красные флаги. По тротуарам шли, бежали люди, у некоторых на груди рдели красные банты. Все торопились к кафедральному собору на праздник революции.

С кафедральной площади доносило гул толпы, крики «ура». Показались первые ряды солдат, идущих под гром «Марсельезы» с винтовками на плече… «Да здравствует свобода!», «Да здравствует революционная армия!»

За солдатами шли колоннами рабочие, гимназисты, Колька шагал в первых рядах гимназистов и до хрипоты пел «Марсельезу».

В церквах трезвонили вовсю, как на пасхе. Жарко пылал кумач на зданиях, над людской рекой, на груди демонстрантов. Воинский оркестр трубил «Марсельезу», и долго еще слышалось: бум-бум-бум…

Тюремный замок

На рассвете в окно, под которым спал Колька, дробно постучали на мотив «барыни». Колька приоткрыл глаза, что-то промычал и снова уронил на подушку тяжелую голову.

Тогда раздался во дворе долгий заливистый свист. Колька вскочил, откинул занавеску и всмотрелся, приложив ладони к лицу: «Кажется, Донька. И с ним еще кто-то». Он выскочил на крыльцо.

– Щепин всех наших собирает… – И, уже убегая, Донька крикнул: – Сбор у меня! Иван ждет! Давай, Черный, догоняй!

Одеться – дело одной минуты. Когда Колька выбежал за калитку, еще маячили на фоне мутно-белого сугроба фигуры Аркаши и долговязого Доньки.

Все эти дни друзья встречались случайно, где-нибудь в толпе, на митинге.

Щепина они давно не видели. Но от знакомых солдат, вышедших из лазаретов и приписанных к 106 полку, в хозяйственной команде которого служил и Щепин, Колька знал, что Иван часто выступает на солдатских митингах.

Когда друзья вошли в узкую Донькину комнатушку, Щепин спал за столом, подперев голову ладонями.

На лицо Ивана падал свет, и Колька увидел темные провалы гладко выбритых щек, две глубокие морщины между бровями.

«Как он похудел, – с тревогой подумал Колька. – Уж не болен ли наш Иван?»

Щепин вздохнул, затрепетал его пшеничный ус. Он поднял голову, потер сонные глаза ладонью и улыбнулся, стал прежним Иваном Щепиным.

– А-а! Уже пришли? Донат, дай-ка мне водицы.

Залпом выпив кружку, расправив усы, Щепин взглянул на друзей яркими тревожными глазами:

– Садитесь-ка. Удобнее будет разговаривать. Нужна ваша помощь, друзья, в очень серьезном деле. Времени нет объяснять, что, как и почему. Некогда. А суть дела такова. Наш полк переходит на сторону Временного правительства – вчера такое решение принято. Полк берет охрану порядка в городе на себя. Сегодня вторая рота двинется к тюрьме освобождать заключенных… А в тюрьме немало наших… большевиков. Человек двадцать. И среди них, я вам скажу, такие люди. Царю они были опасны, и это самое временное их тоже не помилует… О том, что солдаты пойдут к тюрьме, уже известно, конечно. И боюсь я за товарищей наших. Как бы с ними не расправились власти, не натравили во время заварухи этой уголовников на них. А во второй роте большевиков только пять человек да сочувствующих несколько – невелика сила. Вот что, братцы, надо сделать. Соберите вы своих верных друзей побольше и вместе с солдатами – туда, в тюремный замок. Разыщите наших товарищей вот по этому списку. В общем, сберегите и на первое время разместите где-нибудь по знакомым.

Щепин встал, надел шинель и крепко пожал всем руки:

– Надеюсь на вас, друзья!

Уговаривал его Донька попить чаю с капустными пирогами, но Щепин замахал руками и засмеялся:

– Что ты, разве можно? Спасибо. Мне теперь бегом надо… Дело!

Стены тюрьмы с детства были у Кольки перед глазами. Тюрьма, стоящая на горе, как бы нависала над Луковицкой улицей, над кожевенным заводом Лаптева и текстилкой, над серыми домишками всей рабочей окраины. С Московской и Николаевской ее темно-серые стены были не видны, и жителей богатых центральных улиц не угнетало, не беспокоило это грозное видение. Зато на рабочий люд она все время смотрела узкими зарешеченными окнами, грозилась сторожевыми башнями.

Колька знал каждый угол тюремной стены.

А теперь она показалась ему новой. Он должен будет войти в тюремный двор, повернуть направо, к четвертому корпусу, войти в третью дверь и, спустившись в подвал, потребовать, чтобы открыли четвертую и шестую камеры. Щепин оставил не только список товарищей, но указал, в каком корпусе, в какой камере надо их искать. К списку был приложен план тюремного двора.

К восьми часам все были в сборе. Донька привел десять человек своих, типографских. Агафангел Шалгин – пятнадцать рабочих парней. У одного из них отец сидел в тюрьме уже третий год. Ну, и Колька собрал всю свою отчаянную луковицкую компанию и человек двенадцать гимназистов-одноклассников.

Все ходили группами по соседним улицам, по откосу вокруг тюрьмы, утаптывали сапогами рыхлый снег.

А тюрьма гудела, как потревоженный улей: из-за решеток верхнего этажа иногда показывались бледные лица, руки, размахивающие красными тряпками.

В половине девятого приехал смотритель тюрьмы, тучный седоусый полковник. Он покосился на людей, столпившихся на каждом углу, и, подхватив полы шинели, старческой трусцой пробежал в канцелярию.

Солдаты с оркестром впереди подошли в девять часов и выстроились в две шеренги против железных ворот. Офицер и два солдата пошли в тюремную канцелярию.

А тюрьма уже не гудела глухо, как улей, – она пела, кричала, звенела разбитыми стеклами, стучала мисками. Звон железа о железо, и крики, и песни, стук и грохот – все эти звуки были так яростны, так плотны и могучи, что, казалось, от одних этих звуков должны взорваться изнутри и рухнуть вековые стены.

Колька с друзьями подобрался к самым стенам тюрьмы близ ворот. И сюда же стали подходить боязливые женщины с узелками: наверное, у них кто-то близкий сидел за решеткой.

Тюремные ворота медленно стали приоткрываться; одно железное полотно чутъ-чуть отошло внутрь, образовав узкую щель. И Колька, сделав знак дружкам, подскочил к воротам, изо всех сил налег плечом на холодное железо.

Вот он, тюремный двор. Колька бежал по двору и считал: вот первый корпус, второй, теперь надо направо. Он завернул за угол и чуть было не споткнулся: у стены, в луже черной смоляной крови, лежал какой-то человек в сером тюремном халате.

«Значит, не зря волновался Щепин. С кем-то этим утром расправлялись!» Колька нашел нужную дверь, распахнул ее ударом ноги.

Неряшливый человек с бледным острым, как у крысы, лицом поднялся с табурета.

– Вы надзиратель? Откройте четвертую и шестую!..

– А кто вы… кто вы такой есть?..

– Именем революции!.. Ну, идите же!

И голос Кольки, и его вид испугали надзирателя. Он заторопился, стал надевать тужурку и никак не мог найти рукава. Подоспели Колькины друзья.

– Идите же, черт!..

Спускались по каменной лестнице все ниже и ниже. Стены скользкие, покрытые серой слизью. В этом подвале были одиночки для особо опасных и камеры смертников.

Надзиратель зазвенел ключами у первой камеры.

– Четвертую и шестую сначала! – Колька толкнул надзирателя в спину.

Из камер не доносилось ни одного звука, словно за плотными железными дверями никого не было.

В четвертой стоял посреди камеры высокий, худой и внешне очень спокойный человек с темно-русой бородкой.

– Соколов?! Вы свободны, товарищ!

Колька думал, что человек, неожиданно получивший свободу, заплачет радостными слезами, обнимет своих избавителей, и, пожалуй, даже ждал этого.

А Соколов только вздохнул глубоко, расправил плечи со словами:

– Ну, спасибо, товарищи! Спасибо вам! – всем пожал руку. Потом улыбнулся, по-домашнему заметил: – А все-таки немножко вятские события отстают… Чуть-чуть, может быть, на недельку… Да, товарищи, поспешите в конец коридора. Там в пятнадцатой камере ночью кого-то избивали. Крики были слышны, а теперь молчит.

Из шестой вышел невысокий, кудрявый человек, – Цейтлин – как узнал вскоре Колька, – каждого обнял, с каждым расцеловался, а надзирателю сказал:

– Разве я был не прав, Иван Автономович? Надо было послушать меня и бежать с тонущего корабля. Большевики – они всегда пророки! Так-то, Иван Автономович.

Колька торопил надзирателя к пятнадцатой камере. Тот пытался сунуть ключи Аркаше:

– Вы уже сами, господа-товарищи… Сами. У меня сердце вот… что-то…

Колька снова прикрикнул на него и толкнул в спину.

Не успели приоткрыть дверь, как из камеры вырвался в коридор большой, широкоплечий, весь заросший буйным рыжим волосом, залитый кровью мужчина без рубахи. Светлые глаза его горели бешенством.

– А-а, гады! Убивать меня ночью приходили, сволочи, попки, гадючий род! – оскалив желтые зубы в пламени кудрявой бороды, кричал он и, увидев убегающего надзирателя, в два прыжка догнал, схватил как ребенка одной рукой за плечо, оторвал от пола: – Ты, гнида, топтался на мне?! Сапогами меня в морду? Думал, что я подох?

Сначала испуганные, не ожидавшие, что так примет освобожденный своих избавителей, ребята отпрянули к стене. И вдруг в этом яростном, пламенеющем рыжим волосом и струйками красной крови полуголом человеке Колька узнал Игната.

– Игнат? Черт рыжий? Да мы же освобождать тебя пришли!

Игнат повернулся, все еще держа на уровне груди надзирателя, узнал, отшвырнул его и бросился к Кольке:

– Колька! Черный! – обнял парня, поцеловал. – Ну, музыка пошла по земле! Запылало! Со всех концов занялось! А меня тут в могилу загоняли!

– Давай, Игнат, забирай вещички и – ко мне.

– А я безо всего. Как был зимогор, так и остался.

Вечером Игнат лежал на печи и, свесив кудлатую голову, рассказывал о себе Тихону Меркурьевичу, пугал Марину Сергеевну невозможными оборотами грубой речи и злым рычанием.

Служил он в артиллерии. Георгия получил, потом ранило, а после лазарета определили в помощники ремонтера – лошадей закупали для армии. А ремонтер этот, по званию штабс-капитан, жулик был первой статьи. Игната он одного, бывало, посылал табуны закупать и деньги давал, потом только заставлял в бумаге расписываться. А Игнат расписываться умеет, по печатанному, если крупно, прочитает, а писанину разобрать не может. Недостача крупная у ремонтера обнаружилась, а расписки-то все Игнатовы. Вот и закатали Игната в тюрьму. А там побег, а потом под чужим именем по тюрьмам пошел.

Закончил Игнат рассказ о своих злоключениях такими словами:

– А-а! Заполыхало все жизненное строение. Так, хорошо! Пускай горит, а мы будем огоньку подбрасывать! Гори веселей! Может после большого пожара хорошее что вырастет. Правдивое устройство человечества. А хуже не будет! Нет, уж хуже того и быть не может! Гори ярче!.. Веселая музыка!

Ночной разговор

Это было время митинговых вспышек, захлебывающихся от избытка чувств речей. Одни ораторы говорили о необходимости дальнейшей борьбы трудового народа с буржуазией за диктатуру рабочего класса, за немедленное окончание войны и мир между народами. Другие осиплыми от надсады голосами, перебивая первых, кричали о новой свободной России, об осуществлении высоких идеалов и чаяний народных.

Колька редко бывал дома. Случалось так, что Щепин и другие большевики, особенно часто Соколов, обращались к нему, когда нужно было созвать митинг в цехе завода или фабрики. И Колька умел быстро всюду находить друзей-приятелей, и стоило перемолвиться с ними несколькими словами, как сложное, казалось бы, дело шло легко. Незаменим он был в разговорах с администрацией заводов и мастерских, когда те, ссылаясь на срочный заказ, который контролирует сам военный комиссар и за невыполнение которого в срок можно, как за саботаж, угодить под трибунал, – категорически отказывались разрешить на заводе митинг. Они запирали ворота и выставляли свою охрану.

Колька поступал просто: он либо попадал на завод через знакомый с детства лаз или еще проще, подпрыгнув, переносил свое сильное, гибкое тело через забор. Находил одного знакомого, другого, третьего, и, глядишь, через полчаса сколачивалась вокруг него дружина из крепких парней. Они шли снимать охрану у ворот. Подмигнув ребятам, он, уверенный, что произойдет все именно так, как задумано, отправлялся в контору разговаривать с администрацией.

На Лаптевском заводе случилось, что в этот момент в конторе оказался сам хозяин. Со смиренным видом Колька пришел в его кабинет:

– Разрешите? Мне крайне необходимо с вами переговорить. Всего две минуты.

Из-за стола поднялся широкий, лысый человек. Он осмотрел Кольку цепким взглядом, сразу понял, что птица невысокого полета, сел и сказал скучно:

– Если насчет работы, молодой человек, то надо обращаться в контору. Вход с улицы.

Колька, стоя у порога, так же смиренно:

– Я по поручению комитета к вам… Видите ли, через полчаса на заводе будет митинг, так я попрошу вас распорядиться, чтобы гудочком оповестили рабочих… Меня ведь не послушают.

Медленно краснела, потом бурела лаптевская лысина, и он взорвался, брызгая слюной:

– Какой митинг? К черту митинг! Никакого комитета не знаю и знать не хочу! Завод военный заказ выполняет… срочный! Я военному комиссару сейчас позвоню! И кто вы такой? Как вас пропустила охрана?

– Я Ганцырев. Прошел через ворота и там никакой охраны не заметил.

– Как, нет охраны? Что за чушь! – Лаптев бросился к окну, а Колька услужливо отодвинул штору.

– Видите – ворота открыты… Так гудочек, надеюсь, будет? Через полчасика, пожалуйста.

Любил Колька Ганцырев театральные эффекты…

Он носился по городу из конца в конец, с митинга на митинг.

Нередко сопровождал Кольку Игнат. Грузчик жил пока что у Ганцыревых и в быту оказался чудесным, спокойным мужиком. С удовольствием что-нибудь делал по дому, и Марина Сергеевна скоро примирилась с этим громадным и страшным на вид человеком. А Игнат говорил Тихону Меркурьевичу:

– Отмякает душа моя в вашем семействе, Меркурьевич, оттаивает. Мне-то больно приятно от этого, непривычно. Только вредно, когда душа вроде мякиша делается. Злым рабочий человек должен быть, чтобы мог развалить, по ветру развеять все старое строение жизни без жалости!

Игнат работал на Коробовской мельнице, приносил иногда мучицы, крупы, а, бывало, и водочки. И они, уединившись куда-нибудь, тихонько ее распивали.

На митингах Игнат подходил вплотную к трибуне, часто заслоняя оратора от публики широкой спиной. И как бы ни кричали ему сзади: «Эй, ты, лешой длинный, встань в сторонку… Эй, битюг лохматый, отойди подале!» – сдвинуть его с места не было никакой возможности. Так он и стоял, слушая всех ораторов, до конца митинга.

Всегда он бурно и радостно откликался, если какой-нибудь оратор говорил об уничтожении всего, что было прежде.

– Верно говоришь, парень! – кричал он. – Без жалости разметывай все до корня! Жги, чтобы пепел один… по ветру!

Речи большевистских агитаторов он тоже принимал, но холоднее.

– Революция не закончилась! Революция продолжается!

На эти слова он сочувственно кивал головой.

– Из буржуазно-демократической усилиями большевиков, революционных рабочих и солдат – она станет революцией социалистической, пролетарской!

Игнат внимательно слушал, приоткрыв рот.

– Нужно установить диктатуру пролетариата! Пролетариат должен взять власть в свои руки!

– Врешь, дядя! – откликался Игнат. – Было властей со всех волостей. Хватит! Никаких властей не надо! Свобода!

Щепин понаблюдал как-то за Игнатом на одном из митингов и, когда однажды остался ночевать у Кольки, сказал с упреком:

– А ты почему, Николай, Игнатом не занимаешься?

– То есть, как это, Иван? Объясни.

– А так… Живет рядом с тобой хороший, много испытавший в жизни мужик. А кого он слушает на митингах? Кому кричит – правильно? Анархистам – вот кому. Хороший человек не понимает нас, а слушает анархистов. И ведь может пойти за ними, даже к таким, как, скажем, черносотенцы были, может качнуться. Так как же ты, революционер, как я считаю тебя, большевик по убеждению, отдаешь Игната нашим врагам? Злости у него много, сила сказочная. Так что же ты за него не поборешься?

– Сумею ли?

– Ха, чудак черный! Ты же образованный. Должен суметь объяснить ему нашу правду… И, смотри, если ты упустишь Игната к врагам… Не смогу я тебе простить этого, Черный!.. Нет, не прощу.

Помолчали. Щепин приподнялся, открыл форточку, закурил. Заговорил он медленно, будто рассуждая с самим собой:

– Есть такой наш товарищ – Колька Ганцырев. Хороший парень, революции преданный всей душой. Это точно. И смелый. С нами в общей борьбе участвует, – он затянулся цигаркой, так что газета вспыхнула синим огоньком: – Только заносит этого товарища иногда. Вот уже серьезное дело делал: связь с лазаретами на нем держалась, вся политическая литература через него в солдатскую массу шла. И вдруг узнаем: подговорил Ганцырев мальчишек-гимназистов и помяли они за что-то косточки помощнику классного наставника, человеку пожилому, почти старику. Мальчишество это? Да если бы узнал наставник его, ведь не миновать бы знакомства с «фараонами». А там стали бы ниточку разматывать: почему, мол, этот хулиган по лазаретам шляется? Мог бы большое дело революционное провалить. Огромного масштаба, мирового значения революция готовится, а он, революционер Ганцырев, ненавистному старику лещей надавал. Так что ли было?

– Ну, хватит, Иван! Говори, но не издевайся, – взмолился Колька. – Я уже сам себя, может, сто раз за это казнил. Стыдно было на людей смотреть. И теперь, как вспомню, еще стыднее.

Щепин снова оперся о локоть, склонил голову:

– Ну, шутки в сторону. Вот говорят: стыд – не дым, глаза не выест. Это обывателю не выест. А нам должен стыд и глаза и душу жечь. Небывалое в истории, самое чистое дело делаем, так самим-то нам чище снега белого, светлее воды родниковой надо быть. Вот враг перед тобой, ненавистен он так, что изломать его хочется. А ты сдержись, не скажи грубого слова. Себя унизишь – чистое дело наше унизишь, замутишь. – Он расправил усы и сказал буднично: – Подавай, Колька Черный, Николай Тихонович Ганцырев, товарищ наш, завтра заявление в партию большевиков.

– Да, как же…

– А так же… Напиши и отнеси Фалалееву. Как ты не имеешь права врагам Игната отдать, так и у меня нет никаких прав оставлять тебя вне рядов нашей партии. Ну, а теперь давай спать.

И он повернулся на бок и вскоре затих.

А Колька не спал всю ночь. Утром он пошел на Пупыревку, где временно помещался в одноэтажном домике городской комитет большевиков. Над кровлей возвышалась железная вывеска:

ОБЩЕДОСТУПНАЯ ФОТОГРАФИЯ

В полутемной прихожей его встретил средних лет мужчина, усатый, с подстриженной аккуратной бородкой.

– По делу, так милости просим, – мужчина растворил дверь в небольшую комнату, обставленную небогато, но уютно. – Пожалуйста, проходите. Я – Фалалеев.

– Да, я знаю вас, – Колька достал из внутреннего кармана тужурки вчетверо сложенный листок бумаги, развернул его, разгладил, положил на стол перед Фалалеевым и, простившись, сразу вышел.