Текст книги "Вятские парни"
Автор книги: Алексей Мильчаков
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
В разведке
Колчаковцы с боем вступили в Глазов и двинулись дальше. Белогвардейцев сдерживали авангардные красноармейские части. На помощь им командование армии экстренно направило бронепоезд. Он железным вихрем пролетел через станцию Яр, где разгружался прибывший из Вятки батальон. Красноармейцы помахали потным загорелым парням, высунувшимся из люков.
Бронепоезд исчез в облаке пыли, а земля все еще дрожала, и ныли стекла в окнах станционного здания.
Вскоре донесло отдаленные раскаты грома – бронепоезд вступил в бой.
Пока красноармейцы наскоро ужинали, строились на проселке за штабелями бревен, Николай с командиром и штабниками сидели в комнатушке дежурного по станции у аппарата морзе. Телеграфист, наматывая на тамбур ленту, читал приказ:
«…немедленно выступить и к утру укрепиться в 20 верстах северо-восточнее Яра на окраине деревни Н., расположенной вблизи дороги. Выслать разведчиков».
Через 10 минут батальон снялся с места. Проселок сначала вихлял по болоту, заросшему черноталом, потом повернул в лес.
По краям дороги слабо шелестел молодой осинник. Между мрачных молчаливых елей тускло светились тонкие стволы длинных берез.
Быстро стемнело. Попадались гати. Под ногами часто булькала вода.
Среди острых макушек деревьев волчьими огоньками загорелись звезды. Бесшумной тенью перелетел дорогу ночной хищник, и все услышали, как в черной чаще жалобно закричала жертва.
– Вот паразит! – выругался кто-то из красноармейцев. – Ненавижу…
На половине пути лес оборвался. На мутном горизонте вспыхивали розовые зарницы. Из темноты донеслось гавканье собаки.
Остановились на привал.
Через час батальон, уже с заставой и дозорами, продолжал путь по намеченному маршруту. Миновали сонную деревню с собакой, лающей из подворотни, поднялись на взгорок и на рассвете были в намеченном пункте. Деревня огородами упиралась в обрывистый берег речки. Избы прятались в рябинах и черемухах. У приземистой мельницы шумела под мостом вода. Телефонные столбы бежали отсюда через озимое поле к селу, черневшему на горизонте.
Пока красноармейцы окапывались на этом берегу по обе стороны дороги, командир разведки и его помощник Ганцырев беседовали с бедняками деревни. Мужики говорили, что белые заняли вчера село и, наверное, сегодня заявятся сюда.
Целый день стрелки держали дорогу на мушке. Из окна курной баньки смотрела тупая морда пулемета. В сторону села плыли редкие прозрачные облака. В деревне протяжно блеяли овцы. На старой ветвистой березе неокрепшими голосами кричали грачата.
Под вечер послали в село по окольным дорожкам двух разведчиков, переодетых в крестьянскую одежду. В сумерках они возвратились, сообщили, что видели на улицах солдат в погонах. На площади у церковной ограды стоят три пушки. В церкви служили всенощную. У кабатчика и в чайной – веселье.
– Вот бы ночью нагрянуть и огоньком опохмелить их! Жаль, приказа нет, – посетовал командир. – Приходится ждать.
В ожидании прошла ночь. В солнечное утро, точно в праздник, покатились от села во все концы волны колокольного звона.
Николай попросился в разведку. Надел мужицкую посконную рубаху, домотканные штаны, шляпу. Для правдоподобия повесил за спину кису с запасными лаптями.
– Хорош! Форменный вятский Ваня! – восхитился командир. – Еще бы паршивенькую бороденку тебе для полноты портрета… Изъясняться-то по-крестьянски сумеешь?
Николай захыхыкал:
– Я-то? Ванька-то Доронихин из починка Елескинцы Пасеговской волости Вячского уезда? Ошшо как умею!
Командир расхохотался, ткнул его под девятое ребро.
– Артист, ей-богу. Ну, давай партийный билет и пистолет. В случае чего, скажешь – пробираюсь, мол, на Пермь, ищу жизни повкусней.
– А как же без оружия, если догадаются?
– Иди, иди. Таких ловкачей поискать на белом свете – не скоро найдешь.
Николай разулся, прицепил лапти к кисе и пошел по краешку дороги. Пекло солнце. Над горбатым полем, захлебываясь, пели невидимые жаворонки.
У ворот села босяка остановил патруль.
– Эй, мужик, кто такой? Откуда? Куда идешь?
– Чево? Я‑то? Пасеговский. К крестной в Пермь пробираюсь.
Солдаты заржали.
– До Перми тебе, дураку, лаптей не хватит.
– Хы, дак босиком пойду. До зимы подале, чем до Перми.
– Кажи документы личности.
– Была бумага из волости – в Вятке отобрали, хотели в Красную Армию, да я того… сбег.
– Ишь ты, мать тебя в дурака! Оружье есть?
Николай осклабился, вывернул карманы, вытащил из штанов рубаху, почесался.
Солдаты пошарили в кисе, ничего подозрительного не нашли, отпустили.
Со свистом высморкавшись, он неторопливо зашагал по улице, смешался с толпой, выходящей из церкви.
Видел он и три пушечки, и откормленных распряженных лошадей возле батареи, видел солдат в нерусской форме, наверное, чехословаков. Узнал, что в двухэтажном доме школы разместился штаб полка. Хотелось узнать еще больше. Он зашел в избенку, что победней, утолить жажду. Не успел поднести медный ковш к губам, как в дверь пролез солдат и приказал следовать за ним.
Солдат привел Николая к двухэтажному дому. У высокого с кровелькой крыльца стоял часовой и материл привязанного к палисаднику неспокойного вороного жеребца.
Конвоир ввел парня в накуренную комнату, подтолкнул коленом под зад к столу, за которым сидел багроволицый усатый офицер, а сам встал у дверей.
Офицер уставился на арестованного воспаленными глазами.
– Сними шапку, вахлак! Подойди поближе. Фамилия, имя, отчество?
– Ну, Доронихин Иван. Тятю звали Петром. Мы пасеговские.
– Документы?
– Нету у меня. Была метрика с печатью, да лешие в Вятке отобрали. Вишь в Красную Армию хотели меня. Сбег я, ну их к ляду. От Вятки до Яра, где на платформе, где как придется, ехал. Теперь, значит, на Пермь к крестной пробираюсь. Бог даст, доберусь.
Он застегнул на вороте рубахи пуговицу и ухмыльнулся.
Офицер наморщил лоб.
– Что от красных ты сбежал, ты это хорошо сделал. Но как же без документов? Кто, тебе, лоботрясу, поверит, что ты не красный шпион, не большевик?
Николай прыснул:
– Я-то шпиен? Тоже скажешь, ваше благородие! Хы-хы-хы, большевик? Не‑е, я в бога верующий. Вот и крестик на шее у меня, – приложив ладонь к груди, солгал он, уверенный, что офицер не потребует расстегнуть ворот рубахи.
– Грамотный?
– Так мало-мало. Ползимы аз-буки-веди учил. Деньги считать умею.
– По мосту мимо мельницы шел? Красных в деревне видел?
Николай отрицательно покачал головой.
– Как же не видел? – нахмурился офицер. – Позови-ка поручика, – приказал он солдату.
В комнате зазвенели шпоры, раздался голос:
– Слушаю, господин капитан.
Николай вздрогнул, узнав голос Игоря Кошменского.
– Поручик, ваша разведка ни к черту. Панику разводите. Вот этот парень только что оттуда, говорит, что красными там не пахнет.
Игорь взглянул на Николая не очень внимательно, потом еще раз пристальнее, узнал, приподнял бровь. Ганцырев смотрел на него с ненавистью. А на матовобледном лице Игоря было только удивление. Его занимала какая-то мысль, вызвавшая легкую ироническую улыбку.
– Мы снова встретились, Ганцырев. Не ожидал, что даже в такой крутой каше, которая кипит сейчас в российском котле, мы встретимся. В этом есть что-то фатальное.
Игорь повернулся к капитану, кивнул на пленного, сказал скучным тоном, сухо, коротко:
– Старый знакомый. Идейный противник. Николай Ганцырев.
– Тэкс‑с, ловкач… – промычал капитан. – Ганцырев? Большевик?
– Кажется, да, – подтвердил Игорь. – Но скорее всего, стихийный большевик… – он повернулся и, уходя, пробормотал, вздохнув: – О, законы, неумолимые законы борьбы, когда джин выпущен из бутылки…
А Ганцырев молчал.
– Обыскать! – приказал капитан конвоиру. – Запереть в подвал!
В подвале, куда его пихнули, было темно, пахло плесенью, прошлогодней гнилой картошкой. Узкое квадратное окошечко, заслоненное крапивой, почти не пропускало света.
Николай нащупал в темноте угол ящика, сел на него и, поджав босые ноги, сунул лицо в колени.
«Позор, какой позор. Провалился в первой же серьезной операции. Вот тебе и вахлак из Пасеговской волости! Так хорошо начал, вошел в роль, и… Пусть расстреляют. Ни слова не вырвут».
На улице стихло, наверное, наступила ночь. Потом голосили петухи.
Николай съежился в комок. Веки отяжелели. Увидел белое платье Наташи и пальцы, прижатые к губам. «Нет, это не она, другая, похожая. Он же просил не приходить».
Разбудило его лязганье замка. Через окошечко сочился мутный свет. Неужели уже утро? Ему казалось, что он забылся всего на несколько минут.
Из открытой двери зычно крикнули:
– Эй, большевик, вылазь на волю!
Потягиваясь и не скрывая зевоты, Николай выбрался по ступенькам из потемок. Зажмурился от слепящего утреннего света.
Двое мордастых солдат связали ему за спиной руки, втолкнули в знакомую комнату. Капитан, как и вчера, сидел за столом. Он положил на стол волосатые руки:
– Ну‑с, Ганцырев, думал? Выкладывай – только ванькой не прикидывайся – какая часть в деревне? Сколько штыков, пулеметов? Какая тактическая задача? От правдивых ответов зависит твоя жизнь.
Николай усмехнулся:
– Мне нечего сказать. А жизнь, как однажды выразился Михаил Юрьевич Лермонтов…
– Ну, давай, Ганцырев, начистоту.
– Повторяю, господин капитан, мне нечего сказать. Ставьте к стенке.
– Ох и дурень. Напрасно бравируешь. Ты не на сцене, а в плену. Твоя жизнь на волоске. Молод. Окончил гимназию. Можешь дослужиться у нас до офицерского чина. Мы храбрость ценим.
– К чему вы это говорите? Я не изменю партии, Родине.
– Родине? Хм! Ты понимаешь, тупая твоя башка, Родина – это Россия! Это мы, – капитан ударил себя в грудь, – ее защитники! У большевиков нет родины!
Николай улыбнулся.
– Значит, будешь молчать?
Николай наклонил голову.
– И черт с тобой! Мы все знаем. Хотелось по-человечески помочь тебе, упрямому идиоту, сохранить жизнь. Часовой! – крикнул капитан. – Подпоручика Мейзлика сюда.
Тотчас же в комнату вошел стройный во френче с узкими погончиками офицер.
– Пан Мейзлик, все еще тоскуете? Хотите развлечься? Отведите этого большевистского разведчика в лес, и… – Он жестом досказал остальное. – Руки у него связаны. Надеюсь, справитесь один. Выполняйте приказание.
Офицер козырнул, достал из кобуры пистолет и показал пленнику на дверь.
Они перешли солнечную улицу, повернули в проулок, стиснутый плетнями, кое-где обвитыми диким хмелем. За околицей полыхало паровое поле. Тропа вела вдоль межи к темной зубчатой стене хвойного леса. Николай краешком глаза видел, как по бурым комьям земли ползли его тень и за ней другая, размахивающая револьвером. Удивительно, он не думал о смерти. На допросе держался спокойно, как большевик. Это немножко утешало. Жаль, что товарищи о его стойкости не узнают. И девушка в белом платье не узнает. Вспомнились почему-то строчки из горьковской «Легенды о Марко»:
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют.
– Скажи, есть у тебя девушка? – вдруг спросил чех.
– Странный вопрос вы задаете при этих обстоятельствах, ваше благородие, – усмехнулся Николай. – А впрочем, есть пан, есть. Наташа. Хорошая. В белом платье.
– Ты не подумай, что я издеваюсь. Просто так, вырвалось. У меня на родине… тоже есть хорошая девочка, Марта, – мечтательно произнес офицер. – А ты, кажется, сильный молодой человек. Занимался спортом?
– Занимался. У нас в гимназии замечательный учитель гимнастики был. Пан Томеш.
– Как ты сказал? Томеш?
Колька бросил через плечо:
– Да, Томеш. Из Праги. Ян Вецеславович.
– Постой, постой! Будешь курить? А‑а, руки?.. Ну‑ка!
– Я не курящий…
Чех торопливо развязал веревку. Они шли по лесной тропинке, иногда задевая плечом друг друга. Чех оживился.
– Ты понимаешь, Ян – мой лучший товарищ. Вместе учились в Праге. Где же он сейчас?
– В Вятке. Руководит спортивным обществом «Сокол».
– Ай, Ян! Какой молодец! И ты учился у Яна?
– Ага, учился, – подтвердил Николай, растирая натертые веревкой синие рубцы на запястьях.
– Присядем, – показал чех на обрубок дерева, лежащего возле дорожки. После минутной задумчивости проговорил: – Послушай, передай Яну привет от Мейзлика, Иржи Мейзлика.
– Передам, на том свете, – усмехнулся Ганцырев.
Чех заглянул в его глаза и твердо сказал:
– Не‑ет, ты есть свободный. Я не могу расстрелять ученика моего Яна. Понял?
Николая ошеломило поведение чешского офицера.
– Дайте закурить, – протянул он руку, стараясь не показать волнения.
Мейзлик открыл серебряный портсигар, набитый сигаретами, чиркнул спичкой.
Николай почмокал, поперхнулся затяжкой, закашлялся. Мейзлик рассмеялся:
– Большевик, разведчик, у смерти в зубах был, а курить не умеешь.
– Так ведь и пан Томеш не курит, а я его ученик.
– Эх, Ян, Ян, как хочется на родину, в Злату Прагу… – вздохнул чех. – Надоело все до тошноты. Впутались мы не в свое дело. На черта нам драться с большевиками?.. Прощай, как тебя? Николай? Прощай, Николай!
Он подал руку Николаю и пошел обратно. Над его головой пролетела сорока, закачалась на молодой елочке. Чех дважды, не целясь, выстрелил в птицу. Сорока расхохоталась и нырнула в кусты. Чех засунул револьвер в кобуру и, не оглядываясь, зашагал дальше. И пока он не скрылся за деревьями, Николай все стоял и смотрел вслед своему неожиданному избавителю.
Аркашины письма
«Женюрка!
Невезучий я человек. Сколько прошло времени, а я по-настоящему в боях не участвовал. Рвался на фронт, а меня, как грамотея с гимназическим образованием, запихнули в канцелярию бригады. Теперь я вроде столоначальника. Хотя мое бедро мозолит пушка времен царя гороха, но все равно я – штафирка. С досады однажды пальнул в ворону и промазал.
Полки нашей бригады наступают. Развеваются боевые красные знамена. Звенят оконные стекла от артиллерийского грома. В тыл везут на одноколках раненых. А я сижу за столом, подписывая деловые бумажки, хлопаю печатью. Канцелярская проза.
Представь, знакомый тебе председатель комсомольской комиссии по отбору добровольцев, который отказался зачислить меня в отряд и оставил в губпродкоме, – комиссар нашей бригады и славный товарищ. Он уже был ранен, теперь опять в строю. Завидую ему, разумеется, завидую тому, что он защищает республику оружием.
Спасибо за внимание к моим старикам. Пишут ли наши друзья? Где Николай и другие?
Аркаша».
«Женюрка, мне повезло!
На днях вызвали меня в политотдел дивизии и вручили приказ об откомандировании в Казань на военнополитические курсы. Буду политруком и – на фронт.
Пишу из Казани. Был в кремле, потом около университета, постоял на ступеньках его у входа. Так захотелось открыть дверь! Но все у нас впереди. Моя дорога к науке идет через войну. Победим врага, одолеем голод и тиф, и тогда, о башня Сюмбеки, я приеду в Казань и открою университетскую дверь.
Аркаша».
«Женя!
Ты написала, что Николая Ганцырева убили. Ты в здравом уме написала об этом? Не верю. Это невозможно, что наш Колька – бывший Соловей-разбойник с Луковицы, рыцарь мужской чести, друг бездомных собак – убит и мы его никогда не увидим.
Лучше бы твое письмо потерялось в дороге…»
Врио командира батальона
Николай Ганцырев все дальше уходил в лесную чащу. На влажных мхах, на серебристом лишайнике желтели солнечные пятна. В хвойной мгле пересвистывались птицы. Деловито постукивал дятел, упираясь хвостом в серый ствол старой ели.
В горле беглеца пересохло от жажды. Хотелось есть. На прогалине, среди белых венчиков, увидел красные пятна земляники. Долго ползал среди обомшелых пней, набивая рот полузрелой ягодой. Потом пробирался сквозь колючие кусты, тяжело дышал, как загнанный.
Внезапно посветлело, ослепило солнцем. В неширокой ложбине журчал ручей. Николай припал ртом к студеной воде, пил глоточками, сунул лицо в ручей. Стало легче, прибавилось сил. Он огляделся.
По обе стороны ложбины стояли хмурые ели. Считала чьи-то годы кукушка.
«Первобытная тишина. Как будто и нет никакой войны. А ведь она где-то совсем близко. Если бы не этот Мейзлик – расстреляли бы. Повезло: значит, и я снова увижу Наташу, передам привет Томешу от его друга… Но в какую сторону идти? Только – на восток!..»
Он посмотрел на свои исцарапанные босые ноги.
– Только на восток, хоть к самому черту на рога!
Он поднялся и зашагал вдоль ручья, надеясь засветло вырваться из леса. Шел по болоту, прыгая с кочки на кочку. Спугнул стайку уток. Только в потемках лес расступился. С поляны повеяло прохладой. Невдалеке темнел прошлогодний стог сена.
Ага! Где-то близко деревня. Но утро вечера мудренее.
Николай разгреб душистое сено, залез в нору и сразу же заснул.
Очнулся от щекотки пяток. Выскочил на свет, сощурился от солнца.
Перед ним, с прутиком в руке, стоял бородатый мужичонка и добродушно скалил зубы.
– Испужал я тебя? Гляжу – босые ноги торчат, дай, мол, проведу вичкой – узнаю, живой или мертвый? Слава богу, живой. Ты кто таков?
– Свой, – ответил Николай потягиваясь.
– Знамо, свой. А чей однако?
– Как чей?
– Ну, белый, красный? Не дезертир?
Николай пристально взглянул на лукавого допросчика: «Ледащий. В лаптях. Бородку пощипывает. Не страшен».
– Ну, красный я, не дезертир.
– Перекрестись.
– А чего креститься, ежли я не верю ни в какого бога, а верю в Советскую власть.
Мужик протянул ему шершавую ладошку:
– Тогда, айда ко мне в гости. Ни красных, ни беляков у нас. Близка от деревни вчерась были, теперича не слыхать. Заваруха, слышь, у Глазова. Лупят красные Колчака-то.
Идя за мужиком, Ганцырев рассказал о себе. Мужик слушал, сочувственно кивал:
– Видно, не нужен ты смерти-то.
Изба, крытая серой соломой, стояла на краю деревни. Мужик по-хозяйски распахнул дверцу, посадил гостя в красный угол.
– Василиса! – крикнул он. – Принеси-ка молочка, яичек.
Босоногая маленькая женщина, повязанная темным платком, поставила на стол горшок молока, блюдце с яичками, деревянную солонку, нарезала от ярушника ломтей. Хозяин налил в чашку молока.
– Давай подкрепляйся. Куда теперь тронешься?
– К Глазову, к своим.
– Не близко. Верст тридцать. С полпути к Шаверихе с опаской иди. Хрен его знает – кто в Шаверихе-то.
Хозяин принес из клети три пары лаптей, бросил на скамью.
– Выбирай любую. В лыковых обутках легко побежишь. А это, – он снял с гвоздя порыжелый картуз, – тебе на голову.
Николай обулся. Топнул ногой по половице: хороши! Натянул картуз. Хозяйка подала ему завернутые в пестрядинный лоскут остатки хлеба.
Хозяин вышел показать дорогу:
– Вот по этой стежке дуй с богом.
Николай подал руку мужику и быстро зашагал по тропинке. Палило солнце. Скрипели в траве кузнечики. Пели жаворонки и, захлебываясь от восторга, падали в борозды. Он шел полем, потом по перелеску, перемахнул через изгородь, поднялся на взгорок и увидел белую шаверихинскую колокольню. На околице села у пруда паслось стадо коров. Вкруг дымящегося костра сидели ребята.
– Эй, здорово, пастухи! – помахал картузом Николай.
Парнишки вскочили на ноги, неприязненно уставясь на пришельца.
– Скажите, мальчики, только без обмана, кто в селе – белогвардейцы или кто?
– Не! Белых нету. Красные у нас!
В селе находился штаб стрелкового полка и обоз. Ганцырев разыскал начальника штаба, чистосердечно рассказал о себе и что с ним произошло, спросил, где находится его полк.
Начштаба, посасывающий пустую трубку, поминутно отрывающийся, чтобы отдать распоряжения, предложил ему дождаться комиссара, который теперь на передовой.
Ганцырев сел в тени на завалинку, погладил приласкавшуюся собачонку. В пыльной колее возились куры. Около них молодцевато торчал на одной ноге пестрый петух, кося круглым карим глазом по сторонам. На кольях плетня сушились вверх подошвами валенки. По тихой улице к штабной избе проскакал ординарец. Через несколько минут к крылечку штаба подъехала телега. На нее начали грузить штабное имущество.
Начштаба помахал Ганцыреву рукой:
– Эй, садись! Наши наступают!
Николай вскочил на передок:
– Мне к своим бы надо.
– В Глазове встретишься. Ваш полк севернее, за линией железной дороги.
В ближайшей деревне штаб и обоз остановились. К вечеру появился полковой комиссар, загорелый, ясноглазый, кожанка нараспашку.
Николай представился, повторил рассказ о себе.
– Так-так. Помначразведки? Коммунист? Выдать обмундирование, оружие! Поедешь со мной. Кстати, с лошадью умеешь обращаться?
Николай смущенно признался, что никогда верхом на коне не ездил, и промолчал, что боится лошадей.
– Ерунда. Научишься. Десять минут на экипировку.
В сумерках комиссар полка и Николай трусили по дороге на восток. Впереди за леском слышалась с небольшими перерывами пулеметная и винтовочная трескотня, изредка раскатисто гремело.
У лесочка спешились, сошли с дороги, сдали лошадей красноармейцу.
– Так вот, Ганцырев, временно возглавишь третий батальон.
Прячась за можжевеловыми кустами, прижимаясь на открытом месте к траве, они доползли до передовой цепи, лежавшей в окопчиках.
– Товарищи! – крикнул комиссар. – Это – Николай Ганцырев, ваш командир. Прошу любить и жаловать, беспрекословно по-революционному выполнять его приказы. Передайте по цепочке! На заре, после артиллерийского боя, наступаем. Желаю успеха.
Комиссар исчез.
Визжали пули. Белые таились саженях в ста за гребешком увала.
Николай пополз вдоль линии окопов, знакомясь с красноармейцами, интересуясь количеством боеприпасов, настроением.
На рассвете, когда за увалом едва заалел горизонт, с флангов ударили наши орудия. Рвали с треском воздух шестидюймовки и вдруг замолчали. Со стороны донеслось «Урра‑а‑а!»
Николая точно на крыльях подняло с земли. Размахивая револьвером, он во все горло заорал: «Вперед, урра!» Красноармейцы четырьмя шеренгами бросились за своим командиром.
В эту минуту он думал только о том, чтобы взобраться на откос, откуда беспорядочно, неуверенно стреляли. Ноги сами несли его вперед. На восток волной катилось громовое «Ур‑ра‑а!»
