Текст книги "Крепость Луны (СИ)"

Автор книги: Алексей Чайка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

01. Холодный вечер ноября

Усталый, в липкой грязи, под холодным моросящим дождем, в густых ноябрьских сумерках я возвращался домой. Ничего не евши весь день, я об ужине и не думал: вместо голода меня терзала мерзкая воронка тошноты. Я чувствовал себя испачканным и опустошённым; заглядывал в освещенные свечами окна, мечтал вымыться и завалиться спать.

Вымокший до последней нитки, я, наконец, добрался до двухэтажного дома, окруженного устрашающими тенями деревьев. Я коснулся рукой угла и выдавил едва слышно:

– Я вернулся.

Боковая стена рушилась. Камни с ударами, сотрясающими землю, но слышными только мне, вывалились наружу и сложились в порог, по которому через минуту я благополучно забрался в освещенную прихожую. Не успел я стянуть набухшую отяжелевшую шинель, как выпавшая стена заняла прежнее место и даже обзавелась золоченой вешалкой с несколькими женскими пальто.

Я принялся стягивать сапоги, но на подмогу мне прибежал Ермилыч. Этот подвижный сухонький старик с разбегающимся взглядом косых глаз безошибочно угадывал, когда я вернусь со службы, а ведь я приходил в разное время. За мою карьеру лишь один раз Ермилыч был настолько занят чисткой подсвечников, что встретил меня уже переодетым в домашнее. Тогда он испустил такой вопль покаяния и так долго сокрушался в своей «жестокосердной неблагодарности к светлейшему Николаю Ивановичу», что я насилу смог успокоить его и утешить. Старик был приставлен ко мне с детства, и любил меня до обожествления всем своим простым ранийским сердцем. Увы, я не всегда был к нему чуток, не всегда справедлив.

– Где это вы так заделались, батюшка мой? – вскричал Ермилыч и наловчившимися натруженными руками в два счета снял облепленные грязью сапоги.

Я посмаковал будущее действие моей фразы и сказал как можно более небрежно:

– Могилу раскапывал, дорогой мой Ермилыч.

Старик вытаращился с испугом. Его косые глаза не могли схватить одну точку.

– Грешное дело – шутить над умершими, – заметил он с укором.

– Вода есть горячая? – спросил я и, услышав утвердительный ответ, добавил, что хочу вымыться скорее и лечь спать.

– А кушать? – ахнул Ермилыч. – Не годится ложиться не поевши.

– Не хочу.

В коридоре, освещенном парой кованых свечных бра, я встретился с дочерью хозяйки, у которой квартировался, и слегка поклонился ей, выразив тем самым приветствие, которого избежал утром по причине раннего ухода. Щеки девушки, как всегда, порозовели.

– Вы усталым выглядите, – сказала она и покраснела еще больше. Я раскрыл рот, чтобы ответить, но она добавила с гордостью собственной осведомлённости: – А вам письмо пришло.

Я краем внимательных глаз сыщика заметил, как вздрогнул Ермилыч.

– Спасибо, прочту.

– Ужинаем через час.

– Я не буду.

– Как же так?

Я вздохнул. Все-таки трудно жить среди чрезмерно любопытных и заботливых людей.

– Агния Парамоновна, я очень устал. Я раскапывал могилу ведьмы, а это забирает много сил.

Девушка тихо вскрикнула и прикрыла рот, словно в него могло попасть ведьминское проклятье. Ермилыч побелел, как мякиш свежеиспеченного хлеба, и едва не выпустил из рук мою шинель.

– Не бойтесь, Агния Парамоновна, – тут я решил идти до конца, – когда мы вскрыли гроб, от ведьмы остался только пепел.

Девушка пошатнулась. Пришла очередь поволноваться мне. Я подхватил ее под локоть, но прикосновение молодого человека, при виде которого она краснела всякий раз без исключения, подействовало лучше любого одеколона или нашатыря: она вспыхнула, шумно вздохнула, слегка подобрала юбки и убежала. Мне даже весело стало. Я поглядел ей вслед и прошел в комнатку, отведенную для мытья.

Там я с удовольствием разделся. В мою гудящую голову вплывала одна глупость за другой. Например, я всерьез размышлял над тем, что стало бы с Агнией Парамоновной, кабы она увидела меня без одежды. Мне даже захотелось, чтобы она вошла в дверь прямо сейчас, ворвалась сюда сумасшедшей интриганкой и бросилась в объятия, покрывая лицо огненными поцелуями. «Тьфу ты, что за блажь! – остановил я себя. – Агния растянулась на полу, не успев как следует открыть дверь. Это ведь сущее дитя. Физиология мужчины ей знакома не лучше физиологии драконов или наших ранийских леших».

О такой чепухе я продолжал думать, пока тер мочалкой тело. Воду из ковшика лил Ермилыч; его-то лицо и не нравилось больше всего.

– Что случилось, друг мой?

Ермилыч, пытаясь не смотреть мне в глаза, что-то пробурчал в ответ.

– Не слышу, – требовательно сказал я.

Старик в желании скрыть волнение добился обратного: рука его дернулась, и ковшик упал мне на ногу. К сожалению, вода не успела полностью расплескаться за время короткого полета, и ковшик оказался довольно тяжелым. Я ругнулся, схватился за пальцы правой ноги, не удержал равновесие и точно упал бы, если бы Ермилыч не удержал меня.

– Да возьми себя в руки, Тихон, и отвечай, что произошло! Не то… – голос мой дрожал от ярости. Но я досадовал на упавший ковшик, а старик решил, что на него. Он не выдержал и зарыдал. – Ну, вот, Бог ты мой… Слез твоих мне ещё недоставало!

Ермилыч попытался совладать с собой, но слезы хлынули еще сильнее.

С горем пополам я закончил мыться и одевался, пока старик, проглатывая скупые старческие слёзы, рассказывал, что всему виной письмо, которое он хотел открыть.

– Так руки и тянутся, так и хочется узнать, что же написано, – говорил Ермилыч, втягивая воздух клокочущим носом. – Уже схватил было, уже схватил своими ручищами бесстыжими, но как молния в башку мою пустую ударила: что ж я делаю, пень ушастый, кикимор болотный? Что ж я творю? Письмо читать вздумал! И так мне стыдно стало перед вами, что не в силах и сказать. Вот. Вы-то меня читать научили, а я… Небось, отправите к батюшке в имение наглеца такого.

Я дослушал продолжительную речь моего опекуна и с улыбкой сказал:

– Нашел преступление! Хотел прочесть письмо, что же тут такого? Я уж думал, ты Эсфирь Юмбовну соблазнил.

Старик был смущен тем, что так легко прощен. Видно, он чувствовал себя очень виноватым.

– Принеси письмо.

Ермилыч замялся. Я вздохнул.

– Хорошо, я сам, – облегчение отразилось на лице старика от моих слов, даже некоторые морщины разгладились. – Оно у меня на столе?

– Да, батюшка.

Нога болела. Я захромал в свою комнату и щелчком пальцев зажег на столе пять свечей. Свет высек из тьмы скупую мебель и беспорядок на столе, а так же болезненного желтого цвета конверт.

Я взял его и обжег магией пальцы. Зачем ее столько? На конверте не было надписи «от кого», а вот мой адрес выведен красивейшим почерком. Да, еще на нем стояла сургучная печать, которой я никогда не видел: шляпа шута с двумя свисающими по бокам бубенцами.

Сломав печать, я удивился количеству магии, которая теперь невидимыми тянущимися нитями срывалась с углов разорванного конверта, перетекала на мои пальцы и с них соскальзывала вниз, исчезая между половицами. Магии было ужасно много, даже мышцы свело судорогой, и в горле застрял тяжелый ком. Я не сомневался, что именно магия едва не соблазнила бедного Ермилыча. Конечно, одернул я себя, магия не может соблазнять, она всего лишь инструмент: моего дядьку терзала жестокая воля автора письма.

Меня удивило также и то, что внутри конверта оказалась не записка, а ещё один конверт меньшего размера и совершенно невыносимого розового цвета. Мне сразу подумалось о каком-нибудь умалишенном или влюбленной старой деве. Я прочел следующее:

«Ради чести мужчины и доблести сыщика прошу вскрыть это вложенное послание на третий день после получения и тут же направиться по указанному адресу».

Эти слова заставили меня задуматься. И хорошенько задуматься. Я невольно потёр вспотевший после мытья лоб.

«Ради чести мужчины и доблести сыщика…»

Такими словами не разбрасываются в Ранийской империи. Друг, решивший доверить сокровенную тайну своего сердца, редко начнет беседу с таких веских слов. Честью и доблестью не разбрасываются, на это есть другие замасленные выражения, вроде «Как поживаете?» или «Я вас люблю».

И конверты… Только сумасшедший, плохо владеющий рассудком человек, мог нарочно выбрать бумагу таких необыкновенно пёстрых цветов и сделать из неё конверты. (О, как близко я был к истине в тот ненастный ноябрьский вечер!) Это не более чем шутка и чей-то мальчишеский розыгрыш.

Да, со мной играют в понятия доблести и чести и проще всего выбросить этот конверт и никуда не идти. Так я и сделал: разорвал маленький конверт (помню, меня обдало холодом и внутри все дрогнуло), а потом вложил кусочки в конверт большего размера и бросил его в ведро для мусора. Мне вдруг захотелось как следует поужинать, поэтому я потушил свечи и вышел из комнаты, подавив навязчивые мысли о письме.

Дождь за окнами усилился и теперь с ожесточением хлестал в черные стекла. Кое-где на подоконниках появились лужи. В коридорах было темно и зябко. Я с удовольствием очутился в теплой освещенной столовой и приветствовал хозяйку дома.

– Что вы там за страсти рассказываете про могилу? – набросилась Эсфирь Юмбовна. Этой стремительностью выказывалось любопытство.

Я посмотрел на ее дочь.

– Пару слов о сегодняшнем непростом деле. И более ничего.

– Агния напугана и не ест, – теперь в голосе дамы звучал укор.

Яко послушный сын, я склонил голову.

– Прошу меня простить, но стремление хоть немного походить на джентльмена порой туманит мне голову, а поэтому, когда вопрос задаёт такая красивая девушка, я не могу уходить от правдивого, искреннего ответа.

Бледность Агнии Парамоновны мигом сменилась багрянцем на нежных щёчках.

– Боюсь, вы думали о джентльменстве в последнюю очередь, – с лукавством заметила Эсфирь Юмбовна и перевела разговор на другую тему (за что я был ей весьма благодарен).

Итак, меня звали Николай Иванович Переяславский, я уж три года довольно успешно работал сыщиком. Дом, в котором я жил, не мой; я всего лишь квартировал в нем три комнаты: спальню для себя, спальню для Тихона и нечто вроде гостиной для друзей, которые, впрочем, побаивались хозяйки и чаще сами зазывали в гости, чем приходили ко мне. Остальная же часть двухэтажного здания принадлежала вдове Старджинской и её дочери.

Эсфирь Юмбовна была дамой почтенной и, как говорят во все времена, "ещё того поколения". Она из тех людей, которых почти невозможно представить маленькими задорными юношами или беззаботными девушками. Казалось, она родилась с высокой величественной прической, аристократичной осанкой и строгим взглядом.

Полностью седые волосы её потеряли цвет, как говорят, после смерти мужа. Удивительно: и после потери, пошатнувшей ее здоровье, не похоронила она интерес к мужчинам: смотрела на них с любопытством, охотно пускалась в продолжительные беседы, искренне смеялась шуткам, но могла поговорить и о деле. А впрочем, близко мужчин не подпускала, женихов мягко отталкивала, желая посвятить оставшиеся дни свои воспитанию Агнии. Ко мне Старджинская прониклась любовью, но всегда твердила дочери, что я ей не пара, поскольку «голова его во власти приключений и характер у него необузданный, как у всех Переяславских». «Уж я знавала его батюшку», – прибавляла она с туманом прошлого во взгляде.

Говорила она так часто, потому что Агния Парамоновна была в меня влюблена отчаянно. Первое время Старджинская даже сожалела, что взяла меня на квартиру. Я был весьма красив и кружил голову дамам даже более опытным и наученным горьким опытом. Агния Парамоновна казалась мне жертвой несчастной, и болезнь ее считал неизлечимой.

Когда я входил в комнату, она невольно краснела, когда я играл, она то краснела, то бледнела, наконец, когда я однажды вернулся с цветком в наружном кармане, она не с того ни с сего устроила матери такой скандал, что бедная Эсфирь Юмбовна не знала, что и думать. Внешне же Агния Парамоновна была девушкой весьма симпатичной, лет двадцати, смело, но плохо играющей на фортепиано, так же смело, но и столь же дурно рисующей портреты своих немногочисленных поклонников, и, наконец, ужасно быстро щебечущей на французском, так что у меня звенело в ушах, и я не мог, сколько ни пытался, разобрать ни слова. Все эти недостатки ничуть не портили, а наоборот, как-то даже красили её в глазах всех, с кем она встречалась в жизни.

Я тоже её любил, но ведь к чему скрывать: сердце мужчины похоже на длинную лавку, на которую могут усесться одновременно несколько женщин, конечно если не станут они выдирать друг другу волосы и ногтями рассекать щёки. Любовь к одной даме не отрицает любви к другой, а также к третьей, четвёртой и последующих. Это лишь доказывает величие мужского любвеобильного сердца – так я полагал тогда.

– Так вы расскажете, какое дело сегодня раскрыли? – поинтересовалась Эсфирь Юмбовна.

– Я устал, – признался я. – Вы позволите мне все рассказать завтра вечером, а сегодня лечь спать пораньше?

Старджинская согласилась подождать до завтра, и мы быстро закончили ужинать. Я пожелал всем спокойной ночи, с сочувствием понаблюдал за тем, как Ермилыч чистит мои сапоги и шинель, пожелал и ему спокойной ночи, не надеясь, что он когда-нибудь позволит мне самому почистить свои вещи (ему это казалось стыдом невообразимым, я уж пробовал). Я хотел было взять книжку да раздумал, натянул пижаму и забрался в постель. Заснул я мгновенно и тут же упал в липкий кошмар.

Темная комната без стен, пола и потолка. Не ведаю, почему я решил, что нахожусь именно в комнате, а не в каком-нибудь свободном пространстве. Наверное, я чувствовал стены вокруг, не видя их. В комнате стоял старинный диван с золочеными подлокотниками. Видна каждая его деталь, словно он светится. На диване черная фигура человека. Голова его покрыта капюшоном, и только острый серый подбородок режет мои воспалённые глаза. Человек легонько манит меня длинной мраморной рукой.

От этого мановения болотный ужас стягивает грудь, но закричать я не в силах. Себя я даже не вижу, просто нахожусь в комнате, и меня уничтожает тёмная зловещая власть незнакомца.

Человек молчит. Он перестал манить, видя, что я, по его мнению, уже стою на правильном месте. Теперь он направляет взгляд скрытых глаз мне в сердце. Я чувствую нечто похожее на то, как врач стальным инструментом проникает в открытую рану и ковыряется в ней, пытаясь вытащить пулю, а ты лежишь на столе связанный и во рту у тебя толстая материя, чтобы ты не сломал себе зубы. Мое естество с невыносимой болью раскрывается под беспощадной силой взгляда. Мысленно я умоляю Небо, чтобы это скорее закончилось, и слышу внутри одну лишь фразу: «Приходи». Взгляд ослабевает, фигуру незнакомца заволакивает тьма, я на секунду остаюсь один, ощущая тошноту, и просыпаюсь.

Проснувшись, я сразу забыл сон. Я забыл все, что было там, за границей нашего мира. Единственное, что я помнил ясно, было веление незнакомца. Но откуда оно взялось, я тогда не мог сказать.

Я почувствовал, что полностью мокрый и пижама липнет к телу. Я догадался, что вспотел от приснившегося кошмара, и принялся стягивать пижаму. Но едва я коснулся пуговиц, взгляд мой упал на единственный светящийся объект в комнате: ведро для мусора. Матовое сияние легонько освещало угол.

Я слез с кровати, подошел по ледяному полу до мусорного ведра и вынул конверт. Светился именно он, и от моего прикосновения свет его начал слабеть. Вскоре он совсем потух. Я зажег одну свечу и убедился в том, что порванный мною конвертик меньшего размера совершенно цел и чернила на нем отливают серебром, так что я смог прочесть послание еще раз.

«Приходи», – вспомнилось мне, и я решил, что непременно приду. Приду обязательно, ради одного лишь любопытства приду! (Повторюсь, тогда я еще не помнил сна; он постепенно возвращался в мою память после всех происшедших событий.)

Я положил письмо в ящик письменного стола, стянул пижаму и нырнул под одеяло. С кровати я затушил свечу, повернулся на бок и крепко заснул. Мне снились цветущие сады родительской усадьбы, и сердце с трепетом болело от любви к родному дому.

02. Сила клятвы

На следующий день в сыскном отделе меня встретили как победителя. Товарищи, искренне обрадованные тем, что я раскрыл такое сложное дело, хлопали по плечу и намекали на скромную пирушку на 50 человек, не больше; мои немногочисленные недруги сдержанно кланялись при встрече, и, кажется, я слышал, как скрежещут их зубы. В неописуемом волнении ерзал на стуле при оформлении дела мой писарь Митя, некрасивый и сутулый, всегда смотревший на меня, как на божество, которому служат все без исключения силы мужского обольщения. Начальник (имя его не имеет значения в нашей истории) поздравил с раскрытым делом, тоже подмигнул насчет застолья и взял на себя оформление наградного листа, а ещё предложил раньше обычного уйти домой. Предложение это, так вовремя высказанное, я сразу принял, поскольку чувствовал легкое недомогание после вчерашних приключений. Не считая возможным бороться с любопытством товарищей, я вынужден был вкратце поведать им кое-что по части раскрытого дела, всю же историю обещал рассказать на вечере, которому, увы, не суждено было состояться. После я ушел.

Едва часы пробили одиннадцать, я уж был на пороге. Меня встретили с удивлением и беспокойством на лицах и сразу же забросали вопросами о самочувствии. Много сил ушло на то, чтобы успокоить Эсфирь Юмбовну и Ермилыча. Обретя душевное равновесие, они в одни голос заявили, что, коли я успел на завтрак, чего раньше не бывало, мне во что бы то ни стало нужно подкрепиться. Голоден я не был, но меня всё равно усадили за стол.

Эсфирь Юмбовна намекнула, что после завтрака желает «услышать все-все об ужасах вчерашнего дня». Она отличалась настойчивостью и, в сравнении с другими представителями женского пола, иногда прямо-таки поражала храбростью. Я даже возымел привычку делиться с нею подробностями раскрытых преступлений, подчас довольно кровавых. Однако на этот раз у меня не было желания делиться впечатлениями ушедшей недели, но отказать я не смог, и после полудня мы вдвоем расположились в гостиной. Хозяйка дома взялась за вязания, а я стал возле окна, поглядывая в светло-серое небо, застывшее над городом.

– Надеюсь, я не очень тревожу вас тем, что заставляю вспомнить пережитое? – спросила Эсфирь Юмбовна.

– Вовсе нет, – быстро солгал я.

Старджинская улыбнулась и морщинистыми, но еще сохранившими женскую прелесть руками взялась за спицы.

Я совладал с пробиравшим меня холодком, но следующее происшествие даже подтолкнуло к рассказу, так как придало ему своеобразную, что называется, изюминку: в гостиную вошла Агния Парамоновна. Бледность покрывала лицо, подбородок заострился, губки поджаты, и в целом выражение было такое, словно, после жесточайшей борьбы с собой, она всё же решилась кого-то убить.

Эсфирь Юмбовна с едва заметным удивлением посмотрела на дочь, а та грациозно опустилась в кресло и тоже взялась за спицы.

Я заворожено следил за немым сражением двух женщин.

– Душенька, ты зря сюда пришла: Николай Иванович великодушно обещал утолить мое любопытство о его вчерашнем деле, – пропела старшая Старджинская.

– Правда? – голоском невинного дитяти спросила Агния Парамоновна. – А вы разрешите мне остаться? – обратилась она ко мне, заразившись от матери смелостью.

– Конечно, – кивнул я и не позволил Эсфири Юмбовне сделать свой ход, азартно хлопнув в ладоши. – Итак, начнем?

Старджинская бросила на меня красноречивый взгляд: мол, я еще разберусь с вами, но позже. Я сделал едва заметный поклон (мол, а я не боюсь) и начал:

– Жил-был почтенный, впрочем, звания невысокого, чиновник шестидесяти лет по имени Лазарь Мироныч Хлебов. Долгие годы семейное положение его расценивалось как вдовец с покушениями на популярность, ибо состояние его не стремительно, но уверенно росло и крепло. Не взирая на слух, что он поклялся умершей жене до конца жизни остаться ей верным, вокруг него вилось достаточное количество представительниц женского пола, причем, некоторые из них были весьма знатны и уважаемы. Такая странность объяснялась довольно-таки симпатичной физиономией оного чиновника. Но год проходил за годом, а сердце его принадлежало покойной супруге. Так продолжалось до тех пор, пока на пути, как часто бывает с мужчинами, не встретилась прекрасная особа. У неё-то и оказалось достаточно очарования и сил, дабы украсть и сердце, и покой нашего чиновника. Минуло месяцев семь-восемь, и округ наш едва не пал от грома внезапного известия: вдовец решил жениться. Слухом это уже не было. В доме невесты все только и говорили, что о предстоящем событии. Наконец, день был назначен. Прекрасная невеста в знак согласия подарила Лазарю Миронычу кольцо с камнем. Я же принимал участие в этой истории по той простой причине, что Лазаря Мироныча на следующее утро нашли мёртвым в своей собственной квартире, а кольцо, как выяснилось далее, исчезло.

Я сделал паузу.

– Так вот. Служанка Зоя пришла как обычно, чтобы убрать квартиру. Только в этот раз ей никто не открыл. Она пошла по делам, а когда вернулась, около дверей Хлебова уже находилось порядочное количество граждан, ожидавших его. Сами понимаете, свадьба – это бесчисленные хлопоты. Служанка была обеспокоена и позвала квартального, с помощью, а главное, с разрешения которого взломали дверь Хлебова и нашли, как я говорил давеча, лишь его бездыханное тело. Через час на место убийства прибыл я.

Почему говорю «место убийства»? Сразу я решил, что наш чиновник мог умереть в кресле от апоплексического удара, после которого не смог подняться. Обычное удушье исключалось по причине отсутствующих на шее следов, зато не исключалась вероятность удушья пищей. Но одна деталь весьма беспокоила меня: на лице покойного чиновника читался такой ужас, какого я раньше и не видывал. Пустой взгляд вылезших на орбиту глаз был направлен на потухший камин, словно из него вылезло какое-то чудище.

Агния Парамоновна была бледна, но держалась, хотя вязать у неё уже не получалось.

– Вам не дурно? – обратился я к девушке.

– Ни капельки, – отвечала та, пряча от матери взгляд.

– Тогда продолжайте, мне очень интересно, – торопила меня Эсфирь Юмбовна, как бы назло своенравной дочери.

– Продолжаю. Тело Хлебова увезли, чтобы им занялся эксперт, называемый также патологоанатомом. Я принялся изучать квартиру и вскоре пришёл к выводу, что данный случай никоим образом не связан с кражей. Все вещи были на месте – это тут же подтвердила Зоя, весьма охотно отвечавшая на мои вопросы. Надо сказать, девушка очень примечательная. Несмотря на пережитое, сохранила ясность мысли. Именно благодаря ней, я спустя пару часов полностью отверг версию о краже. Разумеется, отказ от этой версии не прибавил ясности делу, а наоборот. Квартира была заперта изнутри ещё с вечера (это подтвердил приехавший родственник соседей, который по ошибке дёргал дверь Хлебова, и та не поддалась).

Между тем, события начали разворачиваться стремительней. По причине отсутствия каких-либо вестей, невеста сама приехала к Хлебову. Представляете себе, сколь сильным ударом было для девушки известие о смерти жениха. Но тут-то и выяснилось одно весьма интересное обстоятельство, а именно – пропажа того самого кольца, которое невеста дарила давеча жениху. С помощниками мне пришлось обыскать ещё раз квартиру Хлебова, но результатов повторный поиск не дал. Все вещи, по словам Зои, остались на месте, и только кольцо исчезло. Я попросил её в подробностях описать, как выглядело кольцо. Лгать этой девушки не имело смысла. К тому же две служанки в доме невесты согласно кивнули головами, когда я показал своею рукой набросанный эскиз кольца и спросил, похоже ли оно на пропавшее.

Вечером того же дня патологоанатом сообщил, что вскрытие проведено и что никаких следов удушья и признаков удара не обнаружено. Однако я не разделяю точку зрения людей, которые утверждают, что иные граждане умирают просто, словно душа их вдруг собрала скромный багаж грехов и добродетелей и махнула в небеса, предоставив тело алчному тлению.

Тут госпожа Старджинская усмехнулась:

– Ох, и язык же у вас, Николай Иванович!

– Какой есть, уважаемая Эсфирь Юмбовна. Так вот, я попросил эксперта, как моего друга и давнишнего знакомого, посмотреть ещё раз тело Хлебова. Впрочем, он и сам был недоволен результатами вскрытия и соглашался со мной в невозможности смерти без причины.

Дело моё, однако же, остановилось на два дня и повергло меня в уныние. А потом приехала сестра покойного, госпожа Прокофьева, и развеяла тлетворную мглу над моей головой.

Это дама солидная, в летах, с особыми взглядами на жизнь. Я уж готовился к обеду, думал, что времени хватит перекусить, пока её будут выводить из истерики, но не тут-то было. Она весьма побледнела, опустилась на стул и несколько минут сидела, не двигаясь и глядя в одну точку. Потом посмотрела на меня испытующим взглядом и попросила описать обстоятельства, которые я тут же изложил ей с той краткостью, на которую только был способен. Она выслушала и вдруг сказала:

– Я была против его брака с Тамарой.

– Простите, – очень мягко заметил я, – невесту зовут Ириной Олеговной Епанчиной.

– Тамара – это его первая жена.

– Покойная, – вставил я.

Она странно усмехнулась.

– Тут слово "покойная" едва ли подходит.

– Почему же?

– Тамара была ведьмой.

Извольте знать, Эсфирь Юмбовна, я даже подскочил. Нынче ведьмы по мостовым не расхаживают.

– Ведьмой? – уточнил я взволнованным голосом.

– Да, ведьмой. Об этом мало кто знал, но я-то, уж поверьте, господин Переяславский, я-то смогла узнать о ней правду. Она была ведьмой, поэтому я была против этого брака. Я знала, что ни к чему хорошему он не приведёт.

– Какие же отношения были между Тамарой, хм, простите, отчества не знаю, и Лазарем Миронычем?

– О, брат был без ума от неё, впрочем, это вполне естественно при её способностях. Но я не могу, конечно, отрицать, что и она его любила. Между ними пылала настоящая демоническая страсть. Я боялась этой страсти и хотела спасти брата, сделав невозможной свадьбу. Но… я оказалась слабее ведьмы.

Мне было очень интересно и полезно знать такие подробности, однако начинало казаться, что беседа о первой жене уводит нас в сторону.

– Простите, Кристина Мироновна, но каким образом смерть вашего почтенного брата связана с тем обстоятельством, что его первая жена была ведьмой?

– Вы правы, не было бы никакой связи, если бы не маленькая моя догадка. Она относится к тому дню, когда умирала Тамара. Мне кажется, брат мог дать клятву хранить верность.

– Дать клятву ведьме! – воскликнул я, весьма поражённый.

Кристина Мироновна горько усмехнулась.

– Глупо, не правда ли? Давать клятву ведьме нельзя ни при каких обстоятельствах. Но… но Лазарь был слишком влюблён, чтобы понять эту истину. Я полагаю, он так долго и тщательно избегал близких знакомств с женщинами лишь потому, что в свое время дал клятву. Иначе объяснить эту обособленность от женского пола я не в силах. После смерти Тамары он стал скрытным, а со мной так и вовсе оборвал всякую связь.

– Что же из всего этого следует?

– Ну, молодой человек, – хохотнула дама, – причины и следствия положено устанавливать именно вам, а не мне, потому что вы сыщик. Я лишь поделилась своими соображениями. Вы, конечно, не поверите в то, что Тамара ведьма, но, боюсь, ваше дело уже зашло в тупик.

– Я бы так не сказал…

– Что ж, вы бы не сказали, а я сказала. Мой брат мёртв, но среди живых вам едва ли удастся найти убийцу. Всего доброго, господин Переяславский.

И она ушла, оставив меня в большой растерянности.

Дело, между тем, никуда не двигалось. Свидетелей не было, каких-либо улик тоже. Казалось, что преступление совершил какой-то злой дух. Помните, как у меня горела всю ночь свеча? То я не спал, всё думал и думал о преступлении, которого не могу раскрыть. Прежде такого со мной не случалось. Наконец я, пересилив себя, написал отцу письмо, где подробно рассказал о деле и спросил совета. Представьте себе, он шлёт телеграмму: «Ищи родственников Тамары». Я был в ужасе. Даже мой отец мне толком ничего не посоветовал! Однако ж родственников Тамары я начал искать. Четыре дня ушло на поиски, на такую беготню по слякоти и холоду, что я едва не потерял ноги. Но сестру Тамары я всё-таки нашёл в соседней губернии.

– Не сомневалась, – хмыкнула Эсфирь Юмбовна.

– Конечно, нет сомнений в том, что я молодчина и всё такое. Но найти сестру Тамары оказалось лишь половиной предприятия. При первой же попытке заговорить с ней, Наина так шикнула, что я решил, что она уже навела на меня сглаз. Я не сомневался ни минуты – она тоже ведьма.

– Тем не менее, как я полагаю, вы сумели выведать у неё всё, что вам нужно.

– Да. Меня потому и не было два дня. Я не стал лукавить, не стал ничего преувеличивать или преуменьшать. Я рассказал честно от и до, а она, как ведьма, поняла, что я говорю сущую правду. Смягчилась и пригласила на чай. По правде говоря, у меня до сих пор мурашки по коже бегут, когда я вспоминаю о том ужине в её одинокой избе. Свеча на столе да треск в печи. Но я знал, зачем она меня пригласила на ужин. Она хотела меня соблазнить.

– Только лишь хотела? – поинтересовалась Старджинская, и на её щеках я заметил алые пятна.

– Вы понимаете, я не мог сопротивляться чарам…

– Как! – воскликнула Эсфирь Юмбовна так, что в голосе её мне почудилась ревность. – Как?! – воскликнула она ещё раз, но тише. – Вы провели ночь с женщиной только для того, чтобы получить от неё сведения, необходимые для раскрытия вашего дела?

– Не я это сказал, – пожал я плечами и тут вспомнил, что, кроме меня и хозяйки, в комнате находится девушка, в меня влюбленная. – О, простите, Агния Парамоновна! Ваша мама говорит ужасные вещи.

Девушка была краснее иного вышитого платка. Она тяжело дышала и не могла попасть спицей в петельку.

А Старджинская оказалась так поражена моей выходкой, что не нашла слов для ответной колкости: просто вспыхнула и грозно поджала губы.

– Если я не ошибаюсь, я остановился на том, хм, что Наина подтвердила, что Хлебов дал клятву её сестре.

– Ещё бы она не подтвердила, – тихонечко буркнула Эсфирь Юмбовна.

Как же я мог не улыбнуться?

– Узнав правду о клятве, я опять прибывал в растерянности. Конечно, Наина добавила массу интереснейших сведений о жизни Лазаря Мироныча и Тамары. Благодаря этим сведениям подтвердились слова сестры Хлебова о том, что и Тамара любила его, что их любовь была взаимной, а не строилась лишь на ведьмовских заговорах и зельях. Наина поделилась несколькими потрясающими вещами, например, женитьба на ведьме – это не просто соединение судеб. Ибо душа ведьмы – это проданная тёмным силам душа, следовательно, супруг тоже должен стать ведьмаком, тоже должен продать душу. А Тамара хотела, чтобы Лазарь остался человеком. И когда наступил роковой час, она посмела выступить против клана. А такое не прощается. Спустя несколько лет её убили.