Текст книги "Повседневная жизнь российских железных дорог"

Автор книги: Алексей Вульфов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Вот какая наука! А это ведь только малая часть ее. Топили и сланцем, и торфом, а в Гражданскую и сухой воблой, копченой рыбой! Изгарью топили и прочей всякой «землей». Антрацитами ухитрялись. Навалят полную топку «Москвы», а сверху наложат антрацитовых плит, которые раскалятся, как куски руды в мартене, пару в котле – навалом, а потом, когда антрацит начнет плавиться и заливать слой, всё вместе одной спекшейся массой провалят в зольник, не дав забиться сечениям колосников. Нужно только успеть сделать это вовремя.

А сколько раз вставали на перегоне, зашлаковав топку, заливали колосники, теряли пар. Работа была, господи…

А как в топку лазили: в горячую топку! Провалится, допустим, колосник – а ехать надо, да и в зарплате за заход на внеплановый ремонт пострадать никому не хочется. Надевает человек на себя два ватника, две пары рукавиц, закутывается, забинтовывает лицо, оставляя лишь щелочки для глаз (брови всё равно обгорали, а угольный налет под глазами у паровозников вообще оставался навсегда). Обольют его как следует водой – тщательно, насквозь. Горящий слой сгребают в сторону от провалившегося колосника, расчищают место для работы, снижают давление пара в котле, насколько могут, уменьшают и температуру в топке. В шуровку просовывают доску или полушпалок, чтобы по ним можно было сползти на колосники на расчищенное место. И человек медленно сползает в самое пекло. Там он очень аккуратно, без резких движений, успевает сделать две-три точных манипуляции (например, опустить лист железа на место провалившегося колосника), и его немедленно вытаскивают за ноги – к этому моменту, спустя какие-то секунды, одежда на нем уже вся дымится. Главное – не прозевать момент, когда нужно начать вытаскивать, иначе там сознание можно потерять очень быстро. Тяжелее всего было всё это проделывать на паровозах с небольшими и, следовательно, тесными и жаркими топками. Редко какой машинист из настоящих паровозников хоть раз не лазил в горячую топку.

Вот какая была работа!

«Механик веселый сегодня пришел, кочегар, как обычно, танцует»… Самое большое заблуждение историков – что работа паровозников и вообще работников, связанных с движением поездов, была образцом порядка и дисциплины. Увы, это не так. Лучше сказать – работники были в основном опытными, но насчет дисциплины… Крушения и аварии были очень частыми, особенно в 1920–1930-е годы, но и впоследствии их хватало. Во всяком случае, было их гораздо больше, чем в более поздние и сегодняшние времена. «Нет такой станции на нашем участке Москва – Сухиничи, – рассказывал мне Юрий Савельевич Оберчук, – на которой на моей памяти не было хотя бы одного крушения или аварии». Надо сказать, что старые машинисты-паровозники хотя и назывались механиками, но редко имели больше двух классов образования, брали больше опытом, чем теориями, были окружены огромным почетом и уважением, получали прекрасную зарплату, регулярные правительственные награды и пользовались обилием всевозможных льгот. Всё это давало им огромное чувство превосходства и уверенности, а в чем-то и безнаказанности. Поэтому пьянство на паровозах, чего греха таить, было весьма распространено. Савелич рассказал мне, как однажды, работая еще помощником, привез своего напившегося машиниста на паровоз на санках, кое-как втащили они его с кочегаром в будку, положили на левое сиденье, открыли дверь, чтобы его дорогой проветривало, и некоторое время ехали вдвоем, пока механик не пробудился и не взялся за управление. Машинист депо Осташков А. П. Померанцев рассказывал автору, что работал он помощником на трофейном паровозе по прозвищу «фрау» со старым дедом-машинистом, который не уезжал в поездку без двух четвертинок: одну выпивал перед отправлением, другую – в середине пути, на одном и том же месте, где валялось немало этих его выкинутых бутылочек.

В среде московских паровозников ходили легенды о действительно существовавшем в 1940-х годах неком машинисте Макарове, который был разжалован из высокого начальства за пьянство и буянство и тем же занимался потом на паровозе, причем приходил в поездку только в прежней своей генеральской фуражке (пока ее где-то не оставил). Наиболее знаменитые эпизоды из паровозной саги о Макарове – с летчиком и про пивной ларек Однажды, после войны, попросился к Макарову на Киевском вокзале на паровоз военный летчик, весь в орденах, доехать до Малоярославца. Ну и сказал тот летчик что-то вроде того: мы вот в небе храбрецы, а вы тут на этом самоваре – что? Ну, Макаров посылает кочегара, протянув ему скрученную стопку денег, в магазин: «Купишь водки». Кочегар принес. И как начни Макаров пить, отправившись с Киевского, и летчика поить и вошел в раж, регулятор упер «в пятку, а реверс – на площадку», как говорили паровозники, и достиг невероятной скорости и тряски, от которой помощник с кочегаром чуть не полегли на пол, а летчик со страху едва сознание не потерял. «А ты говоришь – на самоваре! Тут пострашнее, чем у вас, будет!» – орал Макаров и пил прямо из горлышка, забыв о дороге. Станции, где надо было вставать, проехали мимо (а ехали с пригородным), дежурный из Шемякина звонит в Малоярославец: «Пьяная бригада, вызывайте милицию!» Пришли в Малом милиционеры, стали залезать на паровоз (это был пассажирский СУ), так Макаров с ними боролся, словно в осаде, отбивался и лопатой, и скребком, пока его не связали, так и то он весь непримиримостью исходил, когда его в отделение везли.

Прогнали его за это из Москвы-Киевской, и попал он в депо Великого Почина, на Сортировку. Едет в Рязань на «лебедянке» с грузовым, лето, жара – захотелось ему пива. А тут, где дачи, в районе Малаховки, как раз у путей пивной ларек и очередь. Макаров встает с поездом на перегоне и посылает кочегара с баклагой за пивом. Тот возвращается: меня не пустили без очереди. «Как они посмели?! Паровозника не пустить?!» Подъезжает паровозом строго напротив ларька и… сметает его с лица земли, словно артиллерийским залпом, потоком пара из крана Эверластинга – вместе с продавщицей. После этого случая, как говорят паровозники, Макарова все-таки «убрали», хотя и был он выходец из высокого министерского начальства.

Пьянство на паровозах да и на линии было явлением весьма распространенным – но, конечно, не следует его преувеличивать. К тому же на паровозе особенно не запьянеешь, а зимой, в сильные морозы, 100 граммов даже и не помешают. Ведь не было на линии никакого медосмотра, он появился только в 1960-е годы, а в столовых и ларьках в паровозных депо везде в разлив продавались водка и пиво. Савелич рассказывал, как однажды пиво не завезли, и тогда они с другими машинистами позвонили в Москву и нажаловались самому заместителю начальника дороги, который очень возмутился и дал команду немедленно доставить в буфет свежее пиво, что сразу же и было выполнено.

Если в песне поется, что кочегар, «как обычно, танцевал», то, стало быть, вся бригада не прочь была малость приложиться перед рейсом… «Только лишь выедем мы на „лебедянке“ под поезд Кострома – Киров, – рассказывал автору бывший кочегар депо Кострома, – как я уже от имени всей бригады бегу на Титова в магазин, набираю в карманы четвертушечек, и одну-то четвертушечку сразу у себя на тендере – клю-клю-клю, а после мы еще маленечко все вместе клюкнем, и хорошо, на веселом тоне едем и прибываем благополучно в Галич».

И ведь, несмотря на всё это «веселье», делали всё, что требовали дорога и паровоз, – а требовали они очень многого, и приводили поезд в пункт назначения по графику (по поездам действительно ходики ставили за отсутствием ТВ и радио), и паровоз содержали в неотразимой чистоте и сверкании, так, что он глаз собою радовал всем встречным и прохожим, был как лакированный, вечно юный. Паровозы ведь были закреплены за бригадами, на одной машине работали только одни и те же лица, это был и дом их родной, и, как скажет машинист Алексей Борисович Апрельский, «касса». На уход за паровозом не скупились и любили его как девушку, как жену и невесту, душевно, ласково и работяще, что и нашло отражение в словах другой песни, в которой рассказывается о романе хозяйки сдобного буфета и механика молодого: «Люблю тебя, моя родная, как свой курьерский паровоз». Это правильно сказано, безо всякой натяжки – сравнения по степени значимости совершенно адекватные: к тому же не просто паровоз, а – курьерский!

«Кругом обежал и все буксы залил, и только поставил масленку, веселую песню себе он запел, помощник кричит: „Давай звёнку!“». Всё точно: крутом он обежал, чтобы лишний раз убедиться и припомнить, всё ли он смазал, не оставил ли где-нибудь инструмент и масленки. А мазать-то с одной стороны только до двадцати точек! В одних, открутив гайки, фитили пропустить, потянув пару раз за вязкую веревочку, и из масленки в них подлить; в другие, на механизме и рессорах, вкачать винтовым прессом вязкую «грызь» (слово это пошло от английского «гриз» – смазка, и началось с эпохи мощных ФД, с того американского влияния, которые они с собой принесли); в третьи зафуговать массивной спринцовкой, а в пресс-аппараты налить из ручных масленок с длинными носами, которые бывают от самых крошечных до могучих 12-килограммовых, а после еще и прокрутить трещетки, чтобы подогнать масло к самим трущимся поверхностям. Потому у помощника или кочегара во время смазки всегда в кармане спецовки лежит гаечный ключ для откручивания смазочных гаек и кусок обтирочных концов для обтирания пальцев.

А самые первые паровозы смазывали… говяжьим салом! Вот аромат был жуткий! Гарин-Михайловский так и пишет: «сало спускать в масленках». Эта смазка называлась «техническое сало». После появился олеонафт – нефтяная смазка. Именно ее вдохновенно упоминает машинист-наставник у Андрея Платонова в повести «Происхождение мастера»: «…свой хлеб в олеонафт макать», имея в виду жертвенность человека во имя служения машине и полное слияние с ней. Смазывали и мазутом, пока не появились минеральные масла промышленного производства. На паровозы давали осевое («осевуху») зимнее или летнее, которого чуть не центнер уйдет за поездку, цилиндровое («вапор»), компрессорное для насоса. Весь пол у котла в будке машиниста, бывало, масленками, масляными коробами уставлен, ручные прессы на штуцерах лежат – греется масло. Каждая масленка покрашена в свой цвет или имеет надпись, чтобы не перепутать масло, особенно ночью. Самое тяжелое было на паровозе – приехать и усталому идти за маслом на маслораздачу, таскать тяжеленные емкости на паровоз. Кроме того, нужно было брать жестяные коробки с солидолом и «грызью», напоминавшей шоколадное масло… Паровоз много масла потреблял, лишнего не бывало. До сих пор помню, как приедем в Иваново из Кинешмы со сборным на «лебедянке» – в пору бы уже свалиться, «горизонт принять», – а тут еще всё только начинается..

Ночью при осмотре и смазке паровоза носят с собой горящий факел – чисто паровозная деталь трудового быта. Электрическому-то фонарику в таких условиях каюк наступит очень быстро, да и как его в руке-то держать, этот фонарик, если нужно масленкой или прессом орудовать? А вот факел можно на что угодно повесить – это очень большое преимущество. Вот толсто набьешь его спираль отработанной ветошью, обмакнешь в грязный керосин или соляру, добавишь осевого масла (это называется «сделать факел»), чиркнешь спичкой – он сперва пугающе ярко и сильно заполыхает и начнет ронять огненные капли, а потом поуспокоится и освещает вокруг себя ясно-ясно, и дымок от него курчавый, и аромат такой приятно-вонючий, как от домашней керосинки, и деловитый треск, а главное – его повесить можно на что угодно, и он рукам не мешает. Ночью в паровозном депо сверкание факелов – как иллюминация, как какое-то шаманское действо на фоне черных громад шипящих и стучащих насосами паровозов, и человек в дрожащем всполохе этих светил, как сказал паровозник Андрей Платонов, представляется «большим и страшным»…

Залил он все буксы, чтобы в пути не загрелись (это болезнь у паровозов самая знаменитая), поправил подбивку в них, и только поставил (убрал) на тендер масленку, готовясь закрыть дверцу ящика, как запел веселую песню, ибо работа его по смазке окончена и скоро можно ехать. Надо сказать, что на паровозах петь разрешалось и даже поощрялось, а вот за свист можно было сразу получить от машиниста подзатыльник Он мог принять этот свист за неисправность в машине и вообще за посторонний звук – а иного вида тестирования в пути, чем слухом, на паровозе не применялось. Про это даже анекдот есть насчет того, что «правильно, отлетела» [68]68
  Анекдот этот такой: едут пожилой машинист с молодым помощником на паровозе. Помощник слушает машину и кричит: «Дядя Вань, что-то в левой машине застучало!» Машинист ему: «Ну правильно, неисправность. Вот она и застучала». Едут дальше. Помощник кричит: «Дядя Вань, перестала стучать!» – «Ну правильно, отлетела».


[Закрыть]. Машинист машину слушал, как опытный дирижер или звукорежиссер, различая в сплошном грохоте малейшие чужеродные звуки. Свист – это могут быть и подшипники, и предвосхищение поломки валика или втулки, и греющаяся букса – что угодно. Так что за постороннее посвистывание в будке жди от механика погромного разбирательства. А вот петь – это сколько душе угодно. Помните, в фильме «Водил поезда машинист» – как там этот Карузо в исполнении Леонида Куравлева замечательно поет «День и ночь, день и ночь, день и ночь стучат составы и гудят провода» на музыку Андрея Эшпая? Всё это правда – так оно и было на паровозах.

А вот когда выяснилось, что поезд предстоит вести не на автосцепке, а на стяжке (на фаркопах), помощник и закричал кочегару: «Давай звёнку!» Звёнка, напоминаем, – это специальная соединительная переходная цепь, с помощью которой можно было сцеплять автосцепку СА-3 с крюком старой винтовой сцепки. Звёнку возили в будке, закрывали на замок и прятали – как и буферные фонари, которые иногда, чего греха таить, иногда друг у друга таскали в оборотных депо с паровоза на паровоз. Эти строки песни как раз говорят о периоде перевода парка в 1930–1950-х годах с фаркопов на автосцепку.

«Вот поезд готов и „жезло“ принесли, механик дает отправленье, поршня за работу свою принялись, из кранов раздалось шипенье». Поезд готов – то есть кондуктора расположились по составу, хвостовые сигналы развешены, тормозные башмаки из-под колес изъяты, воздушные тормоза опробованы, главный кондуктор документы и маршрут получил и залез в вагон, осмотрщики состав осмотрели, смазчики буксы смазали. «Жезло принесли» – о, это отдельная песня, требующая особого рассказа!

Жезловка

Самым распространенным средством сигнализации на наших железных дорогах долгое время, вплоть до 1940-х годов, когда начала внедряться автоблокировка, оставался жезл. Что это такое?

…Первый в мире семафор системы Грегори появился в Англии в 1841 году, и вплоть до 1924 года на наших дорогах применялась так называемая английская система сигнализации семафоров. В чем ее суть? Крыло при такой системе дает разрешающее показание не верхним положением, как сейчас (на 135 градусов к мачте), а нижним – то есть опускается вниз по отношению к мачте семафора (примерно на 75 градусов). В этом был большой и опасный недостаток: при любой поломке крыло падало вниз и давало, таким образом, ложное разрешающее показание. К чему это могло привести – понятно. Если же семафор ломался при верхнем положении крыла, то когда оно падало, положение оказывалось запрещающим для прохода поезда, что полностью соответствует соблюдению безопасности движения. Поэтому и отказались от английской системы. Между прочим, и белый сигнальный огонь, применявшийся до революции и означавший «путь свободен», заменили на зеленый также и потому, что слишком легко его можно было перепутать с любым осветительным фонарем и в результате наделать больших неприятностей.

Семафоры к тому же были деревянными вплоть до начала 1930-х годов.

Однако одного семафора для сигнализации недостаточно. Во-первых, в сильный туман крыльев и огней семафора не видно и иногда паровоз останавливали возле семафора и лазали на мачту, чтобы посмотреть, какой горит огонь и в каком положении стоит крыло. А один машинист, рассказывают, возил с собой на паровозе длинную метлу, которую в туман высовывал в окно будки при подходе к станции и ждал, пока метла тюкнется о семафор, чтобы установить самое его наличие… Но было и очень важное во-вторых. Что, если, допустим, дежурный захочет по злому умыслу совершить крушение? Ему тогда достаточно всего лишь повернуть рычаг открытия семафора, потянуть через балансир за проволоку крыло, поднять его и… Нет, необходимо было изобрести такое устройство, которое гарантировало бы невозможность отправить поезд на занятый перегон.

И такое устройство изобрели: электрожезловой аппарат. До революции в России применялись в основном аппараты английской сигнальной фирмы Вебб-Томпсон. Советский изобретатель, надсмотрщик телеграфа Омской железной дороги Даниил Трегер значительно усовершенствовал его. В 1921 году он создал более удачную конструкцию электро-жезлового аппарата, а в 1924 году началось его промышленное производство. В Центральном музее железнодорожного транспорта в Петербурге хранится аппарат Трегера № 1, выпущенный к 7 ноября 1924 года Главными мастерскими связи и электротехники станции Лосиноостровская Северной железной дороги. Это памятник науки и техники первого ранга. На лицевой части аппарата, украшенного пятиконечной звездой, прикреплены металлические пластины, на которых выгравированы цитаты из Ленина и Дзержинского. На боковой стенке помещена выписка из протокола общего собрания мастерских, в которой указано, что в аппарат вложено восемь символических жезлов, каждый из которых на перегон в один год, «начиная с 1917-го, восьмой жезл перегона 1924–1925 годов – Жезл Мировой Революции». С тех пор жезловые аппараты у нас так и называются – аппарат Трегера [69]69
  Приводится по материалам Центрального музея железнодорожного транспорта: Ласточкина Л. От ручного перевода до диспетчерской централизации // Железнодорожное дело. 1998. № 6.


[Закрыть].

С жезловой системой тоже связана целая история.

…Скорый поезд во главе с паровозом СУ, весь в курчавых парах, на скорости подходит к большой станции. По расписанию у него здесь стоянки нет. Помощник машиниста, независимо от погоды, надевает ватник, берет довольно широкое хромированное кольцо – некий глянцевый металлический обруч, отдаленно напоминающий какой-то цирковой акробатический атрибут, выходит наружу, на лесенку паровоза, и спускается на несколько ступенек. Он крепко держится одной рукой за поручень, а в другой руке у него обруч. Напротив здания ДСП [70]70
  ДСП – как уже говорилось, это сокращенное телеграфное обозначение дежурного по станции (у М. Булгакова можно встретить в одном из гудковских фельетонов обращение: «Товарищ дэ-сэ-пэ!»). Иногда эта аббревиатура используется в издевательских целях, когда дежурный совершает что-то не так «Чего с него взять-то! – ругаются машинисты. – Одно слово – древесно-стружечная плита!»


[Закрыть]на краю платформы стоит дежурный в красной фуражке и совершенно недвижимо, как вкопанный, держит в руке точно такой же обруч. Ночью дежурные возле себя фонарь ставили, чтобы паровозники издали ориентировались, где именно стоит дежурный. Помощник по приближении паровоза к дежурному роняет на перрон свой обруч, а затем на полном ходу действительно с точностью циркача попадает рукой внутрь обруча, который держит дежурный, и подхватывает его на плечо. Вот для этого-то случая и был им надет ватник; удар по плечу такой, что, если по открытому телу, – больно будет и плечо потом опухнет. А так – ничего. Главное – точно попасть рукой, иначе останавливаться придется и осаживаться (то есть ехать назад) – за жезлом, который и находится внутри ручки обруча. Без этого жезла ехать дальше категорически запрещено.

Дежурный, проводив поезд, подбирает оброненный с паровоза обруч и уходит с ним в свое помещение. Что же это за акробатика такая?

На станциях в помещении дежурного стоят одинаковые электромеханические аппараты на 40 жезлов каждый. Между собой они соединены кабельной линией, идущей вдоль перегона. Чтобы отправить поезд, нужно вытащить жезл из аппарата и передать его, положив в обруч, машинисту паровоза. Жезл – это ребристый металлический стержень, на который привинчена табличка с названием перегона, например: Кувшиново – Ранцево. Но замок не откроется и, следовательно, жезл никакой силой не вытащить до тех пор, пока не будет получен разрешающий электрический сигнал с той станции, на которую собираются отправить поезд, и не разомкнутся замки в аппарате Трегера. А дать этот сигнал можно только одним способом: вставив на той станции в аппарат жезл, привезенный прибывшим поездом. Это только и будет являться сигналом освобождения перегона.

Пока не привезут с перегона «жезло» и не вставят в аппарат, нельзя на этот перегон ни с какой стороны поезд отправить. Так и работает дорога круглые сутки: один жезл принимают, другой выдают на локомотив: путь свободен, механик!

Вот зачем акробатика эта.

Потом, в 1950-е годы, стали на паровозы ставить жезлоуловители, похожие на металлическую рамку. Машинист или помощник при проходе по станции опускал уловитель со своей стороны будки, и жезл автоматически принимался уловителем со специального столба, а предыдущий оставался в жезло-приемнике. Но это мало где практиковалось, разве что на главных направлениях: в основном везде всё вручную было. На станциях отправления поезда жезл у дежурного по станции забирал главный кондуктор и приносил на паровоз, а так жезл брали с ходу. В любую погоду, в проливной ливень, жару или метель… Дежурный по телефону строго по инструкции запросит согласие с соседней станции на отправление поезда («Могу ли отправить к вам номер такой-то?»), повернет ручку, вытащит жезл с приятным лязгом из аппарата с красной звездой на корпусе, положит в подаватель (тот самый металлический обруч – это и есть подаватель) и выйдет на перрон, не забыв надеть красную фуражку, – иначе никто у него жезл с паровоза не возьмет. Иной раз кольцо для этих самых подавателей, из-за нехватки металлических, резали из лозняка прямо на станциях и вязали самодеятельно…

Курьез бывал, когда забудут сбросить с паровоза жезл, а признаться-то не хотят, вот и кричат: ищите, мы сбросили! Ползают бедные станционные работники по платформе на четвереньках зимой, копают снег, ищут…

Дежурный, получив жезл, возвращается к себе в помещение, вставляет его в аппарат и докладывает диспетчеру: «Диспетчер! 27-й проследовал в 15 минут ходом!» А за сотни километров от станции, в особняке отделения дороги, склонившись над графиком движения, красиво очерченным аккуратными синими и красными линиями, его слышит по селектору диспетчер – главный командир движения на участке. Он в левой руке держит подстаканник с горячим чаем, а в правой, между пальцев, – пару-тройку цветных карандашей. С удивительной ловкостью выхватывает он один из них, в данный момент необходимый, не выпуская из пальцев остальные, и почти невесомым движением, с локтя, уронив на график линейку и прижав ее мизинцем, мгновенно прочерчивает по диагонали цветную линию, с поразительной точностью прервав ее в нужном месте, а потом стремительно выводит на границе линии цифру 15. И при этом еще успевает скомандовать следующей станции, нажав педаль микрофона: «Пропустить 27-й ходом, по проходу отправляйте четный литер!» Оттуда в селектор ему докладывают, как солдат офицеру: «Понято! По проходу 27-го отправляю четный литер!» Да, акробаты были тогдашние движенцы, ничего не скажешь. Работали без всякой радиосвязи, без автоматики – и пропускали поезда графиком, да какие потоки! Теперь-то всё это машина чертит и компьютер помнит…

Вслед за получением жезла и свистком главного кондуктора механик, как поется в песне, дает отправленье громким свистком. «Поршня за работу свою принялись, из кранов раздалось шипенье»… Чтобы из-за воды, которая скапливается в цилиндрах, не произошел гидроудар и цилиндровые крышки не выбило, дышла не погнуло, открывали перед троганием с места цилиндропродувательные краны. На паровозах царскосельской поры открывал их помощник машиниста, сперва бежал радом с паровозом, а потом закрывал краны и вскакивал на ходу. После сделали эти краны с приводом из будки. Когда в цилиндры подается пар, в эти краны он с шипением вылетает и образует возле передка паровоза необыкновенно живописные белые усы. Прежде чем открыть регулятор, машинист всегда посмотрит на машину и помощника спросит – нет ли кого возле кранов, потому что ошпарить человека можно – и бывало.

«Последняя стрелка мелькнула вдали, раскинулась даль перегона»… Стрелочные фонари были разной конструкции. Наиболее живописными представляются самые первые указатели в виде лиры и так называемый фонарь Бендера, прослуживший до 1920-х годов. С ними железнодорожный пейзаж действительно звучал как музыка! Фонарь Бендера хотя и сам напоминал произведение искусства и сигнализировал красиво – но был чересчур сложным, поэтому после перешли на более функциональные круглые желтые «глаза» флюгарок, которые служат до сих пор, и на полосатые указатели в виде стрелы на вспомогательных путях. Опытные машинисты всегда смотрели положение стрелки не по фонарю, а по переводному рычагу. Стрелочник, который, как известно, во всем виноват, может свернуть фонарь по неосторожности, а вот положение рычага – это уже точное подтверждение того, на какой путь «разделана» стрелка. Существовали еще крестовины с переводным сердечником – по ним можно было ехать на пересечении путей и в ту, и в другую сторону, и у них был свой сигнальный указатель в виде двух маленьких сходившихся стрелочек Однажды довелось увидеть такой чудом уцелевший указатель возле здания бывшего депо Торжок…

Стрелочники стоят на постах с флажками: развернутый желтый – на боковой путь, свернутый желтый – прямо. Ночью у них в руках фонари – молочно-белый или желтый соответственно. Проводят поезд, посмотрят на хвостовой сигнал – на месте ли, и уходят в свою будку доложить дежурному по станции. Там у них есть печурка, стол, стул, плитка, чайник, шкафчик, зеркало и служебный телефонный аппарат. Постепенно стрелки становились автоматическими, стрелочники делались не нужны и исчезали, а с ними и их будки.