Текст книги "Повседневная жизнь российских железных дорог"

Автор книги: Алексей Вульфов

Надо сказать, что пассажиру не было скучно и внутри вокзала. Помимо буфетов, о которых шел особый разговор в другой главе, путнику было чем еще развлечь себя в дороге. Вокзальная книготорговля до революции была одной из самых содержательных в стране, причем владельцы зорко следили, чтобы качество изданий было соответствующим. Нечего говорить о том, что не допускалось никакой порнографии, пошлости и недозволенной в политическом отношении литературы. На это существовали особые правила. Циркуляр от 16 июля 1875 года «О передаче жандармским чинам книг, газет, брошюр и рукописей, которые будут находимы в пределах линий железных дорог» гласил: «По приказанию г. Министра Путей Сообщения предлагается Управляющим железными дорогами сделать надлежащие распоряжения, чтобы Начальники станций железных дорог тотчас передавали чинам Жандармских Управлений все книги, брошюры, статьи и рукописи, которые будут находимы как на путях железных дорог, так и в вагонах или на станциях». Опасались нелегальной литературы!

Содержание же торговых книжных палаток на станциях просто поражает. Обратимся к уникальной книге, подаренной автору подвижницей истории железных дорог, директором музея старейшего в России локомотивного депо Тверь Светланой Николаевной Дмитриевой, под названием «Государева дорога и ее дворцы». А именно к статье Е. Кирьяновой «Пути сообщения и тверское книжное дело»: «Николаевская и Варшавская железные дороги стали первыми, где появились книжные киоски… В середине 1870-х годов необычайно разросшаяся пристанционная книжная торговля привлекла внимание министра внутренних дел А Е. Тимашева, настороженного самой возможностью произвольного распространения среди путешествующей публики самой разнообразной по содержанию и политической направленности литературы. Последовал запрос министру путей сообщения о масштабах книжной торговли на железнодорожных магистралях и благонадежности ответственных лиц, а вслед за этим – циркулярные предписания об усилении контроля и ограничении предпринимательской активности. В марте 1876 года право торговли произведениями печати на станции Тверь перешло к „контрагенту книжной торговли по линиям Главного общества российских железных дорог надворному советнику князю Владимиру Владимировичу Оболенскому“, который уже содержал торговлю на Брестско-Граевской, Шуйско-Ивановской железных дорогах… Оболенский предлагал к продаже газеты частные и правительственные, консервативные и либеральные, литературные и сугубо прикладные. Среди периодических изданий на польском языке было – 5 изданий, иврите – 2, французском – 19, немецком – 21, английском – 5. Весьма разнообразным был и ассортимент книжной продукции. В числе 859 книг, поименованных в накладной, – произведения известных мастеров отечественной и мировой беллетристики: Жюля Верна и Жорж Санд, А. Пушкина, А. Грибоедова, Ф. Достоевского и другие сочинения по различным отраслям знаний: истории, географии, физике, химии, а также политическая и философская литература. Местные издания не нашли достойного отражения в ассортименте предлагаемых на продажу книг. Исключения составили „Очерки Тверской губернии“.

В 1882 году концессию на торговлю изданиями печати на всех магистралях, подведомственных Совету правления Главного общества Российских железных дорог, получил издатель „Спутника по железным дорогам России“ В. П. Ланцерт. Контракт с ним был заключен на четыре года. Однако в конце 1884 года, за два года до истечения его срока, Ланцерт за 10 тысяч рублей переуступил право продажи произведений печати на станциях Николаевской и Варшавской железных дорог А. С. Суворину, владельцу крупнейшей отечественной газетной и книготорговой фирмы, издателю газеты „Новое время“. С 1903 года к делу Суворина подключился И. Д. Сытин».

Что и говорить – у руля вокзальной книготорговли, которая происходила в самой гуще народной жизни, стояли люди высокой культуры. Это было настоящее железнодорожное просвещение– еще одно неоспоримое проявление гуманности чугунки. Помимо всего прочего, до революции выпускались путеводители по отдельным железнодорожным направлениям – этакие историко-краеведческо-туристические справочники, имевшие занимательнейшее содержание. В них подробно описывались каждая станция, каждая речушка под мостом, каждый город и городок вдоль линии. И надо ли говорить о том, как прекрасно эти путеводители были изданы и иллюстрированы! При этом все крупные сооружения железных дорог до революции отражались на почтовых открытках серии «Привет с дороги».

Нет, не скучно было пассажиру ехать по железной дороге. Сколько об этом процессе создано легенд, книг, кинокартин и песен!

Крупнейшие предприниматели в области железнодорожного строительства прославились как меценаты. Например, Петр Ионович Губонин: с его именем, а точнее сказать – непосредственным финансовым участием, связаны проведение в 1872 году в Москве крупнейшей в истории страны Политехнической выставки (часть экспонатов которой потом составила основу экспозиций Политехнического и Исторического музеев), возведение храма Христа Спасителя, строительство и содержание больниц и приютов, строительство железнодорожного училища в Борисоглебске, в Москве, образовательных классов в Твери. Николай Карлович фон Мекк был членом Общества распространения полезных книг, оказал серьезное вспомоществование Московскому институту благородных девиц, в котором были учреждены стипендии имени семейства фон Мекк, поддерживал развитие спорта. Самое первое в России железнодорожное училище в Ельце построено на средства знаменитого «железнодорожного короля» Самуила Полякова. И таких примеров множество.

Железная дорога изрядно преуспела и в музыкальном отношении. Всё началось, как известно, со Штрауса, дирижировавшего на вокзале в Павловске на первой Царскосельской дороге, а продолжилось огромным количеством самодеятельных оркестров, хоровых коллективов при станциях, депо, мастерских. У рабочих в ходу были балалайки и гармонь, очень ценилась, как и у всего прочего народа, песня. При больших станциях постоянно устраивались концерты, в том числе с участием симфонических оркестров. Для рабочих депо и станций строились народные дома, клубы. Надо сказать, что в начале XXI века музыкальная традиция Павловского воксала продолжилась: в Чувашии на новом железнодорожном вокзале была проведена культурная программа «Вокзал – Vauxhall», а в 2006 году в Москве, на Ярославском вокзале, с огромным успехом у пассажиров начал регулярные фортепианные концерты сотрудник этого вокзала Павел Журавлев.

Хочется сказать о том, что во многих случаях именно железная дорога становилась меценатом создания и исполнения произведений классики. Между прочим, орган, который находится в Большом зале Московской консерватории, подарен этому залу сыном известного предпринимателя и строителя железных дорог фон Дервиза. Или, например, Петр Ильич Чайковский: долгое время он существовал на средства Надежды Филаретовны фон Мекк – однако не сама же она зарабатывала эти средства, зарабатывал их ее супруг Карл Федорович фон Мекк, а еще точнее – те железные дороги, которые он построил и которыми владел. О меценатской деятельности Саввы Мамонтова тоже хорошо известно.

Были на железке меценаты хотя и не такого масштаба и не таких грандиозных последствий для мирового искусства и общественной жизни, но очень значительные. Например, на Юго-Западных дорогах в XIX столетии работал выдающийся инженер-тяговик – Александр Петрович Бородин, автор идеи научных испытаний паровозов, создатель паровозной лаборатории – предка нынешнего опытно-экспериментального кольца, получившей название «Контора опытов» над паровозами. С инициалами его фамилия выглядит так же, как у Александра Порфирьевича Бородина, знаменитого композитора и химика. До недавнего времени я всегда невольно жалел, что Бородин-паровозник не имеет никакого отношения к музыке. Оказывается, ошибался! Совершенно неожиданно нахожу в Интернете следующее (к сожалению, без указания автора сведений): «О его (Александра Петровича Бородина. – А. В.) разносторонних интересах и общей культуре говорит такой факт. К лету 1895 года по его инициативе и при его же материальной поддержке на пригородной станции Боярка был разбит парк, построена летняя эстрада и открылись „музыкально-вокальные вечера“ силами хоровой капеллы ЮЗЖД (Юго-Западных железных дорог – на них работал А. П. Бородин. – А В.) и духового оркестра Главных мастерских. Через некоторое время там был выстроен летний театр, где давались драматические и даже оперные спектакли, а в 1910 году проводились симфонические концерты. И обыкновенный дачный поселок стал своеобразным очагом музыкально-театральной культуры, „киевским Павловском“. Причем количество желающих посещать боярские концерты было столь велико, что в дни их проведения выделялись специальные дополнительные пригородные поезда».

Впоследствии при советской власти, наряду с сотнями ДК железнодорожников, имевшимися на каждом сколько-нибудь крупном узле, главным народным железнодорожным домом, прославившим российскую эстраду, стал ЦДКЖ – Центральный дом культуры железнодорожников в Москве. Именно там работали хор и оркестр под управлением Дунаевского, Цфасмана, Даниила Покрасса. А в развитии русской словесности XX века огромную роль сыграла газета «Гудок», в которой работали Булгаков, Ильф, Петров, Катаев. Не то чтобы именно для «Гудка» сочинялись их шедевры, но эта газета давала возможность литературным мастерам зарабатывать на хлеб насущный, что было отнюдь не маловажным для их основного творчества.

Никакая другая промышленная отрасль в государстве, кроме железной дороги, не имела столь больших материальных возможностей, чтобы быть меценатом большой культуры. Таким образом, железная дорога была (и остается) сферой не только перевозки, но также эстетики и просвещения.

Пока пассажиры осушали свои бокалы и рюмки всевозможных вместимостей, я, наскоро перекусив, только чтобы утолить голод, осмотрел оба салона, расположенные с обоих концов залы вокзала и предназначенные для высокопоставленных особ. В элегантных лавочках тульские саше [61]61
  Саше – футляр или сумочка для носовых платков.


[Закрыть], сапожки и домашние сафьяновые туфли, расшитые золотом и серебром, черкесские ковры, вышитые шелком по пунцовому фону, пояса, сплетенные из золотых сутажных нитей, футляры с очаровательными приборами из платины, отделанными золотом, модели кремлевского Царь-колокола, деревянные резные русские кресты, украшенные бесконечным числом микроскопических фигур, выделка которых потребовала поистине китайского терпения, тысячи приятных безделушек соблазняли туриста и выуживали из его дорожных средств несколько рублей, если он, как и я, был бессилен противиться соблазну и ограничиться одним их видом. Между тем, думая о далеких друзьях, очень трудно не наполнить карманы этими красивыми безделушками, при помощи которых по возможности стараешься доказать, что друзья не забыты, и так поддаешься соблазну…

Глава 10
«НАМ ОТКРЫВАЕТСЯ СТРАНА С ВОКЗАЛЬНОГО ПОРОГА…»

Раньше железка была удивительно притягательна своими узнаваемыми за версту образами. Хочется вспомнить по этому поводу фразу А. И. Куприна из рассказа «У Троице-Сергия»: «Что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками и песнями, криками, образами, запахами и вкусами?.. И не в прошедшем ли мы живем острее, но глубже, печальнее, но слаще, чем в настоящем?» Размышляя о прошлом чугунки, каждый раз невольно вспоминаешь эти дивные слова: «печальнее, но слаще»…

Точный и при этом необыкновенно поэтичный Самуил Маршак подметил в железной дороге важнейшее ее притягательное свойство: она очень живая и многокрасочная (во всяком случае, была такой в те времена, когда жил Маршак). Он передал главное – разнообразие звуков и цветов железной дороги, калейдоскоп их, зримость, яркость:

 
Нам открывается страна
С вокзального порога.
Отворишь дверь —
и вот она, железная дорога!
Дают свистки кондуктора,
поют рожки на стрелках,
И ударяют буфера
тарелками в тарелки.
Зеленый, красный свет горит,
И каждый миг сигналом
Вокзал с дорогой говорит,
А поезда с вокзалом.
 

При этом отмечает он и другое отличительное свойство железки: непохожесть ни на что больше другое на свете, своеобычие. Это именно «страна» – особенное царство, живущее по своим законам… В другом стихотворении Маршак в придачу к звукам и цветам передает еще и особенные запахи железки: «остро пахнущая гарь, долгий звук гудка ночного и обходчика фонарь»… Гарь – когда-то одна из основ настроения чугунки, одно из самых пронзительных, тревожащих ее дыханий.

Многим, очень многим людям железка запомнилась своими незабываемыми впечатлениями – звуками, цветами, запахами…

Главнейшие из них: звук гудка, отсечка паровоза и стук колес. Это изображают дети до сих пор, когда играют в железную дорогу, хотя никогда не видели и не слышали звука живого паровоза – он с течением полутора веков стал символом, вошедшим в человеческий и детский быт «по умолчанию». Да и как играть ребенку в тепловоз или тем более электровоз? Какие звуки издавать? Паровоз такой проблемы совершенно не создает.

Гудок паровоза – один из поразительных сигнальных и музыкальных тембров, созданных человеком. Ни на что более не похожий, он завораживает и подчиняет себе внимание, словно прекрасная музыка. В нем есть одновременное сочетание трех сил: утверждения, тревоги и торжества. Это, несомненно, выражение духа – такого же масштаба, как, например, колокол, да и по звучности он подобен колокольной пространственности. Российский паровозный гудок, столь отличимый от всех остальных гудков на свете, содержит в своем голосе выражение страстей, созвучных великим временам…

Вначале для подачи оповестительных сигналов на паровозе применялся колокол – в Америке и на маленьких паровозах в Европе он дожил до самых последних дней ( cowbell– «коровий колокольчик»). После того как проблема подачи более эффективных звуковых сигналов в целях безопасности публики возросла, был придуман и установлен паровой свисток, как на пароходах. Вначале он был однотоновым, то есть подавал звук только одной ноты. На маневровых «черепахах», «овечках» и «щуках» свисток так и оставался однотоновым (резким, пронзительным, высоким) вплоть до конца работы этих машин в 1950-х годах. Поэтому маневровые всегда были узнаваемы по такому вот птичьему свистку… В этом и умысел был – сразу можно отличить, кто подает голос на станции. 1910-е (и благословенные, и страшные для России годы) породили многотоновые паровозные свистки. Вначале два свистка – малый и большой – были применены на паровозе серии Э (этой феноменальной рабочей российской лошади) конструктором Вацлавом Яновичем Лопушинским на Владикавказской железной дороге в 1909 году, но каждый из них давал все-таки по одному отдельному тону. Однако с появлением курьерских паровозов серии С («Сормовский») однотонового звука показалось мало: словно сама история потребовала применить три тона свистка. Конструктор паровоза серии С Бронислав Сигизмундович Малаховский воплотил в этой машине лучший европейский опыт того времени – а в Европе и Америке многотонные свистки уже были. На первом паровозе серии С (его называли «Русский Прери») настройку свистка на нижегородском Сормовском заводе, по имени которого паровозу и присвоена буква серии, осуществлял регент кафедрального собора. Трехтоновые свистки давали уже не ноту, а созвучие, чаще всего красивый, певучий аккорд сакраментального настроения. Это был необычайно яркий голос своего времени. Можно предположить, что переход к трехтоновому паровозному свистку от однотонового сделали также и под влиянием задумчивых переливистых гудков волжских пароходов, тоже строившихся в Сормове.

С началом выпуска в СССР в 1930-е годы мощных товарных паровозов серии ФД и пассажирских ИС трех тонов свистка показалось мало – теперь их стало пять. Давление пара в котле 15 атмосфер позволяло вдыхать в них должную силу. Это был одновременно и властный рев, способный с близкого расстояния достичь болевого порога уха, бросающий человека в мелкую дрожь от макушки до ступней, и торжественный сигнал, и озорно предупреждающий возглас, наконец – утверждение стихийной жизненной силы. Голос пятитонного гудка расцветал в пространстве, словно звуковой букет, и отзывался протяжным эхом, наступавшим не сразу после гудка, а через несколько секунд и долго не замолкавшим в глубине придорожной чащи или на самой ширине реки вдали от моста, с которого раздавался гудок. В больших городах голоса гудков всегда были слышны словно в отдалении, и это придавало атмосфере города особое настроение – тревоги, происходящих где-то напряженных странствий…

«И поют ночные птицы – паровозные гудки», – сказал поэт.

Голоса мощных паровозов слышно было километров за 15–20. Иногда на одной станции слышали, как отправляется поезд с другой – соседней.

Это был могучий и грозный звук. «Когда я входил с тяжелым поездом в Узловую на своем ФД и давал свисток, на рынке у вокзала всех бабок с мешков как ветром сдувало», – рассказывал один старый машинист. Недаром в 1958 году запретили подачу громких свистков паровозами в пределах больших городов. Может быть, удобства и покоя жителям это и добавило, но настроения и ощущения пространственности, взволнованно говорящего, словно переживающего за что-то звукового колорита обиход их навсегда лишился, и стало без него конечно же скучнее…

Машинисты на закрепленных паровозах настраивали свистки каждый на свой лад, делали узнаваемыми. Это был не только эстетический подход и воплощенная любовь к профессии – благодаря этому уже издали можно было различить свой паровоз. Между мембранами свистка засовывали гвозди, металлические пластины, сами мембраны подпиливали, заливали свинцом. Особым шиком считалось дать длинный свисток не простым нажатием на ручку, а, выражаясь на музыкальном языке, с динамическим разнообразием – вначале акцент, затем мгновенное затухание, которое разрастается до всепобеждающего фортиссимо. В музыкальной нюансировке это будет примерно так: sfpp – crescendo molto – ff!Варианты звучания были от увеличенного трезвучия с вводными тонами до большого мажорного нонаккорда (автор просит прощения у непосвященных). Но в том-то и загадка, и непостижимость голоса паровозного свистка, что звук его, подобно звуку колокола, расчленяется слухом на отдельные ноты лишь приблизительно, расплывчато.

Услышав голос родного свистка, жена машиниста, хозяйка дома, ставила на плиту разогревать щи: кормилец приехал. По гудкам паровозов узнавали имена машинистов, причем нередко образ человека представал в голосе машины, на которой он работал. Жители железнодорожного поселка благоговейно констатировали: «Это едет с товарным Вася Коркин»; «Павел Кондратьич с курьерским прибывает»; «Пошел пригородный, с ним сегодня поехал Витька Григорьев». Бодрая была музыка!

На больших станциях машинисты, работая на маневрах, старались ограничиваться короткими рявканьями, подававшими голос весомо и полнозвучно. Голоса эти круглосуточно будоражили пристанционный поселок. Машинистам вторили стрелочные рожки. Их звуки, напоминавшие голос гобоя или английского рожка, как бы называли вслух машинисту номер пути, на который сделана стрелка. Гуднет стрелочник четыре раза – на четвертый путь, три раза – на третий и т. д. Радиосвязи и громкого оповещения из динамиков ведь не было. Маневровая работа превращалась в колоссальное оркестровое сочинение с участием ударных (стук колес, лязг буферов и сцепок), медных (гудки паровоза), деревянных (рожки стрелочников) и струнных (выхлопы паровоза) инструментов, а также ансамбля вокалистов (голоса по громкоговорящей связи). Что по сравнению с этим произведения композиторов-урбанистов 1920–1930-х годов – так, чепуха! Даже такая признанная железнодорожная вещь, как симфоническая картина А. Онеггера «Пасифик 231», и то совершенно недотягивает до живых звуков ни по разнообразию тембровых красок, ни по масштабам звуковой палитры [62]62
  Раз уж речь зашла об этом сочинении, в котором изображается самый популярный в ту пору в Европе курьерский паровоз, скажем, что это более звукоизобразительная, чем выразительная музыка (недаром на эту музыку в 1920-х годах был снят целый кинофильм). Г. В. Свиридов, написавший «Тройку» (из «Метели») и марш из кинофильма «Время, вперед!», разумеется, не думал ни о какой железной дороге и паровозах, однако у него получилась и куда более железнодорожная, и просто дорожная музыка – потому что она мелодична и очень динамична.


[Закрыть]. Венгерский композитор Ласло Шари в своей авангардистской «Поэме о паровозах» совершенно правильно не стал изобретать никаких тембров, а просто творчески обработал записанные на магнитофон звуки железнодорожных маневров с паровозами.

Много смысла и значения было в сигналах свистков. Один длинный – движение вперед, два длинных – назад или отпустить тормоза, три длинных – тормозить, три коротких – стой. Едут с паровозом-толкачом в хвосте состава или на двойную тягу: два коротких – подталкивай или тащи, один короткий – «закрывайся», то есть закрывай регулятором тягу, четыре коротких – отцепляйся, толкач, и возвращайся назад к себе на станцию. Для всяких тяжелых случаев было предусмотрено: один короткий-один длинный-один короткий – разрыв поезда, три коротких-один длинный – общая тревога, один длинный-два коротких – пожарная тревога… Один длинный-один короткий – сигнал бдительности: едем, не спим, всё видим и знаем, встречайте нас. Машинисты-паровозники больше всего этот сигнал любили, потому что в конце протяжного звукового посыла была очень к месту короткая точка, словно последний аккорд в симфонии. Она итожила что-то существенное, главное.

«И паровозная отсечка приятно мне ласкала слух» (А. С. Никольский «Былое»). Отсечка– это и есть то самое «чух-чух-чух», которое пускает паровоз на ходу и которое изображают дети во всем мире, когда играют в поезд, надувая щеки, крутя локтями и издавая «чух-чух-чух», хотя паровоз никогда в глаза не видели… Машинист регулировал ход паровозного золотника (то есть менял начало «отсечения» пара) – отсюда и слово «отсечка». Звук отсечки, при выхлопах на трогании с места резкий и могучий, а с тяжелым поездом и вовсе артиллерийский, сопровождавшийся целым Везувием над дымовой трубой, при разгоне паровоза становился изящнее и легче. Пассажирский паровоз, бегущий по равнине ( площадке) с поездом на большой скорости, – это по звуку швейная машинка, стрекочущая точнейше и ритмичнейше. Легкие такие разносятся по округе «па»: па-па-па-па-па-па-па-па-па… И тонкий хвост пара висит над составом.

Утратив звук паровозной отсечки, железная дорога словно потеряла один из главных своих внешних образов. Тепловозы и электровозы ничего подобного отсечке извлечь из себя, разумеется, не могут – не та машинная генетика… Не из тех времен вышли.

Есть (вернее – был) еще один железнодорожный музыкальный инструмент – свисток главного кондуктора. Обычный свисток, напоминающий футбольный, только гораздо певучее и выразительнее. Мы уже знаем, в каких случаях он подавался: перед отправлением поезда разливалась трель этого свистка – без нее машинист никуда бы не поехал. Всё имело значение, а не только кураж (хотя сама железнодорожная работа – это был настоящий артистизм, действительно кураж своего рода; составители даже кричали: «Играй на первую, потом на восьмую путь!» – не «езжай», а именно «играй»!). Кондукторским свистком при случае можно было дать остановку(то есть подать три свистка, требующие немедленной остановки). После войны из немецких шомполов кондуктора делали цепь – подвешивать на шее свисток. Это было проявление особого кондукторского шика.

Был и еще один музыкальный инструмент на железной дороге – колокол. Во-первых, уже до революции существовали оповестительные электроколокола на мостах и переездах, включавшиеся с поста дежурного по станции («агента службы движения»). Были они различных систем, как и всё тогда на железной дороге, – Эггера, Эриксона, Сименс и Гальске, Макс-Юделя, Вебб-Томпсона. В России впервые электроколокольной сигнализацией был в 1868 году оборудован мост через Западную Двину на Петербурго-Варшавской железной дороге. Электрические колокола применялись до 1920-х годов. Своим тревожным холодноватым звучанием они предупреждали о том, что поезд подходит. Этот порядок сохранился и доныне в переездных звонках и зуммерах, придающих околожелезнодорожной атмосфере столько волнения…

Ну и, конечно, станционные колокола, возвещавшие об отправлении пассажирских поездов. В «Положении о движении Санкт-Петербурго-Московской железной дороги» от 24 октября 1851 года указано: «Время выхода пассажиров из пассажирских зал определяется на станции звоном. До звона никто из пассажиров не может быть на галерее, откуда отправляется поезд». На колоколах непременно были отлиты буквы «МПС» (иногда так: «М.П.С.»). Смысл подачи сигнала этими колоколами состоял в том, что они предупреждали пассажира о двухминутном оставшемся времени до отправления поезда (причем звонили, даже если поезд только еще подходил к станции) – два удара и тремя ударами собственно об отправлении, которое должно произойти вот-вот. «При третьем звонке я горячо припал к ее руке, она коснулась губами моей щеки. Я вскочил в вагон, он толкнулся и двинулся» (И. Бунин «Жизнь Арсеньева», книга вторая).

Вслед за звуком колокола раздавалась трель кондуктора и только потом гудок паровоза и, собственно, троганье. Вот какая музыка была! Звонили эти колокола высоким тоном, звонко. Между прочим, станционные колокола отменили не так давно: в середине 1970-х годов. Автор однажды слышал в детстве звук такого колокола – на станции Ратьково-Рожново участка Буй – Вологда по дороге из Костромы летом 1974 года. Какие были времена: от Костромы до Галича тащил нас паровоз серии Л, от Галича до Буя – красавец чешский электровоз ЧС4 (теперь, к сожалению, почти исчезнувший), а от Буя до Вологды темно-голубой тепловоз ТЭ7 (сохранилось всего несколько экземпляров в музеях). Это были остатки былого железнодорожного разноцветья…

Колокола всегда вешали непосредственно возле помещения начальника (он на служебном языке назывался ДС) или дежурного по станции (ДСП). Сегодня на некоторых уцелевших старых вокзалах сохранились козырьки над перекладинами для подвешивания колоколов. Сами колокола где-то переданы в музеи, а на большинстве станций просто украдены или уничтожены…

Имеется на железной дороге по сей день такой звук, который лучше бы никогда не раздавался, – взрыв петарды. Изобретена она в Англии в 1844 году как «туманный сигнал» («подать звук при отсутствии видимости»). В России впервые была испытана 20 февраля 1848 года инженером Уистлером на Санкт-Петербурго-Московской железной дороге. У петард в XIX веке было название «хлопуши» или «рельсовые пистоны», впервые они были введены в 1860 году на Петербурго-Варшавской железной дороге. И служат до сих пор.

Посмотрите у Андрея Платонова в рассказе «В прекрасном и яростном мире» этот потрясающий драматический момент: «Мальцев! – закричал я. – Мы петарды давим!» Петарды укладывают на рельсы треугольником – на один рельс, потом на другой, потом на противоположный, через 20 метров каждую. Под локомотивом петарды с грохотом взрываются, и машинист на ходу слышит три взрыва подряд. Это сигнал немедленной остановки! Петардами ограждают любое стихийно возникшее препятствие – остановившийся «из-за нехватки пару» на перегоне поезд, лопнувший рельс, размытое полотно и т. д. Путевой обходчик, помощник машиниста, кондуктор или проводник остановившегося поезда должен бежать что есть духу назад почти на километр, положить петарды на рельсы и стоять рядом с красным флагом, а затем, когда всё заканчивается, их снять. Если участок в один путь, то же самое проделывают и перед поездом. Так что петард в комплекте шесть – держат их в таком особом круглом футляре с крышкой, напоминающем коробку для монпансье. А зачем такие гремучие ухищрения? Дело в том, что раньше раций опять-таки не было, нет их и сегодня у монтеров пути; и при этом гарантия, что машинист выглянет в окно и увидит именно в данный момент красный флажок, тоже отсутствует. Машинист может отвлечься на какой-нибудь мелкий ремонт в кабине, на разлив чая из термоса – наконец, просто может быть туман и никакие флажки, фонари и прочие «визуальные сигналы» видны с локомотива не будут (иной раз в сильный туман паровозники останавливались и лазили на верхотуру семафора, чтобы посмотреть, какой горит огонь и в каком положении стоит крыло). А нужна 100-процентная гарантия, что машинист будет оповещен об опасности. Для этого и предусмотрены три взрыва, по силе равные ружейным выстрелам: их-то уж всегда заметишь и ни с чем не перепутаешь.

А вот такой типический и столько раз в кино и на эстраде пародированный звук, как голос диктора на вокзале, вообще появился лишь в конце 1920-х годов. А так о подходе и отходе поездов пассажирам возглашали начальники станций, их сменные помощники или станционные агенты, входя в зал ожидания: «Курьерский на Петербург! Стоянка пять минут!» А в вагонах поездов о приближающейся станции возвещали кондуктора – и доныне возвещают на некоторых дорогах проводники в таких пригородных вагонах, которые не оборудованы внутренним радиовещанием: «Станция Березайка! Кому надо – вылезай-ка!» – вот откуда пошла эта поговорка (такая станция между Москвой и Петербургом действительно есть). Появление микрофонов и громкоговорящей связи всю эту романтику свело на нет, и в электричках теперь остановки объявляет не застенчивая бабушка из хвостовой кабины, как в 1960–1970-х годах [63]63
  «Бабушек», а точнее – хвостовых проводников электропоездов отменили в конце 1980-х годов в период пресловутого «Белорусского метода» – первого этапа массового сокращения работников на железнодорожном транспорте.


[Закрыть](помню, «Москва-Рижская» такая бабушка произносила не «рижская», а «ри-же-ска-я»), и не сердитый голос машиниста, а магнитофонная запись жеманящейся девушки на один и тот же тон. Те, кто ездят в электричках часто, выучили этот тон наизусть до малейшего интонационного оттенка.

Хорошо, что хоть самый главный звук музыкальной партитуры чугунки вечен: стук колес. Его-то уж никак не уничтожишь, не украдешь, покуда железка жива.