Текст книги "Игра с джокером"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Она говорила это вполне искренне – но вот правдиво ли? Не пыталась ли она саму себя убедить, что она – всего лишь прожженный делец, торгующий смертью, а не психопатка, смакующая кровь и смерть? Опять-таки, определенного ответа у Андрея не имелось.

Во всяком случае, мальчика, лишившегося обоих родителей, она не оставила без заботы. Ленька-младший был для неё частицей – до сих пор живущей частью – её возлюбленного, и его судьба не оставляла её равнодушной. Много лет она подкидывала тете Тане и Леньке такие суммы, чтобы они не бедствовали. Разумеется, они и предположить не могли, откуда эти деньги, и думали, что от старых друзей и от родственников дяди Семы. В последний год Богомол возложила обязанности по пересылке им денег на Андрея – и теперь они Андрея считали главным благодетелем.

Несколько лет назад ей пришлось разбираться с внезапно появившейся мамашей: видно, до той дошли слухи, что тетя Таня получает откуда-то вполне неплохие деньги на воспитание внука, вот и решила присосаться. Но Богомол быстро объяснила ей, что к чему, и мамаша вновь бесследно исчезла. Если верить Богомолу, она отвалила мамаше очень порядочный куш в виде отступного, предупредив при этом, что, если она ещё раз возникнет, то её будет ждать смерть, а не деньги.

И к Андрею у Богомола отношение было особое. Из-за его внешнего сходства с Ленькой, она перенесла на Хованцева часть своей любви и привязанности к его двоюродному брату – любви и привязанности, очень напоминавших робкую привязанность бездомной дворняги, которая тянется за лаской к человеку, избранному ей хозяином, и боится, что её ударят, вместо того, чтобы погладить; это робкое заискивание настолько не совпадало с "имиджем" блестящей и беспощадной красавицы, что часто приводило Андрея в полное недоумение, а заодно и заставляло соблюдать крайнюю осторожность в каждом слове и каждом жесте – ведь такие жизнью битые дворняги могут внезапно оскалиться от страха и тяпнуть протянутую, любимую при том, руку, если им вдруг померещится, что их хотят в очередной раз ударить, а не погладить. А после укуса Богомола в живых не останешься...

Смущало Андрея и другое... Если хотите, та напряженность чувства, с которой Богомол тянулась к нему. Несколько раз ему пришлось убедиться, что он для неё дороже, чем просто память о человеке, которого она обожала и из смерти которого сотворила себе кумир. Андрей постепенно занимал Ленькино место в её мыслях – именно Андрей, вне зависимости от его сходства с Ленькой... Однажды она почти призналась ему, что он – единственный человек, от которого она хотела бы иметь ребенка... Андрею становилось почти очевидно, что она пытается обманывать себя, преуменьшая свои чувства к нему – и от этого его мороз продирал по коже, ведь этот самообман мог привести к любому взрыву...

Надо сказать, он не сразу поверил в её историю. Ведь эта история была... Ну, как сказать? Правдоподобна до неправдоподобности, что ли... Если Богомол была человеком Повара, думалось Андрею – а такого он в свое время не мог исключать – то, притворяясь, будто она удирает от Повара, который хочет её уничтожить, чем она могла взять Хованцева, чтобы он выполнил то, что нужно Повару – и ей? Какой-то подобной душещипательной байкой! Когда Андрей попал в поле зрения Повара, Повар не мог не проработать историю его семьи и его ближайшее окружение. Ему ведь нужно было знать, что Андрей за человек! И вот своему агенту – действующей как якобы самостоятельная киллерша, преследующая только свои личные цели – он передает: у Хованцева, которого ты ведешь, был погибший в поножовщине двоюродный брат в Самаре, которого он любил и на которого даже внешне похож. Дополнительные детали такие-то... Сочини для него красивую сказочку, опираясь на эту документированную основу – главное, чтобы Хованцев сделал для тебя то-то и то-то... И меня, думал Андрей, как последнего олуха ловят на крючок... И никакая Богомол, в таком случае, не психопатка, и даже не уголовница... Она – очень опытный и циничный работник – из тех умных и бездушных исполнителей, которых называют "самыми ценными кадрами".

Но Богомол знала такие подробности, до которых даже Повар вряд ли докопался бы. Богомол отправляла деньги тете Тане задолго до встречи с Андреем. И – главное – Андрей расставил Богомолу несколько психологических ловушек. Сейчас не время и не место рассказывать, что это были за ловушки. Суть в том, что Андрей был убежден: если бы вся её история была вымыслом, она бы в одну из них угодила. И, в итоге, он получил самые достоверные (для него, по крайней мере) доказательства того, что в жутком и ослепительном мире огромных капиталов, борьбы спецслужб и заказных убийств невероятная игра случая и впрямь нос к носу свела двоих людей, странным образом не чужих друг другу – тех, кого в свое время объединила общая трагедия, общая утрата, и которые, по странному парадоксу судьбы, долгое время и ведать не ведали друг о друге, чтобы встретиться словно на другой планете...

Не сказать, что от этого Богомол стала Андрею намного симпатичней но, по крайней мере, он мог утешаться сознанием, что имеет дело не с бездушной машиной для убийства, а с живым человеком...

– Жратву несут, – сообщил Федор. – Не знаю, как ты, а я подзаправлюсь – ещё неизвестно, когда снова поем.

Андрей открыл глаза. Стюардессы разносили подносики с завтраком который в самолетах почему-то все равно называют "обедом".

– Тоже не откажусь, – сказал он. – В самолете всегда аппетит разыгрывается, особенно когда вздремнешь.

Федор одобрительно кивнул.

– Небось, родственники живут не ахти, да?

– Ну... – Андрей подумал. – Наверно, на общем фоне неплохо.

– Помогаете?

– Сколько-то.

– Угу, – стюардесса поставила подносы на наши откидные столики, и Федор стал распечатывать булочку.

– Да, кстати, насчет нотариуса... – сказал Андрей. – Удалось выяснить, какие нотариусы заверяли другие доверенности?

– Удалось, – буркнул Федор.

– Что, это какая-то тайна?

– Никакой тайны, – хмыкнул Федор. – Еще в двух случаях нотариус тот же самый. И три оставшиеся доверенности заверены другими.

– Три? Но ведь всего четыре случая...

– Я ж говорил, было ещё два случая, когда мы были убеждены, что действовала та же банда. Но родственники к нам не обращались, вот нам и не удалось провести расследование. Пытались подъехать к родственникам, но те отказались от любого сотрудничества и молчат в тряпочку, хотя мы и втолковывали им, что заложников наверняка нет в живых и надо хотя бы наказать преступников... Словом, мы по-тихому проверили и эти два случая. Банковскую документацию по ним, я имею в виду.

– Все доверенности – из Самары? И по украденным паспортам?

– Да. То есть, насчет того, чтобы по украденным паспортам, это ещё надо проверять. Но, скорее всего, так.

– Есть сведения насчет людей, на чьи паспорта оформляли доверенности?

– Пока – самые туманные.

– А насчет того, кто мог убить одного из Сизовых?

– Не то, чтобы сведения, а так... – Федор сделал неопределенный жест рукой. – Правдоподобные догадки.

Он явно был не слишком расположен говорить об этом.

– Не хочешь, чтобы мы знали?

– Всякое знание умножает скорбь, – усмехнулся Федор, в характерной своей манере, к которой Андрей начинал привыкать. – А если серьезно... Не в обиду тебе и Игорю, потому что ребята вы толковые, но не про вас это дело. Не про вас...

– Почему?

Федор некоторое время созерцал в иллюминатор облака, над которыми летел самолет – облака громоздились друг на друга, образовывая невероятные пейзажи – прежде чем ответить.

– Потому что вы к столичным разборкам слишком привыкшие, – наконец проговорил он. – И все по московским меркам невольно меряете. А провинция это не Москва. Там бывает настолько другой отсчет, что если пытаться приложить к нему московские "как" и "почему", опираясь на знания психологии и логики поведения московских мафиози, то можно и заплутать не в ту сторону, и таких дров наломать, что никто потом эти завалы не расчистит... – он вздохнул. – Ведь Игорь последние несколько лет только по Москве работал, так? А я во как, – он чиркнул рукой по горлу, – накатался по провинции! Там все иное. Тихий омут, мать его...

– В котором черти водятся?

– Не черти, а так... мелкие пакостные чертенята. Которые порой похуже матерых чертей бывают. Потому что крупный бандит – он о своей выгоде помнит, и зря на рожон не полезет, а у всякой мелкой швали сдерживающих центров нет... Потому как им терять нечего, и для них кровь людская как водица...

– То есть, лучше с крупными бандитами дело иметь? – спросил Андрей.

– Да, – сумрачно кивнул Федор. – Они хотя бы знают, чего хотят.

И опять примолк, размышляя о своем.

Андрей понял, что лучше его некоторое время не дергать.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

"И опять я проснулся с самого ранья. За окном темень, и чувствуется, что мороз крепчает. У Васильича все рамы заделаны, он мужик основательный, щелей нет, и не просто они заклеены на зиму, а ещё и вот эти прокладки резиновые стоят, благодаря которым окно словно прилипает к раме и никакого холода не пропустит. И, все равно, приложишь руку к раме или стеклу совсем холодные. Мороз удерживают, но сами словно на последнем рубеже стоят. И батареи не шибко горячие – видно, где-то неполадки в отоплении пошли. А раз температура батарей падает, значит, и в квартире становится прохладно. Ну, да нам не привыкать, чего только за свою жизнь испытать не довелось!

Сделал я себе опять чайку горячего, сижу, соображаю, как день построить. Этот майор Наумкин, он, значит, с самого утра позвонить обещал, как в больнице побывает и разузнает, что там и как. Но в больницу его раньше девяти все равно не допустят, значит, он мне, считай, в десять позвонит, а то и в одиннадцать. А на часах четверть восьмого.

Я телевизор поглядел, все эти утренние программы новостей, с развлекательными смешанные, чайку сладкого попил, хлебом зажевавши – в точности, как вчера. Потом думаю, что негоже сложа руки сидеть, стал квартиру до ума доводить. Часок поработал – и уже следов погрома на глаз совсем не различишь. Конечно, кое-где обои покарябанные, да ссадины на мебельном лаке – так, вообще-то для семейной жизни нормально, ведь все изнашивается, но кто Васильича знает, тот твердо скажет, что он бы такого ни за что не допустил, и по этим незаметным приметам скажет, что с хозяином беда стряслась. Но я эти мелочи так и оставил – хоть и лак мебельный нашел в стенном шкафу, и обоев запасные рулоны, но в этих делах я как раз не силен. У себя дома обои переклеивал – так их всех повело. Зачем, думаю, за мартышкин труд браться, который все равно переделывать придется?

А тут как раз в дверь звонят. Я, по накатанной уже привычке, пистолет за пояс, свитер и пиджак одернул и иду открывать.

– Кто там? – спрашиваю.

– Это Букин, – говорит голос. – Владимир Егорович.

Я дверь открываю, директор завода заходит.

– Не разбудил? – спрашивает.

– Нет, – отвечаю, – я давно на ногах. А вы-то сами с чего пожаловали, в такую рань?

– Да так, – говорит. – Все равно мимо вас еду, так, подумал, может, вас до больницы подброшу, если вы туда собираетесь. Все легче, чем на своих двоих. Ведь вы, наверно, собирались женщин навещать?

– Собирался, – киваю. – Но пока не могу двигаться. Прежде меня там сегодня начальник милиции должен был побывать, а потом перезвонить мне, есть сегодня допуск к моим больным или нет. Буквально с минуты на минуту жду его звонка.

– Это вы можете до морковкина заговенья ждать! – веселенько так отвечает Букин. – Начальнику милиции не до вас. Он, наверно, и забыл, что с утра в больницу собирался. Он сейчас с братьями Сизовыми разбирается!

– Что такое? – вопрошаю. – Неужели ещё одного брата убили?

– Нет, – говорит. – Один брат, Сергей, ночью в бега ушел. А последний, Антон, затемно явился в милицию, с собственноручным признанием, что это они налет на квартиру совершили, чтобы Пигарева проучить. Сейчас в милиции дым коромыслом, этот Антон во всех подробностях рассказывает, как дело было, а сбежавшего Сергея в розыск объявили!

Я так и сел – на табуреточку в прихожей, на которой обувь переодевают. Что же это такое получается? Выходит, Антон Сизов и эти двое неизвестных смерть Сергея скрыли, тело где-то спрятали, а с Антоном порешили, что ему лучше всего повинную нести? Неужели он так и не сознается, что брат его убит, а не сбежал? Что это за игры такие?

– Ничего не понимаю, – говорю. – Зачем ему в милицию идти? Сбежал бы вместе с братом – и вся недолга!

– Видно, свои соображения имеются, – резонно говорит Букин. – Я так понимаю, их смерть Олега очень напугала. Видно, они знают, кто на них охоту открыл – мощная какая-то группировка, с которой они не поладили. Вот они денек подумали, и рассудили, что пора смываться, чтобы самим под пулю не угодить. Сергей удрал и где-нибудь отсиживается теперь, как таракан в щели. А Антон, он всегда самый головастый из братьев был, вот и пришел к выводу, что в тюрьме ему безопасней будет, чем на свободе. Там хоть "моя милиция меня бережет"! – смеется Букин. – А если, скажем, он участие в основных безобразиях отрицать будет, и будет утверждать, что только на стреме стоял, а в квартиру и не заглядывал – то получит он годка три от силы, и выйдет чистеньким и беленьким, когда вся суматоха давно уляжется и его жизни ничто не будет угрожать!

Наверно, так, думаю. Перетрусил Антон, когда я второго брата прямо в доме их застрелил, похожем на крепость. И решил сдаться милиции, чтобы и до него пуля не добралась. Но почему про убийство ничего не рассказывает? Никак нельзя засвечивать тех гостей, что вчера вечером у братьев были? Ведь если про убийство расскажет – то милиция в конце концов вырвет у него признание, что братья были не одни, как он там ни крутись!

А ведь по крайней мере один из этой парочки мне неизвестных участвовал в погроме квартиры. А может, и оба – ведь и впрямь кто-то должен "на шухере" стоять, на лестничной клетке. Значит, внутри квартиры четверо, и за дверью один – всего пять получается! Трое братьев и двое гостей... И такая меня обида взяла. Эх, думаю, догадался бы ещё вчера, не одного бы подстрелил, а по крайней мере двоих! А теперь ищи-свищи! До Антона не доберешься, а их подельников и не разыщешь, ведь ничего о них не знаю, кто они и откуда.

Ну, ничего, авось, старая армейская школа не подведет. На рынке потолкаюсь, с людьми поговорю – где-нибудь да найду зацепочку к этим неизвестным.

И все равно, не очень я понимаю, что происходит. То, что они труп скрыли, меня смущает. Какое-то темное дело за этим мерещится.

– Ладно, – говорю. – Тогда, действительно, мне прямой смысл имеет в больницу отправиться, узнать, как там Настасья и Валентина, не нужно ли им чего. А оттуда можно и в милицию зайти, узнать у майора поподробнее, что там с признанием этого Сизова произошло.

– Любопытно? – усмехается Букин.

– Еще как любопытно! – говорю.

– Понимаю, – кивает он. – Ну, что, поехали?

– Поехали! – соглашаюсь. Мелькнула у меня мысль, чтобы врачу позвонить, узнать, пустят меня или нет, а потом решил без звонка двигаться. На месте все разузнаю, и все равно я в милицию потом зайду, а она ведь с больницей рядом, так что ничего не потеряю, даже если не пустят.

Оделся я быстренько, и мы к подъезду спускаемся. Букин передо мной дверцу машины распахивает. Машина у него солидная, со значком таким, на нашу "Волгу" похожим. "Вольво", значит. Хоть и видно, что машина не новая, но в порядке, в хорошем состоянии, и внутри все удобно и отделано.

– Поехали, – говорит Букин шоферу.

А я как онемел. Шофер директора – один из тех гостей, что у братьев Сизовых вчерась были – и которые, надо полагать, и настропалили оставшегося в живых брата спрятать труп и с повинной явиться! Не тот, что голосил, когда череп Сергея Сизова прямо на него разнесло, а тот, что поспокойней был и в сторонке держался.

Выходит, и Букин какое-то отношение ко всему этому имеет... И разом припомнились мне и разговоры насчет "профсоюза", который директору охрану обеспечивает, и мысли Лексеича, что смерть Васильича и Букину оказывается на руку...

– Над моим предложением, кстати, не думали? – спрашивает Букин. – Или не до того было?

– Как не думать, думал, – отвечаю я, с мыслями собравшись. Интересное предложение. И готов соответствовать, если у вас у самого интерес не пропал.

– У меня нисколько не пропал, – говорит Букин. – Так что можно прямо сегодня все оформить, если не возражаете.

– Я не против, – говорю. – Вот только с делами разделаюсь...

– Вот и отлично! Я за вами машину пришлю. Часа в три вас устроит?

– Думаю, устроит, – говорю. – К трем я должен со всем управиться...

– А не управитесь – не нервничайте, – говорит Букин. – Если что, шофер подождет. Вы, все-таки, человек заслуженный, так что право на уважение имеете, и чтобы с вашим распорядком считались.

– Спасибо, – говорю. – Но я уж постараюсь, чтобы не заставлять себя ждать.

А тут мы и до больницы доехали. В Имжах все близко – городок-то маленький.

– Значит, сегодня все решим, к обоюдному удовольствию. Удачи вам! говорит Букин.

– И вам того же желаю! – отвечаю я, выбираясь из машины, и топаю в больницу.

Нахожу Петра Ильича – ну, врача этого – и спрашиваю:

– Как там мои болезные? Можно к ним сегодня?

– Это не ко мне, – говорит врач, – а в приемное отделение. По-моему, сейчас не приемные часы, но пойдемте вместе, я похлопочу, чтобы вас пропустили.

Мы идем, а он говорит по пути:

– Да, нам пришлось сказать Анастасии Петровне, что Феликс Васильевич умер, так что вам не надо мяться и запираться.

– А Валентине сказали? – спрашиваю.

– Пока нет. Она ещё не в том состоянии. Не знаю, правильно ли мы делаем – может, потом шок будет хуже. Но... – и плечами пожимает. – Вы Валентину увидите, сами все поймете.

Распорядился он, значит, чтобы меня к больным пропустили, и я к Настасье поднимаюсь. Она лежит, лицо все заклеенное, синяки где желтеть начали, где ещё черными остаются.

– Привет, Настасья! – говорю. – Вот, допустили, наконец, до тебя. Дай, думаю, погляжу, как ты тут оклемываешься.

– Было бы на что смотреть! – отвечает она. – Такое лицо только в фильмах ужасов показывать.

– Да ничего, – говорю, – особенного. Все повреждения у тебя чисто внешние, так что заживут – ещё красивее будешь.

– А на кой ляд, – возражает, – мне красивой быть, если Феликса больше нет?.. Это правда, что Сизовы сознались?..

– Правда, – говорю. – Один из них милиции сдался, после того, как другого застрелили, а третий в бега ушел.

– Не понимаю, – говорит Настасья, – зачем ему сознаваться?

– Перетрусил, вот и сознался, – отвечаю спокойненько. – Эти здоровые быки, они на поверку все изнутри гнилые, чуть ткни – рассыплются.

– Я не о том... – задумчиво этак произносит она. – Хоть они и в масках были, и в перчатках резиновых, да и напугана я была так, что пойди запомни толком, и все равно, осталось у меня ощущение, что это были не они...

– Ты уверена? – спрашиваю. – В смысле, что это не братья Сизовы были?

– Ни в чем я не уверена, – отвечает она. – Я ж тебе объяснила, в каком я тогда была состоянии. Но если я права, то зачем Сизову чужой грех на себя брать?

– Так, может, ты и не права.

– Конечно. Но, если я права, то... Выходит, или запугал кто-то Сизова, или деньги ему заплатил, чтобы тот повинился. А Сизов ради двух копеек в тюрьму не пойдет. И запугать его тоже не всякому под силу.

– А может, Сизов по собственной воле на это пошел, – говорю я, а сам припоминаю шофера Букина. – Наехали на них ребята ещё покруче их самих, одного брата уже шлепнули, вот Сизов и решил за тюремной решеткой отсидеться, чтобы жизнь себе сохранить. Лучше живым и здоровым в тюрьме, чем мертвым на свободе, по такому принципу.

– Я бы их всех расстреляла!.. – говорит Настасья. – Но хватит о них, с души воротит их имена склонять – будто язык пачкаешь. Ты мне скажи, как там с похоронами Феликса дело обстоит? Ведь ты всей подготовкой занимаешься?

– Я, – киваю. – Там проблема возникла, в связи с паспортом потерянным. Тебя милиция об этом ещё не спрашивала?

– Нет. А что, это так важно?

– Вроде, да. Без него свидетельство о смерти не оформишь, а без свидетельства о смерти хоронить нельзя... Сейчас решают, как быть. Вроде, милиция готова какую-то справку выдать, что паспорт не найден, и тогда все уладится. Но неплохо было бы его найти.

Настасья головой качает.

– Паспорт недели две назад пропал, может, чуть поболее. Из-за пропажи паспорта Феликс и доверенность на меня оформил, чтобы я пенсию получала.

– Как это? Выходит, когда он доверенность оформлял, паспорта уже не было?

– Ну да. Смотри, какая тут история получается. Сейчас в сберкассах, когда пенсию выдают, вместе со сберкнижкой паспорт требуют. Значит, пенсию ему могли и не дать. А если доверенность предъявляешь, то требуют паспорт того, на чье имя доверенность! А мой-то паспорт цел! Вот Феликс и говорит: "Я на тебя доверенность оформлю в нашей жилконторе, если за неделю паспорта не отыщем. Все свои паспортные данные я наизусть помню, поэтому в доверенность их впишу как положено. А меня в жилконторе все знают, поэтому заверят доверенность, не потребовав паспорт предъявить." Он сначала хотел сразу в милицию идти с заявлением о пропаже, человек он ведь аккуратный и закону послушный, но испугался, что, пока суть да дело, пенсия так и будет лежать в сберкассе. У нас с деньгами вышло туговато, а тут почти семьсот рублей, шутка ли! В общем, решил он, оформит он на меня доверенность, прибегнув вот к такой хитрости, а как я пятого февраля пенсию получу – он сразу заявление в милицию подаст. За месяц, до пятого марта, уж точно разберутся и новый паспорт выпишут. Как раз в тот день... когда все произошло... он с утра в жилконтору пошел, оттуда прямо на рынок хотел двинуться, где, говорил, с тобой встреча назначена, а вечером, говорит, доверенность тебе вручу. Может, и не понадобится – до пенсии ещё больше недели, так что авось паспорт отыщется. Но, если что, мы подстрахованы будем. Вот так... Доверенность была при нем?

– Была, – отвечаю, – в кармане пиджака нашли... Слушай, а никаких идей у него не возникало, где он мог паспорт потерять... или где его украсть могли?

– По-твоему, паспорт украли? – она встревожилась. – Его, что, для каких-то темных дел использовали?

– Да нет, – отвечаю. Не надо, думаю, ей всего знать. – Просто когда удается доказать, что паспорт украден, а не потерян, то новый оформляют быстрее... и штраф за утерю паспорта не берут. Впрочем, сейчас это уже все равно.

– Вот именно, – соглашается она. – А насчет того, где он мог пропасть... Мы и так, и этак голову ломали – все равно сообразить не могли. Хорошо бы, конечно, хоть сейчас нашелся, чтобы лишних сложностей не было.

– Хорошо бы, – говорю. – Но в любом случае не волнуйся, все сложности мы утрясем. Скажи лучше, что тебе надобно?

– Да так, по мелочи. Мыло, зубную щетку... Я ждала, что ты придешь, и списочек тебе составила. Вот. Что найдешь, то и ладно.

Взял я у неё списочек, попрощался.

– К вечеру, – говорю, – все занесу.

И пошел Валентину проведать.

Валентину сумели устроить в небольшую палату на двоих, с пожилой соседкой, тихой и покладистой. Она лежит, руки поверх одеяла, такая бледная и тихая сама, что сердцу больно.

– Здорово, Валентина! – говорю. – Вот, допустили к тебе, узнать, не нужно ли чего.

– Да нет, спасибо, дядя Миша, – лепечет она. – Ничего мне не надо. Тут и уход, и все есть.

– А по мелочи? Вон, твоей матери и зубная щетка нужна, и расческа, и ещё всякое...

– Ну, можно, – равнодушно говорит она. – Только вряд ли у меня силы будут зубы чистить и причесываться.

– Это ты нехорошо мыслишь, – говорю. – Чем больше раскисаешь, тем трудней выкарабкиваться потом. Надо себя преодолевать. Вперед, в жизнь, глядеть, понимаешь?

– А с нами, – спрашивает, – хорошо поступили? И куда мне вперед глядеть?

Я только головой покачал. Когда у человека такое настроение возникает, то это совсем плохо.

– Это мне, – говорю, – может, некуда вперед глядеть, потому как жизнь прожита, и разве что глаза курносой увидишь. А у тебя перед глазами должна быть даль безбрежная, в которой все дурное тонет и исчезает.

Она чуть улыбнулась – и, по-моему, сама своей улыбки испугалась.

– Не знаю, – говорит. – Может, потом... Знаешь, дядя Миша, у меня такое чувство, будто это я во всем виновата.

– В чем же это ты виновата? – изумился я.

– В том, что с нами произошло.

– Брось! – говорю. По-моему, я даже рассердился малость. – Откуда твоей вине взяться?

– Не знаю, – говорит.

– Вот и не забивай себе голову глупостями! От них только медленней раны затягиваются.

– Постараюсь, – говорит. – Но ты представить себе не можешь, как это бывает...

– Ты уж не суди, доченька, – возражаю я ей, – чего я могу, а чего не могу. Я многого всякого на своем веку повидал, так что кое в чем разбираюсь. И я тебе не позволю всякой дурью голову себе отравлять!

Она задумалась, потом глаза у неё стали такие пустые, как бывает, когда человек вдруг вспоминать начинает и все вокруг перестает видеть и слышать, и словно в глазах не окружающая обстановка отражается, а то, что было – кажется, сам сейчас разглядишь! – и лицо её исказилось, перекорежилось, и судорога по её телу прошла, вроде озноба. Я треплю её руку и говорю растерянно:

– Да ты что... Ты что... Не надо так... Ты прости старого дурака, если что не то сказанул... Я ж от лучших чувств... Я выбраться хочу помочь тебе из этого мрака...

Она расплакалась, в мою руку цепляется.

– Ничего, – говорит, – дядя Миша, это не из-за тебя, это так... Это пройдет... Пройдет...

Ну, посидел я с ней, по головке погладил, отплакалась она, я собрался и ухожу.

– Смотри у меня, – говорю, – если не вечером, так завтра утром зайду, чтобы ты к этому времени из куклы в живого человека превратилась!

Может, и не то опять сказанул, но уж что на ум лезло. С нами, стариками, бывает так – иногда и хочется утешить, а все наперекосяк получается, потому что верные слова никак не подберешь.

В общем, вышел я от нее, пошел из больницы, только по пути ещё к врачу завернул.

– Что-то, – говорю, – Валентина совсем плоха. Она не того... не свихнется на этом деле? А то надо бы её в специальную нервную клинику или санаторий... Вы уж скажите, если так, я тогда хлопотать начну.

– Стресс у нее, конечно, тяжелейший, – говорит врач. – Но она уже получше, чем была, так что, будем надеяться, без нервной клиники обойдется. Молодость, знаете, свое возьмет.

– Не нравится мне, что она себя виноватит, – говорю я.

– Это, – говорит врач, – вполне объяснимая реакция, которая бывает в подобных случаях. Жертвы насилия очень часто боятся, что к ним начнут относиться с презрением, потому что, мол, они сами чем-то спровоцировали насильников. Вот эта мысль, что они и сами опозорены, и семью опозорили, и пробуждает в них ложное чувство вины. Тут ничем не поможешь, кроме ласки и заботы. Надо внушать потихоньку, что её вины в этом нет, что глупо думать, будто она могла как-то дополнительно "спровоцировать" ворвавшихся в квартиру подонков. Только так. Потому что, к сожалению, это ложное чувство вины часто приводит к весьма негативным психическим последствиям.

– Спасибо, – говорю я врачу. – Учту.

И двигаю в милицию. Спрашиваю там начальника, проводят меня к майору Наумкину.

– Здравствуйте, Михаил Григорьевич! – говорит он. – Что, о наших событиях прослышали?

– Прослышал, – отвечаю. – Вот, зашел узнать подробности.

– Да какие подробности! – машет рукой майор. – Явился этот тип ни свет ни заря, перепуганный в усмерть. Сдаюсь, заявляет, больше не могу. Чувствую, что обложили нас со всех сторон, так лучше я сам покаюсь. И рассказывает, что это они на квартиру Пигарева налет совершили, но сам он в квартире не был, на шухере стоял. Что где-то минут двадцать – ну, от силы полчаса – в квартире шум стоял, а потом они смылись.

Ты гляди, думаю, Букин, ушлый мужик, в точности угадал, какую линию будет этот Антон Сизов гнуть.

– Так в квартире четверо разбойничали, – говорю. – Кто ж, в таком случае, ещё двое?

– Утверждает, что не знает. Мол, его братан Олег, тот, которого застрелили, каких-то своих друганов привел, прежде двум другим братьям неизвестных. Видно, для этого дела или нанял, или привлек. Если увидит их опознает для следствия с удовольствием, но сказать, кто они и откуда, не может.

– Это он, конечно, хитрит, – говорю.

– Может, хитрит, а может, и нет, – вздыхает майор. – У них иногда доверия между собой ни на грош, даже в ближайшей родне. Нам бы сбежавшего брата поймать, мы бы побольше узнали.

– Как вы думаете, – спрашиваю, – этот покаявшийся действительно не знает, куда подался его брат, или темнит?

– Есть у меня такое ощущение, будто что-то он знает, – говорит майор. – Уж больно видимо нервничает, когда о его брате Сергее разговор заходит. Видно, не хочет брата закладывать, чтобы лишних неприятностей не наживать. Он свою явку с повинной исполнил, на снисхождение может рассчитывать – а остальное, видишь ты, его не касается!

Еще бы ему не нервничать, думаю – он ведь, в отличие от майора, знает, что с братом произошло! В какую-то яму, наспех вырытую, его брат спрятался, но про это он милиции петь никак не собирается...

– А можно мне на него поглядеть? – спрашиваю.

– Почему нельзя? – говорит майор. – Пойдемте, посмотрите. Из одного любопытства хотите увидеть, или как?..

– "Или как", – отвечаю. – Хочу пару вопросов ему задать, усовестить его, гада...

– Гм... – говорит майор. – Насчет "усовестить", это вы хватили... И вообще, лишнее общение с арестованным не очень приветствуется... Но вам, так и быть, сделаю поблажку. Думаю, от ваших вопросов вреда не будет. Только если Сизов о чем-нибудь важном проговорится, то вы уж мне поведайте, будьте добры.

Мы выходим из его кабинета, спускаемся вниз.

– Да, кстати, – сообщаю я по пути. – Я спросил у Настасьи насчет этого потерянного паспорта и доверенности на пенсию, так что можете лишний раз её не тревожить... – и рассказываю ему все, что мне довелось узнать.

– Это интересно... – говорит майор. – Да, я так и думал, что нечто подобное случилось – что Пигарев, паспорт потеряв, заверил доверенность там, где его хорошо знают и документы предъявить не потребуют... Не он один так делает... Хорошо, что вы узнали – нечего Анастасию Петровну лишними расспросами волновать, это вы правы...

И доходим мы до камер предварительного заключения, где в отдельном отсеке Антон Сизов сидит, а через клетушку от него всякие пьяницы и мелкие хулиганы скопом запихнуты.

– Вот он, красавчик, – говорит майор Наумкин. – Можете полюбоваться.

Сизов голову поднял, смотрит исподлобья, не шевелится и ни звука не издает.