Текст книги "Игра с джокером"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Значит, – делаю я вывод, – мошенники вместе с этим паспортом должны были подсунуть нотариусу человека немолодого и на Васильича похожего... Так?

– Вроде, так, – соглашается майор.

И тут меня как стукнуло.

– Погодите, – говорю, – доверенность!.. Ведь при Васильиче, врач мне сказал, нотариально заверенная доверенность была... Значит, во-первых, он у нотариуса недавно побывал, а во-вторых... О чем эта доверенность, не знаете?

– Как не знать, – говорит майор. – Я ведь первым делом про неё вспомнил и в больницу позвонил, чтобы эту доверенность достали и мне по телефону прочли все, что в ней написано – и в пользу какого человека она составлена. Но не нотариальная это оказалась доверенность, тут врач ошибся. Она в жилконторе большой печатью заверена – этого достаточно, когда доверенность касается получения не слишком крупных сумм денег. Пигарев оформил доверенность на жену, чтобы она его пенсию могла получать.

– Ну, это понятно, – замечаю я. – У Васильича дел было по горло, вот он и дал доверенность Настасье, чтобы в очередях за пенсией не торчать. Интересно, когда он эту доверенность оформил?

– Два дня назад, – говорит майор. – Видно, отдать не успел. Мы, конечно, ещё спросим Анастасию Петровну, но, в общем, тут дело ясное...

– А вы ещё вообще с ней не говорили? – интересуюсь я.

– Говорили, но мало и осторожно, насколько врачи позволили. К сожалению, ничего мы толком не узнали. Преступники были в этих масках, наподобие черных чулков. Ни одна из пострадавших их описать не сумела.

– Даже какого они склада – ну, высокие, или низкие, толстые или худые? – спрашиваю?

– Даже этого сообщить не могли. Эти гады ворвались так неожиданно, и женщины были так напуганы, что все четверо им показались гигантскими. Ну, может, двое повыше, а двое пониже, вот все, что они сообщить смогли...

– Четверо? – удивился я. – Но ведь этих, братьев Сизовых, трое!..

– Вы тоже на них думаете? – майор весь оживился сразу. – Почему?

– Да видел я... То есть, можно сказать, был свидетелем, как они буквально за два часа до всей беды Васильичу на рынке угрожали. А что этих подонков братьями Сизовыми зовут, так об этом мне потом рассказали.

– Интересно... – вот этак задумчиво протянул майор. – Вы не можете рассказать подробнее, чему свидетелем были?

Ну, я и рассказываю ему в подробностях про сцену на рынке. Майор слушает внимательно, иногда что-то спрашивает, уточняет.

– Понятно, – говорит. – Скажите, а вы не заметили – или, может, вы слышали от кого-нибудь – никто от Сизовых не требовал в последние дни властью на рынке поделиться?

– Вроде, нет... – отвечаю. – Это вы по поводу того, что одного из братьев пристрелили?

– Вот именно. Уже знаете об этом?

– Кто ж не знает... Значит, по-вашему, это война между бандюгами началась?

– Скорей всего, – говорит майор. – Хотя не исключаю и другого. Услышав, как с Пигаревым обошлись, все торговцы насмерть перепугались. Ведь Сизовы совсем озвереть должны были, чтобы на такое пойти – а значит, и никто другой от их зверств не застрахован, при малейшем непослушании. Так? Вот кто-то из торговцев, у которого был нелегальный пистолет, и решил с перепугу от братьев избавиться. Следил за ними, подстерег момент – и хлопнул одного из них.

– Ну, – говорю, – тут надо смотреть, как выстрел был произведен. Почти всегда можно сказать, поднаторел человек в обращении с оружием, или у него случайно хороший выстрел получился...

– Соображаете, – улыбается майор. – Вы ведь тоже из офицеров?

– Да, – говорю. – Мы с Васильичем немало вместе прослужили.

– Очень хорошо, – говорит майор. – Тогда, если не возражаете, я кое-какие ваши показания запротоколирую. Здесь, на месте, чтобы в милицию вас не таскать.

И достает листки протокола допроса и ручку шариковую. Я ему все мои данные диктую, имя, фамилия, отчество, адрес прописки, возраст, занятия... Вот так я первый раз в официальные документы по этому делу попал. Потом он принимается всякие вопросы мне задавать. И как давно я Васильича знаю, и не было ли у него других врагов, кроме тех, которые ему на рынке угрожали, и не припомню ли я, может, он жаловался, что паспорт у него пропал – если да, то когда это было. Ну, и так далее. Я как могу, отвечаю, но в большинстве своем ответы отрицательными выходят – нет, не помню, не знаю...

– А насчет паспорта вы бы у жены с дочкой спросили, – говорю я. – Если кому-то знать точнее, так ведь только им...

– Завтра обязательно спрошу, – кивает майор. – Я информацию из Москвы только что получил, когда к вам уже собирался, в больнице с утречка побывав. Да ещё на мне это расследование убийства Олега Сизова висит...

– А что сами братья думают?

– Так они и согласятся показания давать! Вчера, на месте, рассказали, что стояли и трепались, брата в дорогу провожали, и вдруг раз – и он мертвый падает! А сегодня их вообще не видно. Похоже, в своем доме на окраине закрылись – он у них чуть ли не крепость – и носа на улицу не высовывают!

– Интересно, что это за четвертый подонок, который мог вместе с ними быть? – говорю я.

– Да кто угодно, мало ли у них дружков, – отвечает майор. – Если, конечно, это они были. Что, в нашем городе швали мало? На самом деле, что угодно могло произойти... Мы лишь о том говорить можем, что против братьев Сизовых самые весомые подозрения имеются. И не видел их никто во время налета в других местах города, где они обычно болтаются...

– А они что говорят?

– Ничего. То есть, когда вчера их и об этом спросили, они ответили, что как раз в это время они дома были, обедали. Пойди, проверь. Может, сейчас, когда одного из них кокнули, станут малость податливей – ведь лучше быть живым в тюряге, чем мертвым на свободе! Но мы и другие версии отрабатываем, кроме братьев Сизовых... Кстати, куда вы вчера с Феликсом Васильевичем ездили, на его машине?

Вот он, этот вопрос, которого я ждал с такой опаской. В самом деле, как правдоподобно объяснить, с чего вдруг мы с Васильичем сорвались в рабочее время куда-то за город? Ведь правду не скажешь...

– Да так, прокатились, – говорю. – Васильич кой-чего присмотреть хотел...

– Только мед или что-нибудь еще? – спрашивает.

Я чуть не подпрыгнул от радости. Это значит, что либо в багажнике банка деревенского меду имеется, либо Васильич упоминал кому-то, что за медом прокатиться хочет...

– Вроде, только мед... – осторожно говорю я. – Не упомню другого. Ведь Васильич всем занимался, а я его ждал, только разок и вышел из машины, постоял около, кости размять...

– А куда именно вы ездили, показать сможете?

– Я не очень за дорогой следил, – отвечаю. – Но, думаю, дом узнаю, возле которого мы останавливались. Да и направление покажу, в котором мы двигались... – это, думаю, меня ни к чему не обязывает. Если и впрямь попросят показать, я их потаскаю немного по окрестностям, да и скажу потом, что заблудился, потому как дорогу почти не запомнил...

– Ну, это, наверно, ни к чему, – говорит майор. – Если понадобится, мы, конечно, к вам обратимся, однако вряд ли это нам нужно будет.

И тут я, можно сказать, ва-банк сыграл.

– А что ж это, вы, – говорю, – товарищ майор, банку с медом из багажника не достали? Неровен час, пропадет. Да и мне, вы видите, спускаться и подниматься по лестницам не очень сподручно, тем более с тяжестью в руках...

– Извините, – говорит майор, – не подумал. Ключи вам занес, а вот про мед не сообразил – вроде как, вообразилось мне, что лучше ничего из машины не брать без ведома хозяев.

"Ой, хитришь, майор! – думаю; а у самого сердце от радости такие кульбиты совершает, что даже страшно. – Ты меня прощупать слегка решил. Если б я про мед ничего не знал – ты бы медведем на меня насел, где мы были и что делали!"

Но, как видите, все обошлось, и даже замечательно сложилось. Конечно, если б я с этим медом в багажнике пальцем в небо попал, я бы выкрутился мало ли что могло почудиться старику? Но все равно нехорошая тень осталась бы. А так я одним махом все сомнения прихлопнул, которые у майора возникать могли.

– Но я сейчас вам его и принесу, – говорит майор. – Давайте ключи. Вроде, разговор у нас состоялся и спрашивать больше не о чем.

– Ну, – говорю, – если что ещё сейчас припомните, то спрашивайте.

Приволок майор трехлитровую банку меда из багажника, поставил на стол в кухне, ключи от машины опять вернул, спрашивает напоследок:

– Не тоскливо вам здесь? Не страшновато?

– Да нет, – отвечаю. – Мне тосковать и бояться некогда, дел в квартире полно. А как устану под вечер – так стакашку водки и на боковую. Много ли старику надо. Вчера, вон, грамм триста всего выпил, чтобы, как это называется, стресс снять – так отключился прямо в кресле перед телевизором, новостей не доглядев, и сегодня с утра в голове нехорошо ныло... Стар стал, слаб, такие-то дела, товарищ майор... Кстати, не скажете, завтра можно навестить Настасью и Валентину, или нет еще?

– Наверно, можно, – говорит майор. – Знаете, что? Вы моего звонка дождитесь. Я в больнице побываю, поговорю с ними, узнаю, чего им надо, и перезвоню вам – может, они захотят, чтобы вы какие-нибудь вещички им принесли.

На том мы и распрощались.

Как майор ушел, я стал к моему походу готовиться. На полочке в кухне была всякая справочная литература: кулинарная книга, ремонт машины, ремонт мебели, определитель грибов с рецептами их засолки и консервирования... Среди них, я помнил, должен быть и путеводитель по городу, с картой, отпечатанный лет пятнадцать назад, в честь какого-то городского юбилея или события – но ведь это в больших городах за пятнадцать лет все невесть как поменяться может, а в этих маленьких как было, так оно и есть.

Достаю я, значит, карту, разглядываю ее... Вот, значит, село Плес. Действительно, сливается с городом, можно сказать, как идет улица Энгельса, так сразу в главную улицу села она и переходит. А дом братьев Сизовых, значит, один вот из этих. Прикинул я по масштабу, сколько времени мне потребуется, чтобы от моей юго-восточной окраины, где все эти кварталы пятиэтажек стоят, в одной из которых и я сейчас сижу, добраться до окраины братьев Сизовых, до этого выступа, на юг нацеленного. Получилось, что не больше часа, даже если буду как черепаха тащиться и передышки брать. А я все-таки получше хожу, чем перед майором изображал, и расстояния для меня не проблема. Выйти мне надо, думаю, после девяти. Есть время чуть-чуть передохнуть.

Окинул я взглядом сделанное – вроде, солидно поработал – и на полчасика прилег на диван. Не сказать, что уснул – скорее, так, подремал, расслабился. После разговора с майором мне стало ясно, что меня в последнюю очередь станут подозревать, если я сам глупостей не наделаю – вот я и думал о том, как бы не наделать глупостей.

Встал я потом, телевизор включил, и под телевизор сделал себе приспособления, чтобы перемещаться по нетоптаному снегу, явных своих следов не оставляя. Тем более, подумалось мне, если Сизовы до сих пор не удосужились этим домом пьянчуг заняться, что они, значит, под себя откупили, то наверняка вокруг дома снега по колено, и мне мои устройства, навроде снегоступов, тем более пригодятся, чтобы в этом снегу не завязнуть. Я, значит, взял две широкие недлинные дощечки, что в обрезках дерева лежали рядом с инструментами, в том же шкафу, гвоздики вбил, на гвоздики веревки повязал, чтобы, значит, эти дощечки на ноги можно было надевать, навроде пляжных шлепок. Вроде, неплохо получилось. Каждая дощечка размером тридцать на сорок и толщиной в сантиметр – ну, может, чуть поболее – как раз, чтобы снег мой вес выдержал, даже рыхлый снег. И в старенький рюкзачок Васильича эти снегоступы убираются замечательно – я проверил.

Собрался я и вышел из дому, новости чуть-чуть посмотрев. Мороз, надо сказать, все крепчал и крепчал – такое было ощущение, что за минус тридцать перевалило – и на улицах никого. Ну, мне оно и лучше, а утеплился я основательно. И двигаешься бодрей. Я, конечно, побаивался, каково мне будет сидеть, если ждать придется, но ничего, авось, обойдусь, я привычный.

Подстегиваемый морозцем, я чуть не в полчаса уложился. Ну, минут в сорок точно. Я по карте определил, какими улицами мне надо двигаться, чтобы почти все углы и расстояния срезать, и на улицу Энгельса вышел уже ближе к её концу, где вдали, метрах в пятидесяти, полоска снега и потом хмурые такие очертания изб села Плес виднелись.

Дом братьев Сизовых я определил тут же. Другой такой высокий и глухой забор было поискать. И рядом – темный дом стоит, с забором где покосившимся, где повалившимся, с окнами побитыми и кое-как заколоченными. Ну, точно, тот самый дом, до которого у Сизовых "руки не доходят".

Я вынул из рюкзачка снегоступы, надел на ноги, пошел к этому дому. Шлось мне в них замечательно. Оглянулся – ровные прямоугольные отпечатки в снегу, ни за что не скажешь, хромой шел или нет, молодой или старый. Правда, тот снегоступ, который был на хромую ногу надет, наружным краем чуть глубже в снег вдавливался, чем внутренним, но это можно и на неровности снега списать, и вообще – мне это заметно, потому что я знаю, что я должен выглядывать, а никто другой ведь в жизни этого крохотного перекоса не различит!

Подошел я к дому, стал искать, где залезть. Потом оказалось, что сарай при доме не заперт, а в сарае дверка напрямую в дом имеется, и тоже не заперта, в отличие от главной. Я так понял, в этом сарае когда-то коровник был.

Зашел я в дом, снял снегоступы, убрал в рюкзак. Стал искать местечко, из которого дом Сизовых увидеть можно. Но все окна на глухой забор глядят. Походил я, походил, потом смотрю – лесенка на чердак ведет. Я вскарабкался по ней, да что толку? Чердачное окно в сторону улицы глядит, а мне ведь вбок, на соседний дом, смотреть нужно. Отполз я в нужную сторону, стал крышу пробовать. Крыша, смотрю, лишь старым шифером покрыта, в нем аж щели зияют. Небось, в дождливую погоду течет эта крыша, хуже некуда, хоть лоханки в доме подставляй. Оно и понятно, если пьян здесь невесть сколько лет жила... Я какую-то ржавую железяку подобрал среди хлама, вставил в ближайшую такую щель, дернул – лист шифера треснул и вбок отъехал, наискось на одном гвозде повис. Как раз достаточное пространство открылось, чтобы я мог выглянуть и увидеть дом Сизовых как на ладони. А что треск пошел – так в мороз всегда потрескивает. Все, в чем сырость застоялась, рвет...

Мне в тот момент не до того оказалось, чтобы размышлять, слышит меня кто или нет. Я как выглянул – так и ахнул! Забор для меня уже не препятствие к видимости, и, значит, ближнее ко мне окно в доме Сизовых горит, ничем не занавешенное, и там два оставшихся в живых брата сидят, и с ними ещё двое, мне не знакомых. Сидят, беседуют, причем довольно бурно беседуют, насколько я мог судить, не согласны они в чем-то. Я пистолет вытаскиваю, беру всю компанию на прицел, только соображаю, по кому из братьев стрелять. Потом, думаю, нет, погодить надо. Я, думаю, с такого расстояния не промахнусь, но ведь мне с чердака спуститься надо и уйти, чтобы меня не поймали. Вот о том, что мне ведь уходить придется, я как-то прежде не сообразил. Эх, говорю себе, голова садовая, был бы ты помоложе первым делом путь отхода себе рассчитал бы.

А мороз пробирает – сил нет, ядрить его душу в черт! Нос немеет, губы немеют, и холодный металл пистолета аж сквозь рукавицу холодом жжет, пальцы сводит. Но я терплю, смотрю, как они там между собой отношения выясняют. Вроде, не то, чтобы со злостью ругаются, а именно не согласны, договориться не могут. Я этих двоих, которых раньше не видел, стараюсь запомнить получше. Знать бы, кто они такие, и где обитают. Потому как, чувствую, с ними мне тоже разбираться придется. Один из них вполне мог быть четвертым налетчиком.

Вид у гостей посолидней, чем у братьев, и рожи поразумнее. Но, впрочем, видно, что все они – одна шайка-лейка.

Потом один из Сизовых хлопнул рукой по столу, встал и к двери направился. Куда это он, думаю? А он, гляжу, на боковое крыльцо через две минуты выходит, полушубок накинут, шапка на затылке, а в руках у него обрез.

– Плевал я на всех! – говорит. В морозном воздухе звуки далеко разносятся, каждое слово за два километра льдинками в воздухе звенит. Так что слышно мне яснее некуда. – Плевать, и пошли все!.. Чем быстрей со всем покончим, тем лучше!

Тут остальные трое на крыльцо вываливают, хватают его под руки.

– Не глупи! – говорит один из незнакомых. – Не тебе одному ещё жить охота!

Ага, соображаю, это их смерть одного из братьев так всех переполошила, что они теперь не знают, куда деваться. Этот, который обрез схватил, видно, перепил со страху – бутылка-то у них на столе стоит, я вижу, и, думаю, не первую они уговаривают, по позднему часу судя – и решил отправиться по улицам бродить, убийцу братана искать, чтобы в бой с ним вступить кровавый. Вылазь, голубчик, вылазь, думаю, мне на твой обрез начхать, я его знаешь, где видал? Ты и оглянуться не успеешь, как я и тебе билетик в катафалк проштемпелюю.

Но они его все-таки одолели, обрез отобрали, назад в дом увели. Но пока они дверь открытой держали, и свет из неё падал, я успел заметить, что, вроде, между двумя досками забора этот свет блеснул и лег на секунду с моей стороны. Из окна-то свет на другую часть забора падает, а та часть, что прямо перед боковым крыльцом, в тени остается, вот я прежде и не видел, что в одном месте глухой забор вроде как поврежден.

Хотя мог бы вдоль забора пройти, все доски проверить, прежде чем на чердак лезть...

Да уж ладно. Спускаюсь я с чердака, выбираюсь из дома, надевши свои снегоступы, иду к забору между домами... И тут, смотрю, от самого дома к забору утоптанная тропинка тянется. Значит, заглядывают они в этот разоренный дом. Может, думаю, через него теперь и в город выходят, чтобы через переднее крыльцо не выходить, под пули не подставляться, если их вдруг подстерегают... Прошел я по этой утоптанной тропинке, тронул доски. И те доски, между которыми я щель увидел, висят, оказывается, каждая на одном гвозде, и легко в стороны разводятся, и между ними прореха получается достаточная, чтобы и здоровый мужик пролез, не то, что я. Раздвинул я доски – и освещенное окно чуть сбоку от меня, вправо, но видно нормально. Один угол, ближний, этой комнаты виден, но мне и этого достаточно, потому что как раз в этом углу, почти у окна, тот из братьев, у которого обрез отнимали, схватил одного из чужаков за грудки и трясет, и что-то ем с пеной у рта втолковывает. Ну, тут, как говорится, только шанса не упускай! Я что сделал? Я первым выстрелом лампочку им разбил, чтобы тьма наступила, а уж вторым, вслепую, в братана этого взбесившегося пулю всадил. Подряд, понимаете, раз-два, сначала лампочка разлетается и тут же я стреляю в то место, где голова Сизова находится, пока он переместиться не успел. Я не сомневался, что попал в него – я ведь и не такие штуки умею выделывать! Вот, буквально, зажги в темноте спичку, загаси её сразу – и мне этой вспышки будет достаточно, чтобы определить, где у тебя голова, где туловище, и наповал сразить!.. Так-то...

Ну, заорали они там от ужаса, но не сразу, через минуту. Этой минуты, пока они в себя прийти не могли, для меня достаточно было, чтобы на улицу выбраться, с её снегом, утоптанным и укатанным, снегоступы скинуть, в рюкзачок пихнуть, и начать уходить теми переулочками, которые я по карте запомнил. Руку с пистолетом под полой держу – если вдогонку кинутся, так я их всех перестреляю как кроликов.

Но они кидаться и не вздумали. Я уже на улице был, когда услышал вопль, истерический такой, захлебывающийся:

– Свет включите!.. Оторвите его от меня!.. Господи!.. Я весь кровью залит, и, кажется, меня его мозгами забрызгало!.. Отцепись, гад!.. Ааааа!..

Это, значит, я так понимаю, у убитого Сизова пальцы свело и он теперь чужака мертвой – во всех, понимаешь, смыслах мертвой – хваткой держит. А что его мозгами забрызгало – так, значит, я квалификацию нисколько не потерял и попал в точности, как задумывалось, как мне было надобно.

И припустил я до дома, на предельной скорости, на которую был способен. Мороз, знаете, подстегивал. У меня было такое чувство, будто я весь в ледышку превращаюсь. Примчался – и первым делом водки полстакана. Вроде, стало отпускать, и в пальцах рук и ног резкая боль пошла – все в порядке, значит, чувствуют... Я под горячий душ залез, и парился, пока совсем не отошел, а потом ещё полстакана водки выпил и спать повалился, опять пистолет под подушку прибрав."

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Первые полчаса в самолете Андрей продремал. Не сказать, что совсем уснул – в голове продолжали кружиться какие-то вялые мысли, и связи с реальностью я не терял, но все окружающее виделось мне в искаженном и перевернутом виде, будто в кривых зеркалах: и Федор в кресле рядом, и проходящие стюардессы, и облака за иллюминатором. В этом вялотекущем состоянии полусна-полубодрствования Андрей пытался ещё раз рассортировать в памяти то, что было связано с его самарской родней.

Тетя Таня – тетя Андрея по матери – вышла замуж за инженера одного из самарских (тогда куйбышевских) заводов. Дядя Сема занимался средствами связи, и, по семейному преданию, попал в Куйбышев, когда после войны там модернизировали системы правительственной связи, и, в частности, именно он отлаживал связь Ги Берджеса с Москвой, когда тот, первые несколько лет после фантастического побега из Англии проживал в Куйбышеве (многие, наверно, до сих пор помнят о раскрытии знаменитой шпионской группы Ги Берджеса, работавшей на Советский Союз, хотя немало десятилетий прошло ведь это был один из скандалов века, представители его группы, которых называли "университетские умы", проникли в высшие правительственные сферы). Когда с дядей Семой заводили разговор на эту тему, он отмалчивался и отшучивался, и лишь незадолго до смерти обмолвился, что, да, без его системы ведения беглого англичанина (хотя, сразу добавил дядя Сема, к государственным секретам его на километр не допускали, ведь он был обычным техническим работником) Ги Берджес не отделался бы вышибленными зубами и потерей дорогих часов, когда он, невзирая на предостережения охраны, отправился прогуляться в одиночку по одному из окраинных заводских кварталов. Ведь Куйбышев в те времена занимал одно из первых мест по уровню преступности, и появление в глухом переулке хорошо одетого человека, сверкающего цельным швейцарским золотом на запястье, вызвало мгновенную реакцию. Но благодаря крохотным радиопеленгаторам дяди Семы, намного опережавшим свое время, спохватившаяся охрана уже шла по следу своего подопечного и подоспела как раз вовремя, чтобы уберечь великого шпиона от банального "пера в бок"... Да, если бы человек, имя которого тогда склоняли контрразведки всего мира, восторженно или кусая локти, погиб от рук мелкой шпаны – это трудно было бы назвать иначе, чем анекдотом. Горьким или нет вам судить...

Все это Андрей знал в пересказе родителей, потому что дядя Сема умер, когда Андрею было восемь лет, и он не очень-то "врубался" в разговоры взрослых, даже если и присутствовал при них. Мать Андрея до сих пор иногда шпыняла отца, за то, что он, после этого рассказа, стал приставать к дяде Семе: как по его мнению, это действительно была случайная шпана, или весь инцидент подстроили наши спецслужбы, чтобы поубедительней объяснить Ги Берджесу, что вольничать не надо, хоть он и мировая знаменитость и Герой Советского Союза? Дядя Сема лишь развел руками: "Ну, ты задаешь вопрос, на который невозможно дать ответ! Однако, если бы ты знал Куйбышев тех лет, ты бы согласился, что это почти наверняка была случайная шпана, и вряд ли спецслужбы приложили здесь руку."

В общем, дядя Сема так и остался в Куйбышеве, потому что и жильем хорошим там обзавелся, и карьеру сделал неплохую, с ним считались и его уважали, и уже не хотел менять нагретое место на неизвестность, пусть и в столице. Во время одной из командировок в Москву он познакомился с тетей Таней, а через три года они поженились.

Пока дядя Сема был жив, тетя Таня и Ленька – их сын, двоюродный брат Андрея – жили как у Христа за пазухой. Дядя Сема умер, когда Леньке было девять – он был на год старше Андрея – и после этого вдове и сыну пришлось довольно трудно. Но они справлялись, и Ленька вырос отличным парнем добрым и справедливым, и при том умельцем на все руки. Он забрал у Андрея испорченный магнитофон – ещё из тех, старых, катушечных – и починил его, и, как потом написала сестре тетя Таня, постоянно крутил на нем вошедшую в первую славу "Машину времени".

Он не был из красавцев, но девчонкам нравился. Может быть, потому что в нем было так явственно ощутимо и различимо настоящее мужское начало: он был "мужичком", способным постоять за себя и за близких и принять любой вызов. Держался он всегда очень спокойно, не без отрешенной иронии посматривая на мир, но за этой внешней бесстрастностью в нем существовало вечное пламя азарта, едкое и жгучее, готовность рискнуть и выиграть – со всей страстью поставить последний грош на темную лошадку своей судьбы. Если попытаться говорить образно, то его ловкое, поджарое и мускулистое тело было как бы охлаждающим кожухом того раскаленного мотора, который работал у него внутри – и гнал его вперед и вперед.

Многие отмечали, что внешне Андрей с Ленькой были похожи. Но, при всем сходстве, в Андрее (во всяком случае, так ему казалось) не было этой яростно сжатой пружины, которая и мертвого выпрямит, не было способности к рывку... И, главное, не было той крепкой сухости душевных сухожилий, благодаря которой хватает сил и веры в успех для отчаянного рывка. По собственному глубокому убеждению, Андрей был обыкновенным мягкотелым отпрыском "приличных" родителей, знающим, что должен закончить институт и занять достаточно удобную ячейку в обществе. Поэтому и его неказистость не вызывала интереса, не заставляла подозревать за собой некую тайну истинной мужественности. Вполне возможно, Андрей недооценивал себя, судя по тем отчаянным выходкам, на которые оказался горазд в последнее время, когда два или три раза вопрос вставал о жизни или смерти Андрея и Игоря и о безопасности всех их родных. Как бы то ни было, почти всю жизнь Андрей относился к себе именно так: "ни рыба, ни мясо", мечтающий только о том, чтобы его оставили в покое и позволили благополучно замкнуться в раковине собственного дома и семьи.

Ленька погиб незадолго до того, как должен был уйти в армию. Закрутил большой роман с девчонкой, на которую глаз положил один из главарей местной шпаны – и Леньку зарезали на пустыре, зарезали подло, ударом в спину. Уже после его смерти выяснилось, что та, из-за которой он голову сложил беременна. Молодая мамаша оказалась нормальной шалавой – отказалась от новорожденного и исчезла на много лет, а Леньку-младшего в одиночку растила и воспитывала бабушка, тетя Таня.

И вот тут на сцене появляется Богомол. То есть, в те времена она ещё не была Богомолом. Она была нескладной девочкой-подростком – из тех длинноруких и длинноногих худышек, которые годам к восемнадцати превращаются в потрясающих красавиц, но в двенадцать-четырнадцать лет напоминают "гадких утят", и только очень зоркий глаз разглядит в них неизбежность и неминуемость их чудесного превращения в сказочных царевен определенную самой природой неизбежность превращения невзрачного зеленоватого бутона в великолепную розу.

Судя по всему, Ленька обладал этим зорким глазом опытного садовника...

Разумеется, вся эта история была известна Андрею в том виде, в котором он услышал от Богомола – и хотя что-то он восстанавливал, домысливал и реконструировал по её недомолвкам, но в целом он не взялся бы утверждать, что она является стопроцентной правдой.

Итак, Ленька привадил забавную девочку – добрым словом и спокойствием силы, которая в нем ощущалась. А она влюбилась в него – со всей силой первой детской влюбленности. Дело дошло до того, что эта пигалица (которой тогда было лет тринадцать, четырнадцать максимум) объяснилась в любви семнадцатилетнему парню, а он ей со всей серьезностью ответил: как, мол, жаль, что она опоздала родиться, у него уже есть свои обязательства... Но давай, мол, поживем да поглядим – может, ещё встретимся. Он, мол, готов ждать, когда она повзрослеет – если к тому времени она сама его не забудет, став первой красавицей города...

А потом Богомол стала почти прямой свидетельницей смерти Леньки. Андрей предполагал, что она и до того была малость не в себе – "в комплексах", как часто бывает с "гадкими утятами", которые и превратившись в белых лебедей не могут эти комплексы изжить – а когда её единственный и любимый погиб практически у неё на глазах, у неё вообще "крыша поехала". Кто убийцы – знали практически все, но перед милицией молчали в тряпочку. Милиции удалось посадить только одного, главного, но своих подельщиков он не выдал. И Богомол решила сама наказать убийц... С невероятными для её лет хитростью, жестокостью и терпением (впрочем, такими ли уж невероятными? "провинциальные барышни" бывают способны на многое, когда нужно закрепиться в жизни или отбиться от нее), она выжидала и год, и два, прежде чем поднабралась силенок и подловила подходящий момент, чтобы перебить убийц одного за другим. Удачно справившись с этим делом, она поняла, что это вполне может стать её профессией, которая будет приносить неплохие деньги. И так началось её восхождение к вершинам киллерского искусства, в область легенд, которые окружили её имя...

Что ей двигало больше, холодный расчетливый эгоизм человека, уверенного, что деньги не пахнут, и что работа, за которую больше платят и есть самая лучшая, или то, что она вошла во вкус крови, подобно тигру, который становится людоедом, один раз отведав человечины, Андрей не знал. Что он знал определенно – что к сексу и всему, с ним связанному, она относилась с ненавистью и отвращением, хотя всегда могла изобразить страстную любовницу, если надо было подобраться к очередной жертве. Как она сухо сообщила Андрею, рассказывая о своей жизни, она и девственность потеряла лишь тогда, когда увидела, что очередной "заказанный" пускает на неё слюнки, и сообразила, что через постель она разделается с ним быстрее и проще всего. И с тех пор – опять-таки, по её словам – в её жизни не было ни одного мужчины, с кем она переспала бы "не по работе", поэтому нет ничего удивительного в том, что все её любовники мертвы. А отсюда, приписанный ей образ самки богомола, пожирающей самца во время спаривания – ложный образ. Она не потому убивает человека, что оказалась с ним в одной постели – она оказывается с ним в одной постели, чтобы убить и положить очередную сумму на свой банковский счет. "Если допустить, что я бы легла с кем-нибудь по любви, – сказала она, – то, разумеется, я бы ни за что в жизни не убила этого человека... Впрочем, этого никогда не будет, я так устроена, что можно считать это заранее исключенным..."