Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– А вы тут давно?

Он пожимает плечами, вздыхает невесело.

– Не знаю, братишка. Не могу тебе этого сказать. Вроде – давно, а вроде – недавно. Тут тебе не армия, дембеля не дождешься. Что же до увольнительных… В самоволку вполне реально сходить, только сходишь – не обрадуешься.

Долго подбираю слова, сначала выстраиваю в походный ордер, и только потом выпускаю изо рта:

– Тогда, если вы умерли, то… то почему вы тут находитесь?

Он снова жмет плечами:

– Без понятия, отец. Хотя, есть одна мысль… Может, чтоб тебе помочь…

– Мне? Но как?! – Думаю о том, что, если он здесь, чтобы мне помочь, может и он не безнадежен. Может, я смогу чем-то помочь ему?

– Хрен разберет, как. Как-то… – Афганец энергично потирает переносицу, перебитую четверть века назад, в иной Вселенной, осколками бензобака БМП. – Хотя, я бы на твоем месте не очень на мою помощь рассчитывал…

– Почему? – спрашиваю одними губами.

– Не потому, что я тебе помочь не хочу, – говорит Афганец. – Просто, за что бы я не взялся, людям от меня одни неприятности. – Он разводит руками. – Хочешь сделать добро, а один черт выходит боком.

Некоторое время сидим молча. Тишину нарушает афганец.

– Ладно, ты, короче, сиди, вспоминай, а я пока чай забацаю.

– Чай?

– Ну да, – он искренне удивлен. – А что такого?

В растерянности гляжу на тумбу. На ней трехлитровая стеклянная банка, внутри которой, словно звезда на дне омута, горит маленькое солнце. Смотрю на него, и в голове рождаются образы Томминокеров из недавно перечитанного романа Стивена Кинга. Спустя минуту соображаю, что пришельцы из космоса ни при чем, передо мной обычный кипятильник, который кто-то (скорее всего афганец) смастерил из двух бритвенных лезвий «Нева», соединенных при помощи ниток и нескольких спичек с откушенными головками. К лезвиям прикручены провода, они выходят из банки, тянутся через пол палаты, исчезая в розетке. Вилки нет, афганец обошелся без нее, просто оголив провода. Интересно, что сказал бы по поводу этой конструкции институтский преподаватель по технике безопасности? С другой стороны, на счет поражения током, здесь наверно, можно не беспокоиться.

Вода закипает на глазах. Вскрыв квадратный пакет с изображением слона…

Ха, такой Шурик рвал и бросал в физиономию героя Евгения Моргунова в «Операции Ы»! Первый раз их вижу вживую.

…афганец сыплет его содержимое в банку. Кипяток окрашивается коричневым цветом.

– Видал?! – афганец подмигивает мне с видом Леонардо да Винчи, демонстрирующего герцогу Медичи новую модель летательного аппарата. – Четыре спички, нитка, два лезвия, кусок провода, и фирма Moulinex отдыхает. Правда, розетка может оплавиться, или в ящике выбьет автомат. Но, тут нет электрика, чтобы оборвал нам уши.

Чувствую, если появится – будет третьим.

Он хлопает по фляге, которая снова полна и дремлет на столе, в полной боеготовности, как донная мина времен Второй Мировой, дожидающаяся свой «Новороссийск» .

Пьем чай, сдобренный кристаллами сахарина и лимонной кислоты из запасов афганца.

– У меня в палате банка с лимонами, – говорю, вдруг вспомнив.

– На хрен надо, – отмахивается он.

Чай освежает и бодрит, но я все равно чувствую себя сильно охмелевшим. Афганец протягивает мне ломоть хлеба, щедро посыпанный сахаром.

– Пирожное армейское. Отведай.

Отказываюсь. Пожав плечами, он снова советует мне попытаться «вспомнить все», что, как известно, в конце концов удалось герою Арнольда Шварценеггера в одноименном кинофильме. Вот чудеса, в голове полно всякой чепухи, вроде упомянутого только что блокбастера, но я решительно не способен восстановить в памяти события, предшествовавшие моей затянувшейся экскурсии в Госпиталь.

Легко сказать – вспомни.

Вспомнить на заказ, пожалуй, еще сложнее, чем полюбить. Я очень устал. Думать обо всем этом, пропускать через себя прошлое и невзгоды других людей, при этом не имея четкого представления о том, что же произошло со мной.

Меня снова клонит в сон, и он по-прежнему готов обернуться кошмаром. Но сопротивляться этому я не хочу. Ложусь на койку, Афганец тянется за гитарой. Веки смыкаются под песню о кукушке, которая ошиблась адресом.

Снится часто мне мой дом родной,

Лес о чем-то, о своем мечтает,

Серая кукушка за рекой,

Сколько жить осталось мне считает.

Снится мне опушка из цветов,

Вся в разливах тихая речушка,

Восемьдесят, девяносто, сто…

Что-то ты расщедрилась кукушка.

Я тоскую по родной стране,

По ее рассветам и закатам,

На афганской выжженной земле,

Спят тревожно русские солдаты.

Они тратят силы, не скупясь,

Им знакомы голод и усталость,

Дней своих не копят про запас,

Кто им скажет, сколько их осталось.

Так что, ты, кукушка, погоди,

Не дари чужую долю чью-то,

У солдата вечность впереди,

Ты ее со старостью не путай…

***

– Не спится? – спрашивает он своим немного хрипловатым голосом. Даже не знаю, что на это ответить. Звучит, как в анекдоте про телефонный звонок в три часа ночи: «Алло? Что, не спится?» Впрочем, я понятия не имею, который час, на дворе ночь, светает или уже рассвело? Глупо молчу и наблюдаю, как улыбка все больше растягивает его, все в шрамах, лицо.

– Долго я дрых?

Он сверяется с часами. Не те ли это часы, что спасли жизни его сослуживцам в Афгане, когда им довелось прыгать в реку со скалы?

– Минут двадцать, пожалуй.

– Всего? – мне кажется, прошло часов пять, а то и все семь.

Странно, голова почти не болит.

– Хочешь подшутить?

– Даже не знаю… – Я пытаюсь прийти в себя, и понять, о чем он говорит. Смотрю на его улыбку заговорщика и сам поневоле начинаю улыбаться. – Было б над кем…

Тут только я и Афганец – два героя чей-то дурацкой шутки.

– Я, пожалуй, лучше полежу… – бормочу я, неожиданно вспомнив рассказ о психиатрической клинике, где его пичкали какой-то химией. Раньше я был слишком пьян, чтобы оценить эту информацию по достоинству. Теперь она обескураживает.

– Никаких полежу! – чеканит бывший солдат. – Алкоголь выветрится.

– Выветрится? Ну и что с того?

– Подъем, говорю. На трезвяк такого не увидишь! – Его лицо светится чисто мальчишеским озорством, развеивает мои подозрения. Пытаюсь сохранить серьезную мину, но, не получается. Его настрой быстро передается мне.

Типа чудачества под градусом? – я медленно встаю, протираю глаза.

– Пошли! – он тащит меня за собой, как локомотив вагон. Не сопротивляюсь – все равно бесполезно. Да я в принципе, уже и не против.

– Вот! – он тычет пальцем в сторону столика дежурной медсестры, безлюдного уже много дней кряду. Сначала я ничего не вижу, но потом вроде бы замечаю фигуры в белых халатах, они проявляются прямо на глазах.

– Только тихо, – шепчет афганец и едет вперед. Мне ничего не остается, кроме как следовать за ним.

Приблизившись, я вижу, что две медсестры заснули прямо в «каталках» во время своего ночного дежурства. Я думаю, что имело бы смысл их разбудить и поговорить, но, в планы афганца побудка не входит. Никакого общения с медперсоналом.

– Дохлый номер, – поясняет он. – Девки ужрались до потери пульса.

– На дежурстве?

– Ты что, с Луны упал? Самое место, чтобы хорошенько заложить за воротник. – Он щелкает себя по шее двумя пальцами. Жест понятен без слов. – Объясняю по слогам и три раза, как менту. Если б они не напились, до поросячьего визга, хер моржовый мы бы их с тобой срисовали.

У столика – полиэтиленовый кулек с китайским термосом и остатками трапезы. Кажется, это обглоданный до костей куриный трупик, фантики конфет «Красный мак» и кожура от бананов. Кряхтя, перегнувшись через левое колесо своей инвалидной коляски, афганец берет термос в руки, вынимает пеньковую пробку, нюхает.

– Грог, мля, чтобы мне провалиться на этом месте. – Он делает глоток, потом вспоминает обо мне: – Будешь?

Секундные сомнения побеждает дух товарищества. Гулять так гулять.

– Буду.

Жидкость еще теплая, терпкая на вкус, и крепкая, словно ром. Вино, вероятно, перемешали с водкой, которой было значительно больше. Пряностей – тоже не пожалели.

Вытерев рот тыльной стороной ладони, он берет на буксир кресло с одной из сестер и едет к лифту.

– Давай, ты вторую, – бросает через плечо.

Волна замешательства, охватившего меня, спадает, уступив место мальчишескому задору. Мне становится весело.

– Погнали наши городских.

Я уже с трудом сдерживаю смех. Толкаю кресло со второй медсестрой вслед за афганцем. Он уже у лифта, жмет кнопку, которую я не решился беспокоить всего несколько дней назад. Лифт, как ни странно, оживает. Правда, неохотно, через силу. За массивной стальной дверью слышится рассерженное гудение пробудившихся от вековой спячки механизмов. Наконец, кабина со скрежетом останавливается на этаже. Я открываю створку двери, потом отодвигаю еще одну – внутреннюю.

Через двадцать секунд мы уже едем вниз. Два пьяных привидения, две нетрезвые медсестры, короче… экипаж машины боевой, как в известной старой песне про танкистов. По пути лифт издает мучительные звуки, будто высказывает свое недовольство по поводу неурочных ночных поездок и наших действий в целом.

Я смотрю на лица девушек, в паническом ожидании, что они сейчас проснутся, и тогда нам нагорит, но нет…

Вне жизни…

Лифт останавливается, мы выбираемся в холл. Сейчас он вообще почти полностью залит мраком. Лишь кое-где на полу, стенах и потолке видны колеблющиеся полоски света, отбрасываемого уличными фонарями.

– Давай туда. Только тихо, на! – продолжает вести нашу экспедицию безногий ветеран.

Мы движемся к выходу, я оказываюсь в голове колонны. Уже на пороге вспоминаю, чем закончилась для меня предыдущая попытка покинуть больницу. Замираю, как солдат, наступивший на мину-растяжку. Афганец со своей сестрой врезается в меня на полном ходу, и выталкивает наружу, как пробку из бутылки.

Через мгновение мы уже катим коляски по асфальтированной дорожке в парке. Со мной все в порядке. В относительном, я бы так сказал. Никакого света, никаких вспышек, ничего. Я вдыхаю полные легкие свежего воздуха. Он терпкий и полон ароматов увядания, освежает и одновременно навевает грусть. Осень в самом разгаре, не иначе.

– О! – довольно выдыхает Афганец, паркуя коляску со своей медсестрой под раскидистым каштаном. Он практически потерял листву и теперь похож на корягу из заколдованного леса, воткнутую в землю злым волшебником оберегать окрестности. Я ставлю «свою» коляску по соседству, борт в борт «его».

Меня снова распирает от смеха, и я сдерживаюсь как могу. Чувствую, что еще чуть-чуть и меня прорвет, будто плотину в половодье.

– Тихо ты! Тихо, на! – пытается успокоить меня (а может и себя, потому что за маской негодования легко угадывается неудержимое веселье) Афганец.

– Отступаем, – командует он.

На обратном пути раздумываю над тем, что на этот раз вылазка за пределы госпиталя прошла без эксцессов.

Может, потому что я не думал о побеге?

Пока я размышляю об этом, вваливаемся в вестибюль. Садимся в лифт и уже не сдерживаем хохота. В пустой больнице с первого на четвертый этаж подымается кабинка смеха.

– Круто… – говорит ветеран, когда мы выбираемся из кабины лифта у себя на этаже. – Как в молодости.

Точно! — хочется ответить мне, но буквы застревают в глотке. На этаже, в паре метров от двери лифта, посреди коридора нас уже дожидается одна из дежурных медсестер. Та, которую вез Афганец. Сейчас, когда она стоит, руки в боки, с необычайно раздраженным лицом и злыми бегающими (пацан, инвалид, пацан, инвалид…) глазами, она уже не кажется милой спящей феей, почти добровольной участницей ночной шутки.

Nemesis, — вот что успевает пронестись в моей голове перед началом скандала…

– Ну ты тварь и попала, – не громко, но необычайно убедительно говорит медсестра моему спутнику. Только теперь замечаю странную гулю у нее на затылке, кажется, лет двадцать назад такие называли шиньонами, сейчас этот предмет дамской прически представляется столь же нелепым, как и изыски каких-нибудь венецианских модниц пятнадцатого столетия, намеренно оголявших лбы. Да и халат на медичке слегка чудаковатый, ныне в ходу повсеместно полиэстер и прочие суррогаты из нефти, одежда незнакомки пошита из добротной хлопчатобумажной ткани. Сегодня такую не найдешь днем с огнем.

– Погоди-погоди… – выдыхает медсестра, в то время как ее выщипанные и дорисованные по моде семидесятых брови летят кверху на стремительно буреющей раздраженной физиономии. – Опять ты?! – выкрикивает она. – Снова за свои проделки взялся?! Ну погоди, паразит паршивый! Я тебя так выпишу, по гроб жизни не забудешь. Белый свет в копеечку станет! А ты, – она поворачивает голову ко мне, – пшел живо в палату! С тобой еще разберемся!

В нерешительности перевожу взгляд с нее на Афганца, тот закрыл глаза, но на лице еще уловима тень веселья.

– А ну, свободен! – вопит мне медсестра, почувствовав, что я мешкаю.

Я бросаю почти что прощальный взгляд Афганцу и пытаюсь улыбнуться ему. Он подмигивает в ответ, и это сбрасывает несколько тонн веса с плеч. Вот так просто – «клик».

Молча иду до его палаты, оборачиваюсь, смотрю на их силуэты, еле различимые в проеме ведущей к лифтам двери. Затем захожу внутрь, чтобы не мозолить медсестре глаз. Несколько картинок недавнего ночного приключения снова проносятся перед глазами. Я опять сдерживаю смех, но для этого мне уже не требуется прилагать много усилий. Прежде всего потому, что я снова один. Никто ни сегодня, ни завтра не явится, чтобы меня вычитать, да и Афганца я больше не увижу. Скорее всего, ни моего нового приятеля, ни медсестры, уже нет в здании.

Палата, где буквально десять минут назад мы пили чай, а до того спирт, встречает меня аккуратно застеленными койками. Ни тяжелого брезентового рюкзака, ни гитары, ни волшебной фляги не видать. Пустота.

– Прощай, – шепчу я одними губами, а в голове еле слышно, словно с противоположного берега реки, звенит гитара.

Память моя, как набат, неустанный попутчик тревог.

Я не забуду ребят, что отдали последний свой долг…

Они жить будут рядом со мной,

Я ведь тоже прошел той тропой…

Он встал на свою тропу и уходит по ней в Великую Пустошь. Все дальше и дальше, уходит навсегда, оставив меня в одиночестве. В Госпитале.

В голове всплывает фраза мальчика по имени Джек, одного из героев «Темной Башни» Стивена Кинга: «Иди, стрелок, есть и другие миры кроме этого».

– Иди с Богом, – говорю я, зная, что в любом случае он меня не услышит, даже если под рукой окажется мегафон. Я должен был сказать это раньше, но не посмел, ведь он ошибся насчет меня. – Если бы я был настоящим батюшкой, как ты обо мне подумал, я бы отпустил тебе все грехи, потому что ты – ни в чем не виноват! Слышишь?!

Прощайте, горы, вам видней,

Кем были мы в стране далекой,

Пусть не осудит однобоко,

Нас кабинетный грамотей…

А я даже имени его не спросил…

Я смотрю за окно и вижу, как там идет снег. За окном метель.

***

Сижу в своей палате на кровати, укутавшись в то самое длинное черное пальто, что сбило с толку афганца.

Ты должен вспомнить.

Так он сказал.

А что, если я не смогу?

Голове ведь не прикажешь, она не солдат. Вспомнить – не вырыть саперной лопатой траншею. Может, решение лежит в какой-то другой плоскости?

В какой?

Славный вопрос. Еще один, на закуску, а сколько их вообще, плоскостей этих? Насколько я помню институтский курс математического анализа, из обобщения понятия параллельности следует, их дофига и даже больше. Раз в двухмерном пространстве можно провести энное число параллельных прямых, то в трехмерном существует сколь угодно много параллельных плоскостей. Это так же верно, как и то, что в четырехмерном пространстве заключено бесчисленное множество трехмерных, эдакая этажерка, уходящая в Небеса. Биллионы Госпиталей, сдвинутых друг относительно друга на какую-нибудь наносекунду, квадриллионы палат под № 8, а за ними – тошнотворная Бесконечность дверей, жизни не хватит, чтобы заглянуть за порог каждой…

Чистилище, так, кажется, сказал Афганец?

Прекрати. Ты не туда свернул, это очевидно. Что бы не представлял собой Госпиталь, сейчас это не имеет значения. Твое дело – вспомнить…

Ладонь по привычке ложится на затылок, массирует его, касается старого шрама.

Я снова думаю о той улице, что уже не раз пугала меня во сне. О машине, главном персонаже отвратительных кошмаров. Только теперь я умышленно пробую нарисовать эту сцену в мельчайших деталях, оживить что ли. Прокручиваю кошмар наяву. Вызываю огонь на себя, как должно быть, выразился бы афганец. Мой новый и уже покинувший меня друг.

V. Щорс

Постепенно больничные стены растворяются, становится значительно теплее и светлее, все оживает вокруг. Первым до ушей доносится кудахтанье кур откуда-то слева, из-за невысокого деревянного штакетника. Неподалеку лает собака, судя по голосу, величиной со слона. Хоть, с дворнягами часто так: весь рост уходит в глотку. Затем лай сменяется лязгом разматываемой цепи, но за зеленью не разобрать, это пес меняет дислокацию, или хозяйка тянет из колодца ведро.

Вслед за звуками приходят запахи, откровенно летние и сельские. Никаких выхлопных газов, почти никакого плавящегося асфальта. Превалируют ароматы прелого сена и скошенной травы, возможно, парного молока. Май позади, цветы плодовых деревьев отцвели и опали, теперь на их месте – крошечные пока яблоки и груши. Кое-где, ярко красными брызгами среди зелени спеют вишни. Картина очень живописна, но именно благодаря запахам достигается полнота ощущений.

Где я?

Непонимание длится мгновение. Маховик в голове переваливает отметку «12» и теперь катит вниз. Я начинаю вспоминать. Я узнаю это место. Я видел этот городок раньше. Я тут был, много лет назад. То есть, когда был маленьким.

Мы с одноклассником (мучительно и безуспешно пытаюсь нашарить его имя, но эта задача оказывается мне не по плечу) приехали в Щорс, милый небольшой городок в Черниговской области. Собственно, городом его следовало считать весьма условно. Видимо, этот статус Щорсу присвоили еще в Советском Союзе, чтобы доказать всему прогрессивному человечеству: наша урбанизация ничуть не уступает, скажем… японской. А возможно, вообще заткнула последнюю за пояс. Правда, приставка пгт никоим образом не сказалась ни на уровне бытовых услуг, оказываемых коммунальщиками населению, ни вообще на качестве жизни.

Думая о Щорсе, невольно вспоминаю на заднем плане «Одноэтажную Америку», повесть, написанную Ильфом и Петровым под впечатлением поездки в США, и увидевшую свет в Советском Союзе в самый урожайный год сталинских репрессий. Мало что помню, давно читал, в памяти уцелело лишь восхищение авторов горячей водопроводной водой, какую они обнаруживали в самых глухих уголках североамериканских штатов. Как подобные откровения проморгали вездесущие советские цензоры, совершенно непонятно. Ведь раскинувшаяся на весь континент страна, где днем с огнем не отыщешь колодца с «журавлем», а канализация и горячая вода – банальность, несокрушима, как ее не расшатывай, чтобы там не болтали идеологи с удостоверениями ВКП(б). Да, обоим писателям крупно повезло, что скрытый подтекст ускользнул от недремлющих взоров ответственных товарищей. Ильф, если не ошибаюсь, вскоре после публикации скончался от туберкулеза, Петров, с началом войны одевший военную форму, погиб. Его самолет сбил какой-то безымянный ас из Люфтваффе.

В общем, по американским понятиям, Щорс, скорее, большая деревня, нежели город. Тем не менее, городишко уютен и мил, возможно, именно благодаря тому, что имеет мало общего с мегаполисом. Даже последовавшие события не изменят моего первого впечатления о нем.

Да и как им было его изменить, ведь Щорс – моя малая родина. Кажется, это называется именно так. Правда, сам я появился на свет в Киеве. Родом из Щорса – моя бабушка. Тут – ее корни, а, значит, на четверть, и мои. Вот и сам дом, куда я, бывало, приезжал на лето – ровесник минувшего века. Настоящее родовое гнездо, реликт, это словечко из арсенала мамы, долгожитель, ухитрившийся пережить четыре войны, две Мировые, Гражданскую и с поляками. А еще коллективизацию и раскулачивание, еврейские погромы и злодеяния нацистских зондеркоманд. Из этого, вросшего в землю, будто гигантская старая колода дома, летом сорок первого ушел на фронт мой прадед, чтобы уже через несколько месяцев сложить голову под Ельней. Из него же, только уже в сорок втором, фашисты угнали в Германию его семью…

Обожди-ка! — приказываю я себе, но объятия Морфея – все сильнее, а во сне, как известно, не раскомандуешься. Ведь он, будто своенравная река, и когда ее течение подхватывает, пловцу остается лишь, отдавшись на волю волн, наблюдать за сменяющими друг друга берегами в надежде, что впереди не объявятся рокочущие перекаты водопадов. Течение, которому я покоряюсь, выносит меня обратно, к старинному деревенскому дому. Лето – в самом разгаре, а я – ребенок, недавно окончивший четвертый класс.

Дни летят незаметно, вопреки тому, что до отказа заполнены нашими детскими делами. А может, именно поэтому. Мы играем в футбол на заросшем сорной травой поле за одноэтажной сельской школой, лепим из пластилина трансформеров – они только появились на экранах отечественных телевизоров. Купаемся в озере, чтобы навсегда запомнить его таким, как принято рисовать в Букваре: камыши стоят частоколом, кувшинки колышутся живыми бумажными корабликами, вдали за горизонтом громыхает, вечером жди грозу с ливнем, который примется стегать раскалившуюся за день землю тысячами шипящих бичей.

Мы смотрим телевизор – время от времени. В соседней России разразилась беда, опять полыхнуло на Северном Кавказе. Шамиль Басаев захватил больницу в Будённовске, спецвыпуски новостей следуют каждые полчаса. Премьер Черномырдин обращается к террористам по телефону, я напуган, Басаев – нет. Бойцы спецназа идут на штурм, трещат выстрелы, как шишки в костре, звук совсем не такой, как в фильмах, и потому гораздо страшнее. Впрочем, я ребенок, и не могу в полной мере прочувствовать тяжесть и жестокость событий, за которыми наблюдаю

Пока в российском Буденновске стреляют, украинский Щорс, который, в принципе, мало чем от него отличается, безмятежно спокоен. Мы встаем спозаранку, уплетаем на завтрак яичницу, поджаренную бабушкой на сале. Яйца оранжевые, как солнце, настоящие, домашние, ничего общего с продающимися в супермаркетах блеклыми доходягами с птицефабрик. Под окнами перекликаются гуси, их гоготание наполняет двор, и от переизбытка живности он напоминает зоопарк. В панораме окна слегка колышутся ветви вишни, усыпанные ярко красными ягодами. Плоды почти поспели, раньше, чем обычно, их биологический хронометр дал маху, неудивительно, лето – чрезвычайно жаркое.

Стрелки больших круглых часов с боем показывают половину десятого утра, а столбик ртутного термометра уже вплотную подобрался к отметке тридцать градусов по Цельсию, и, похоже, не намерен останавливаться на достигнутом.

Разделавшись с завтраком, седлаем велосипеды, едем купаться на озеро. На ногах сандалии и шорты. Сверху – футболка и… вот сюрприз – шерстяная спортивная кофта с толстым капюшоном. Ее связала бабушка. Эта кофта – явно не по погоде, зачем было надевать ее в такую жару, мне самому не понятно. Бабушка настояла. Ее настойчивость даже показалась мне немного странной, в самом деле, ну, к чему, ведь на дворе жара? В девять лет уже ощущаешь себя достаточно взрослым, чтобы оспаривать требования старших, по крайней мере те из них, что представляются перегибами. В общем, я заартачился, напомнил ей, что уже не маленький и не нуждаюсь в подгузнике со слюнявчиком. Она, в ответ пригрозила, что не выпустит меня со двора. Я тогда подумал, бабушка ищет повод, чтобы оставить меня дома.

– Это хорошо, что взрослый, – съязвила она, что было ей в общем-то не свойственно, но, в тот день она была сама не своя. – Значит, пора помогать по хозяйству.

Явственно запахло «домашним арестом», как характеризовал подобные ситуации дед. Вот тут-то и вмешалась судьба. Она, конечно, ежеминутно во что-то вмешивается, а как иначе, создавая возмущения, разбегающиеся по сторонам незримыми волнами. Это мы просто привыкли выражаться так, когда, казалось бы, ни с того, ни с сего, переворачивается кверху дном наш персональный бумажный кораблик.

В тот раз Судьба явила себя в виде какого-то старого знакомого, которого, похоже, никто не ждал. Это я сообразил сразу по реакции бабушки, появление незваного гостя так расстроило ее, что она, чуть ли не силком напялив кофту, мигом выпроводила меня из дому, лишь бы я оказался подальше от неприятного визитера. Так мне это видится сейчас, тогда я был слишком обрадован тем, что легко отделался от домашних повинностей, думая исключительно о речке, в которой буду плескаться с приятелями до обеда. Вряд ли еще какие мысли посещали мою голову в тот момент.

***

– Чего напялил на себя свитер?! – потешаются приятели. – Хочешь тепловой удар схлопотать? Может ты в нем еще и купаться полезешь?!

Смеюсь вместе с ними и лишь жму плечами в ответ. Но, не снимаю.

И этим спасу свою жизнь...

Я еду замыкающим в небольшой колонне мальчишек-велосипедистов. Нас всего трое, крошечный отряд. Улицы будто вымерли, сказывается зной, я немного отстал, но отчетливо вижу взмыленные спины приятелей. До озера осталось – рукой подать.

Сон настолько реален, что на мгновения мне кажется, будто это я вращаю педали, управляю велосипедом «Аист», желтым как канарейка. Однако, скорее, я только зритель в кинозале, где ленту прокручивают персонально для меня. Ведь я ничем не управляю, даже шеей, вращающей по сторонам головой. Просто смотрю вокруг, испытывая странные, непередаваемые чувства, когда мои изрядно затертые воспоминания о детстве приходят в соприкосновение с первоисточником. С впечатлениями щуплого мальчишки, в живом времени катящего с друзьями на речку.

Мы минуем улочку за улочкой, они отличаются одна от другой, примерно, как яблоки из одной корзины, но я узнаю каждую. Словно перелистываю набор цветных открыток «Наш Щорс», выпущенный по случаю юбилея города.

Неожиданно благостный настрой, охвативший меня, испаряется. Я догадываюсь, что случится в ближайшие несколько минут. Осознаю, пускай и с опозданием: дорога на озеро вот-вот обернется для меня бедой. Декорации расставлены, дело за малым.

Когда мы оказываемся на улице, раз за разом являвшейся мне в кошмарах, я беззвучно кричу, поскольку узнаю ее с первого взгляда. Хоть и вижу сейчас с другого ракурса, мы проедем ее практически до конца, прежде чем на горизонте появится белая «Лада».

Теряю связь с действительностью, покидаю Госпиталь, целиком переношусь в Щорс.

Из-за спины раздается протяжный автомобильный гудок. Вот и она, легка на помине. Коротко обернувшись, ощущаю тошнотворное Deja vu, машина еще далеко, метрах в двухстах. Щелк. Картинка отправляется в дальний уголок подсознания, чтобы потом, много лет спустя, помочь мне на ощупь восстановить последовательность событий. Мазок за мазком, фрагмент за фрагментом, деталь за деталью. Уже здесь, в Госпитале.

Не обратив на машину особого внимания, катим дальше – вдоль правой бровки, ведь мы никому не мешаем. Позади невозмутимый летний воздух вновь разорван в клочья электрическим воплем, потом еще и еще раз.

Зачем он сигналит, неужели ему дороги мало?!

Новый, пронзительный гудок, кажется, прямо над ухом, подстегивает меня, словно бичом. Отрываюсь от сиденья, встаю на педали, налегаю на них как сумасшедший, в интуитивном стремлении удрать от надвигающееся по пятам опасности. Глупо, конечно, ведь велосипед гораздо медленнее автомобиля. Да и чего мне собственно опасаться? За рулем машины – взрослый, они и зовутся так именно потому, что предусмотрительней подростков и детей. Тогда, что со мной, откуда взялся этот удушливый, сводящий с ума страх перед обыкновенной малолитражкой, каких – многие тысячи?

Снова коротко, порывисто озираюсь. Машина уже близко, догоняет. Затрачиваю доли секунды, чтобы вернуться к дороге. Странно, но их вполне хватает, чтобы кругом стало значительно пасмурнее, так, как если бы тучка наползла на Солнце, а я влетел в локальную тень, отброшенную ею на землю.

Что за чепуха? — С утра небосклон был чист, словно на рассвете его как следует вымыли, уложив поверху слой сияющей новизной лазури. Впрочем, удивляться некогда, как, кстати, и задирать подбородок, чтобы разобраться, что творится наверху? Потому, как и с самой дорогой, ведущей к озеру, случились невероятные перемены. Ее перегородила большущая дверь вроде тех, что ставят в ангарах. Дверь распахнута, за порогом асфальт переходит в брусчатку старого тракта, по нему, сколько хватает глаз, бредет вереница людей с низко опущенными головами. Кажется, путники тащат на себе ручную кладь, но это все, что успевает подметить мое трепещущее сознание. Я резко поворачиваю руль в отчаянной попытке избежать столкновения. В этот момент просто не думаю о «Ладе» за спиной, и… попадаю ей прямо под колеса.

Автомобильные шины визжат как от боли, чертят черные трассеры по асфальту (как потом выяснится – двадцать три метра тормозного пути, прежде чем наши траектории пересекутся), затем следует удар. Его, к счастью для меня, первым принимает на себя переднее колесо моего маленького желтого «Аиста». Бампер плющит его как пластилин. Велосипед рассыпается на искореженные детали в считанные мгновения, исчезает под капотом, и только теперь настает мой черед.

Я лечу ногами кверху, голова врезается в лобовое стекло. Череп и триплекс меряются силами, стекло уступает в единоборстве, рассыпается вихрем осколков. Голова выдерживает лишь каким-то чудом. Машина пролетает подо мной, дым валит из-под заблокированных колес, ничего этого я уже не вижу. Падаю на асфальт тряпичной куклой.

***

Я приду в сознание значительно позже, в районной больнице, куда меня доставят на попутке. Если бы ждали карету «скорой», медикам уже не пришлось бы выводить меня из комы, но кто-то, примчавшийся на звук аварии, разнесшийся далеко окрест, (кто именно, вспомнить сейчас не могу), бросился в ноги водителю проезжавшей мимо машины, и я остался в живых…

Мне предстоит провести в коме несколько суток, лежа в одноэтажном больничном бараке, расположившемся под сенью вековых сосен. Больница вросла в лес, или, напротив, живописный бор окружил ее частоколом корабельных стволов, укрыл от зноя вечнозеленой хвоей. Здесь очень красиво, могучие деревья, увенчанные широкими и густыми кронами, дарят живительную тень. Не сомневаюсь, именно такая картина послужила в свое время источником вдохновения художнику Шишкину.

Но, конечно же, мне не до живописи. У меня гематома на правой стороне головы, такого размера, будто там прилепили дублирующий, запасной мозг, под черепом ему места не хватило. И осколки стекла, серьезно поранившие шею. Извлечь их оказалось совсем непросто. То, что пробуравило плоть в считанные мгновения, хирурги вынимали несколько мучительных часов.