Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Ветер треплет мне волосы, раздувает плотную кожаную куртку куполом небольшого парашюта. Воздух, такой приятный и по-весеннему свежий, напоенный озоном, кажется плотнее воды на дне Марианского желоба, скорость чересчур высока. Подо мной мягко ревущая мощь. Моему мотоциклу все равно, переть в гору или катиться с нее, он невероятно резв. Асфальт, жирный после дождя, словно чешуя бесконечной исполинской змеи, ныряет под колесо так быстро, что начинает кружиться голова, если долго смотреть. Я гляжу вперед, на величественную панораму крутых холмов, наплывающую неторопливо, с достоинством, по мере приближения. Другое дело – деревья по обочинам трассы. Здесь смена картины происходит так быстро, словно пространство сжимается, проносится сквозь меня, как песок через горловину мощного насоса, и застывает за спиной, образуя картинку в зеркалах заднего вида.

Стрелка спидометра лежит на отметке сто тридцать, пожалуй, я чересчур разогнался. Я никуда не опаздываю, просто спешу жить, ведь я молод и счастлив. Я еще не знаю, что такое одиночество. Ведь она рядом, обнимает меня за талию, ей тоже нравится скорость. Кинув быстрый взгляд в зеркало, отвлекаться от дороги нельзя, вижу серебристый мотоциклетный шлем. За защитным стеклом – игриво прищуренные глаза. Она улыбается мне, не сомневаюсь в этом, хоть линия губ прячется под забралом шлема.

Я люблю тебя, кот.

Ditto, родная.

Солнце все чаще проглядывает через пелену облаков. Их боевые порядки рассыпаются, и вот они уже отступают с пронзительно голубого поля. Вскоре от непогоды, бушевавшей с утра, остаются лишь сверкающие среди ветвей изумрудные капельки, да темная полоска самого у горизонта, арьергарды посрамленной воздушной армады. Дорога извивается между холмами, мы в предгорьях. Справа торчат источенные веками рубленные горные пики, слева – лесистые холмы, здесь местность спускается к морю. Мы оба с нетерпением ждем его появления, и вот, уже видим его. Правда не все, а вклинившийся между двумя отрогами осколок. Он отливает бирюзой, кажется, светится изнутри. Затем море исчезает, заслоненное горами, но вскоре показывается опять. Сбрасываю скорость, оборачиваюсь.

– Может, свернем?! – мне приходится кричать. Воздушные потоки уносят мои слова, но она понимает, о чем я, без слов.

Я чувствую кивок. Руки еще крепче сжимают мою талию. На секунду она прижимается ко мне всем телом.

– Ок… – шепчу я скорее даже себе. Начинаю тормозить, высматриваю подходящий съезд. Через пару минут вижу то, что нам требуется, узкий, поросший травой проселок, идущий к морю.

Дорожка, больше похожая на тропу, ведет нас между двумя виноградниками. Ягод не видать, слишком рано, одни завязи. Затем виноградники заканчиваются, мы оказываемся среди скал. Ехать приходится осторожно, ям и колдобин – более чем достаточно. Наконец, скалистые уступы задираются над нашими головами, выезжаем прямо на берег. Шины шуршат по гальке. Вокруг – хаотическое нагромождение поросших мхом валунов, головоломка из набора для великанов. Мы в крохотной, уютной бухте. Кругом – ни души. Выключаю зажигание, мотор немеет, становится тихо, только чайки перекликаются в лазурном небе, да море шепчет во сне. Стоит почти полный штиль.

Мы одновременно слезаем с мотоцикла. Она снимает шлем, волосы сыплются на плечи темно-русым дождем. Вместе с задорной улыбкой и яркими серыми глазами с огненными протуберанцами вокруг зрачков, это чуть не сбивает меня с ног.

Она вешает шлем на руль. Снимает со спины маленький черный рюкзачок (в который и тетрадь на двенадцать листов помещается с большим трудом), бросает его на гальку.

– Bon voyage, – тихо произносит она и рациональная часть меня послушно отправляется в странствие.

– Детка, мои мозги уже сидят на чемоданах, – говорю я.

Она берется за молнию кожаной курточки, подчеркивающей грудь и узкую талию, медленно опускает замочек. Мне нужно сделать лишь два шага, чтобы оказаться рядом. Наши губы сливаются воедино. Не знаю сколько это длится, бесконечность или, напротив, мгновение. Время в ее объятиях теряет для меня привычный смысл. Потом мы размыкаем губы, прижимаемся лбами и молча смотрим друг другу в глаза.

– Я люблю тебя.

– Ditto. Всем сердцем, кот.

Неожиданно она отстраняется, сбрасывает одежду и, смеясь, несется к морю, изящная как кошка. Море расступается и обнимает ее. Кидаюсь следом, на ходу избавляясь от одежды, которая обозначает мой путь к линии воды.

– Подожди меня, слышишь, подожди!

***

Небо начинает темнеть, на смену лазури приходит фиолетовый цвет, тени растут в направлении, противоположном движению солнца. Вторая половина дня на исходе. Еще немного, и настанут сумерки.

Мы возвращаемся на трассу, надо бы поднажать. В любом случае, мы уже не успеем добраться на место засветло. Остается надеяться, что это случится не в собачий голос.

– Кот, одень шлем, – прошу я.

– Не хочу, ты же без шлема.

– Я родился в бронежилете…

Недавно рассказал ей об аварии, в которую попал, когда был малым. И о том, как спасся самым невероятным образом, вопреки мрачным опасениям врачей, предвидевших иную развязку. Не помню почти ничего из того времени, знаю лишь, что выкарабкался каким-то чудом смерти вопреки.

– В рубашке, – поправляет она меня.

– Что? – мне приходится кричать, мотоцикл быстро набирает скорость.

– Ты родился в рубашке.

Упрямо мотаю головой:

– Может, кто-то и в рубашке, но лично я в бронежилете.

– Бедная твоя мамочка…

Мы смеемся. Мы счастливы.

Нас никто и ничто не сможет разлучить.

Дорога резко поворачивает на Запад. Закатное солнце, только что раскрашивавшее живописные окрестности мягкими теплыми полутонами, теперь безжалостно жалит глаза. Перемена происходит так молниеносно, что застает меня врасплох. Я ослеплен, затмение длится доли секунды. В последний момент я понимаю, что сейчас произойдет. Выжимаю тормоза, но резина даже не успевает завизжать. Чудовищной силы удар обрушивается на нас, гасит Солнце и поглощает мир так быстро, что нет даже боли. Я лишь успеваю услышать крик, отчаянный, короткий, её. Его словно отрезает, я погружаюсь, погружаюсь на глубину.

Я люблю тебя.

Ditto.

***

Лежу, мне не хочется открывать глаза, я знаю, что увижу и не желаю этого видеть. Верните меня в мой сон, я хочу навсегда остаться на том берегу.

Ну пожалуйста… пожалуйста…

Под моими веками влага. Меня никто не слышит.

Ты ничего не можешь изменить… это уже случилось. И теперь ты тут. Один.

Нет…

Это так. Ничего не попишешь…

НЕТПОЖАЛУЙСТАНЕТ…

Она умерла. И ты тоже умер…

Это неправда!

Где она сейчас?

Физическая боль в груди. Кто-то вставил в грудную клетку тиски, каким-то образом просунув между ребрами, зажал в них сердце и сдавливает, сдавливает, сдавливает, вращая толстую стальную рукоять по часовой стрелке…

– Дядя Шурик, что с тобой?!

Голос Малого извлекает меня из сумерек. Я не один, я с Малым. Он здесь, и нуждается во мне, как я мог забыть об этом? Открываю глаза, быстро протираю ладонями. Гляжу на стоящего рядом мальчишку, в свою очередь с тревогой наблюдающего за мной.

– Прости, Саня, все в порядке. Просто дурной сон. Извини, если напугал. – Беру себя в руки. Это безумно сложно, но мы с ним оба заложники Госпиталя. Малой, вдобавок, хоть ему об этом лучше не знать, еще и мой спасательный круг, мой тормозной парашют на тот случай, если рассудок начнет сползать в пучину безумия. А он, кажется, как раз туда и направляется.

– Я тоже видел сон, – говорит Малой, опуская глаза. – Снова эту машину. И дверь…

– Дверь? – тихо переспрашиваю я, с тех пор, как очутился в Госпитале, у меня от них несварение желудка. – Ту, которая, как тебе почудилось, напугала тебя на дороге? – Наверное, настало самое время внушить ему, ничего такого не бывает, блуждающие двери в природе не встречаются, они – плоды воображения и не более того. Госпиталь практическим убедил меня в обратном, но Малому об этом знать ни к чему. Уже подбираю подходящие слова, когда Саня продолжает:

– Нет, Шурик, это была дверь, похожая на нашу, – он указывает на дверь восьмой палаты, дисциплинированно висящую в петлях. – Такая же белая и высокая, только она состояла из двух половинок, широкой, и поуже…

– То есть, была двустворчатой, – подсказываю я.

– Сначала я немножко испугался, – признается Малой, – но потом она открылась, и из нее вышла мама. И все стало хорошо.

– Ну вот видишь, – изрекаю я, снабдив текст ободряющей улыбкой. – Значит, она скоро приедет… – А сам думаю о странной двери на пятом этаже. Кто бы спорил, она – самая подходящая, чтобы впустить кого-нибудь из внешнего мира, раскинувшегося где-то далеко за пределами этих стен. А еще лучше, чтобы выпустить наружу Малого и меня, если, конечно, последнее возможно. Правда, дверь на пятом – не двустворчатая…

– А еще… – Малой смущенно запинается, – а еще я видел Аню… – его щеки становятся пунцовыми. Сдерживаю улыбку.

– Аню? А кто она?

– Моя одноклассница… – теперь у него горят даже уши.

– Тебе она нравится?

Он не находит в себе сил сказать да, только еле заметно кивает. Напрягаю лоб, но не в силах вспомнить эту девочку, хоть и тронут чувствами Малого. Еще бы, ведь речь о его первой, не любви, нет. Влюбленности. А, значит, и моей.

– Расскажи мне о ней, – предлагаю я. – Она, наверное, красивая?

– Очень… – улавливаю это слово на пороге слышимости. Похоже, он не собирается со мной откровенничать. Что же, мне не следует его к этому понуждать, и, уж тем более, лезть в душу. Какое-то время молчим.

– Ой, Саня, а откуда у тебя это?! – на лице Малого такое выражение, будто он повстречал старого знакомого. Там, где это практически исключено. Проследив за его взглядом, обнаруживаю изодранный осколками капюшон вязаной кофточки с Микки Маусом, торчащий из-под моей подушки. Я ухитрился напялить его на себя, очутившись в западне, а, очнувшись в Госпитале, стянул и спрятал под подушку.

– Твоя мама оставила, – лгу я, первое попавшееся, что приходит на ум. Малой не отрывает глаз от капюшона, естественно, видит дыры на нем.

– Хорошая у тебя кофта, парень. Мама связала?

– Бабушка, – поправляет меня Малой. – Давно еще. В позапрошлом году.

– Знаешь, тебе крупно повезло, что она на тебе была. Все могло сложиться гораздо печальнее, если бы не этот капюшон. Он защитил твою шею от осколков.

Малой еле заметно кивает.

– Кто тебя надоумил ее одеть? – как бы невзначай спрашиваю я. – Ведь день был необычайно жарким… – Мне не по нутру играть с Малым в кошки-мышки, но я обещал себе разобраться. У меня ведь откуда-то появилась уверенность, что именно бабушка настояла в этом. А Малой сказал – она умерла… Кто же тогда защитил меня от Дознавателя в больнице, когда я только пришел в себя, а он приперся со своим дипломатом, где лежала схема ДТП? Напрямую у Малого об этом не спросишь, да он и не скажет, чертов Дознаватель его, вероятно, еще не терзал. Этой сцене еще только предстоит разыграться в будущем Малого. При условии, если оно у него будет. В том случае, если мальчишка выкарабкается из Госпиталя…

– Никто, кажется, – доносится с койки, где расположился Саня. – Я сам…

Он произносит это как-то неуверенно, да и на лице читается сомнение. Мне трудно поверить его словам, он, конечно, вряд ли намеренно морочит мне голову, скорее, сам толком не знает. Не в состоянии вспомнить. Пока… Да и вообще, дети – не взрослые, склонные кутаться в теплые вещи по любому, подходящему и не очень поводу. Ребенок скорее предпочтет носиться босиком по застывающим лужам, нежели напялит валенки летом, не так ли?

– Может, все же мама? – подсказываю я. – Или еще кто-то из взрослых…

– Нет, – он даже качает головой. – Мамы вообще в доме не было…

– А где же она была?

– На работе, – чуть наморщив лоб, сообщает Малой. – В Киеве…

– С кем же ты тогда приехал в Щорс?

– С мамой, – растолковывает мне Малой. – Она меня привезла и уехала.

– С кем же ты остался?

Саня еще сильнее морщит лоб.

– С дедушкой, – в конце концов сообщает он. – Дедушка на все лето сюда перебирается…

– Так может, это дедушка настоял, чтобы ты вырядился в кофту?

– Нет, Шурик, его дома не было. Он с самого утра куда-то пошел. Я был один, – его лицо принимает такое выражение, что готов поручиться, сейчас он едва ли не бредит наяву. События, которые он сейчас описывает, напрочь вылетели у него из головы. А теперь я, своими наводящими вопросами, заставил его вернуться туда.

– Я уже вытащил велосипед на улицу, мои друзья обещали подъехать к десяти, но их не было, – продолжает Малой. – Мне захотелось попить воды, и я вернулся во двор. А как только напился, увидел дядю, который как раз вошел в калитку и подумал, он, наверное, к дедушке.

– Какого дядю? – настораживаюсь я, по вполне понятным причинам думая о милицейском дознавателе. – Можешь его описать?

Малой пожимает плечами.

– Седой… Широкий. И лицо недоброе…

Очень похоже, это он и был, Дознаватель, с которым Малому еще предстоит столкнуться дважды. В больнице, всего через пару дней, и спустя много лет, став мною, в Госпитале…

Если я ничего не сумею изменить, а как это сделать, пока неясно…

– Мне этот дядя очень не понравился, – с неохотой признается Малой. – И я решил тихонько спрятаться в доме. Ну и шмыгнул туда. А дядя… – он осекается.

– Что, дядя? – тихо спрашиваю я.

– Он позвал меня по имени, – дрогнувшим голосом сообщает Малой. – Я не понимаю, почему, Шурик. И еще, откуда он узнал, что я внутри…

– Может, увидел велосипед у ворот, – предполагаю я. Его это немного успокаивает. – Да, наверное, – соглашается мальчишка. – Но я тогда не додумался. Побежал через весь дом ко второй двери. К той, что выходит прямо на улицу…

– А как же на тебе оказалась кофта?

– Не помню, – Саня качает головой. Наверное, я ее с вешалки в прихожей прихватил. С перепугу…

– На улице меня уже ждали ребята, – продолжает Малой, поскольку я молчу. Помню, как вскочил в седло, и мы покатили.

– Они, небось, еще шутили, что, мол, растаешь?

– Да, а откуда вы знаете?

– Тем не менее, ты ее не снял?

– Нет. А почему вы спрашиваете?

– Ну, – мне снова приходится импровизировать, – видишь ли, врачи говорят, этой чудесной кофточке ты обязан жизнью… – мне вовсе не улыбается его пугать, но что поделать, мне надо было задать эти вопросы. Неожиданно Саня меняет тему.

– А где врачи? – спрашивает он, и я снова на мгновение теряюсь.

– Ну… сейчас их нет… – волей-неволей приходится признать очевидное.

– А куда они подевались?

– Наверное, поехали на какой-нибудь семинар…

– Семинар?

– Ну, да, в общем-то. – Уже говорил, терпеть не могу кривить душой, только, ну что еще прикажете делать?

– А медсестры?

– Тоже на курсах повышения квалификации. – Мои сентенции, безусловно звучат нелепо. – Знаешь, не хочу компостировать тебе этим мозги… – Вру, еще как хочу, именно этим я как раз и собираюсь заняться, не откладывая в долгий ящик. Я готов морочить ему голову чем угодно, лишь бы он как можно позже сообразил: Госпиталь – не совсем больница.

– Видишь ли, как, – начинаю я с самым простодушным видом, – сейчас государству плевать на бедных, оно обслуживает одних богачей. Раз в пять лет толстосумы передают его друг другу, будто эстафетную палочку в ходе фарса, который для приличия зовут всеобщими выборами. Хоть и верблюду давно ясно – государство приватизировали вместе с заводами, и теперь оно что-то вроде переуступаемого векселя, усек? Эта эстафета специально придумана, чтобы валить друг на друга ответственность за то, что жить беднякам, из года в год, становится все тяжелее. Понимаешь?

Он, конечно, ничего не понимает, смотрит на меня, вытаращив глаза. Пожалуй, я изобрел не лучший способ, чтобы объяснить отсутствие врачей. С другой стороны, сбил Малого с толку, это точно.

Главное, что удалось отвлечь его, не суть важно, как.

– Ловко придумано, верно? – продолжаю напирать я. – Вот. А, поскольку сами богачи лечатся исключительно за границей, качество медицинского обслуживания здесь, внутри страны, им, грубо говоря, до лампочки. Поэтому, в развитие местного здравоохранения никто не вкладывает и ломаного гроша, вот тебе и результат, на лицо, что называется. Доктора перевелись, как шерстистые носороги. Про шерстистых носорогов читал?

– Да, – Малой немного оживает. – Мама мне всегда книги покупает. У меня и про динозавров есть, и про пирамиды, и про древних греков.

– Серия «Что есть что»  называется, угадал? – подхватываю я. – Большие такие, иллюстрированные? И формат – как у энциклопедий?

– Да, – он слегка удивлен. – А откуда ты знаешь?

– У меня тоже были такие. Я к ним, кстати, всегда бережно относился. И ты их, пожалуйста, береги. Внукам пригодятся. – Я перестаю улыбаться. – А о врачах – не думай. Мы и без них обойдемся. Давай, тащи сюда свою голову, пора делать компресс с календулой.

– Я ей уже весь пропах.

– Нет, – уверяю я, – ты пропах нитрокраской и дихлорэтаном. Знаешь, что меня в этом радует?

– Нет, – он крутит головой, я уже держу компресс в руках.

– Меня радует, что ты с детства усвоил, для чего люди вообще выдумали клей. А то, у некоторых ребят в твоем возрасте складывается превратное представление на этот счет.

– Как это?

– Неважно, – пожалуй, я свернул не туда. – Вот, глянь, какая погодка. Скоро сможем загорать, если конечно, в Госпитале найдется парочка шезлонгов.

– А на улицу выйти можно?

– Мм… – опять он ловит меня за язык. Не бывать мне современным политиком, вот у кого и язык без костей, и кожа, не способная краснеть.

– Не сегодня, ладно? Куда на улицу после компресса? Хочешь схлопотать менингит?

Ожидаю бури, но она не наступает.

– Ладно, – безропотно соглашается Малой. Мне стыдно за себя.

– Тогда я буду клеить, – сообщает он с воодушевлением.

– Кстати, как там твои модели? Для меня уже появилась работенка?

Наконец-то мне не приходится кривить душой. Хобби – только наша волна, тут мы свободно обходимся без переводчиков. Чувствую, как спадает напряжение. Самолетики, вот это по-настоящему здорово.

– Еще нет, – говорит он немного смущенно. – Но, «Сейбр» почти готов. Вечером можно будет раскрашивать.

– Отлично.

– А у тебя есть краски? – спрашивает Малой. – А то у меня тут всего три цвета, красный, синий и желтый.

– И все? – конечно, это лучше, чем вообще ничего, но слишком мало, чтобы завершить работу качественно. Чтобы копия в мельчайших штрихах соответствовала оригиналу, ведь именно в точности – весь смысл моделирования.

Блин!

Еле сдерживаю разочарованный вздох, когда неожиданное предположение заставляет меня открыть тумбочку. И да, так и есть – на одной из полок нас поджидает картонная коробка, заполненная всевозможными фирменными баночками с красками, у каждой – свой каталожный номер. Потрясающе, ведь это – мои краски, те, что я купил уже в институте, когда прежнее увлечение вернулось ко мне на некоторое время.

– Вот здорово! – Саня чуть не подпрыгивает от восторга. И я, признаться, вместе с ним. Затем он возвращается к своей модели.

Рассеянно наблюдая за Малым, обкатываю в уме его недавние слова. Итак, спустя всего каких-то пару часов после аварии он утверждает и похоже не врет, что понятия не имеет, кто надоумил его напялить кофту. Более того, вообще не помнит, как ее одевал. Я же, по прошествии многих лет, не сомневаюсь, это бабушка настояла. Выходит, моей памяти – грош цена, бабушка априори не могла сделать ничего подобного, поскольку ее просто не было в живых ранним летом одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. Просто связанная ее руками кофточка спасла мне жизнь, и эта информация, погружаясь все глубже в пучину памяти, по мере того, как ее оттесняли с поверхности свежие поступления, формулы математического анализа или, скажем, походы в горный Крым, трансформировалась, породив образы, которых не существовало на самом деле.

И Дознавателя выходит тоже?

Эта мысль заставляет меня поморщиться, зловещая фигура отпрыска полицая крушит мои логические построения, будто карточный домик.

Значит, бабушка явилась мне на выручку с Того Света…

Пожалуйста, только давай без паранормального, идет?

Давай, никто не против, только сперва ответь: кто в таком случае, защищал тебя от Дознавателя в палате? А заодно, в какие рамки вкладывается твоя недавняя стычка с этим уродом, в припадке ликантропии, обернувшимся полицаем на службе у германского командования? Если ты всерьез пытаешься проанализировать, чего добивались от тебя оба эти козла, то почему бы не признать существования Того Света и всего прочего, что из этого вытекает…

Полицай с Дознавателем — персонажи из сна! – отрезаю я, утомленный этой внутренней перепалкой.

Да? Ну, в таком случае – не о чем беспокоиться. Прикажи разуму, чтобы кончал хандрить, и давай, просыпайся.

Опускаю ладонь на койку. Под пальцами шелестит бумага. Неужто «Ведомости»? Давненько они не попадались мне на глаза…

Повернув голову убеждаюсь, что прав лишь отчасти. На постели действительно газета, но она гораздо тоньше столичного таблоида, буквально три листа, вложенные один в другой. Название многообещающее – «Гудок». Чуть ниже указано издательство: газетенку выпустила Щорсская дистанция путей Юго-Западной железной дороги. Издание еженедельное, у меня в руках второй номер за май одна тысяча девятьсот девяносто пятого года.

Начинаю пролистывать экземпляр с мыслью: ох, неспроста в моем распоряжении оказался, выпуск, у которого, должно быть, еще не просохли толком гранки, когда Малой попал в аварию…

Первые пару страниц бравурные, официоза не меньше, чем в столичных изданиях. Три или четыре статьи посвящены визиту какого-то большого железнодорожного начальника. Местные шишки рапортуют высокому гостю о сногсшибательных успехах, достигнутых под его чутким руководством. На последней страничке, в рубрике ИСТОРИЯ НАШЕГО КРАЯ, обнаруживаю статью, которая касается лично меня. Она посвящена двоим нашим замечательным землякам, сестре и брату, бывшим узникам концлагеря Дахау, угнанным в неволю детьми, и вернувшимся на родину в сорок пятом. Девочке к тому времени было восемь, мальчишке едва исполнилось два. Пережив чудовищные испытания, эти двое выросли настоящими людьми. Она стала уважаемой всеми учительницей, он посвятил всего себя охране общественного порядка. Чем не примеры для молодых, справляется автор. Тотчас согласившись с ним, рассматриваю фотографии. На первой благообразная пожилая учительница в окружении питомцев с огромным букетом роз, снимок сделали 1-го сентября. На втором уже известный мне дознаватель в сером кителе с куцыми погонами.

Что и требовалось доказать, — говорю себе я. Брат и сестра, чтобы никто не сомневался.

Впрочем, это я и без документальных свидетельств готов был принять за правду. Читаю текст до конца. К сожалению, оба ветерана оставили нас, констатирует автор. Учительница скончалась два года назад, ее младший брат ушел из жизни совсем недавно, его сразил апоплексический удар.

Выронив газету, растерянно гляжу на Малого. «Сейбр» практически готов, многочисленные ракеты и пушки заняли места на консолях внешней подвески, фигурка летчика в кабине, осталось запечатать ее колпаком фонаря. Без этой детали начинает казаться, пилот приготовился к катапультированию…

Как и я…

Итак, на момент аварии они оба умерли. Мне стоило догадаться раньше. Получается, эти двое оспаривали друг у друга жизнь Малого, когда утратили свои. Бабушка пыталась защитить любимого внука, ее брат Дознаватель задался целью прикончить внучатого племянника и едва не преуспел…

Это мы еще поглядим, кто кого…

Минуточку, — одергиваю я себя. – Какого еще племянника? Моя бабушка родилась до войны, в сорок втором, когда ее с матерью угнали в Германию, ей было пять. К тому времени мой прадед уже год, как погиб под Ельней, где шли затяжные кровопролитные бои. Значит, он ни при каких условиях не мог быть отцом Дознавателя. Получается, у них были разные отцы…

Естественно, ведь будущий Дознаватель родился в концлагере. По-моему, это вполне очевидно.

Кто же тогда был его отцом?

Как насчет вертухая с лицом Афганца?

Просто не знаю, что на это сказать. С одной стороны, узников Дахау спасли от смерти американские солдаты, освободившие их весной сорок пятого. Это непреложный исторический факт. С другой, что там говорил дедушка работяга о лагерном охраннике, проснувшейся совести которого была обязана жизнью его старуха? Был ли этот человек и кем он был? Наконец, что могло связывать мою бабушку и отца Афганца, который, как мне уже известно, был в ужасе, когда узнал ее много лет спустя. Который был настолько потрясен стечением обстоятельств, что отправил единственного сына в Афганистан, лишь бы подальше от моей будущей матери…

Мои глаза плотно закрыты. Там, куда падает внутренний взор, тоже палата. Только не призрачная, а настоящая, в районной больнице города Щорс, где за окнами сосновый бор. На узенькой койке маленький мальчик с побуревшими повязками на шее и лбу. Рядом, на табуретке, пожилая женщина в кофточке с длинными рукавами. Я откуда-то знаю, она отдает предпочтение именно таким, теперь понимаю, почему. Чтобы скрыть номера, выжженные на запястьях. Чтобы не смущать ими других, тех, кому трудно понять, как же это можно, нумеровать людей, будто какие-то экспонаты из кунсткамеры?

Как я мог не спросить, откуда он взялся? Спрашивал, ну конечно же, а как иначе? Сомневаюсь, будто получил ответ. Скорее всего, бабушкину историю мне поведала мама. Вот кто мог поделиться со мной, хотя бы в воспитательных целях. Чтобы не огорчал бабушку, у которой и без моих проделок полно седых волос. И чтобы ценил, чем я обладаю, поскольку словосочетание «безоблачное детство» порой распадается на две составляющие, и тогда начинаешь понимать: обязанности учить уроки и бегать в гастроном за хлебом, не так уж обременительны, как это может показаться на первый взгляд…

Ладно, на сегодня, пожалуй, достаточно, говорю я себе. Если только ты не хочешь, чтобы закипели мозги. Соглашаюсь с собой, приподнявшись на локте, гляжу в окно. Там вечереет, скоро закат, солнце спряталось за старым парком, превратив его в непреодолимый частокол. Не хочу быть несправедливым к нему, вовсе не он заточил меня в Госпитале. Ключ к замку – уравнение со многими неизвестными. Вычисли их, и освободишься. Это, конечно, легко сказать…

***

Если бы вдруг больница, узниками которой стали мы с Малым, обрела нормальную жизнь, если бы появились врачи, медсестры и пациенты, нас бы немедленно выбросили вон, это сто процентов, тут – ни малейших сомнений. Абсолютно невозможные в больнице запахи нитрокраски и дихлорэтана распространяются от дверей нашей палаты по пустынному коридору. Сама дверь распахнута ради вентиляции, но это мало что дает. На дворе – трескучий мороз, если Малого или меня просквозит, лечиться будет нечем, лекарств -вообще никаких. Лимоны в банке – и те на исходе. Воздух пропитан ядовитыми миазмами, заработать хорошую мигрень с непривычки – пара пустяков.

Саня корпеет над второй моделью. Две сдвинутые тумбочки у изголовья его кровати заняты всевозможными деталями будущего самолета. Рядом, в боевой готовности, ножницы, пинцет и набор надфилей. В руках Малого – инструкция по сборке. Он поглощен чтением. Несмотря на свой возраст, он работает очень внимательно и аккуратно. В глубине души я даже ощущаю нечто, весьма напоминающее гордость. Да что там, просто не нарадуюсь. Он уже научился усидчиво трудиться, значит, из него когда-нибудь будет толк. Я в этом – нисколько не сомневаюсь…

Если только мы сумеем выжить…

Я сижу неподалеку, скрупулезно раскрашивая отдельные элементы «Сейбра». Давненько не держал в руках кисточек, не хочется ударить лицом в грязь. Тем более, что, повзрослев, я вообще практически отказался от кистей, им на смену пришел профессиональный аэрограф, подсоединенный к компрессору. Впрочем, мои опасения оказываются напрасными, руки не утратили былой сноровки, я ничего не забыл. Или сумел оперативно вспомнить. Во всяком случае, как мне кажется, выходит совсем неплохо.

– Ну как? Докрасил? – спрашивает Саня, не отрываясь от своей инструкции. Ему не терпится взглянуть на результат нашей совместной работы, и я его прекрасно понимаю. Но сейчас он слишком поглощен довольно сложным элементом новой модели.

– Еще чуть-чуть. Через полчаса поставлю его сохнуть. Потом можно будет клеить декали.

– Чур я! – В его синих глазах то ли мольба, то ли требование.

– Ок, ок, конечно… – Разве я в праве отказать?

Он успокаивается, едва заметно краснеет. Ему немного стыдно за себя, но он ничего не может с собой поделать. Уступить декали – все равно, что коту отказаться от миски со сливками.

Тем временем, дышать становится совершенно нечем. Так действительно недолго и отравиться. Самое время устроить перерыв.

– Саня, пошли, прогуляемся, – предлагаю я. – Пора проветрить помещение.

– Сейчас, сейчас, – бросает он, не поднимая головы. – Мне тут еще нужно кое-что склеить.

– Потом склеишь. – Я подхожу к окну, берусь за шпингалеты. Фрамуга подается с трудом, ее давненько не открывали. – Саня?! Мне что, двадцать раз повторять? Не хватало еще, чтобы ты заработал пневмонию.

– Еще минуту! – его склоненное над деталями лицо принимает упрямое выражение. Терпеть этого не могу. Верно говорил Глеб Жеглов: упрямство – первый признак тупости. Вероятно, это утверждение братьев Вайнеров можно оспорить, и, тем не менее…

– Саня?! – мне приходится повысить голос. – Ну-ка, живо! Ты что, не понял?!

– Подожди ты! – не сдается он, не сводя глаз с детали, которую держит в руках.

Ну наглость.

– Заболеешь – пеняй на себя!

Неожиданно он срывается.

– Ты что, еще не понял?! – выпаливает Малой на одном дыхании. – Здесь нельзя заболеть! Это – НЕНАСТОЯЩАЯ БОЛЬНИЦА, тут же нет никого, кроме нас! – в его голосе звенит напряжение, он сейчас – как линия высоковольтных передач. – Она неправильная! Я не хочу здесь больше оставаться, я хочу домой!

От этих слов застываю с тяжелым лицом. Я их уже слышал тут, в Госпитале. Да и сам не единожды повторял.

– Много ты понимаешь! – фыркаю я, думая, что он понял вполне достаточно, чтобы сделать правильные выводы в отношении больницы.

– Я хочу домой! – теперь это звучит как мольба.

– Ну, хватит. Идем в коридор, прогуляемся, поболтаем…

– Не указывай мне! Кто ты такой, чтобы мной командовать?

Чувствую болезненный укол ревности. Я ведь тоже хочу домой, ничуть не меньше Малого.

Ну как он может так со мной говорить? Ведь я столько для него сделал! Неужели он настолько слеп?!

Я готов взорваться, почти забыв, что передо мной – напуганный ребенок. Ему всего девять лет. А я, единственный живой человек рядом с ним, по большому счету, остаюсь для него чужим. Ведь он не знает того, что знаю я. Как бы я сам вел себя на его месте?! Вот так бы и вел, наверное. Гнев туманит мне рассудок всего на мгновение, но и этого оказывается достаточно.