Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Он подымает лицо к потолку. В комнате, где мы с ним очутились, своды низкие, темные, все в потеках. Не похоже, будто за ними скрывается всемогущий адресат, к которому обращены его мольбы.

– Пожалуйста…

– Эй?! – доносится со двора. Голос зычный, явно командирский, привыкший распоряжаться. – Орест?! Ты там?!

– Здесь, – одними губами откликается полицай с лицом Афганца.

– Не слышу?! – рявкает невидимый пока начальник.

– Не выдавайте нас, – шепчет кто-то из-за спины. Голос – женский. Порывисто обернувшись, вижу его обладательницу. Это худенькая молодая женщина лет двадцати пяти. Вжавшись в угол, она судорожно обнимает дитя, девчушку, которой в лучшем случае исполнилось лет пять.

– Пожалуйста, – молит несчастная женщина. Полицай колеблется, это читается на его лице. Поразительно, но ни он, ни она, не видят меня. Ни полицай, ни молодая мать. Разве что ее крохотная дочурка почувствовала мое присутствие, но она слишком напугана, чтобы вымолвить хотя бы слово.

– Пожалуйста…

– Эй?! – летит из дверного проема начальственный голос. От него вздрагивают все трое, мать, ее дитя и колеблющийся полицай. Наверное, он только учится быть палачом, наука дается ему с трудом, однако, лиха беда начало…

– Ну пожалуйста! – женщина заламывает руки. У нее красивое лицо, в больших глазах мечется страх.

– Я не могу, – шепчет в ответ полицай.

– Если вы нас выдадите, они нас убьют…

– А если не выдам, они убьют меня…

Чаша весов колеблется, на кону слишком большие ставки.

– Прости, – бормочет молодой полицай. – Для меня уже слишком поздно.

– С кем ты там болтаешь?! – рявкает начальник.

– Да с бабой…

– Тащи ее сюда!

Для меня становится очевидным, еще минута, и обе они пропали. Выбросив руку, хватаю полицая за плечо. Проносится мысль, эти трое – призраки, значит, они нематериальны. Сейчас моя ладонь беспрепятственно проскользнет сквозь иллюзорное тело, и я почувствую лишь легкий холодок. Обманываюсь, под пальцами сукно пиджака, вскрикнув, полицай отшатывается, вскидывает винтовку.

– Ты кто?!

– Оставь их в покое!

– Стой, а то буду стрелять!

– Стреляй! – рычу я. Лязгает передергиваемый затвор. Ствол карабина глядит мне точно в грудь. Что случится, когда он нажмет на курок, а к тому все идет, не представляю даже отдаленно. Я паду от его пули, отправившись в новый, еще более затейливый кошмар? Пока не проверишь, не узнаешь.

– Сам напросился! – визжит полицай и осекается, беззвучно шевелит губами. Стоит, ошалело таращась на меня, с пальцем на спусковом крючке, затем выпускает карабин. Оружие гулко падает на дощатый пол. Заворожено наблюдаю, как под глазами полицая залегают мешки, кожа становится дряблой. На мгновение он и вправду становится точной копией Афганца, но сорвавшийся с тормозов метаболизм уносит его дальше. Секунда, и лоб прорезают глубокие морщины, волосы лезут клочьями. Полицай, дряхлея на глазах, делает неуверенный шаг вперед, спотыкается и падает ничком. Туловище раскалывается, кусок черепа отскакивает на пару метров. Хочу крикнуть, но не могу, воздуха снова не хватает. Зрачок уставился на меня, в нем отпечатался такой нечеловеческий страх, что я отворачиваюсь, чтобы не спятить.

Последней на пол планирует белая нарукавная повязка, приземляется в сантиметре от моего сапога. На ней, готическим шрифтом, значится:

Im. Dienst der deutscnen

Wehrmacht

Вспомогательная полиция

На службе у Германского командования

Порядковый номер полицая затерт, впрочем, у меня нет ни времени, ни желания разглядывать останки. Озираюсь по сторонам. Жуткая дверь, продемонстрировавшая мне одну из бесчисленных трагедий, разыгравшихся во время последней Мировой войны, заперта. Ни несчастной женщины, ни ее дочери в комнате нет, что с ними сталось, не знаю. Гадать некогда, сама комната быстро преображается. Стены становятся неровными пластами угля, какими их, вероятно, видят шахтеры в забое. Угольная поверхность поглощает двери, я оказываюсь в западне.

В поле зрения попадается дипломат, принесенный с собой Дознавателем, он выудил оттуда карту ДТП, прежде чем сунуть ее мне под нос. Дипломат по-прежнему лежит на столе. Подскакиваю к нему, поддавшись неосознанному импульсу. Внутри – стопка отпечатанных на машинке документов, несколько шариковых авторучек, целлофановый пакет с бутербродами и несколько яблок. Вероятно, завтрак, прихваченный Дознавателем из дому.

Хватаю дипломат, вытряхиваю его содержимое на стол. Оттуда вываливается куча всякой всячины, часть вещей задерживается на широкой столешнице, часть – сыплется на пол. Последней вываливается зеленая шерстяная кофта. Ловлю ее на лету, расправляю.

Да, это она, моя детская кофта без молнии, с капюшоном и картинкой, изображающей Микки Мауса. Герой бесчисленных мультфильмов и комиксов вертит на указательном пальце пластинку, и при этом задорно подмигивает мне. В жизни не держал в руках вязальных спиц, но не сомневаюсь, с бабушки, вероятно, сошло семь потов, когда она воспроизводила картинку, позаимствованную из какого-то иллюстрированного импортного журнала.

Капюшон кофты – будто изъеден молью. Весь в дырах, он просвечивает, как решето. Это – работа осколков.

– Привет, – шепчу я, а затем, действуя на подсознательном уровне, начинаю напяливать ее на себя. Кофта протестующе трещит, обещая вот-вот лопнуть по швам и не только, однако, как ни странно, выдерживает натиск. Чувствую, как ткань плотно обтягивает туловище. Рукава – едва достают до локтей.

Тянусь рукой к капюшону, нащупываю подушками пальцев многочисленные прорехи, пробуравленные осколками лобового стекла десять лет или всего сутки назад, не берусь судить об этом. Через них дотрагиваюсь до шрама на шее. Того самого шрама, которым зарубцевалась рана, что чуть не стоила мне жизни.

Тьма и холод становятся всепоглощающими, как в открытом космосе. Бросив на комнату последний взгляд, сажусь на стол, свесив ноги, складываю руки и закрываю глаза.

Я не хочу здесь оставаться. Я хочу жить…

Это последняя мысль, которую успевает сформулировать мозг перед тем, как окончательно отключается.

VIII. Малой

Начинаю ощущать свое тело. Я где-то когда-то читал, что это – одна из важнейших функций человеческого эго – наблюдение за бренным телом. Чтобы не заблудилось в потемках и хаосе. Функция – не лишняя, чего-чего, а мрака тут, в Госпитале, хватает.

Чувствую, как сознание постепенно перехватывает контроль над телом у подсознания. Они сменяют друг друга, словно рулевые в ходовой рубке корабля. Я просыпаюсь. Уже проснулся. Чтобы окончательно убедиться в этом, осталось всего ничего, открыть глаза.

Но я – не хочу. Точнее, хочу, но боюсь. Так и лежу какое-то время, перед тем как поднять веки. Пока они опущены, словно шторы, чувствую себя в относительной безопасности. Наивно, конечно, но это так.

Однако, деваться-то некуда.

Я открываю глаза. Вижу в четырех метрах над собой условно белый потолок. Его подпирают унылые стены цвета гнилого персика.

Фух. Я дома.

Я действительно испытываю ощущение возвращения домой в первые несколько секунд, затем чуть не смеюсь нелепости этой мысли. Ну надо же, подобрал себе дом, так подобрал. Мне становится совсем не смешно, хочется биться головой о стену до фатальной победы.

Ну что я тут делаю?! Сколько мне еще здесь торчать?..

Может, вечность? Вечность, которая и есть – смерть?

По спине пробегает холодок.

От слова «вечность» становится не по себе.

Нет… так не пойдет.

Мне немного трудно дышать. Что-то будто сжимает грудь. Опускаю глаза, вижу свою детскую кофту, в которую влез вчера каким-то чудом…

Или – когда?

Может, не вчера, а все десять лет назад? Или, всего десять минут?

Новая мысль – еще более пугающая:

Значит, и заброшенная больничка, где я обнаружил погибшего мотоциклиста, остывающего на никелированной каталке, и постаревший водитель «Лады», и кошмарный Дознаватель, и даже черный спрут, тянувшийся ко мне своими жирными, усеянными присосками щупальцами, не привиделись мне в очередном кошмаре, а были вполне реальными?

Ровно настолько, насколько реальна эта кофта. Как можно судить о степени достоверности предыдущей серии по ходу очередной, транслирующейся на экранах Госпиталя?

В задумчивости тереблю материал кофточки, связанной бабушкиными руками. Поразительно, откуда же она узнала, что мне грозит беда? Что именно ее кофточка станет последним рубежом для осколков еще не рассыпавшегося стекла? Она что-то почувствовала…

Ага, это случилось, как только к нам в дом заявился этот неприятный тип, тогда я еще не знал, что он служит милицейским дознавателем. В отличие от бабушки, ей-то он, безусловно, был хорошо знаком, правда, знакомство было не из приятных…

Знаком? Из истории, рассказанной водителем «Лады», явствует, что были сводными братом и сестрой…

Чушь какая-то. Получается, я внучатый племянник Дознавателя, который решил меня убить…

Так мы родственники? Этого не может быть!

Вот и бабушка, наверное, так считала…

Стоит мне вспомнить о противном старом монстре из внутренних органов, как он пробуждается в голове, брызжет слюной.

Почему ты не сдох?! Я так хорошо обтяпал это дельце…

Да пошел ты! — фыркаю я, усилием воли заставив его сперва умолкнуть, а потом и убраться. Изгнание дается не без труда. Эхо его воплей еще тревожит меня некоторое время, слушать проклятия, которыми он сыплет, тем более невыносимо, когда даже отдаленно не представляешь, каким образом их заслужил. Я ведь не сделал ему ничего дурного…

Ты – нет. Твоя бабушка – как знать…

Его старшая сестра?

Я никогда не слышал, чтобы у бабушки был младший брат. К тому же, такой мерзавец…

Может, именно поэтому его от тебя скрывали?

Как знать…

Ладно, пошел бы он, куда подальше. Следующий вопрос: почему у привидевшегося мне полицая оказалось лицо Афганца…

И кто та несчастная женщина с маленькой девочкой, которую эта сволочь заложила своим дружкам на службе у германского командования…

Решаю начать с самого легкого, то есть, с солдата. Допустим, все терзающие меня страхи, включая, собственно, Госпиталь, порождены моим разумом. Он играет с сознанием, запугивая его. Демонстрирует ему затяжной кошмар. Ну, что же, такое вполне реально. При этом, ячейки памяти повреждены, тот у меня нет ни малейших сомнений, я ведь даже своего имени не в состоянии назвать. Как известно, любой дизайнер черпает шаблоны из банка иллюстраций. И, если его объем невелик, поскольку, скажем, отключен интернет, ему поневоле приходится изгаляться, обходясь тем, что есть на винте. Вот он и вставляет одну оставшуюся в его распоряжении физиономию в десяток разных макетов сразу. Как говорится, чем богаты…

А если Афганец действительно твой отец…

Ну да, конгениально, а Дознаватель, следуя этой логике, дед…

Не тупи, твой дед был профессором политехнического института, из принципа отправившим сына на Афганскую войну. Бей своих, чтобы чужие боялись, во как…

Не из принципа, не надо перевирать. Старик с физиономией Андропова и заслуженный чекист в прошлом, послал сына в армию, поскольку его категорически не устраивала его избранница. Причем, не сама по себе, так была какая-то другая, очень старая и веская причина. Что-то, случившееся между ними задолго до того, как будущий Афганец и Ольга родились. Что-то такое, что заставило бывшего офицера контрразведки СМЕРШ и мою чудом уцелевшую в Дахау бабушку отшатнуться друг от друга, когда пути их повзрослевших детей неожиданно пересеклись. Старик преподаватель сетовал, их встреча случилась вопреки математическому аппарату теории вероятностей, тем не менее, это событие произошло, после чего все пошло кувырком. Запаниковав, он лично выгнал сына из института, в надежде, что перебесится. Или что армия излечит его. Затея обернулась бедой, совсем не так, как рассчитывал Старик…

За что мой дед чекист мог ополчиться на мою бабушку по линии мамы? Что такого они не поделили в войну? Дед был много старше нее. Афганец говорил, когда началась война, его отцу присвоили звание майора государственной безопасности. Сколько лет тогда исполнилось маме моей мамы?

Недолго ломаю голову.

– Пять, – неожиданно произносит внутри меня мой второй дедушка, старый работяга с оборонного завода «Большевик». – Пять годиков ей в ту пору было, старухе моей, значит. Ее, чтоб ты знал, сынок, сопливой девчонкой фашисты в Треблинку угнали поздней осенью сорок второго года…

– Пожалуйста, не выдавайте нас! – молит несчастная молодая женщина, неистово прижимая к груди худенькую девчушку в стареньком пальтишке. – Пожалуйста…

Но, полицай неумолим. Главным образом оттого, что сам напуган до полусмерти. Жизнь за жизнь, такая вот арифметика.

– Мама обвинила меня в том, что я возненавидел сына, когда он подрос, и стало видно, как сильно он похож на моего младшего брата…

– У них со стариком была большая разница в возрасте, – добавляет Афганец с хрипотцой. – В сорок первом ему едва исполнилось восемнадцать. Его сразу же загребли под красные знамена. Летом мой дядька попал в плен. И сломался там. В том смысле, что стал полицаем. Иначе ему было не выжить…

Господи, так это он явил мне себя в образе полицая на службе у оккупационного командования.

Не успеваю додумать мысль. Кто-то жалобно стонет в палате. Вскакиваю как ошпаренный. На койке у противоположной стены мальчишка. Тот самый, которого я спас. Он спит, кто-то укрыл его тощим больничным одеялом. Других здесь нет…

Гематома, поразившая меня размерами накануне, кажется, немного спала. Впрочем, полной уверенности, конечно, нет. Я же не врач. Рядом, на тумбочке у кровати, банка с какой-то вязкой на вид жидкостью и пакет с ватой.

Подхожу на цыпочках, открываю крышку. Тяну носом. Настойка календулы. Под банкой – сложенный пополам тетрадный листок. Развернув записку, сразу узнаю почерк:

Сделай компресс и прикладывай к гематоме каждые полчаса. Я должна идти. Держись, сынок.

Твоя Мама.

Ок.

Конечно, Ок, если не ломать голову над тем, чья мама, моя или его? И кому адресована записка? Сомневаюсь, чтобы Малому.

Скорее, нам обоим,– заключаю я после минуты размышлений.

Только, как такое может быть?

Тихо выхожу в коридор, оглядываюсь. Там, естественно, никого.

– Ма? – все же спрашиваю я у пустоты, в ответ не слышу ни звука, даже эхо, и то, куда-то запропастилось.

Ну вот, теперь, ко всему прочему, еще и Малой свалился, как снег на голову. С гематомой размером с волейбольный мяч.

Впрочем, это не совсем так. Эти мысли – неискренние. Я вру самому себе, толком не зная, зачем? Да, безусловно, из меня скверный народный целитель и, пожалуй, еще худший педиатр. Более того, я понятия не имею, как помочь Малому, если ему, не приведи Господи, станет хуже. Однако, правду говоря, я гораздо больше боюсь, что он исчезнет отсюда, как и все, кого я встречал здесь раньше. Да, мои знания по части медицины оставляют желать лучшего, но я – единственный человек в Госпитале, у кого есть хотя бы такие себе ущербные. Я тут и санитар, и медбрат, и врач, в одном лице. Ну и, естественно, пациент.

К тому же, если мальчишке станет хуже, ты об этом очень быстро узнаешь. ВЕДЬ ОН – ЭТО ТЫ…

Останавливаюсь у окна, чтобы переварить все это. За стеклами пасмурно, висит туман, плотный, как полиэтилен, сквозь него пробивается сумрачный свет. Определить время крайне проблематично.

– Каждые полчаса, – доносится откуда-то мамин голос. Достаю из кармана мобильный телефон – единственные часы, имеющиеся в моем распоряжении. Пока ладонь нащупывает мобильник в кармане, вспоминаю, что батарея, должно быть, давным-давно разряжена. Тем не менее, подношу аппарат к лицу, чтобы обнаружить – экран тускло светится. И еще – мне кто-то звонил. Это невозможно, ведь здесь нет зоны покрытия, я даже успел к этому привыкнуть.

Меня словно бьет низким током, пока я, дрожащими пальцами, снимаю блокировку клавиатуры. Они такие же непослушные, как, должно быть, у жертвы кораблекрушения, подносящей единственную сухую спичку к сложенным для костра обломкам шхуны при виде паруса, забелевшего на горизонте.

Лихорадочно суетясь, просматриваю список непринятых звонков. Рядом с маленькой галочкой в самом низу обнаруживаю надпись Zhenya. Пытаюсь вспомнить, кто это может быть. Имя кажется знакомым, но человек, стоящий за ним, так же неуловим, как оттенок сна, вылетающий из головы напрочь, стоит лишь продрать глаза.

Ну как же я мог пропустить ее звонок?!

Выбираю в меню опцию «позвонить», нажимаю клавишу вызова. В левом верхнем углу экрана появляются три выстроившиеся по росту будто солдаты черточки, означающие: связь есть. Мне хочется кричать, но я вовремя хватаю себя за язык. За худой дверью спит ребенок, не хватало еще его разбудить. Он испугается не на шутку.

Рядом с вытянувшимися по стойке смирно черточками возникает крошечное изображение трубки, кусаю губы, нервы натянуты до предела.

– Алло?!. — выдыхаю в микрофон, как только наступает соединение. – Алло?!

По ту сторону, где бы она не находилась – гробовая тишина. Потом мне начинает казаться, будто я улавливаю звуки падающих капель. Они немного напоминают тихий плач. Изображение трубки исчезает, растворяется, тонет в экране, связь обрывается.

На глаза наворачиваются слезы.

Позвони еще разок, малыш… слышишь?! Пожалуйста.

Я не могу ее вспомнить, ни голоса, ни лица, и это невыносимо, ведь сердце продолжает чувствовать и любить, даже теперь, когда объект любви сокрыт за завесой беспамятства…

Одинокая как я, слеза, скатывается по небритой щеке и падает на пол, выложенный холодной плиткой.

Что-то я совсем сдаю. Так можно и двинуться… Блин, да я за всю жизнь столько не плакал, как здесь.

Добро пожаловать в мой личный четырехэтажный ад.

Бессмысленно смотрю на телефон с минуту, утираю глаза тыльной стороной ладони. Прячу мобильный в карман.

Только бы не сойти с ума

Оставь, ты давно свихнулся.

С губ срывается смешок, хоть глаза продолжают слезиться. Туман за окном рассеялся, где-то высоко над плотным слоем облаков светит Солнце, пытаясь ко мне пробиться. Смотрю на довольно яркое, почти белое пятно, чтобы доказать самому себе – глаза слезятся от света, не от отчаяния.

Обмануть себя оказывается непросто, от этого бестолкового занятия меня отрывает сухой надсадный кашель, доносящийся из палаты. Заглянув внутрь, вижу, как мальчишка безуспешно пытается откашляться. Лицо искажено болезненной гримасой, но глаза остаются закрытыми. Это невероятно, но он по-прежнему спит.

Подбегаю к койке, присаживаюсь на краешек, беру его ладошку в свои.

– Ну-ну… перестань… все будет хорошо…

Следовало бы его поднять, но я боюсь, что тогда он точно проснется. Мой тихий увещевающий голос – не лучшая помощь от кашля, но… как ни странно, мальчишка затихает, успокаивается.

Сижу какое-то время не шевелясь, смотрю в его лицо. В свое лицо, каким оно было в то счастливое время, когда еще не нужно было бриться и думать о будущем. Зарабатывать деньги в обмен на жизнь, расчерченную посуточно за исключением суббот и воскресений, предоставляемых для обязательного шопинга. То есть, спуска заработанного обратно, в централизованную клоаку…

Вздыхаю, пытаясь представить, как здорово это было – просто играть в футбол, кататься на велосипеде или собирать модели самолетов в масштабе один к семидесяти двум.

Нежно отбрасываю с его лба челку, взмокшую от пота. Беру с тумбы платок и осторожно протираю ему лоб. Мальчишка продолжает спокойно спать. Ну, что же, пора делать компрессы. Взяв ватку, смачиваю раствором календулы, аккуратно прикладываю к гематоме.

В какой-то момент мне чудится, что, когда я прикасаюсь к ней, сам чувствую легкое покалывание, будто травинкой за правым ухом. Пытаюсь сконцентрироваться на этом ощущении, но оно пропадает. Так быстро, словно просто померещилось.

Так, пожалуй, хватит на первый раз.

Отставляю банку на тумбочку. Оглядываюсь, куда бы выкинуть ватку, но в палате проблема с мусорными ведрами. Поколебавшись, кладу ее в карман, выброшу позже.

Сижу еще пару минут рядом с мальчишкой. Потом осторожно встаю, выхожу из палаты. Появляется мысль пропустить пару стаканчиков кофе. Но, я отбрасываю эту идею. Не хочется оставлять его одного. Вдруг Малой проснется? Кстати, я решил называть его именно так, Малым, душевного спокойствия ради. Если в полной мере осознавать, что смотришь на самого себя, как путешественник во времени из «Конца Вечности» Азимова, становится не по себе.

Итак, думаю, мне лучше побыть рядом на тот случай, если он придет в себя. Как «приятно» оказываться один на один с этой больницей, я знаю на собственной шкуре. Такого не пожелаешь и врагу. И уж тем более – десятилетнему себе.

Побродив по коридору туда-сюда, чтобы размять мышцы, возвращаюсь в палату. Там – без перемен. Снова подумываю о кофе из автомата, когда на глаза попадается лямка спортивной сумки, выпавшая из тумбочки у кровати Малого.

Поддавшись искушению (нехорошо лазить по чужим вещам, но они ведь и мои тоже), открываю дверцу, надеясь, что она не заскрипит. Вытаскиваю сумку и, от неожиданности открываю рот. Ноздри щекочет слабый запах нитрокраски и дихлорэтана.

Ух ты, откуда он здесь?

Тяну язычок молнии, уже догадываясь, что к чему. Так и есть, я не ошибся, вот они, несколько коробок с пластиковыми моделями самолетов, которые раньше собирали при помощи клея на основе дихлорэтана, обладавшего резким, специфическим запахом. Для кого-то он – нестерпимая вонь, а для меня – запах самого лучшего хобби на свете, ассоциирующийся с безоблачным детством. Не могу удержаться, губы непроизвольно растягиваются в улыбке.

Осторожно вынимаю из сумки яркую картонную коробку. На крышке – стремительный силуэт взлетающего реактивного истребителя с синими, обведенными в кружок звездами американских ВВС и крупными черными буквами USAF по бортам. Чуть ниже надпись: Lockheed F-104 Starfighter. Ба, да ведь мне знаком этот самолет. У меня была именно такая модель, произведенная компанией Matchbox. Американские военные пилоты прозвали эту машину летающим гробом, вполне заслуженно, говорят, она частенько падала, хоть и была при этом абсолютным рекордсменом по части скорости.

Может, как раз из-за того, что конструкторы принесли одно из качеств в жертву другому?

В любом случае, Пентагон быстренько сплавил эти истребители союзникам.

Невольно улыбаюсь этим, казалось бы, надежно погребенным на чердаке памяти познаниям, которые стали бесполезными, как только я повзрослел. Впрочем, не совсем невостребованными, как выясняется.

Соблазн так велик, что я, не выдержав, открываю коробку. Детали модели, моделисты зовут их литниками, упакованы в полиэтиленовый пакет, им еще только предстоит быть склеенными, чтобы стать самолетом. По ходу дела размышляю над этой любопытной, свойственной одному роду Homo sapiens особенности: сначала отпечатать паззл на хорошей бумаге, затем раскромсать его на мелкие кусочки, а потом получать утонченное удовольствие, восстанавливая целостную картину.

Кстати, если все детали упакованы в полиэтилен, откуда такой сильный запах клея? Запечатанные модели так не пахнут. Мне ли не знать…

Отложив коробку со «Старфайтером», снова лезу в сумку. Там лежит какой-то кулек, вынимаю его, стараясь не шуршать слишком громко.

Может позже, когда Малой проснется?

Но, я не в силах остановиться. Под кульком новая коробка, больше первой. На ней снова изображен самолет. Узнаю его с первого взгляда. Это «North American F-86 Sabre», американский истребитель, попивший крови советским пилотам в небе Кореи полвека назад. Внутри – практически готовая модель, осталось разве что приклеить всевозможные антенны, да прицепить под фюзеляж побольше ракет, они лежат тут же, в кульке, заблаговременно выкрашенные серебром. Судя по всему, их красили буквально вчера.

И это сделал я. Естественно, а кто же еще?

Над этой моделью я трудился незадолго до того, как попал под машину. Так бы она и осталась незавершенной, в теперешнем состоянии, если бы я, то есть Малой, не выжил.

На лбу выступает испарина, смахиваю пот дрожащей рукой. Тут, в Госпитале все на грани, только что беззаботно вспоминал детство, любуясь самолетиками, и вот стою, ни жив, ни мертв, как сапер над взрывателем мины неизвестной конструкции.

Может, мне нужно доделать эту модель? Вопреки тому, что должно было случиться?

Да и просто тряхну стариной. Мастерство ведь никуда не девается. Полчаса приятной работы. Ну, пару часов… от силы – день….

Все правильно, спешка хороша при ловле блох, делая модель, ни коим образом не следует суетиться, гонки в этом деле – противопоказаны…

Взвешивая миниатюрные ракеты на ладони, пытаюсь вспомнить, как красил их, окуная кисточку в маленькую, как из-под зеленки баночку, не без оснований опасаясь, что нагорит за комнату, пропахшую нитрокраской и лаком будто малярка.

И таки нагорело.

Незаметно снова становлюсь маленьким, совсем как Малой, спящий в метре от меня. Тихонько собираю модель, поглядываю на часы, прислушиваюсь к лифтам, ползающим туда-сюда по каменному чреву здания. Около семи вечера, и у них – полно работы, страдная пора после полуденной дремы. Они снуют между этажами, клацают вставными челюстями раздвижных дверей, гремят тросами и противовесами, где-то высоко, под самой крышей, завывают перегретые электромоторы.

Жду маму, соскучившись за день без нее, и одновременно побаиваясь выволочки. Такой вариант развития событий вполне возможен, если она вернется домой накрученной, это бывает, у нее такая работа. Нервная…

Моя мама работает в редакции большой газеты…

Опасаюсь, что она станет корить меня за уроки, хоть домашние задания давно в тетрадках, а сами тетрадки сложены в школьный рюкзачок, дожидаться завтрашнего утра. Скажет, что я битый час, дни напролет, дышу этой гадостью, вместо того, чтобы гулять на улице как другие, правильные ребята. Будет грозиться, что выбросит все мои самолетики в мусоропровод (хоть, на самом деле, ничего такого не сделает, конечно). Или вообще расплачется и начнет, уже откровенно перегибая палку, твердить об отце, которому наверняка было бы стыдно за меня сейчас, если б он только не погиб в Афганистане так ни разу не увидев сына…

Погиб?!

Стоп! — кричу я себе, но непреодолимая сила влечет меня мимо, бобина, заряженная в кинопроектор, продолжает методично разматываться. Я – ребенок – шмыгаю носом, изучаю носки ее туфель, купленных на премию, которую она получила в газете. Моя мама-одиночка…

И, думаю об отце. Я представляю его, никогда не виденного мной вживую, по двум или трем черно-белым фотографиям из альбома, только не в широкополой армейской панаме защитного цвета, как там. Нет… мы сидим с ним вместе над моими моделями, это происходит на кухне. Я собираю их, а он красит, и никто, абсолютно никто в этом мире не смеет сделать нам замечание, не в силах нам помешать. Разъединить нас…

Стоп! Ну вот, что и требовалось доказать. Мой отец – не вернулся из Афганистана, сложил голову в далекой чужой стране. Военное ведомство, забравшее его у меня и мамы, вернуло обратно цинковый пенал, заколоченный в крепкий транспортировочный ящик, и жидкую пенсию на сдачу. Прямо с аэродрома гроб с телом героя повезли на военное кладбище, транзитной точкой маршрута мог стать двор, в котором он жил до армии, но я не знаю, стал ли. Я был слишком мал, вероятно, меня оставили в квартире под присмотром кого-то из старших. Играть в машинки или скажем солдатики. Впрочем, о каких солдатиках речь? Скорее, сосать соску, в лучшем случае, тянуться за погремушками. В год или полтора солдатиками не играют, рано. В пять – шесть – другое дело, играй на здоровье. В таком солидном возрасте не грех и помочь маме, принести воды из источника в пластмассовой леечке, полить цветочки на могиле отца, которого и знаешь-то исключительно по гравюре на черном мраморе памятника. К тому времени он уже наверняка сменил фанерную красную звезду, полагавшуюся павшим солдатам…

Только вот странность, я не помню ни каменной стелы, ни фанерной звезды…

Малой жалобно стонет, начинает ворочаться во сне. Вздрагиваю, выныривая из своих грез. Пора делать компресс. Мне не избежать возвращения к прошлому, но это будет позже, не сейчас.

Аккуратно спрятав коробки в сумку, возвращаюсь к своим обязанностям медбрата, вооружаюсь банкой с раствором календулы и ватой.

Поехали, с Богом.

***

Сейчас за окном солнечно и деревья зеленые. Я уже привык к тому, что времена года тут приходят на смену друг другу со скоростью цветных стекляшек в детском калейдоскопе. Пожалуй, я мог бы делать зарубки на сосновом наличнике, если бы догадался об этом раньше. Впрочем, какой смысл следить за ходом времени, если оно ведет себя, словно резиновый жгут, и я не имею ни малейшего представления, что мелькает за окнами, месяцы, годы или века? И, что ждет меня, если я таки сумею вернуться домой, как когда-то пел Элвис Пресли, «I Will Be Home Again»… Как знать, что ждет меня по возвращении? Быть может, я попаду в далекое будущее, как герой фантастических романов, навеянных авторам теорией относительности Альберта Эйнштейна? Герой Чарлтона Хестона из старой экранизации книги Пьера Буля обнаружил на Земле царство обезьян и длань Статуи Свободы, торчащую из песка в качестве последнего напоминания о том, кому эта планета принадлежала прежде. Что рискую обнаружить я? Кончик исполинского меча Матери Родины, выглядывающий из воды на фарватере Днепра, обезьян-то в нашем городе хватало и раньше, даром, что он лежит вдали от экватора.

Впрочем, вряд ли мне светит будущее. По крайней мере, сны раз за разом возвращают меня обратно, вспять течению вечной реки Хроноса, в Прошлое…

А может, это и есть реинкарнация…

Как знать…

Ну и ладно, погода-то все равно отличная, иллюзия она или нет. В парке – весна, с виду – самая настоящая.

Открыв форточку, проветриваю помещение. Приятный теплый ветерок ласково треплет волосы. Вдыхаю его полной грудью. Затем оборачиваюсь и смотрю на Малого. Гематомы уже почти не видно, спала. На мальчишке новая футболка, это я его переодел, в сумке, помимо самолетиков, очень кстати оказался запасной комплект одежды.

Вчера ночью он впервые открыл глаза и даже попытался со мной заговорить. Я как раз держал его за руку и бормотал что-то успокаивающее, то ли для него, то ли для себя. Боялся, что он испугается меня, но опасения оказались напрасными. Может, Малой еще не совсем оправился? Как бы там ни было, вскоре он снова уснул. Правда, его сон стал гораздо беспокойнее, он то и дело переворачивался с боку на бок, пару раз сбрасывал одеяло на пол. Но я держался настороже, был на чеку, дремал вполглаза. Естественно, не выспался в результате.

Скоро Малой снова придет в себя, на более продолжительный срок. Вероятно, уже сможет говорить и слушать. Я знаю это. И, у него наверняка возникнут вопросы. Целая куча вопросов ко мне. Насчет того, что ему отвечать, ясности намного меньше. Пойди, растолкуй ребенку, куда он попал. Нет поводов для беспокойства, Малыш. Скоро добрые дяди починят свой аппаратик для реинкарнации, и мы с тобой отсюда отчалим…