Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

***

Пару часов назад ходил пить кофе на пятый этаж. Уже покончив с первым стаканчиком мокаччино, вспомнил о загадочной двери, она здесь, за углом. Если, конечно, не исчезла так же загадочно, как появилась.

Ну, раз я уже здесь… схожу на разведку.

Допиваю кофе, оставляю пустой стаканчик на подоконнике, аккуратно вложив в уже приличного размера башню из его предшественников. Приближаясь к повороту, чувствую теплые импульсы, генерируемые дверью. Речь не идет о температуре воздуха, это какое-то совсем другое тепло. Ощущение странное и, вместе с тем… на удивление приятное. Будто запах и тепло дома, куда возвращаешься с чужбины после долгой отлучки.

Прибавив шагу, сворачиваю за угол. Дверь на месте. Хотя нет. По-моему, она приблизилась метров на пять, а то и больше. Странный свет все также проникает через щели по ее периметру. И вновь ощущение узнавания волной прокатывается по моему сознанию.

Но это чувство не одиноко. С ним приходит и другое, диаметрально противоположное. Ловлю себя на том, что, пока безуспешно ломаю голову в поисках ответа, откуда появилась эта дверь, и, главное, почему, обнаруживаю все новые пробелы, превращающие память в бесконечную зебру. Кое-что я теперь помню вполне отчетливо. В основном, это разрозненные фрагменты из детства, они – будто сборник иллюстрированных рассказов, объединенных фамилией автора на обложке. В них полно цветных картинок, слайдов и даже видеозарисовок с природы такими, какими они были тринадцать лет назад, но гнетуще мало лиц, которые я мог бы узнать. Да, я вспомнил Малого и маму, но это практически все, чем я могу похвастать. Иногда меня охватывает навязчивое ощущение – мы всегда были только вдвоем, я и она, на необитаемом острове посреди человеческого моря, как опальная царевна и ее сын из сказки Пушкина после того, как их, заколотив в бочку, сбросили со скалы злодеи из преступного окружения царя Салтана. Старики, как ни странно, не в счет. Даже бабушка, чья вязаная кофточка спасла мне жизнь. Ее лицо по-прежнему остается в тени, будто смотрит со старой фотографии, от которой время оставило один пожелтевший силуэт. Невероятно, но это так вопреки целой веренице событий, отвоеванных у пелены беспамятства неимоверными стараниями. Несколько иначе обстоит с дедами. Да, благодаря Госпиталю я увидел обоих, с другой стороны, у меня нет полной уверенности в своей правоте. И дело даже не в том, что их истории расходятся в деталях, самая существенная из которых – судьба Афганца. Просто, если не считать наших коротких встреч в Госпитале, оба деда изъяты из моей памяти напрочь. Нет там и Афганца, но это понятно, откуда ему взяться, если мой отец погиб. Конечно, безногий ветеран по возрасту годится мне в отцы, но на этом их сходство исчерпывается. Они умерли с разницей в двадцать лет. Отца доставили домой в цинковом пенале. Афганец добирался своим ходом, впрочем, живым ли? Мало ли бродит среди нас живых мертвецов, гораздо мертвее тех, что наполняют ужастики с телеэкранов?

Странно, что в ячейках памяти не сохранилось ничего другого. И – никого. Ни школьных друзей, ни учителей, ни Выпускного бала, ведь был же он у меня? В голове хватает фактов, не касающихся моей жизни напрямую. При этом, мне совершенно недоступны лица окружавших меня людей. И это – еще полбеды.

Я не в силах вспомнить ни квартиры, в которой жил, ни офиса, где зарабатывал на хлеб насущный, ни коллег по работе, ни приятелей со студенческой скамьи. И сны мои по этой части стерильны. Ни адресов, ни фамилий, ни лиц, совсем как у второстепенного персонажа из кинофильма, обделенного сценаристом, поскольку подобные подробности никому не нужны. Кроме самого персонажа, естественно, чье мнение, впрочем, никого не волнует.

Или вымаранного персонажа, — подсказывает внутренний голос.

Какого-какого? — переспрашиваю я, поперхнувшись.

А такого, с каким разорвали контракт. Гораздо раньше, чем первоначально планировалось. Вместо обещанных шестидесяти серий его сняли в девяти, или, сколько там ему исполнилось летом девяносто пятого года… Сценарные наброски отправились в мусорную корзину, реквизит сдан по описи театральным костюмерам, оставшиеся на бумаге диалоги теперь никто не вспомнит даже с суфлером…

Нет…

Отчего же? Разве нечто подобное не творилось с советскими довоенными учебниками? По мере того, как Революционный Паровоз пережигал в своей ненасытной топке все новых машинистов, кондукторов и стрелочников, героев Октября, Гражданской войны и первых «ударных» пятилеток, а перепечатывать учебники, пестревшие фотографиями сброшенных с пьедесталов вождей было недосуг, пришлось их лики замазывать тушью. Дешево и сердито. Так и учились школьники Страны Советов, будущие бунтари-шестидесятники, по книгам, испещренным жирными черными пятнами.

Вопрос в том, что мне делать с пятнами в моей памяти?

***

Встрепенувшись, обнаруживаю, что стою прямо перед загадочной дверью, по периметру которой по-прежнему пробивается свет. Теперь я откуда-то знаю, каким образом образовались все эти сотни крошечных дырочек, испещривших ее поверхность. Знаю абсолютно точно, никаких сомнений. Это – следы обычных канцелярских кнопок, которыми я, в возрасте Малого, крепил сюда картинки, вырезанные из коробок от склеенных моделей самолетов. Пока они не покрыли ее полностью, так, что новые стало некуда лепить. Спустя еще несколько лет большую часть этих картинок сорвал… сорвал…

– Ригз! – чуть не кричу я во все горло, ликуя. – Да! Я вспомнил! Это сделал Ригз! – Пес, который жил у нас, когда я был маленьким. Был Малым. Ходячая фабрика по производству клочков шерсти, валявшихся в квартире повсюду, даже если мама не выпускала из рук пылесоса.

Огромная, за сто килограммов, волосатая туша сенбернара, собаки моего детства, врывается, болтая ушами и вращая хвостом-пропеллером в мою память, занимает одну из пустующих ниш. Рыжая с белым шерсть сыпется повсюду.

Капец одежде, — думаю я, смеясь. Рукам хочется зарыться в эту живую шубу, почесать здоровяка за ушами, каждое величиной с варежку.

Он это так любил…

Привет…

В ответ мой разум воспроизводит шумное горячее дыхание пса.

М-да… Лорд Вэйдер из «Звездных войн» отдыхает…

Именно Ригз и ободрал большую часть картинок, но не потому, что недолюбливал мое хобби или отрицательно относился к авиации. Просто в преклонном возрасте пес начал жутко бояться всевозможных фейерверков, петард и хлопушек, а от любителей пострелять стало не продохнуть. Однажды на Рождество мы с мамой отправились в гости, оставив пса на хозяйстве. А за окнами кто-то устроил салют – что за Рождество Христово без пальбы изо всех стволов? Перепуганный до смерти Ригз ринулся в ванную, где обыкновенно пережидал такие «бомбежки». Оказавшимся на его пути дверям крупно не повезло, они пали в неравном бою с обезумевшим псом. Для такой махины это было парой пустяков. Вернувшись домой, мы обнаружили, что по квартире будто пронесся ураган. На полу валялось то, что еще пару часов назад было дверными ручками, замками, деревянными брусками, фанерной обивкой, петлями и всем прочим, что мешало Ригзу спасаться бегством. Моим картинкам тоже не поздоровилось, они оказались в числе косвенного ущерба.

Ну и когти же у тебя были, дружище…

Хоть, ты и мухи при этом не обидел…

Когда я был маленьким, любил скакать на нем верхом, будто на пони, а зимой запрягал в сани, и Ригз катал меня, словно Смока Белью, Малыша, и других героев Лондона по Аляске.

Улыбаюсь этой волне воспоминаний. Она наполняет меня не просто надеждой, а уверенностью в том, что память рано или поздно восстановится целиком. И, как только это произойдет, я, возможно, найду путь Домой.

Остальные рисунки самолетов позже я снял сам, посчитав, что вышел из того возраста, когда такими картинками обклеивают двери и стены. Правда, впоследствии дырочек на двери стало больше. Эти, поздние, были плодом моего недолгого, но плодотворного (дверь тому свидетель) увлечения игрой в Дартс. Хорошо хоть никто неожиданно не зашел в комнату, пока я метал свои дротики.

Это дверь моей комнаты.

Такая, какой она была лет семь назад. Где-то посередине временного отрезка, отделившего аварию, в которую я угодил девятилетним мальчишкой, и тем событием, что привело меня в Госпиталь.

Пока я стою у двери, замечаю, что она сама не стоит на месте, а медленно, будто минутная стрелка на больших часах, и также неумолимо, движется ко мне. А еще – она видоизменяется. Преображается прямо у меня на глазах. В верхней ее части, вместо нескольких клочков сохранившегося под кнопками картона, появляются целые картинки. Сначала американский боевой вертолет Apache, затем Ми-28, советский ему ответ, который, впрочем, так и не приняли на вооружение, империя развалилась. Модель первого произведена итальянской компанией Italeri, второй изготовила фирма Revell.

Что происходит, хотел бы я знать?

Под моим потрясенным взором еще один кусочек картона начинает расти и постепенно превращается в картинку. Материализуется из ничего. Дверь словно молодеет, двигается вспять, в прошлое вдоль невидимой хронологической линейки.

Неужели это случилось после того, как в Госпитале появился Малой?

Да, вероятно, это именно так. Она почувствовала его, более того, Малой послужил чем-то вроде катализатора самому процессу.

Процессу восстановления памяти…

Пару минут, и практически вся дверь покрыта картонками. Сначала они без картинок – демонстрируют однообразный серый фон, но затем на них начинают появляться изображения, словно набрасываемые невидимым художником-виртуозом. Когда-то, очень давно, я видел, как проявляются фотографии, лежа на донышке кюветы с раствором химического реактива в свете специального красного фонаря. Не помню, с кем печатал, вряд ли с мамой, скорее с дедом, но вот, вспомнил этот момент. Нечто подобное наблюдаю и сейчас, картинки будто проявляются, всплывают на поверхность времени. И ряби никакой нет. Все очень четко.

И тут меня осеняет:

Малой приходит в себя!

Надо немедленно возвращаться!

Бегу прочь, сворачиваю за угол и пикирую по лестнице, перескакивая через три ступени сразу. Если споткнусь – переломы покажутся царапинами. Рывком распахнув дверь своего отделения, в тридцать шагов (скорее даже прыжков) преодолеваю коридор, торможу, заглядываю в палату.

Так и есть! Я был прав.

Мальчишка сидит на койке свесив ноги, и озирается по сторонам с видом воробья, побывавшего под проливным дождем. Наконец, его немного затуманенный взгляд останавливается на мне.

– Привет, – говорю я тихо и как можно спокойнее.

– Привет, – отвечает Малой.

– Как ты себя чувствуешь, парень?

– Не знаю… – он морщит лоб. – Кажется, мне снился плохой сон… я видел какую-то машину…

Белую, – мелькает у меня.

– …белую машину… – его слова звучат как эхо моей мысли. – Что со мной случилось? – спрашивает Малой. Ярко-голубые глаза пристально смотрят в мои, точно такие же.

– Сейчас ты в безопасности, это главное. Тебе нечего опасаться… – как ни странно, я не сделал домашних заготовок, не продумал заранее, что ему говорить. Хоть время было, целый вагон. Теперь приходится расплачиваться за головотяпство, действуя в режиме on-line.

– Где я? – на его лице появляется тревога. Пока легкая, но еще не вечер. Мальчишка начинает понимать, дурной сон с участием белой машины – не совсем сон, или, даже вовсе не сон. Иначе, как бы он очутился в совершенно незнакомом месте?

– Ты в больнице, – приходится сообщить мне. – Но, повторяю, с тобой – полный порядок.

– Как я сюда попал?!

– Случилась авария. Но, к счастью, все обошлось. Можно сказать, ты родился в рубашке, парень. – Вопреки моему расчету, эта информация не успокаивает его, отнюдь. Напротив, он сильно бледнеет. Как будто разгадал мою ложь. Ничего еще не обошлось, и мы оба – далеко не в порядке.

– О Боже... – говорит он, этот адрес для взрослых, произнесенный ребенком, пугает меня еще больше его бледной кожи. – Я попал в аварию?! Но я ничего не помню... Кроме белой машины. Мы катались на велосипедах… Потом… потом появилась она. Белая машина…

Вздрогнув, Малой умолкает, прямо у меня на глазах переносится обратно, на дорогу, физическая оболочка – не в счет.

– Белая машина, – повторяю я за ним машинально.

– И – дверь… – одними губами сообщает Малой.

Вот, значит, как, – проносится у меня, пока я сижу, похолодев. – Впрочем, следовало ожидать. Если он – это я, то вполне естественно видел нечто ирреальное, преградившее путь нашему желтому «Аисту». Вероятно, его воспоминания даже четче моих, поскольку они гораздо свежее. Конечно, в точности никто не знает принципов построения алгоритмов, формирующих каталог хранилища манускриптов и бобин с кинолентами, находящегося в каждой конкретной голове. Могло случиться и так, что чертова дверь стерлась бы у него из памяти, Малой просто-напросто забыл бы о ее существовании до тех пор, пока не сделался бы мной. Однако, этого не случилось…

– Белая машина сигналила, – рассказывая, Саня нервно сжимает ладошки. – Я не знаю, зачем, ведь мы ей не мешали. Я обернулся, хотел посмотреть, чего он. И, сразу стало темнее, как будто должен был пойти дождь. И, что-то появилось на дороге, очень похожее на дверь… – в его глазах – страх и смущение, он говорит, и не верит собственным словам, еще бы, ведь двери не блуждают по дорогам, будто отвязавшиеся коровы…

– Хотел ее объехать, – добавляет Малой. – И тут… Но ведь такого не бывает, верно?

– Я тоже так когда-то полагал, хмыкаю я, – до того, как познакомился с Госпиталем, который играючи переменил мое мнение…

– Не думай сейчас об этом, – произношу я вслух, видя слезы, наворачивающиеся ему на глаза. Где-то, на самом дальнем этаже подкорки проносится фраза, брошенная Холдейном : Вселенная не только страннее, чем мы себе представляем, она страннее, чем мы можем представить. Вселенной человеческого мозга эти слова подходят ничуть не хуже любой другой, но сейчас мне не до изящных изречений, так что оставляю их на потом. Малой вот-вот расплачется. – Нам… хм… то есть тебе, я хотел сказать, крупно повезло. Теперь, Саня, тебе нужно набираться сил, чтобы быстрее выздороветь.

Он вскидывает голову:

– Откуда вы знаете, как меня зовут?!

– От мамы, – выкручиваюсь, как могу. Это первое, что приходит в голову.

– От мамы? А где моя мама?! – он начинает шмыгать носом, в горло прорывается плач.

– Должна скоро приехать. Видишь, она оставила нам записку, – протягиваю ему листок из тетрадки.

Две строки, написанные ее рукой, вызывают совсем не тот эффект, на который я надеялся. Становятся для него последней каплей. Или той соломинкой, что согласно восточным представлениям, легко ломает хребет верблюду. Малой борется с собой, но уже ничего не может поделать. По щекам катятся слезинки, плечи начинают вздрагивать.

– Ну-ну, – подсаживаюсь рядом, обнимаю за плечи. В голове проносится мысль, навеянная, должно быть, какой-нибудь прочитанной в юности научно-фантастической книгой: а не пропадем ли мы оба, превратившись в атомную пыль, как только коснемся друг друга?

Аннигиляция, или как ее там?

К счастью, ничего такого не происходит.

– Пожалуйста, не плачь, – увещеваю я. Его плечи такие острые и хрупкие. На шее бинт, сквозь ткань проступают бурые пятна.

Этого еще не хватало.

– Я обещал твоей маме, что в ее отсутствие у нас все будет в порядке. Ок, понимаешь? Если она узнает, что ты разводил сырость, мне от нее нагорит.

– Нагорит? – он смотрит на меня с удивлением. – А вы кто? Врач?

Мгновение борюсь с искушением кивнуть, затем все же решаюсь сказать правду. Конечно, не всю, только маленькую часть, пару слов, выдернутых из общего контекста. Обозначив, так сказать, верхушку айсберга…

– Я – такой же, как ты пациент. Тоже загудел сюда после аварии. Только немного раньше тебя…

– Вы попали в аварию?! – испуг мигом возвращается на лицо Малому.

– Вроде того, – мямлю я, еще не сообразив, что его напугало на этот раз.

– Вы разбились на мотоцикле, – шепчет Малой. Наступает самое время лупить себя по лбу. Темная материя, из которой соткан Госпиталь, вся в лунках волчьих ям, пора бы привыкнуть.

– Ну, что ты, – бросаю я, очень надеясь, предатель-голос не выдаст эмоций, ну пожалуйста, только не в этот раз. – С чего ты взял? У меня и мотоцикла никакого нет. Бабушка попросила крышу подправить, представляешь? Полез, понимаешь, на эту крышу дурацкую, поскользнулся, да как загудел… – пытаюсь улыбнуться этому забавному слову, губы Малого трогает ответная улыбка. Сработало.

– А вы из Щорса? – почти успокоившись, интересуется он.

– В общем, да… Точнее, не совсем. Приехал в гости к бабушке.

– А на какой она улице живет?

Лихорадочно соображаю, какую бы назвать, на деле – не помню ни одной. Вообще говоря, бурная волна переименований, прокатившаяся по крупным городам в начале девяностых, почти не затронула периферию, в результате патриархальные городишки вроде Щорса стали, по части названий, чем-то вроде музея или даже коммунистического заповедника. Тут по сей день полно пролетарских улиц и интернациональных площадей, переулков Маркса и тупиков имени Энгельса. Словом, называй любую, на выбор, не промахнешься. Поступаю еще проще.

– На улице Щорса…

– Ух ты! – Малой улыбается до ушей. – Так мы с вами соседи. Я через улицу от вас живу. Правда, бываю здесь только летом. На каникулах.

– Тоже приезжаешь в гости к бабушке?

На лицо Малого наползает тень, как от того облака, внезапно набежавшего на Солнце. И, прежде чем я успеваю пораскинуть мозгами, почему, Малой выкладывает такое, отчего я минуты на три превращаюсь в статую.

– Раньше приезжал, – грустно вздыхает он. – А теперь с мамой езжу, когда у нее отпуск. Моя бабушка два года назад умерла…

Сижу с отпавшей челюстью, перевариваю нокаут. Как сквозь туман доносится голос Малого:

– Что с вами? Вам плохо? Вы знали мою бабушку, да?

– Наверное, – хрипло отзываюсь я. – Но, не так, чтобы близко, конечно…

Возьми себя в руки, черт побери. Пора закругляться с этой темой, пока она не подбросила нам что-нибудь еще, такое, от чего ты уляжешься в ринге пластом.

– Мне очень жаль, – говорю я, прокашлявшись. – Значит, ты приехал на лето с мамой? Как ее, кстати, зовут?

– Ольгой, – говорит Саня, а потом с гордостью рассказывает, какая серьезная и ответственная у мамы работа, она трудится в «Городских Ведомостях». У меня перед глазами – поросший рыжей шерстью кулак Афганца, а на нем – именно это женское имя.

– Как ты догадался? – прищуривается ветеран, опускает глаза к татуировке, ухмыляется. – Молоток, разведка, грамотно срисовал. А еще говоришь, развезло…

– Вы и ее, наверное, знаете? – спрашивает Малой, на лице – несказанное облегчение.

– Шапочно, – снова вру я. – Соседи все-таки. Кстати, нам, похоже, самое время познакомиться, – с этими словами протягиваю Малому ладонь. – Ты не поверишь, но мы с тобой тезки. Меня тоже Сашей зовут.

– Сашей? – слезы еще не просохли, но он уже лучезарно улыбается. В глазах искреннее удивление. – Вы тоже Саша?!

– Можешь звать меня Шуриком. Так мы с тобой не запутаемся, кто из нас, кто, – возвращаю ему улыбку.

– Шуриком? Меня так никто никогда не называл.

– Ну, может когда-нибудь назовут…

Наверняка назовут, — думаю я, и улыбка, дрогнув, сползает с лица. Перед глазами возникает женская тень, голос, такой родной и любимый, что сердце в груди принимается трепетать, шепчет на ухо, повторяя это, пока непривычное Малому имя: Шурик, я люблю тебя. Я с тобой. Я всегда буду с тобой, Ditto…

Ответить мне некому, ведь это только игры моего разума. Тем не менее, отвечаю, шепчу одними губами, сердце готово лопнуть от переполняющих его чувств.

– И я тебя люблю, кот. Я скоро вернусь, обещаю. Ditto.

Я готов расплакаться, но теперь нельзя, я больше не один. Рядом – Малой. Закусив губу, отворачиваюсь к окну, где тысячи желтых и оранжевых планеров готовы сорваться с ветвей-аэродромов. Опять настала осень, значит, скоро выпадет первый, ноябрьский снег.

– Дядя Шурик? Вы в порядке? – Малой снова встревожен. И это сделал я.

Молодец…

Надо бы прочистить нос, да не во что. Размазываю слезы по щекам, оборачиваюсь.

– Извини, брат, я просто задумался…

– О чем?

– О доме…

– Я тоже хочу домой, – его голос опять дрожит. Крою себя последними словами, обещаю не распускаться и, впредь, тщательно взвешивать каждое слово. И каждый поступок, естественно. В больничных палатах – только начни разводить сырость, немедленно последует цепная реакция. Даже если цепочка из двух человек, не следует замыкать ее в круг.

– Где же моя мама? – всхлипывает Малой.

– Она скоро приедет, я же обещал. А пока лучше представь себе, как будешь хвастать перед друзьями: встретил на узкой боевой тропе машину и не уступил ей дорогу!

Откуда я взял эту фразу? Все, вспомнил, я позаимствовал ее у Джека Лондона, только слегка перекрутил. В оригинале речь шла о здоровенном индейце, не разминувшемся в горах с медведем гризли, встреча, к слову, влетела косолапому в копеечку. Индеец и бледнолицый по прозвищу Волк оспаривали друг у друга скво, рассказ же назывался – «Сын волка».

Наблюдаю за Малым в надежде на старателей с Клондайка, вот кто до последнего вздоха боролся за жизнь и ни при каких обстоятельствах не вешал носа. Однако, эффект – нулевой. Приходится признать: воспоминания-то у нас общие, но Лондона я, очевидно, прочел позже. Значит, Малому лишь предстоит его для себя открыть. Что и говорить, завидую…

– Тебе – хоть бы хны, машина – вдребезги, вообще не подлежит восстановлению, – поясняю я.

Малой улыбается сквозь слезы. Ну, слава тебе, Господи, сработало.

– Поверь, – продолжаю я, чтобы закрепить успех, – девчонки будут бегать за тобой косяками.

Он уже смеется.

– Не думаю. Я им никогда особо не нравился. Из-за очков.

– Еще как будут, вот увидишь, – заверяю я, думая о том, что девчонки – не та тема, которой можно заговорить зубы в неполные десять лет. И тут меня осеняет.

Самолетики!

Ну, конечно же, самолетики – совсем другое дело. Мое лицо принимает заговорщическое выражение.

– Скажу тебе по секрету, я тут, пока ты спал, заглянул в твою тумбочку. Там у тебя несколько моделей самолетов. Предлагаю их склеить, что скажешь?

Вижу блеск в его глазах. Мне он хорошо знаком. Вот и отлично, значит, попали в точку. Малой наклоняется к тумбочке, открывает дверцу.

– Я, кстати, тоже этим делом увлекался когда-то, – добавляю, пока он шурует внутри, – так что, если ты не будешь против, конечно, с удовольствием составлю тебе компанию.

Он уже достал коробки и сосредоточенно изучает их содержимое. Мысли о доме отступили на дальний план. По крайней мере на время, но и это меня вполне устраивает.

– Ну, что скажешь? По рукам?

Читаю на его лице сомнение. В глазах – желание белочки самолично полакомиться вожделенным орешком. Это жадность, но она нисколько не задевает меня. Напротив, улыбаюсь, наблюдая, как его захлестывает это замечательное увлечение. Как хорошо, что оно у него (у нас) есть. Как вовремя…

– Давай, я буду клеить, а ты будешь красить детали, ладно? – предлагает Малой после минутного колебания. Соглашаюсь, губы снова растягиваются в улыбку. Вспоминаю, как именно таким образом распределял воображаемые роли, представляя, будто делаю модели с отцом, когда был таким, как Малой, а точнее, когда был Малым. Моим мечтам не суждено было осуществиться в том мире, который теперь мы оба покинули. Они стали реальностью лишь здесь, в Госпитале. Я могу наблюдать за их воплощением со стороны, оказавшись на месте отца. Во мне просыпаются странные, незнакомые ранее чувства, я ощущаю себя старшим братом, возможно, даже отцом, ведь я гораздо старше, а младшего брата у меня никогда не было. Как, впрочем, и отца.

В порыве этих чувств присаживаюсь рядом, обнимаю Малого за плечи.

– Все будет хорошо, Саня.

Он довольно резко оборачивается, в глазах мелькает, если не испуг, то как минимум, удивление. Задерживаю дыхание, не знаю, что делать. Он расслабляется, улыбается мне, видимо, тоже что-то такое почувствовав, только по-своему, по-десятилетнему.

– Ладно, – перевожу дух, – ты давай, начинай, а я пока – чай забацаю.

– Хорошо. – Он уже целиком в своих моделях.

– Ну, не буду мешать.

Встаю, выхожу в коридор. На пороге задерживаюсь, чтобы еще раз взглянуть, как Саня распаковывает пластиковые литники, раскладывает перед собой на простыне, листает инструкцию по сборке. Снова поддаюсь трепетным братским чувствам, каких не знал никогда прежде.

Я обязан вытащить его отсюда. Не говоря уж о том, что его спасение напрямую касается меня.

Вопрос, как это сделать, по-прежнему открыт. Ответа на него нет. С появлением Малого загадок только прибавилось. С этой мыслью, заглядываю в палату Афганца. Она пуста, зато на тумбе у окна – банка с нарезанными дольками лимонами, к которым мы так и не притронулись. Рядом – кипятильник, смастеренный солдатом из подручных средств.

– Спасибо тебе, – бормочу я, прихватив этот полезный инвентарь. Делаю шаг к выходу, но почему-то вместо того, чтобы уйти, опускаюсь на крайнюю у окна койку. Здесь когда-то стоял его круглый, как воздушный шар брезентовый рюкзак, навеявший мне воспоминания о пионере Пете Рыжике и его верных друзьях Мике и Муке. Что-то удерживает меня в комнате. Опускаю глаза к сделанному из двух лезвий кипятильнику.

– Ладно, ты сиди, короче, вспоминай, а я пока чай забацаю.

– Чай? – Успеваю резко обернуться до того, как понимаю, хрипловатый голос Афганца прозвучал в голове. Поразительно, всего пару минут назад я бросил эту фразу Малому, слово в слово. Теперь Афганца нет, но воспоминания снова на пороге, правда, это уже другие воспоминания. Более четкие. Я, конечно, могу ошибаться, и даже выдавать желаемое за действительность, но сдается, в памяти теперь гораздо меньше тумана. Скоро из него наверняка проступят картины, искусно спрятанные еще вчера. Не сомневаюсь, тут не обошлось без Малого, лед тронулся, стоило мне обнаружить его на соседней койке. Причем, похоже, дело далеко не только в том, что я услышал от него настоящее имя мамы.

Это, конечно, еще ничего не доказывает…

Конечно, это просто еще одно совпадение…

Афганец не говорил, что у него был сын. Упомянул вскользь, что жена носила ребенка, когда приехала к нему на присягу в Белоруссию. Может, она родила дочь?

Малой скоро забеспокоится, куда ты провалился. Иди, сделай чертов чай, как обещал, хватит об этом…

Но я не спешу.

Саня, пока занят самолетиками, не заметит и восьмибального землетрясения…

– Так и есть, – усмехаюсь я.

Успокоив себя таким образом, решаю задержаться в седьмой палате еще немного. Остаюсь на койке у окна, прикрываю глаза, пытаюсь нарисовать лицо отца.

Это так непросто, отличить вымысел от реальности. Мы с ним разминулись, черно-белые фотографии – не в счет. Их всего несколько – две или три, на первых страницах старого семейного альбома. На одной – отец в гражданке, похоже, только-только окончил школу. На военных карточках, пришедших домой, в отличие от него, отец на фоне какого-то моста. Странно, свадебных фото у родителей не было, о причинах мама никогда не заикалась, мне же не приходило на ум спросить, я воспринимал этот факт, как данность. Дальше в альбоме я маленький: в кроватке, в зоопарке, на трехколесном велосипеде, среди фотографий все чаще попадаются цветные, но это уже другие истории, они писались без него.

И ни единой фотографии, где мы были бы вместе…

Вдруг покрываюсь гусиной кожей. Дверца прикроватной тумбы приоткрыта. Щель небольшая, неудивительно, что я не заметил ее раньше. Внутри ящика пусто, только на нижней полке, с самого края, фотография в четверть альбомного листа. Со своего места я не могу разглядеть ее целиком, вижу лишь уголок. Она явно цветная, но цвета блеклые, как в старых советских ателье. Я догадываюсь, что на ней. Сознание раскалывается надвое. Семейная легенда, такая простая и привычная, такая непоколебимая в своей убедительности, в одночасье оказывается ширмой, а за ней…

Привстав, тянусь за фото. На нем моя семья, двое молодых родителей и их малыш в белой вязанной шапочке. Троица счастливо улыбается фотографу, он уже набросил на голову плотный холщовый мешок, бросив сакраментальную фразу про птичку, готовую выпорхнуть из объектива.

ВНИМАНИЕ, СЕЙЧАС ОТСЮДА ВЫПОРХНЕТ ПТИЧКА…

Вот она и выпорхнула…

Зачем ты это сделала, мама? Зачем?!

Неужели посчитала, что так будет лучше для всех? Для тебя и вот этого карапуза с синим пластмассовым совочком, которому предстоит стать Малым, а затем, если, конечно, посчастливится вырваться из Госпиталя, то и мной…

Отложив снимок на серое одеяло, которым застелен матрац, рассеянно гляжу в окно.

Откуда появилась фотография? Неужели ее нечаянно оставил сам солдат? Или он умышленно сделал это? Может, фото подбросил кто-то еще?

Естественно, и этот кто-то – ты. Ведь Госпиталь, в значительной мере – продукт твоего сознания. Если предположить, что это так, фото появилось по той простой причине, что ты вспомнил о его существовании. Это случилось, когда соседом по палате стал Малой…

Малой, следуя этой логике, тоже созданная мною химера?

– Шурик?! – доносится издалека. – Ты где?!

Голос Малого из соседней палаты кажется таким далеким, словно мы находимся в разных мирах.

– Иду!! – откликаюсь я. Поспешно встаю, прячу фотографию за пазуху, хватаю кипятильник и быстрым шагом возвращаюсь в восьмую палату. Горячий чай с лимоном – вот то, чем я намерен заняться. Ни Малому, ни мне, он точно не помешает. А потом я сделаю ему новый компресс.

IX. Ditto…