Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Очень хочется пить. Глотаю немного сока из пакета. Мысль о том, что он может быть не свежим, не успевает прийти в голову. Но, сок превосходен, делаю второй глоток… и замираю.

Это уже было… Да, да! Все это уже было!

Пытаюсь вспомнить, что же произошло. Не получается. Я не знаю.

Хотя…

Ужас медленно, холодными пальцами забирается под ребра, нащупывает сердце. Оно трепещет. Паук птицеед и канарейка, угодившая ему на обед.

Да нет… это был сон…

Ага, скверный сон, и не более того…

Встаю и выхожу в коридор. Он все тот же. Хотя вечернее, искусственное освещение здорово его меняет, я его узнаю, это точно он.

Теперь я убежден – раньше свет не горел. Впрочем, больница не рискует получить к оплате счет, который проще съесть, чем оплатить. Освещение, скажем так, экономное. В темном коридоре горят лишь две лампы.

Одна на стене над столом, где должна сидеть дежурная медсестра. Но никто (я уже не удивляюсь этому, и холод внутри обжигает все сильнее) там не сидит. Вторая – над импровизированной скамеечкой из МДФ перед дверью с табличкой:

Манипуляционная-2

Свет обеих ламп падает конусами и отражается от кафельных плиток на полу.

Атмосфера мрачноватая, тем более, что вокруг ни души. Мертвая тишина давит на нервы еще сильнее.

– Але! Не может быть, чтоб тут никого не было! – кричу я в пустой проход, и мой немного искаженный эхом голос затухает в дальних концах коридора.

И – ничего не происходит.

– Бляха, это уже не смешно!.. А если так?!

Я хватаю ближайший стульчик за ножку, и со всего размаха бью о стену. Кисть пронзает острая боль. Разжимаю пальцы, стул падает на пол вместе с кусками штукатурки из ссадины в стене. В ответ лишь гулко отзывается в груди: тух-тух… тух-тух… Потираю ушибленную руку здоровой. Боль быстро проходит, снова хватаю стул.

– Слышите, уроды?! – ору я, вращая головой, будто загнанный зверь. – Я вам сейчас здесь все нахрен разнесу, понятно?! Задрали, блин!!!

– Ин-ин-ин… – откликается с двух сторон коридор, словно насмехаясь над моими потугами.

– Иеэх! – Через секунду стул летит в ближайшее окно. Спинка врезается точно между створками в центр рамы и, вместо ожидаемого полета наружу стул, отскочив, как мяч, падает на пол. Одно из стекол лопается, осыпается осколками, другое покрывается паутиной трещин. Звук посреди больничного безмолвия ничуть не уступает взрыву, распарывает тишину, но, это не длится долго. Как только последний осколок находит свое место на полу, тишина возвращается торжествуя, смыкается надо мной, как студеная вода в проруби.

– О Господи… с ума сойти…

Больница вновь погружается в звенящую тишину.

– Нет, ну надо же…

Руки падают, подгибаются колени, и я опускаюсь на кафель, сползаю по стене. Как расстрелянный. Мне хочется плакать. Но, мое положение столь нелепо и непонятно, что не получается даже этого, и глаза остаются сухими. Я тупо смотрю на длинную чугунную батарею отопления под окном, у противоположной стены. С тем же выражением батарея таращится на меня. Она – принадлежит этому странному миру, ограниченному стенами больницы. Она – его органичная часть.

А я?

Что я здесь делаю?

Через пару минут, немного оправившись, снова нащупываю мобильник, выуживаю его из кармана. На экране надпись, «Поиск сети», будто приклеилась. Нет смысла даже пытаться звонить, все равно ничего не выйдет. Мне просто банально интересно, сколько времени? Жидкокристаллический дисплей сообщает: 20:50.

– Спасибо…

Прячу телефон в карман.

Что делать?

Хороший вопрос. Кто только не задавался им за долгую историю человечества. Нашел ли кто верный ответ?

Меня гложут большие сомнения. Не даром же сказано у Экклезиаста, что человеку не дано постигнуть дел, которые делаются под Солнцем, сколько бы он не трудился в исследовании. Уж, наверное, ветхозаветный пророк изрек это не для красного словца.

Приходит новая, неожиданная мысль: Надо бы сходить посмотреть, что у меня есть из вещей в палате.

Точно. Устроить ревизию, что ли!

Хоть какая-то цель, пусть даже такая пустяковая, сразу добавляет мне сил. Хватаюсь за нее, как солдат за флаг, придающий смертоубийству на фронте странное подобие осмысленности. Поднявшись, с некоторым сожалением кошусь на стул, валяющийся на полу кверху копытами среди стекол и кусков штукатурки, поднимаю его, ставлю на место.

Ты ж ни в чем не виноват, правда?

Руки сжимаются в кулаки, костяшки пальцев белеют.

– Виноват или нет, а?! – вдруг мне хочется разломать его на куски. Разнести вдребезги эту гадкую, вероломную тварь со спинкой и ножками, этого хамелеона, лишь умело маскирующегося под мебель. Шагаю к нему, дабы привести приговор в исполнение, исполнить экзекуцию, но останавливаю себя усилием воли.

Если продолжишь в том же духе, никогда отсюда не выберешься.

Делаю глубокий вдох, бросаю на стул короткий извиняющийся взгляд, без обид, ладно, а затем возвращаюсь в палату, по пути невзначай отметив цифру «8» на двери.

Ну, восемь так восемь…

В мозгу всплывает дурацкая шутка: Почему восемь боится шести? Да потому, что семь съем восемь…

Глупо и не смешно, но разуму не прикажешь, ему вообще свойственно копаться порой в, казалось бы, абсолютно бессмысленных вещах. На мой взгляд, это качество придает ему сходство с собакой, у которой отбили нюх.

– Семь съем восемь, – рассеянно повторяю я.

Ага, именно так, только в переводе на русский каламбур звучал не так удачно, как в оригинале: seven ate nine.

Где это было?

Сажусь поперек кровати, подложив между спиной и стеной подушку. Глаза бессмысленно блуждают по комнате. Намерение произвести ревизию своим припасам на время отставлено в сторону. Я вращаю случайно подвернувшуюся фразу и так, и сяк, будто посетитель универсального магазина, рассеянно взвешивающий в ладони ключик от одной из бесчисленных ячеек камеры хранения. Потому что у ключика отвалился бейджик с номерком. Где скважина, которую он отопрет? Однако, ничего не приходит на ум.

– Да забей, – говорю я себе, капитулируя перед армией задраенных дверец, ячейки кажутся непоколебимыми, будто фаланга афинских гоплитов на Марафонском поле. Удивительно, но почти что сразу приходит озарение.

Точно! Вспомнил! Глупая шутка с участием «шестерки», собирающейся подкрепиться «восьмеркой», что за каннибализм, охвативший цифры, явилась из многосерийного мультика… как его там?.. – я зажмуриваю глаза, – о мальчике-гении, его подпольной лаборатории и дуре-сестре, Диди. – Виртуальный ключик находит свое место в пазу, механизмы замка проворачиваются. – Именно, ее звали Диди, а его – Декстером. А мультик назывался – «Лаборатория Декстера»!

Странно, но скромная, с какой стороны на нее не смотри, победа – подумаешь, вспомнил сюжет какого-то старого мультика, буквально окрыляет меня, и я чуть не взлетаю от счастья. Словно гора падает с плеч. Однако, эйфория не затягивается, в глубине души начинают зарождаться подозрения.

– Нет, правда, чему ты радуешься, можно узнать?

– Тому, старик, что эти твои воспоминания – настоящие!

– В каком смысле?

– В прямом. Этот мультик реальный, понимаешь?! Его создали ребята из какой-то анимационной студии за океаном, другие парни, телевизионщики, приобрели права на трансляцию, в результате, ты посмотрел мультфильм по ящику. Там, где он у тебя был… Декстер – плод воображения, кто бы спорил, Геннадия Тартаковского, если не ошибаюсь, но, до тебя он дошел на магнитофонной пленке, материализованный и растиражированный стараниями сотен людей: мультипликаторов и звукорежиссеров, актеров, озвучивавших рисованных персонажей, и продюсеров, добывавших бабло. Именно их усилиями Декстер стал продуктом, органичной частью реального мира… а здесь… здесь… – Я начинаю задыхаться, подыскивая слова, хоть стараться не для кого, тут, в Госпитале, я и оратор, и слушатель, и спорщик, три в одном, как в рекламе шампуня от перхоти.

Снова обвожу глазами палату, теперь взгляд откровенно затравлен, так оглядывается зверь, угодивший в капкан. Наконец приходит подходящее определение:

Здесь все синтетическое, ненастоящее. Это все фарс какой-то… мираж…

Бред! Не сходи с ума…

Ты же знаешь, что это именно так. Какой смысл себя обманывать?

Чувствую, как от этой мысли, убийственной своей правдоподобностью и ирреальностью одновременно, пол снова уходит из-под ног, словно палуба танцующего на волнах корабля. Спасаясь, вспоминаю о страховке, своей первоначальной затее устроить ревизию полезным вещам, которые вполне могут обнаружиться в тумбочке. Хватаюсь за нее. Вот это реально, и гораздо лучше, чем доводить себя до ручки.

Хватит себя накручивать! – говорю себе, положив конец мысленному диалогу. – Довольно. Так недолго и свихнуться…

Давай, дельная мысль. Перспективная. Авось, наконец-то появятся санитары со смирительной рубашкой, и вколют тебе хорошую дозу фенобарбитала.

Открыв дверцу шкафчика, обнаруживаю внутри две полки, набитые всякой всячиной. Вижу несколько стаканов (очень кстати, чтобы сообразить на троих, я криво улыбаюсь этой перспективе), банку нарезанных дольками лимонов в сахаре, два йогурта «Чудо», рулон туалетной бумаги «Обухов», пачку жвачки Orbit, бритвенный станок Gillette и аудио-CD Rosenrot группы Rammstein.

Интересный набор.

Вытаскиваю с нижней полки коробку от музыкального диска. Верчу в ладонях. На вкладыше мрачная картина: ледокол с разорванным бортом зажат в плену торосов, будто яичная скорлупа в тисках. Композиция так впечатляет мой воспаленный мозг, словно я вижу ее в первый раз (ведь не в первый?), да и аналогия напрашивается:

Это прямо как я тут застрял…

Открываю коробку, внутри серебристый диск альбома Reise Reise тех же Rammstein.

Хех… Как всегда!

На сарае сами знаете, что написано, а там – дрова…

Ладно… В дорогу так в дорогу, я только «за», двумя руками. Знать бы как?

Захлопнув пластиковую коробку, откладываю ее на табуретку.

Все равно слушать не на чем…

Хотя, если есть диск…

Перегнувшись, заглядываю под кровать. Там, среди клочьев пыли притаился пузатый черный рюкзак. Недолго думая, вытаскиваю его за лямки, ставлю на пол перед кроватью. Судя по весу и объему, внутри полно вещей.

Первым делом открываю самый большой отдел. Тяну за язычок, молния подается с визгом циркулярной пилы, в густой тишине каждый звук усиливается, будто сидишь перед микрофоном, подсоединенным через усилитель к колонкам по триста ватт каждая. Внутри одежда: аккуратно сложенная кофта, вязанный черный свитер и джинсы, тоже черные. Проверив карманы, обнаруживаю деньги: пару жеваных купюр и целую россыпь мелочи. Глупо, но находка вызывает улыбку, деньги – из разряда приятных сюрпризов, даже если тратить негде и не на что. Больше в отделе ничего нет.

Я уже открываю второй отдел (всего их три), когда слышу какой-то звук. Кажется, он доносится из коридора. Вздрогнув от неожиданности, напрягаю слух до боли в ушах и, внезапно понимаю, что ловлю отголоски мелодии. Музыка явно классическая.

Черт, да это же опера! Итальянская опера!!

Меня прошибает пот, сижу как молнией пораженный. Ступор длится пару секунд, которые растягиваются в Вечность.

Очнувшись, пулей вылетаю из палаты, несусь по коридору, замедляя бег, лишь чтобы снова прислушаться и убедиться, не проскочил ли мимо источника музыки.

Где, бляха?!

Без паники!

Тс… заткнись!

Вот оно!!

Пробежав еще с десяток метров, торможу там, где коридор под прямым углом сворачивает налево. Мне – в противоположную сторону, здесь еще одна маленькая палата. Опера доносится оттуда. Из-за двери пробивается электрический свет. Вваливаюсь в нее, задыхаясь.

Как только переступаю порог, музыка начинает звучать гораздо громче, будто кто-то резко прибавил звук. Сразу вижу его источник – это серебристо-черное угловатое чудовище с круглыми рукоятками настройки и регулировки громкости, а также выдвижной антенной, которую при необходимости не проблема использовать как палку. Кажется, такие аппараты называли спидолами, и они были предметом вожделения для тех, кто их еще не имел.

Лет эдак тысячу назад.

В верхней части приемника – шкала частот, проградуированная в метрах, с названиями городов мелкими буковками, лесенкой. Успеваю прочесть лишь несколько, Лиссабон, Мадрид, Лондон, Берлин, они порождают странное чувство. Я в Госпитале – без году неделю, но мне стоит немалого труда представить, будто где-то за его пределами лежит Мир, а в нем – города, населенные людьми, а не привидениями.

Чуть ниже шкалы частот – индикатор переключателя диапазонов, золотом по красному, две заглавные буквы – «СВ», в маленьком, забранном стеклом окошечке.

Средние волны…

Откуда-то мне знаком этот термин, хоть сейчас он, похоже, вышел из употребления, сдав позиции англоязычной аббревиатуре.

Вообще, вид старого приемника правее латинскими VEF, выпускавшегося, если не ошибаюсь, в Риге, навевает нечто очень знакомое, но я не могу с лету разобраться в воспоминаниях. Перед глазами встает архаичная квартира в «сталинке», судя по высоте потолков, из-за которой шкафы кажутся подстреленными, как брюки, из которых вырос. Где-то на кухне гудит газовая колонка, источник независимости от компании тепловых сетей по части горячей воды. Это – не моя квартира, но, я был в ней раньше, вне сомнений. Правда, всего несколько раз, с мамой. Мы приезжали в гости к…

Не помню…

– Вам, кажется, нравится опера?

Человеческий голос поражает меня сильнее раската грома среди ясного неба. Едва не подпрыгнув, резко оборачиваюсь, врезаюсь в табуретку бедром, но даже не замечаю этого, не чувствую боли от ушиба.

– Вы… вы?! – это все, на что я сейчас способен. Разинув рот, рассматриваю человека, сидящего на койке в углу. Загипнотизированный радиоприемником, транслирующим оперу в пустой больнице, я не заметил его владельца.

Передо мной – долговязый худой старик. Его высокий, испещренный морщинами лоб с залысинами заканчивается щеткой тщательно выбеленного временем ежика. Старомодные очки в тяжеловесной роговой оправе держатся на самом кончике носа. При этом, в облике незнакомца – ни намека на милую стариковскую рассеянность. Голубые глаза, уставившиеся на меня через амбразуру, образованную сросшимися в одну ломаную линию седыми бровями и массивной верхней дужкой очков, смотрят пристально и колюче.

Ты – записался добровольцем? – проносится в голове.

Добровольцем – куда? – спрашиваю себя я, перед глазами мелькает агитационный плакат с хмурой усатой физиономией красноармейца в буденовском шлеме со звездой. Буденовец растворяется еще до того, как я успеваю сообразить, сколько народу ему довелось призвать под боевые знамена за семидесятилетний советский период, и скольким новобранцам впоследствии посчастливилось демобилизоваться. Вместо него появляется другое, не менее суровое лицо, я видел его на телевизионном экране всего несколько раз. Это лицо Юрия Андропова, шефа всесильного Комитета Государственной Безопасности, политической тайной полиции, ставшего в начале восьмидесятых генсеком. Мы с Андроповым разминулись во времени, когда я родился, верхушку коммунистической пирамиды оседлал Михаил Горбачев, самый молодой из кремлевских фараонов, оказавшийся замыкающим в ряду. Отчего я подумал об Андропове? Старик похож на него, как две капли воды. Да и очки у него точно такие же…

Правда, на незнакомце ни пиджака, ни галстука. Старик одет в строгую, черно-белую пижаму, она безукоризненно отглажена, и смотрится смокингом нобелевского лауреата. По правую руку Старика – обтрепанный, но еще добротный черный дипломат с двумя большими серебристыми замками, пришвартован к спинке кровати.

Чувства переполняют меня, захлестывают, я готов танцевать от счастья, но у незнакомца – слишком серьезный вид, это меня останавливает. Неловко переступаю с ноги на ногу под взглядом биолога, изучающего новый подвид бациллы.

Ну и пусть!

Разве подобные мелочи что-то значат для человека, проснувшегося в шкуре Робинзона?

Ведь Старик – первый человек, встреченный мной здесь, в Госпитале. И, похоже, совсем не удивлен моему появлению. Напротив, вот-вот вернется к чтению. А, раз так, то все в порядке.

Да ты просто накрутил себя. Конечно, в этой больнице есть другие люди… Как же иначе? И вот, наконец, здравый смысл восторжествовал. Эврика!

О Боже, наконец-то! – выдыхаю я.

Чуть не плачу от облегчения, опускаюсь на койку напротив. В голове какофония мыслей, оркестр, настраивающий инструменты в своей яме перед концертом.

– Молодой человек, вы обознались…

Ищу улыбку на его сухом лице аскета, хотя бы сдержанную, но ее нет и в помине. Тонкие губы Старика, только что обронившие эту короткую фразу, – прямой штрих на бледно-желтом пергаменте. Незнакомец невозмутимо возвращается к газете, развернутой на коленях. Вероятно, читал ее перед тем, как я свалился ему, словно снег на голову. Мимоходом отмечаю, что это «Городские Ведомости», между прилагательным и существительным – герб таблоида. Стилизованный под старину логотип сразу бросается в глаза. Мне он откуда-то знаком. Обращаю внимание и на дату: какое-то там августа одна тысяча девятьсот девяносто первого года. Пробую разобрать название статьи, привлекшей внимание Старика, но он, издав горлом звук, который я ассоциирую с негодованием, уже перелистывает страницу.

Где он выкопал такой старый экземпляр? И бумага – почти как новая…

Да какая, тебе-то, разница?

Некоторое время молчим. Он читает, а я смотрю на него, будто на лотерейный билет с сорванным джек-потом, который еще надо получить. Пытаюсь преодолеть волнение, собраться с мыслями и сообразить – что же дальше?

Снова смотрю на приемник. Концентрирую внимание на солидной выдвижной антенне и только теперь соображаю, что если старая спидола что-то ловит, то и мой мобильный по идее должен. Немедленно выуживаю телефон из кармана, подношу к носу, читаю: ПОИСК СЕТИ. Пытаюсь скрыть разочарование, поднимаю глаза на Старика. Он невозмутим, будто монументальное изваяние с острова Пасхи. Ведет себя, словно меня здесь нет.

– Я боялся, что я тут один…

– Все мы, по сути, одни, – откликается Старик, не отрываясь от текста.

На секунду мое взвинченное состояние входит в дисбаланс с его спокойствием старого удава, вызывает легкое раздражение, но, на фоне того, какой груз свалился с души – практически не замечаю этого, пропускаю мимо ушей.

– Я думал, что кроме меня тут – никого нет…

– Да?. Ну, не знаю… – говорит он, не поднимая глаз.

Я жду с минуту, но тщетно. Он сгорбился над своей газетой и теперь чем-то похож на японскую статуэтку нэцкэ из тех, что покупала мне… мама, когда я был маленьким?

Снова играем в молчанку, точнее, играю я, он просто поглощен чтением. В конце концов, не выдерживаю:

– Вы здесь давно? Видели кого-нибудь еще?

Старик нехотя отрывается от своего занятия, недовольно смотрит на меня поверх очков ala Андропов.

– Молодой человек, вы меня удивляете, – начинает он менторским тоном преподавателя института, твердо решившего для себя, что студенту-неучу пора отправляться в армию, учиться любить Родину, как любили выражаться школьные военруки и офицеры военных комиссариатов, занимавшиеся насыщением Вооруженных Сил трепещущей протоплазмой новобранцев. Ассоциация с преподавателем столь правдоподобна, что у меня нет ни малейших сомнений – передо мной доцент, а то и профессор. – Я вижу вас очень хорошо. И слышу. Более того, вы мне мешаете. А время… время тут не имеет значения, уверяю вас. Пока оно не придет, вы останетесь здесь. Как, впрочем, и я.

Он снова погружается в чтение.

Не могу сказать, будто удовлетворен ответом. У меня к незнакомцу пара сотен вопросов, как минимум. Я чувствую себя любознательным шестилетним малышом, который докучает отчиму, поглощенному финалом чемпионата страны по футболу и пивом из морозилки.

Тем временем, опера уступает место радио-проповеди. Ведущий монотонным голосом твердит про «Свет». В конце каждого аудиоабзаца следует утверждение – Свет во Христе. Может, так оно и есть, только откуда тогда ощущение, будто проповедник периодически поглядывает на настенные часы студии в предвкушении завершения гуттаперчевого рабочего дня, ну или на худой конец – наступления обеденного перерыва?

Спасибо, конечно, только не от тебя, пожалуй, я буду слушать про Господа.

– Послушайте! Пожалуйста, – говорю я, воспользовавшись тем, что «проповедь» подошла к концу. – Вы хоть знаете, где мы?! – Вопрос нелепый, но, что поделать, я должен его задать.

– Где? – переспрашивает он ворчливо. Энергично киваю, не спуская с него воспаленного взгляда. – Если вы подразумеваете почтовый индекс или юридический адрес, с позволения сказать, то… – Он передергивает костлявыми плечами, – я полагаю, ни того, ни другого у этого места нет.

Вот теперь я окончательно сбит с толку его поведением.

Твою мать! Нашел, наконец, человека, а он не разговорчивее диспетчера ЖЭКа, когда в районе прорвало канализационную трубу.

Плевать мне на индекс! Где мы?

Хочется подскочить к нему, схватить за грудки и трясти, как грушу, пока с веток не посыплются плоды.

Успокойся, дурак. Так ты ничего не добьешься. Поговори с ним.

О чем?!

Да о чем угодно.

Слегка подавшись вперед, заглядываю в газету, так захватившую внимание старика, что он, похоже, снова начисто забыл обо мне.

На развороте – большая черно-белая фотография. Сначала не могу разобрать, что на ней изображено. Какая-то подземная река… А, может, высоченный каменный свод, откуда свисают громадные сталактиты?

Что за чертовщина?

– Безобразие! – бормочет старик. – Черт знает, что!

Встрепенувшись, смотрю на пигментные пятна, разбросанные по его высокому лбу. Старик раздраженно фыркает, по-прежнему поглощен статьей, напечатанной под странной фотографией. Возвращаюсь к снимку, напрягаю зрение, темная вода и массивные сталактиты меняются местами, производят рокировку и снова складываются, не на фото, конечно, у меня в мозгу, и я, наконец, понимаю свою ошибку.

Это панорама ночного города. Вдаль уходит шестиполосная магистраль, река из застывшего асфальта, ограненная высокими каменными берегами. По обе стороны от широкого проспекта, громоздятся высотки, карябают низкое мглистое небо, надвинутый на крыши черный капюшон. Через прорехи лениво помигивают звезды, будто им совсем не по душе, что творится внизу. А там – действительно – нечто странное. Горловину проспекта перегораживает плотина из троллейбусов (или автобусов, точно не могу разобрать), выстроившихся от бровки до бровки поперек всех полос движения. У неподвижных машин – полно людей, издали они кажутся букашками.

Ближе ко мне – повернутые бронированными лбами к троллейбусной цитадели – рубленые коробки БМП и танков. На фоне хищных приземистых силуэтов боевых машин, рогачи-троллейбусы, подставившие под удар высокие бока, кажутся картонными, а люди вокруг – откровенно беззащитными. Впрочем, наверное, это обманчивое впечатление.

– Глупцы! – бросает со своей койки Старик. – Они еще пожалеют!

Не знаю, он ком он? О защитниках баррикады или военных, которых политики бросили на камни, подставили, в полном соответствии с нашими вековыми традициями. Но, уточнять не собираюсь.

Радио снова оживает, звучит композиция Che Mai великолепного Эннио Морриконе. Слушаю музыку, чувствуя, как она успокаивает, дает хоть какую-то опору, пробуждает новые ассоциации. Я даже успеваю вспомнить киноленту «Профессионал» с Жан-Полем Бельмондо в роли агента, бросившего вызов системе и сложившего в результате голову.

Кажется, старику мелодия – тоже по душе. Он откладывает газету на тумбу, прикрывает глаза, сидит, прямой как жердь, у стены. На смену Морриконе приходит радиопередача о поэтах-шестидесятниках.  О тех неизлечимых романтиках, что, появившись на Свет за колючей проволокой сталинского ГУЛАГа, по наивности приняли хрущевскую «оттепель» за Весну и сообразили, что к чему, лишь очутившись за звуконепроницаемыми стенами андроповских психиатрических клиник для инакомыслящих.

Старик по-прежнему неподвижен. Он, похоже, дремлет.

Приподнявшись, тянусь за газетой. Но, едва мои пальцы касаются бумаги Старик, вздрогнув, выходит из забытья, устремляет встревоженный взгляд сначала на меня, затем на древний рижский радиоприемник VEF, стоящий на тумбе. Сообразив, что моя цель – газета, он успокаивается, снова смыкает веки. Черт, готов поспорить на что угодно, бедолага испугался, неужто решил, будто я собрался приделать ноги его аппарату? Тоже мне, нашел сокровище, для музея электроники разве что…

– Вы не будете возражать? – с опозданием вопрошаю я, на лице краска стыда и досады, черт, да за кого он меня принимает? Уловив еле заметный кивок, беру «Ведомости», опускаюсь обратно, на свою кровать. Устраиваюсь удобнее, раскрываю газету на первой странице. И… начинаю уплывать. Не в буквальном смысле этого слова. Просто замираю с открытыми глазами и грежу наяву. Вижу…

…выпуклую линзу старого цветного телевизора «Березка», на передней панели шесть кнопок переключения каналов, корпус – как средней величины шкаф. Слабо мерцает цифра «1», я смотрю Первый канал Центрального телевидения. Москва бурлит, танки ГКЧП фыркают дизелями и лязгают гусеницами об асфальт мостовых, улицы перегорожены баррикадами. Судьба дряхлой империи должна решиться в столице, так бывает всегда, и горожане, похоже, поняли и приняли это, высыпав навстречу бронетехнике. В воздухе пахнет свободой, надеждой и смертью, крылатая фраза «если не я, то кто?» находит реальные очертания. В провинциальном Киеве – тихо, но область московского пониженного давления, кажется, прорывается сквозь толстое стекло кинескопа, и в моей комнате на девятом этаже стандартной кирпичной высотки – тоже падает столбик барометра. Хоть я еще слишком мал, чтобы оценить весь драматизм ситуации, мне становится страшно. К счастью, я не один в комнате, рядом молодая женщина, она тоже не отрывается от экрана и то, что видит, пугает и расстраивает ее. У нее теплые ласковые руки, а когда она прижимает меня к себе, я слышу, как гулко бьется ее сердце.

Мама?

Оборачиваюсь, и ее лицо, такое знакомое и близкое когда-то, начинает проявляться, словно фотография в пластиковой кювете с реактивом. Я почти вижу его, когда в голову прорывается скрипучий голос Старика. Словно одна радиоволна, наплывшая на другую, которую только приготовился слушать.

– Пропала страна, – сообщает старик надтреснутым голосом. Он проснулся и вернул очки на переносицу, глаза за линзами огромные, чуть ли не в половину лица.

Вздрогнув, возвращаясь в реальность, хотя не знаю уже, где граница, которую перехожу раз за разом.

– Сразу надо было разогнать всех этих крикунов! – Старик тычет сухим перстом в фотографию у меня на коленях. – А зачинщиков – выявить и примерно наказать, чтобы другим неповадно было.

– Наказать? – переспрашиваю охрипшим шепотом. – За что?

– За то, что дали себя облапошить! – восклицает он с вызовом, довольно неубедительным, ведь передо мной немощный старик. Его воспаленные веки приходят в движение, глаза из-под очков буравят меня двумя отточенными сверлами. – За то, что позволили своими руками развалить союзное государство. Впрочем… – Он горько вздыхает, подчеркивая тяжесть утраты. – Впрочем, потеряв голову, по шапке не плачут. То, что мы с имеем несчастье наблюдать – заключительный этап распада великой страны. Ее уклада, если хотите. Ее механизмов, обеспечивавших, к вашему сведению, молодой человек, всеобщую занятость, право на бесплатное образование, медицинскую помощь… – он загибает свои и без того скрюченные артритом пальцы.

Мне остается только пожать плечами. Советского Союза я почти не помню. В памяти – бреши, к тому же, тогда я был совсем маленьким. Мы с мамой жили в крошечной комнатенке, она бегала на работу в две смены и, кажется, много времени проводила в очередях. Да, окружавший меня мир был напоен теплом и любовью, в нем всегда было солнечно и уютно. Вот только была ли в том заслуга Союза? Я так не думаю.

Что же до справедливости, о которой твердит Старик? Если бы ее можно было достичь при помощи милицейского спецназа, колючей проволоки или райкомов партии, Иисусу Христу, пожалуй, не пришлось бы умирать на Голгофе…

– Демократия, – продолжает Старик, презрительно поджав губы. – Да кто вам вообще сказал, что ее сомнительные семена приживутся в нашей почве?

Машинально поглаживаю типографскую бумагу, запечатлевшую попытку обеспечить упомянутую им Справедливость при помощи основных боевых танков Т-72.

– А если бы ваш внук был среди демонстрантов? – вдруг спрашиваю я.

Эх… Правда на правду, Вера на икону… — проносится в голове.

Чьи это слова?

Я не помню. А Старик – не тот человек, у которого я стану об этом спрашивать.

– Мой внук никогда бы не влез ни во что подобное! – отрезает он нахохлившись. – Требуется обладать маломальским интеллектом, иметь свою голову на плечах, чтобы сделать для себя правильные выводы относительно сути процессов, творящихся вокруг. И тогда – не будете безмозглыми говорящими куклами в лапах грязных политиканов!

Готов ему возразить, слова про умников, которым заранее все известно (прекрасный предлог, чтобы отсидеться дома, не рискуя своей драгоценной шкурой), вертятся на языке, но остаются непроизнесенными. Он опережает меня.

– Он был таким смышленым. – Старик сникает, сморщивается, как проколотый мяч, плечи опускаются безвольно, воспаленные глаза из-под очков больше не сверкают вызовом этому безумному миру, не желающему вкладываться в курс институтских лекций, составленных им много лет назад, вперед на долгие годы. Теперь в глазах голая боль. – Он подавал такие большие надежды. Не то, что его отец, мой никчемный сын, – он болезненно морщится, – так и не выросло ничего путного. Впрочем, мне не следовало ожидать ничего иного! После десятого класса, где этот шалопай учился спустя рукава, буквально из-под палки, он еще умудрился, с горем пополам, поступить в институт, но это все, на что его хватило. Он еще и кривлялся мне на зло, ему, видите ли, претило учиться в техническом ВУЗе, и он капризничал, как малый ребенок. Мы с мамой сами виноваты, избаловали его, пока он был маленьким. Особенно, она. Она потакала ему во всем. Подумать только, он вбил себе в голову, что будет историком! Да с каких пирогов! Как я мог допустить нечто подобное! В школе я еще терпел эти его дурацкие рваные джинсы, этих его нестриженных битлов с плакатов, которые он вешал в своей комнате, хотя я ему категорически запретил! Эту идиотскую барабанную музыку, которую он слушал. Но, когда дело дошло до откровенно антисоветских высказываний, когда он взялся слушать в моем доме радио «Свобода»! И ведь это я подарил ему приемник!

Старик так яростно сжимает сухие кулачки, что мне кажется, сейчас старые кости треснут, и его согнет пополам от боли. Впрочем, боль, терзающая его изнутри, похоже, гораздо сильнее физической.