Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Странная какая-то станция…

Вслед за путями в поле зрения попадают перроны, над их прямоугольниками, в перспективе представляющимися параллелепипедами, повисла звенящая тишина. Можно подумать, станция давно заброшена. При этом, снег утрамбован тысячами подошв, значит, буквально накануне здесь было оживленно, хоть сейчас в это трудно поверить.

За линиями перронов темнеет массивная коробка вокзала, скупо очерченная косыми лучами фонарей. Над широкими дверями, рассчитанными на приличный пассажиропоток, информационные щиты с расписанием движения поездов, убывающих по всем направлениям света. Из названий понятно, вокзал в Европе, правда, я успеваю прочесть лишь несколько надписей, выведенных строгими готическими буквами, прежде чем кожу снова усеивают мурашки, а по лбу скатываются капли пота. Снежинки, влетающие в подвал из распахнутого черного зева, тонут и растворяются в нем. Раньше, еще минуту назад, название самой станции пряталось за овальной притолокой Черной двери, но та медленно наплывает на меня, пока я стою ни жив, ни мертв. На большом щите, тем же солидным, готическим шрифтом выведено:

Treblinka

Так назывался концентрационный лагерь, где едва не погибла бабушка…

Отмечаю машинально, ну вот, хоть что-то нашло вразумительное объяснения. Понятия не имею, зачем меня преследует это зловещее видение из прошлого, зато теперь хотя бы уясняю, отчего картина сразу показалась мне бутафорской. Откуда взялась мысль о павильоне, где снимается фильм, продюсеры которого решили сэкономить на декорациях. Логично, нет ни малейшего смысла швырять деньги на ветер, если у будущих зрителей не останется ни малейшего шанса поделиться своими впечатлениями с теми, кого только ожидает билет на сеанс? Все верно, рельсов тут действительно много, и они настоящие, а как же. Только вот поезда по ним следуют в одном направлении, обратно вагоны гонят порожняком. Да и не вагоны это вовсе, скорее, гигантская транспортерная лента, круглосуточно подбрасывающая топливо к незатухающим печам.

Конечная станция…

Заворожено гляжу на фасад вокзала, где лживо все, за исключением ворот, ох, не даром их проектировали такими широкими. Впрочем, отдаю должное изобретательности проектантов, бутафорию сварганили на совесть. Достаточно искусно, чтобы обмануть большинство пассажиров, прибывающих в комфортабельных купейных вагонах, где предупредительные проводники всю дорогу подносили кофе или чай. Я бы, пожалуй, и сам не разобрался, если б не обладал преимуществами путешественника во времени, а оно срывает завесу секретности с любых, самых тщательно охраняемых тайн. Вероятно, несчастные даже облегчали задачу палачам, ведь они верили, что будут спасены. Что скоро все унижения и страхи останутся позади, да у них ничего больше и не было, кроме этой Веры. Или, кроме Надежды, которая как известно умирает последней. Ну, ее-то рекомендовали оставить за порогом, естественно, ведь по противоположную его сторону новоприбывших ждал ад. Только не тот, что описывал Данте Алигьери, а куда более совершенная модификация. Специализированный промышленный объект, настоящая фабрика смерти, возведенная исключительно для утилизации человеческого материала…

Из-за спины пронзительно свистит паровоз, звук стегает бичом по нервам. В первый миг нисколько не сомневаюсь, сейчас его тяжеленный угловатый нос подомнет меня, одним махом превратив в бесформенное кровавое месиво. Лишь умывшись липким потом соображаю, что обманут эхом, порожденным низкими сводами подвала. Я знаю, что будет дальше, когда состав поравняется с перроном, но не хочу смотреть. К счастью, налетевший буран избавляет меня от этой необходимости. Снежная пелена заволакивает проем, а когда, спустя всего пару минут видимость восстанавливается, предо мной снова пустынная станция посреди бескрайней заснеженной равнины.

Хоть кровь от переизбытка адреналина буквально бурлит, как у аквалангиста, пораженного кессонной болезнью, я чувствую, что начинаю засыпать. Хочется растянуться подле безжизненной батареи, прямо в ледяной воде, и забыться. Плевать, даже если сон окажется вечным.

Впрочем, есть и еще одно желание. И оно даже сильнее. Эта адская дверь, открывающаяся ритмично, словно рот выброшенной на берег колоссальной рыбы, зовет меня так властно, что ее голос пронизывает все мое существо насквозь. Мне хочется разбежаться и броситься в проем, как в прорубь, чтобы носиться там кругами или восьмерками вместе с хороводами снежинок, ловить их ладонями и ртом, пока руки и ноги не окоченеют.

Заставляю себя отвернуться, трясу головой. На секунду становится легче, гипнотическое наваждение отступает, хватаюсь за волосы, от одной мысли, что я чуть было не нырнул туда, к горлу подступает тошнота.

Господи, если б я в нее кинулся, то…

Умер бы?

Но я уже убедился, есть нечто и похуже смерти.

Меня всего трясет. Пытаюсь собраться и решить, как быть. Куда там. В голове страшная путаница. Паника сшибает мой рассудок с ног всякий раз, когда тот пытается оторвать колено от пола. Как боксер, отправивший противника в нокаут, и теперь дожидающийся, когда судья досчитает до десяти.

Тебе все равно никуда не деться. Малому на пятый, а тебе – сюда.

Почему?! За что?! Чего добивается сила, заточившая меня в Госпитале, а теперь демонстрирующая картины злодеяний, творившихся в Прошлом, а, значит, и оставшихся там…

Но, даже если это не так, если они не стираются целиком, оставаясь в виде уродливых шрамов на некоем, недоступном современной науке подуровне бытия, я к ним, спрашивается, каким боком? Да, моя бабушка побывала в концлагере, откуда спаслась лишь чудом. И, что, смерти, оставшейся с носом в сорок пятом, приспичило отыграться на внуке? Взять реванш, не тот ребенок, так другой, не восьмилетняя девчонка, так девятилетний пацан, большой любитель клеить пластиковые модели самолетиков. Правда, наш род получил отсрочку ровно в полвека, ну так кто его знает, как скоро идут часы в иных мирах, быть может, целые столетия умещаются в один-единственный оборот секундной стрелки…

Прямо как в том старом американском фильме, где злой рок преследовал уцелевших в авиакатастрофе школьников. Ремейк триллера в исполнении миллионов нейронов моего головного мозга. Впрочем, им, вероятно, не пришлось изобретать велосипед. Плотность окружающего информационного поля сегодня такая, что мозгу остается лишь подыскать подходящий шаблон. Кажется, именно этот процесс Фрейд называл коллективным бессознательным…

По-твоему, именно Оно напугало Саню тринадцать лет назад, заставив свернуть прямо под колеса мчащей на всех парах машине? Чепуха…

– Почему ты не сдох, маленький поганец?! – надрывается издалека невидимый Дознаватель. – Ты просто обязан был сдохнуть, слизняк! Мокрица, мля! Сдохни наконец и дай нам спокойствие. Тебе же самому лучше будет!

Оглушительный хлопок возвращает меня в реальность. Если, конечно, язык повернется назвать так оплывший и растрескавшийся зев подвала с дверью, открытой в возведенный человеческими руками ад.

Мне становится дурно, перед глазами плывут мутные пятна, напоминающие хлопья снега в воде. Откуда-то в голове проносится:

I’m going highway to hell!

Голос Бона Скотта, вокалиста ACDC, которому самому оставалось жить чуть больше года после записи этой композиции, здесь, у порога Черной двери кажется шипучим и зловещим. Он насмехается надо мной. Становится оглушительными.

Что за гиблое место!

Мужество, собранное мной с таким трудом, оставляет меня. Покидает, как воздух – раздавленный чудовищным давлением батискаф. Бегу прочь, не смея оглянуться. Сворачиваю за угол, несусь к спасительному выходу из подвала, хватаюсь за ручку, повисаю на ней всем телом. Дверь не поддается.

Ну вот… в принципе стоило догадаться.

Нет! Пожалуйста! Зачем я только сюда пошел?!

Она позвала тебя…

Опускаюсь на колени. Студеная вода обжигает, но я почти не чувствую ее укусов.

Закрываю глаза. Не пытаюсь обуздать панику, ее больше нет. Она ушла, добившись своего, оставив после себя сплошную усталость, тлеющее пепелище, где ни за что уже не отстроишь дом. Мертвая зона тянется по всем направлениям до самого горизонта. Она везде, у меня нет никакого желания бороться. Я сдаюсь, и будь что будет.

Когда силы готовы оставить меня, неожиданно вижу свет. Солнечные лучики, каким-то чудом пробившиеся сюда, в подвал. Они падают на лицо, ее лицо. Такое доброе и родное, оно само будто соткано из света. Мрак отступает всего на шаг, но этого вполне достаточно.

– Мне тебя так не хватает… – говорю я. – Мне так тяжело…

– И мне не хватает тебя…

– Прости меня. Я не хотел…

– В том, что случилось, нет твоей вины. Но, ты должен быть сильным, любимый. Ради малыша. Он без тебя пропадет.

– А я пропаду без тебя. Где ты?

– Рядом. Я с тобой, в твоем сердце…

– Но я так хочу тебя обнять! И… не могу…

Тяну к ней руку, свет рассыпается по ладони теплыми бликами.

– Не забывай, теперь ты в ответе за Малого. – Она говорит ласково, но уверенно, и я поневоле успокаиваюсь. Ужас, заставивший меня дрогнуть минуту назад, сдает позиции, вытесненный более сильным чувством – любовью. – Не забывай о Малом. Помни, если он не вернется домой, мы никогда больше не встретимся.

– А разве мы еще встретимся?

– Это теперь зависит от тебя…

– От меня? Но что я должен сделать?!

– Не упусти наш последний шанс…

– Шанс? Но в чем он состоит?

Лицо любимой плывет, будто в мареве, теряет очертания. Незаметно оно обретает черты моей матери.

– Сынок, я очень люблю тебя. Ты не должен себя казнить за случившееся. Ты не виноват…

Они как будто сговорились. Виноват или нет, да какая разница, ведь мы, в конце концов, не в суде. Но, даже если бы он был назначен мне именно тут, в этом жутком иррациональном подвале, разве лоерам, пускай и целому табуну самых высокооплачиваемых и ушлых юристов, съевших стаю собак на защите участников ДТП, удалось бы хоть как-то облегчить мои муки? Предотвратить беду, которая уже стряслась… Что в сравнении с ней приговор самого сурового, самого предвзятого и безапелляционного трибунала?

Пустяк…

Кусаю губу, борюсь с собой, чтобы не расплакаться. Загоняю рвущийся наружу стон обратно, под ребра. Даже если мама – всего лишь плод моего разгулявшегося воображения, если она послана на сетчатку глаз подсознанием, ведущим свою, двойную игру, не хочу, чтобы слезы оказались снаружи. Ей и без них тяжело…

– Малой со мной, ма, – сообщаю я, подумав, самое время поменять тему. – Ты слышишь меня, ма? Малой со мной и в полном порядке. Быстро идет на поправку и, я думаю, что скоро сумею его вытащить.

Вернуть тебе, — добавляю мысленно. Хотя бы на тринадцать лет. Когда их только предстоит прожить, они кажутся Вечностью, не так ли? Другое дело, когда окажешься в пункте назначения, но для Малого это случится нескоро…

– Не бойся за него, слышишь? – с нажимом повторяю я. – Я делаю все, что ты написала в записке…

И много чего еще, — вертится на языке. Меня подмывает упомянуть самолетики, которые мы с таким упоением клеим. Точнее, которые собирает Малой, а я наношу на фюзеляжи и плоскости боевую раскраску, играя роль отца, которого мне так мучительно остро и долго не хватало…

Которого ты забрала у нас, мама…

Пожалуй, пускай это останется при мне. Я не вправе ни корить, ни осуждать ее. Был у нее выбор или нет, она сделала его из самых лучших побуждений.

И я впервые узнал о нем только здесь, в призрачных и мрачных стенах Госпиталя…

Как ни странно, мои обнадеживающие слова по части самочувствия Малого не приносят ожидаемого эффекта. На мамином лице блуждает сомнение, она словно борется сама с собой, мучительно взвешивает, говорить мне нечто важное, или не стоит. Но, вероятно, чаши весов колеблются, и она вместе с ними. Решаюсь прийти ей на выручку.

– Что, ма? О чем ты хочешь сказать?

– Твой отец был поздним ребенком… – тихо произносит мама неожиданно.

Это мне уже известно, — думаю я. Несложно, сопоставив приблизительный возраст Афганца с почтенным возрастом старика-декана, прийти к правильным выводам относительно разницы между ними…

– У него был брат… – продолжает мама.

– Брат? У отца?

– От первого брака твоего деда. Он родился сразу после войны. И погиб, когда ему едва исполнилось пять лет…

– Что стряслось?!

– Несчастный случай. Малыш играл во дворе, на детской площадке, куда недавно привезли намытый земснарядом песок. Самосвал вывалил его и уехал. Там оказалась неразорвавшаяся мина. Такие случаи бывали в начале пятидесятых. Эхо войны…

– О, Господи… – бормочу я, думая о несчастном Старике. Как же он мог, после того, что стряслось, так жестоко обойтись c моим отцом…

– Это еще не все, – продолжает мама. – Спустя несколько лет после трагедии супруги попытались начать все заново. Они снова решились завести ребенка. Им не удалось. Жена твоего деда умерла при родах. Ребенка, им опять оказался мальчик, не спасли. Хоть, можешь не сомневаться, твой дед был далеко не последним человеком, и больница, и врачи были самыми лучшими… Случившееся сломало бы другого человека. Но не такого, как мой будущий свекор. Он замкнулся в себе, сосредоточившись на работе. Скорее всего, он остался бы одиноким до конца своих дне…

Так в итоге и вышло… — проносится у меня.

– …не повстречай он твою бабушку. Это произошло спустя много лет, в середине шестидесятых. Твой дед годился ей отцы. Ему, к тому времени, перевалило за пятьдесят. Ей было около двадцати, она была вдвое моложе него. Неудивительно, ведь мой свекор взял в жены свою студентку. Ее выбор можно понять, него было все, о чем только можно было помечтать в те годы: хорошая квартира, загородная дача и престижная «Волга», чтобы кататься туда с ветерком. Не было только счастья. Она подарила его ему, у них родилось дитя. Твой будущий отец. Естественно, они не чаяли в нем души. Но, когда он подрос, у них начались проблемы и, чем дальше, тем больше. Твой отец и дед перестали уживаться под одной крышей. Подозреваю, его родители винили в этом себя. Они действительно избаловали сына, пока он был маленьким. Он ведь ни в чем не знал отказа. Они потакали ему во всем, наивно полагая, что будут агукать ему всю жизнь, а он, в ответ, радостно тянуться за новыми погремушками. И, когда он вырос из ползунков, это стало для них полнейшей неожиданностью. Только не подумай, будто твой отец вырос мажором. Это как раз его родители еще стерпели бы. Но он и слова такого не знал. Под крылышком у партийного ортодокса вырос опасный вольнодумец, как он считал. В принципе, этого следовало ожидать. Как и того, что эти двое не найдут общего языка. Антисоветские высказывания твоего отца доводили твоего деда до белого каления, он считал, что вырастил манкурта, дал ему все, получив взамен самую черную неблагодарность. У них не было шансов найти общий язык. Чем больше бесился родитель, тем непримиримей становилась позиция сына. Проблема усугублялась тем, что, повзрослев, твой отец стал походить на младшего брата твоего деда. Сыграли гены. Это касалось не только внешнего сходства. Во время войны твой дядя перешел на сторону гитлеровцев. Никто не знает, что с ним случилось потом, но, можешь представить себе, какие ассоциации возникли у деда, в войну он был офицером СМЕРШ. Сын стал напоминанием о брате предателе. Твой папа говорил мне, под конец отец его видеть не мог. Когда появилась я, это переполнило чашу терпения. И старый маразматик побеспокоился о том, чтобы сына послали в Афганистан. Я все же не думаю, что он хотел его смерти. Наверное, рассчитывал, что тот образумится. Оценит по достоинству Советскую власть. Кое-что у него действительно получилось. Твой отец вернулся совсем другим…

– Он начал пить?

– Дело не только и даже не столько в алкоголе, – мама морщится, на лице появляются так хорошо знакомые мне упрямые складки. – Вернувшись с войны, мой муж уверовал в старое проклятие, довлеющее над его родом. Не знаю, почему это случилось именно там. Наверное, из-за посттравматического синдрома. Он попал в засаду, их броневик подорвался на мине, твоего папу тяжело ранили. Все его друзья погибли в огне, а его кто-то вытащил из объятой пламенем машины. В самый последний момент, за секунду до того, как взорвался боекомплект. Ему так и не удалось узнать, кому именно он обязан жизнью. Спасший его человек исчез до того, как пришло подкрепление…

– Куда же он подевался?

– Не знаю, – мама качает головой. – В полевом Госпитале, куда доставили твоего отца, у него была остановка сердца. Слава Богу, врачам удалось снова его запустить. Он пережил клиническую смерть. Я не могу сказать, что это она его так сильно изменила. Это случилось, вот и все. Он никогда не рассказывал мне, что увидел ТАМ, ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ. И увидел ли что-то вообще. Я пыталась помочь ему, я тысячу раз заговаривала с ним. У меня ничего не вышло. Он перестал делиться со мной. Между нами началось отчуждение. Он постоянно думал об этом проклятом проклятии, и как ему уберечь от него тебя, нашего единственного ребенка. Эти мысли опустошили его мозг. В конце концов, его увезли в психиатрическую клинику. Он пробыл там много лет, но, химия не пошла ему на пользу. С каждым годом его безумие принимало все более острые формы…

Мне больно на нее смотреть.

– Скажи, мама, отец считал, что проклятие появилось из-за деда?

Она какое-то время молча смотрит на меня, словно колеблется, потом кивает.

– Твой дед не был жестоким от природы человеком. Жестоким в свое удовольствие, я имею в виду. Но, ему приходилось быть таким, когда того требовала ситуация, а, принимая в учет, что он служил в СМЕРШ, такое случалось регулярно. В итоге, жестокость пронизала его всего. Иначе бы он не выжил…

– Ты хочешь сказать, дед в войну сотворил нечто такое, за что довелось расплачиваться по очереди его потомкам?

– Так думал твой отец…

– Что сделал дед? – спрашиваю я вполголоса, облизнув внезапно высохшие губы.

Она делает судорожный вздох.

– Он убил своего младшего брата, сынок…

Стоит ей произнести эту страшную фразу, и ее измученное лицо начинает таять. Мне так хочется ее обнять, чтобы хоть как-то ободрить. Но я не успеваю сделать этого, мои протянутые руки ловят пустоту. Мгновение, и ее больше нет. Я снова один на один с Госпиталем. С моей виртуальной темницей. Свидания окончены.

Зажмурившись, касаюсь лбом двери. Стальные листы, которыми она оббита, заиндевели и покрыты изморозью. Лоб, напротив, пылает огнем и, когда они соприкасаются, мне кажется, что-то шипит.

Рывком встаю с колен. Круто развернувшись, шагаю обратно, к чреву мрачного подземелья, которым стал больничный подвал. Черная дверь пробуждается при моем приближении, притихший было коридор взрывается какофонией громоподобных ударов под пронзительные, похожие на вскрики скрипы, их издают массивные ржавые петли. Но я не позволю себя напугать. Решительно огибаю угол и сразу напарываюсь на нее. Проклятая дверь словно караулит меня там. Она преподносит мне новый сюрприз, ее геометрия меняется вопреки всем известным законам физики, ей на них, как видно, начхать. Дверной проем растет и выгибается, словно парус на шхуне, поймавшей попутный ветер. И застывает в ожидании чего-то. Быть может, моей реакции? Ну, типа, как? Внутри двери черным-черно, теперь за порогом всепоглощающая тьма, откуда не вырваться ничему, даже свету, не то, что снежинкам…

– Не знаю, что ты или кто ты, – бросаю я, сжимая кулаки так сильно, что продавливаю кожу ладоней ногтями, – и какого черта тебе от меня нужно. Если ты явилась за мной, отвечай! Скажи мне это прямо в лицо, раз я пришел!

В угольном проеме – никакого движения. Ни мановения ветра, вообще ничего. Мне кажется, пауза длится вечность.

– Отвечай! – кричу я на пределе нервов.

Тишина такая, что в барабанных перепонках писк. Сердце то ухает, то замирает. Ноющая боль в груди, возникнув, постепенно крепчает, становится нестерпимой. Чувствую, как холод, проникая в тело, отнимает тепло, выдавливает его наружу и превращает в иней. Но я креплюсь, мне нужен ответ. Однако его нет. Меня охватывает ярость.

– Почему ты молчишь?! – не выдерживаю я. – Надеешься меня запугать?! Зря стараешься! Даже если мне суждено уйти в тебя, ты ничего не сможешь мне сделать, потому что я тебя не боюсь!

Ровным счетом никакой реакции. Словно кто-то выдернул шнур питания из розетки.

– Тогда я ухожу! – сообщаю я Двери. Или чему-то еще, что зову дверью, лишь бы не сбрендить. Это ведь так по-человечески, развешивать таблички, а потом цепляться за них, даже если надписи не соответствуют истине. – Я должен кое-что закончить…

Развернувшись, направляюсь к выходу. Преодолеваю обезображенный коридор, вновь берусь за холодный металл ручки, тяну на себя. Подвальная дверь открывается поразительно легко, будто мгновением раньше я не висел на ней всем телом, в отчаянии прилагая просто нечеловеческие усилия.

Она и не была заперта. Мне только казалось, будто я тянул ее из последних сил. На самом деле, просто держался, не в состоянии даже пошевелиться…

Уже подхожу к лестнице, когда в спину ударяет обжигающая волна холода, порыв ветра в лютый мороз. Обернувшись, вижу рой снежинок. Вылетев из-за угла, он несется по коридору ко мне, словно наделенное злым коллективным разумом существо. Успеваю лишь зажмуриться, прежде чем буран настигает меня, пытается повалить с ног. Снежинки хлещут по лицу, колют кожу, как осколки стекол. Однако я не бегу. Прикрыв ладонями глаза, упираюсь ногами в пол. Поутихшая было ярость вспыхивает с новой силой, как костер, куда плеснули бензин.

– Пошло ты на хер! – ору я, рискуя, самое меньшее, голосовыми связками. – Что бы ты ни было, пошло ты на хер!! Я же сказал, тебе меня не запугать! Мне нечего больше бояться, слышишь?! У меня и так все забрали, и любовь, и жизнь! Так что повторяю, пошло ты на хер!!

На лице полно порезов, боль становится просто невыносимой, но это все мелочи в сравнении со случившимся. Ну и что с того, что лицо в крови…

Неожиданно вихрь рассыпается, колючие снежинки с самым невинным видом планируют на пол, к моим ногам и тают. Когда я уже почти уверен, Демон, преследующий меня, отступил, взял таймаут до следующего раза, голос, скрипучий как петли в Аду, злой и насмешливый, раздается прямо у меня в голове.

– А как же насчет души?!

Вопрос застает меня врасплох. Ну как же, поклон за напоминание. Теологи учат, она есть у каждого из нас. И даже когда бренное тело лежит в земле, душа остается востребованным товаром. Ее оспаривают Рай и Ад, Свет и Тьма, не так ли?

– Мало тебе, что мы погибли?! – задыхаюсь я.

– Погибли?.. – в голосе чудовища неприкрытое злорадство. – Ты правда себе это вообразил? Нет… Ты крупно заблуждаешься насчет себя. Ты никогда не попал бы сюда, если бы умер на дороге. Все куда хуже для тебя. Но ты сам выбрал этот путь. Сам…

– Ты лжешь! Лжешь, подлая дрянь! Мы погибли в аварии! Это был несчастный случай!

Я снова напуган, тем не менее, успеваю разобрать мимолетную мысль, переполненную горькой иронией. Надо же, а ведь совсем недавно я так дрожал за свою драгоценную шкуру, что боялся взглянуть правде в глаза. Тешил себя надеждами, мол, все обойдется, я всего лишь в обмороке. И вот, с пеной у рта готов доказывать, что разбился, разбился, разбился насмерть, только бы не стало хуже.

Оказывается, есть нечто, неизмеримо кошмарнее смерти, такое, против которого она всего-то блаженное небытие…

– Веришь ли ты сам своему жалкому лепету?

Каркающий смех отдается спазмом в висках, голова готова лопнуть, как осколочная граната. Оступившись, едва не растягиваюсь на полу, задыхаюсь, как в безвоздушном пространстве. Раскаты демонического хохота перемежаются неистовым ревом проснувшейся вьюги, звуки становятся все громче и громче, пока не заполняют все вокруг. Наверное, именно они вытеснили из подвала воздух.

Я скоро не выдержу…

И тут, совершенно неожиданно для самого себя, я начинаю говорить. Слова, срывающиеся с губ, вряд ли принадлежат мне, родившемуся в стране, построенной воинствующими атеистами. Теми самыми, которые грозились сравнять с землей и церкви, и тюрьмы, но потом ограничились одними церквями, решив, с тюрьмами то уж точно спешить не надо.

– Прибежище мое и защита моя, – начинаю я, представления не имея, откуда взялся этот текст. – Ты избавишь меня и от сетей ловца, и от гибельной язвы, ты отведешь меня к тихим водам и укрепишь душу мою. И, КОГДА Я ПОЙДУ ДОЛИНОЮ СМЕРТИ, ТО НЕ УБОЮСЬ ЗЛА…

В подвале повисает гробовая тишина. Правда, всего на мгновение.

– Обращение – не по адресу, – скрипит голос язвительно. – Не зови Его, Он тебя не услышит. Отныне ты принадлежишь мне.

Падаю на кафель под грохот, с каким захлопываются обе двери, ведущая в подвал и та, Другая, внутри Затем звуки затихают, снова воцаряется тишина. Лежу без сил. Чувствую, как вода быстро пропитывает одежду, а холод пронизывает плоть до костей. Скоро наши температуры выровняются, и это будет означать смерть.

Новую смерть?

Да какая тебе разница?

Ну и ладно.

Нет… не ладно. Мне рано, я еще нужен Малому.

Мобилизую последние резервы, ползу к лестнице. Встать даже не пробую, совсем не чувствую ног ниже колен. Коченеющие пальцы цепляются под ледяной водой за выщербленные стыки старых бетонных плит, скребут по ним. Я словно оживший жук из коллекции орнитолога, который силится убраться восвояси, не понимая, что это за штука пришпилила его к картонке с биркой.

– Ну же!

Последний рывок, лестница уже совсем близко. Но, тут и руки меня подводят, выходят из повиновения. Мозг еще отдает команды мышцам, но те – игнорируют их.

Несвязные мысли еще какое-то время мечутся в голове, но и они постепенно замедляют бег. Покрываются кромкой льда, чтобы навсегда сохраниться в застывшем сознании.

Меня поглощает тьма.

XI. Госпиталь

Я иду по лесу. Густая листва, как крыша, укрывающая меня от моросящего дождя. Слышу, как капли тихо, почти нежно барабанят по листьям. Можно даже сказать, шуршат. Или что-то нашептывают мне, пытаясь поделиться своей небесной тайной.

На мне темный деловой костюм, длинный серый плащ и черные туфли. Я продвигаюсь не спеша, старательно огибая маленькие и не очень лужи.

Что это за место? Где я?

Дорожка, ведущая меня в неизвестность, покрыта старым выщербленным асфальтом. Вдоль обочины, через каждые двадцать метров – маленькие таблички, вроде указателей километража, которые стоят на трассах, только чуть меньше и гораздо запущеннее. Краска на них совсем облупилась, надписей не разобрать, ясно только, что это цифры. Направо и налево расходятся аллеи, такие узкие, что кроны растущих вдоль них деревьев касаются друг друга, образовывая тоннели.

Через какое-то время, безо всякой на то причины, сворачиваю в одну из аллей. Ловлю себя на том, что не вполне управляю своим телом. Я, скорее, пассажир, наблюдающий за проплывающим мимо пейзажем из окна маршрутного такси. В салоне, кроме меня, никого, двигатель работает абсолютно бесшумно.

Замечаю по бокам, среди зелени, серые и черные пятна. Почти сразу догадываюсь, это памятники – мраморные, гранитные или просто сваренные из стальных труб кресты. У какой семьи на что хватило, тень имущественного неравенства, отброшенная обществом в загробный мир. Все памятники, вне зависимости от степени запущенности, взяты в плен невысокими металлическими оградками.

Вокруг очень тихо, щебет птиц не нарушает тишины. Напротив, подчеркивает ее.

Асфальт обрывается, далее мой маршрут пролегает по проложенной между заборчиками тропинке. С овальных фотографий, с вырезанных в камне портретов на меня смотрят десятки лиц. Имена, цифры, последние прости, коротенькие фразы, иногда стихи, застывшие попытки выразить словами боль утраты. Капли дождя блестят как слезы.

Наконец, движение прекращается. Я на месте. Передо мной две свежие могилы, покрытые живыми цветами. За ними кто-то недавно ухаживал. Взгляд медленно поднимается выше. В изголовьях – два небольших памятника, они соединены маленьким «мостиком». Никаких портретов, одни имена. Наши имена. Ее и мое. Фамилии, так и оставшиеся разными, как распорядилась судьба. Послания от родных, о том, как рано мы ушли, и как велика для них эта потеря.

И даты. Первая и вторая, и вся наша жизнь, уместившаяся в черточку между ними. Недолгая, хоть мы успели познать любовь и счастье…

Я смотрю на надписи, и меня охватывает тоска. Поглощает, растворяет в себе. Мне нестерпимо жаль ее и себя, жаль нашу молодость, обернувшуюся Вечностью, и наше Будущее, которого теперь не будет. Мне жаль родных, которым придется привыкать к тому, к чему нельзя или невыразимо трудно привыкнуть. Жаль, жаль, жаль…

Хочется закурить и положить сигарету на могилу, но, похлопав себя по карманам, убеждаюсь, что они пусты.

Вот я и бросил…

Я здесь не просто так. Я должен что-то увидеть, что-то понять…

Разглядываю наши памятники. Взгляд задерживается на цифрах. И я наконец догадываюсь.

Даты! Они разные! Я умер на два месяца позже нее. Как же так?! Может, врачи еще боролись за мою жизнь?.. Целых два месяца?

Присаживаюсь на скамью неподалеку. Рассеянно наблюдаю, как колышутся ветви, тяжелые и мокрые после проливного дождя.

Как же так случилось?..

Листья подрагивают, когда на них падают редкие капли. Закрываю глаза. Вдруг ощущаю толчок. Вздрогнув, скамейка приходит в движение. Пытаюсь пошевелиться, но не могу. Какая-то сила влечет меня все дальше. Быстро темнеет. Место, где мы обрели вечный покой – давно позади, поглощено густыми зарослями и сумраком. Могилы, кресты и деревья все быстрее проносятся мимо. На мне больше нет плаща. Я одет в спортивные брюки и футболку, те самые, к которым уже успел привыкнуть.

Неожиданно «скамейка» совершает разворот на месте, плавный и одновременно крутой. Вижу перед собой проем, из которого льется тусклый желтый свет. Не успеваю толком ничего рассмотреть, как оказываюсь внутри небольшого помещения, обитого листами имитирующего дерево пластика. «Скамейка» закатывается в него, грохоча колесами, сталкивается с дальней стеной. Это уже давно не скамейка, я сижу в кресле-каталке. Позади лязгает тяжелая стальная дверь. Пол начинает вибрировать, затем ползет вверх под шум работающих механизмов. Только теперь осознаю, я в кабине лифта. Лифта в моем индивидуальном госпитале-призраке.

Наконец, кабина, вздрогнув, останавливается, продолжая при этом слегка покачиваться на тросах. Снова грохочет металлическая дверь.

– Наш этаж, – доносится из-за спины женский голос. Чуть не подпрыгиваю от неожиданности. – Сейчас отвезу тебя в палату. Врач позже подойдет.

– Где мы? – вопрос, заданный глухим охрипшим голосом, риторический. Я догадываюсь, где.

– В больнице…

Она выкатывает меня из лифта, вижу знакомый холл. Телефон-автомат рядом с огнетушителем. Напротив – металлическая дверь, ведущая на лестничную клетку. Только теперь здесь полно народу. Мимо проходят больные, кто в халатах, кто в пижамах, кто в спортивных костюмах. На ногах – домашние тапочки или пляжные шлепанцы. Я – в настоящем госпитале.