Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Поехали? – говорит Афганец. – Пьяный, не голодный, так? Наливай, ты что, заснул, отец?

Наполняю его стакан до краев, смотрю на флягу. Спирт, действительно, плещется на поверхности, как вода, заполнившая трюмы идущего на дно корабля, значит, он не преувеличивал.

Ну и ну.

Проглотив спирт, афганец тычет в меня пальцем:

– На сало напирай, парень. А то развезет.

Уже развезло, – хочу сказать я, очень довольный этим обстоятельством. Впервые чувствую себя комфортно, все абсолютно по барабану.

– В Отечественную, – начинает Афганец, – солдату наркомовские сто грамм полагались, перед атакой, чтобы о смерти не думать.  В Афгане – нет. Поэтому каждый выкручивался, кто во что горазд. Кто план курил, кто кокс нюхал. Кто – геру кушал в вену. Не без этого…

Он стаскивает спортивную куртку через голову, остается в одной вылинявшей голубой десантной тельняшке. На правом предплечье татуировка, – женская фигура с мечом и надпись:

ОКСВА 1985

– Как вы в Афганистан попали?

– Элементарно, Ватсон. Вылетел из политеха. Делов…

Эти его слова переносят меня на улицу Политехническую, застроенную институтскими корпусами. Я представляю ее так четко, словно вижу стоп-кадр на экране TV. Это моя «alma muter», я исходил тут все вдоль и поперек, сгрыз гору учебников и выпил цистерну пива. Я ведь и живу где-то неподалеку, между корпусами института и заводом «Большевик», и на занятия добираюсь пешком. Если только не еду в институт с работы, на метро, что гораздо чаще в последнее время.

Ехал, — уточняет внутренний голос. – Все, о чем ты сейчас подумал – в Прошлом…

Отмахиваюсь от этой скверной мысли, «думай о хорошем», была такая песенка, когда я ходил пешком под стол. Надо же, оказывается, мы с Афганцем бродили одними тропами, правда, с интервалом в четверть века. Чуть было не сообщаю об этом солдату, но вовремя хватаю себя за язык. Ведь я так и не сказал ему, что он ошибся насчет моего воображаемого сана священнослужителя, какой я батюшка, в самом деле. А теперь говорить правду кажется неудобным, почему, спрашивается, до сих пор молчал.

– Завалил сессию, – говорит Афганец, – вот меня и вытурили коленом под зад… – он вздыхает, видимо, в очередной раз переживая то давнее поражение. Очевидно, далеко не последнее и не самое серьезное из выпавших ему на тернистом пути в Госпиталь. – Они там ершистые, все как один, преподаватели эти долбанные, – продолжает афганец, сосредоточенно изучая пустой стакан. – Очковтиратели паршивые. Делают вид, что много чего в этой гребаной жизни понимают. Хоть, блядь, знают о ней не больше, чем растения из ботанического сада о джунглях… Давай, плесни-ка мне еще… – опрокинув стакан, он сует в рот кусок сала и добавляет с чувством. – Козлы. А самый главный козел, знаешь кто?

– Кто? – спрашиваю заворожено, перед глазами – харя громадного козлищи с пуком жестких седых волос на бороде и рогами-бивнями, на каждый из которых нанизано по паре извивающихся в смертных муках студентов. В правом копытце монстра зажат мел, за кормой – испещренная четырехэтажными формулами коричневая аудиторная доска.

– Мой папаня, вот кто! – с кривой ухмылочкой сообщает Афганец. – Доктор технических мать их наук, заслуженный очковтиратель и все такое, породивший паршивую овцу, то есть, меня.

Его улыбка становится шире.

– Еще бы, ведь я обманул его ожидания. Предпочел гитару логарифмической линейке, а дружков – тройным интегралам и прочей херне, я уж о комсомольских собраниях промолчу, вот от чего меня с души воротило. Когда этот чванливый верблюд с рогами сообразил, что ему не удастся вылепить из меня нового Лобачевского в натуре, он просто вымарал меня из жизни белилами, как неудачный пример из своего гребаного учебника.

Словно слабый ток пробегает по нервам. Пытаюсь восстановить в памяти разговор со стариком-преподавателем, но из этой затеи не выходит ничего путного. Спирт сделал свое дело, рассудок – на стадии релаксации. Мне остается сделать ментальную зарубку на будущее, чтобы обмозговать информацию позже, когда вернется способность четко мыслить.

– А когда я, – продолжает афганец, машинально похлопав себя по карманам, в подсознательных поисках сигарет, не иначе – в довершение к прочим своим прегрешениям, выбрал не ту девушку, которую следовало, его терпению настал конец. Он вырвал ту страницу, где я еще барахтался, перемазанный его гребаными белилами, скомкал и бросил в реку. Ну, я и поплыл по течению…

– Ее звали Олей? Ту девушку? Которая ему не понравилась?

– Как ты… – он смотрит, вытаращив глаза. Потом подносит кулак с татуировкой к носу, сверяется с надписью: – Молодец, разведка. Глазастый. Грамотно срисовал. А еще говоришь, развезло…

Его новое откровение – еще любопытнее предыдущего, но темп, заданный нашей вечеринке ветераном, слишком высок для меня.

Мы снова пьем, фляга ходит по рукам, как эстафетная палочка на спартакиаде.  Разделавшись с содержимым своего стакана, бывший солдат продолжает рассказ. Удивительно, спирт вливается в него как вода.

– Конечно, – немного сбавив обороты, бросает Афганец, – возможно, в ту пору мне следовало быть посдержаннее в отношении своего Старика, проявить понимание, если хочешь. Видишь ли, он ведь был тот еще кадр, сын своего времени, суперспециалист по ежовым рукавицам. Это не образное выражение, он был профессионал, причем, с заглавной буквы, мля. Слыхал про сталинскую закваску? Это как раз про него. Он ведь не всю жизнь в своем чертовом деканате протирал штаны, Старик до того много лет протрубил в органах госбезопасности. Начинал еще в частях особого назначения ОГПУ, которые при незабвенном Железном Феликсе, прародителе чекистском, крестьян по балкам стреляли, когда у тех возникали сомнения в целесообразности продразверстки. Ну и потом, ясен пень, без дела не сидел…

– Когда же он стал профессором? – удивляюсь я.

– В науку старик подался после войны, ему тогда было за сорок, – усмехается ветеран. – Ты не удивляйся, они ж считали себя солдатами партии, куда пошлют, там и служишь. Хотя, вообще говоря, Старику техника всегда нравилась, только, кто кого у нас когда спрашивал, к чему у кого лежит душа? Отслужил срочную в РККА, хотел поступать в политехнический, размечтался о кренделях небесных, тут, бац, разнарядка в органы по партийной линии, в добровольно-принудительном порядке, так сказать, как выражались в Совке. Судьба. У чекистов как раз подоспела очередная плановая Варфоломеевская ночь. То ли люди Ежова зачистили слишком много соратников Ягоды в низовом звене, то ли люди Берии хватили через край, отстреливая людей Ежова, этого я тебе не скажу. Так или иначе, появилось много вакантных мест, надо ж было им кем-то восполнять потери.  В итоге, с мечтами об институте довелось завязать. Одел портупею и трубил, как велели, сперва в НКВД, а потом в СМЕРШ.  Пока его не потурили из органов сразу после войны…

– В смысле, уволили?

– Угу. Точно так…

– За что?

– Темная история, – морщится ветеран. – Всплыл неприглядный факт. Выяснилось, что его младший брат, то есть, мой родной дядька, числившийся пропавшим без вести с начала войны, попал в плен. Хуже того, перешел на сторону фрицев и служил полицаем…

– И что?!

– Ну ты даешь! При Сталине за такое сажали. Родственников предателей, я имею в виду. Даром, что братья не виделись много лет. У них была большая разница в возрасте. В сорок первом мой старик получил майора. А дядьке едва стукнуло восемнадцать. Его сразу в армию загребли…

– У вас с отцом тоже была большая разница в возрасте? – спрашиваю я.

– Приличная, – кивает Афганец совсем уж мрачно. – Я поздний ребенок, чего уж там. Сильно избалованный в результате, как говорил мой Старик. Он, понятно, винил в этом маман. Он был гораздо старше ее…

У ветерана такое расстроенное лицо, что у меня сжимается сердце.

– Мне очень жаль, что у вас с отцом не сложилось…

Ветеран пристально смотрит на меня, потом кивает.

– Поверь, мне тоже. Да, пожалуй, мне следовало сделать поправку на ветер. Войти в его положение, в конце концов, он ведь, по-своему, желал мне добра. Но, согласись, в молодости чрезвычайно сложно войти в чье-то положение, кроме собственного. Да уж, наломали мы с ним дров… – губы Афганца трогает слабая улыбка. – Припоминаешь, отец, как ты за Сталина пить отказался, а я не стал настаивать? Так вот что я тебе скажу. Я ведь, как и ты, было время, красноперых упырей не жаловал. Со Стариком как-то сцепился из-за них. Он мне на пятнадцатилетие, прикинь, подарил радиоприемник с коротковолновым диапазоном, ему, видать, и в страшном сне не приходило на ум, что я стану слушать радио «Свобода» про диссидентов, которых эти твари гноили в психушках ГБ. Кого сейчас каким-то приемником удивишь, а для меня он был, как натуральная форточка на свободу. И вот, сижу я как-то, слушаю «Красное колесо», тут в комнату вламывается Старик, и сразу в крик. Ах ты ж, мать-перемать. Он, понятно, с порога все понял. Там у дикторов, как нарочно, был такой противный акцент, глухой бы понял, это не «Маяк». Короче, давай мы друг у друга дергать приемник. Он мне кричит, пригрел на груди змею, я ему про долбанных в сраку сталинистов. Чуть до рук не дошло, мать вмешалась, втиснулась между нами, а то бы поубивали друг друга… – Афганец продолжает улыбаться, но в глазах – тоска.

Пока он говорит, вспоминаю старую спидолу рижского радиозавода, единственную вещь, что имел при себе мой предыдущий сосед – Старик. Если не считать газеты, которую он не прихватил с собой, покидая Госпиталь. Словно это послание изначально предназначалось мне.

Мои мысли уносятся дальше, и я думаю горькой логике жизни, превратившей юного вольнодумца, которого тошнило от тоталитарной системы, в горького пропойцу, мечтающего о кровавой сталинской диктатуре, как о панацее для нашей слитой в офшоры страны. Смотрю на Афганца с минуту, вращая эту мысль так и сяк, отставляю в сторону и спрашиваю:

– А как ваш отец отнесся к тому, что вас отправили в Афганистан?

Ветеран пожимает плечами:

– Этого я тебе не скажу. Наверное, он полагал, что мне надлежит выполнить интернациональный долг. Не уверен, впрочем, что он знал, в чем именно заключается этот долбанный долг на практике. Он ведь был ортодокс, и, как правоверный коммуняка, черпал правду из проверенных источников истины вроде одноименной газеты, а что там писали об Афгане, можешь представить сам. Так что…

– А Оля?

Солдат опускает седую голову.

– Она плакала. А что она еще могла? Мы с ней успели расписаться, всей нашей гребанной родне назло. Мои предки, как я тебе уже доложил, встретили ее появление в штыки. Старик даже не поленился, съездил к Ольке домой, провел с моей будущей тещей разъяснительную беседу на предмет того, отчего нам надлежит немедленно разбежаться. Ну и, понятное дело, преуспел, ломать, не строить. Впрочем, семена ненависти легли в благодатную почву. Олькина мама шарахнулась от меня, как от чумного, когда малая пригласила меня домой, представить будущим родственникам, так сказать…

– Почему?! Что ее смутило? – спрашиваю я и обращаюсь в слух.

– Да хрен поймешь… – отвечает солдат уклончиво.

– И все же, – настаиваю я. Он недовольно кривится, но все же уступает.

– С тестем у меня не возникло никаких проблем, по крайней мере, с ходу, – роняет солдат. – Он даже пришелся мне по душе, нормальный мужик, работяга. А вот с тещей вышла неувязочка. Стоило ей узреть мою рожу, как бедная баба, побелев, повалилась с копыт. Честное слово, как привидение увидала. Дело было у Ольки дома, куда я явился с официальным визитом, просить ее руки. В итоге, чуть не вызвали «03». К счастью, карета не понадобилась, теща быстро оклемалась, но вечер был испорчен, чего уж там. Я ушел, не понимая, чем насолил ее мамочке, из головы никак не шли ее перепуганные насмерть глаза и лицо, его, представь, перекосило от страха. Я, конечно, не Станиславский, но такого, блин, не сыграешь, короче, ее торкнуло вполне реально.

– Придя в себя, она как-то пояснила свою реакцию?

– Через дочь. Мы с Олькой не виделись пару дней, у каждого был неприятный осадок. А, когда, наконец пересеклись, она передала мне извинения от мамы. Как выяснилось, в войну ее малой девчонкой угнали в концлагерь, где ей только чудом удалось спастись. Ну а моя харя, представь себе, напомнила ей физиономию одного из вертухаев. Понятно, нам бы посмеяться над нелепым совпадением, но не вышло нибуя. Тем паче, что в гости меня больше никто не звал. Я стал для Олькиных предков персоной нон грата. Или это уже позже они занесли меня в черный список, когда мой Старик поперся к ним сходил…

– Ваш отец? Но зачем?!

– Ну, явно ж, не наводить мосты. Старый козел, представь себе, поставил им ультиматум. Или их дочь отваливает от меня, или… Я толком не в курсе, чем он им грозил, но даже странно, как его, после таких заявлений, не спустили с лестницы. Стоило бы. Короче, наши предки переколотили горшки без вразумительных причин. При этом, они, не сговариваясь, делали все возможное, лишь бы нас разлучить. Понятно, у них ровным счетом нифига не вышло, они пожали прямо противоположный эффект. Мы с малой подали заявление. Нас расписали примерно через месяц. Из института меня к тому времени отчислили, у нас не было ни кола, ни двора. И ни копейки, кстати, тоже, паршивый угол не успели снять. Впрочем, мыкаться нам пришлось недолго, проблему разрешил районный военный комиссариат. Я не успел испугаться, как держал в руках повестку. Вот и все. На рассвете она проводила меня к военкомату. Потом приехала на присягу. Одна. Да мне, отец, Богом клянусь, и не нужен был никто, кроме нее. Хоть бы весь этот гребаный мир провалился в тартарары, лишь бы нас оставили в покое. Вдвоем. То есть, втроем, – поправляется Афганец. – Она сказала, что беременна…

Он отворачивается к окну, и мы снова долго молчим.

– Как же, оставят тебя в покое, – наконец, глухо говорит афганец. – Особенно, в учебке под Иолотанью. В те времена, отец, дедовщина в армии была – мама не горюй. Молодых, бывало, забивали насмерть, так что, если тебе просто вышибли зуб или сломали пару ребер, считай, повезло. Ты, отец, «Сто дней до приказа» читал?

– Не приходилось, – вынужден признаться я.

– Ну и ладно, – он, похоже, не удивлен. – Тем более, что в учебке я долго не задержался. Погоняли нас, новобранцев, пару месяцев, как сидоровых коз, и вперед. Никто толком испугаться не успел, как мы уже стояли на плацу в Баграме, разглядывая долбанный инопланетный пейзаж. Такие горы, говорят, есть еще только на Марсе. Только там, на Марсе, ни хрена нет духов со стингерами и пулеметами ДШК, для которых БТР – что консервная банка. Ты, отец, в горах бывал?

– В Крыму, – отвечаю я. – Ходил с друзьями в поход по горному Крыму пару раз.

– В Крыму духов тоже нет, – констатирует он, выразительно показывая на свой пустой стакан. – Хоть, сдается мне, долбанные политиканы спят и видят, чтобы они там завелись, как блохи на собаке. Потому как: кому война, кому мать родна. Верно? Ты, отец, песню помнишь?

– Смотря какую…

Он колеблется с минуту, потом начинает петь:

В ту ночь пришел сигнал в казарму к нам

Десантникам тревогу объявили,

И нас уже ведут по кораблям

Маршрут давно на карте проложили.

Впервые мы не взяли парашют,

Зато рюкзак патронами набили,

Сигнал «пошел», сирену не дают,

И рампу для прыжка нам не открыли.

В ночи летит могучий караван,

Солдатами и техникой набитый,

Сказали нам: Летим в Афганистан,

Спасать народ, Амином с толку сбитый…

Никогда не слышал этой песни. Зато с удивлением отмечаю, у него есть и слух, и голос. Последний, правда, хрипловат, так и песня не из репертуара Филиппа Киркорова.

– Наливай, отец. Выпьем за наших ребят…

Делаю большой глоток. На этот раз уклоняться и не думаю. Как-то, копаясь в интернете, совершенно случайно натолкнулся на список советских солдат, сложивших головы в Афганистане. В глаза бросились даты, в которых оказались заключены целые вселенные: 1962-1981, 1963-1982, 1964-1983, и так далее, динамика очевидна. Не помню, кому принадлежит фраза: войны развязывают старики, а умирают молодые. Зато знаю, кто автор этих слов: «…война дело молодых, лекарство против морщин».

Так себе лекарство, конечно. Хотя и помогает безотказно… эх…

Афганец снова поет. Слушаю с флягой в ладони, как часовой у обелиска.

Вспомним мы тех, кто в ущельях остались,

Не повидав отчий дом,

Первыми в Кабул на разведку отправились,

Выпьем и снова нальем…

Он повышает голос. Ему явно не хватает гитары:

Встанем, товарищи с памятью светлою,

Выпьем за наших ребят,

Тех, кто ушел в Дарлагман за победою,

И не вернулся назад.

Пусть в нас стреляли винтовки душманские,

Думали не о себе,

Мы помогали народу афганскому,

Выстоять в трудной борьбе…

Обманутое поколение, — это первым приходит на ум. Хотя, разве бывают какие-то другие поколения, в нашей стране? Не обманутые? Нет таких. Способы обмана из арсенала политиков мутируют и совершенствуются, как штаммы гонконгского гриппа, из года в год, это да, но, сути процесса не меняют. Хоть упоминание о безвозмездной помощи, которую никто не просил, режет слух.

Мы находимся в такой стадии опьянения, когда притворство невозможно, человек откровеннее, чем под воздействием «правдодела». Защитные покровы, которыми каждый из нас обрастает, чуть ли не с яслей как краб хитиновым панцирем, разрушены цунами из старой солдатской алюминиевой фляги. Мы оба обнажены, будто новорожденные, с той разницей, что младенцы не отягощены грехами, если, конечно, не считать грехом само зачатие. У младенцев нет ни скелетов в шкафу, ни целых складов со скелетами, как у афганца.

– Я тебе говорил, отец, что в юности по церквям не ходил? Не принято было, да и потребности особой не было. Если того случая не считать, про который я тебе рассказывал. Когда мы с Олькой на завуча школы нарвались. Так и то – баловство было одно, ты уж извини за откровенность. – Он смотрит на меня в упор, лицо напряженное, ни тени улыбки. – Потребность появилась, когда я из-за реки вернулся…

– Вы поверили в Бога на войне?

– Не знаю, стоит ли говорить о вере. Видишь ли, отец, я видел такое, чего Бог, по идее, допускать не должен. Может, мы не понимаем его логики… Или он спит. Или ушел в долгосрочный отпуск. Уехал туда, где климат теплее и бандитов меньше…

Не знаю, что на это сказать. Выражение «неисповедимы пути Господни» родилось не на ровном месте. С его помощью легко объяснить все что угодно кому хочешь. Кроме себя, естественно…

– С другой стороны, кто-то ведь сохранил мою шкуру в Афгане. Что, я хороший христианин? Ни шиша. Хороший человек? Тоже нет. Тогда, кто и зачем, а?

Це життя…

Пока на ум приходит эта фраза, которую частенько повторял один из рабочих в столярке, где я подрабатывал в старших классах школы, Афганец рассказывает, как однажды в окрестностях Герата его БТР обстреляли из двух базук. Первый дух взял чуть более низкий прицел, чем следовало (это «чуть» иногда дорогого стоит, и измеряется уже не миллиметрами или секундами, десятилетиями жизни), вследствие чего граната поразила колесо вместо борта. Машину развернуло на дороге волчком, и вторая граната, летевшая четко в цель, чиркнув по броне, с визгом ушла в небо. Потом я слушаю историю о том, как его усиленный взвод попал ночью в крупную передрягу, и десантникам пришлось прыгать со скалы в реку, причем, чем сильнее удавалось оттолкнуться от самого края утеса, тем больше было шансов не грохнуться на россыпи камней на берегу, долетев до воды. Прыгали в кромешной темноте, ориентируясь по фосфоресцирующим часам командира взвода, которые тот закрепил над бездной.

– Нормы ГТО по прыжкам в длину сдавал? – спрашивает афганец.

– Было дело. Только давно, в школе, на уроках физкультуры. Кажется, в другой жизни.

– Ну вот и мне в Афгане казалось, что жизнь стала совсем другая, и даже не жизнь, а хер знает, что. Хоть, с другой стороны, какая разница? Зачет – незачет? Жизнь – смерть? До воды, кстати, долетели не все наши…

В принципе, только этих двух историй вполне достаточно любому среднестатистическому мужчине, чтобы до конца своих дней рассказывать детям и внукам о том, как закалялась сталь.  Но, мой собеседник нашпигован такими историями, и я действительно не пойму: как он после всего этого выжил. Правда, его рассказы не для семейной легенды, у него нет семьи, насколько я понял. Никого, кто стал бы его слушать. Только я, тут, в Госпитале…

– Вот говорят – судьба, – ведет дальше Афганец. – А что это за хрень такая? Бумажка, выданная небесным собесом? Я не в курсе, есть ли Бог, но старуха с косой – есть, это факт. – В голосе ни капли сомнения. Ему, очевидно, виднее. – Видеть-то я ее не видел, врать не стану, но в затылок она мне дышала. И привет я от нее получал.

– Как это?

– Молча, – помрачнев, он отмахивается, не хочет говорить на эту тему. Я не настаиваю.

– Давай еще по одной? – предлагает Афганец.

Сделанный мной глоток добивает опорно-двигательный аппарат. Начинаю клевать носом. Афганец, выбросив вперед руку, расчищает на тумбе пространство для моей головы, чтобы лоб не столкнулся с опустошенной банкой из-под кабачковой икры и стаканом. Фляга вываливается из разжавшихся пальцев и катится по полу, расплескивая драгоценную жидкость на линолеум. Последним слышу перезвон гитарных струн.

Откуда он еще гитару достал?

Пытаюсь поднять голову, хочется самому прикоснуться к струнам, видно инструмент мне не чужд, но сил нет. Так и остаюсь полусидеть, ощущая лишь шероховатую поверхность тумбочки лбом.

На трех машинах мы летим вперед,

На встречу славе, ну а может смерти,

И пусть соотношение один к трем,

Все будем драться до конца, как черти…

Веки смыкаются, голос афганца все глуше, последнюю строку ловлю на пределе слышимости. Или уже за пределом:

Опасный склон – завыли тормоза,

Ну, БТР, крепись еще немного.

Из-под колес закапала слеза,

Дорожкой масла в пыльную дорогу…

Я плаваю в невесомости, у меня кружится голова, то ли от отсутствия гравитации, то ли от переизбытка спирта. Потом перед глазами появляется дорога, но не та, о которой пел афганец. Не горная. Не его. Моя. В самом ее конце вижу старую подругу из дежурного кошмара – белую «Ладу» с пускающим солнечных зайцев радиатором. Ноги сами по себе начинают вращать педали. Оказывается, я на велосипеде.

Кручу, как угорелый, при этом результаты нулевые, мой велосипед (это желтый «Аист» с низкой, так называемой дамской рамой) ползет со скоростью черепахи. Воздух, окружающий меня, становится вязким, словно клейстер, все мои мускульные усилия – коту под хвост. Пальцы срываются с руля, бьют по серебристому звонку, его трель копирует звук круглого как земной шар механического будильника, вырывавшего из объятий Морфея жителей СССР послевоенных времен. Или, возможно, довоенных?

Это Афганец – берет несколько звучных аккордов на гитаре. Он без спроса врывается в мой сон, крушит его, как дебошир кривые зеркала в комнате смеха, где вовсе не смешно.

– Эй, отец, подъем! Вставай, говорю! Команды отбой не было!

Я не могу подняться, и он тормошит меня за плечо, рискуя вывернуть его из сустава:

– Поднимайся, солдат. Это приказ! Рота, подъем!!!

– Оставь меня! Я умер.

– Не шути так, – строго предупреждает ветеран. – Особенно, здесь.

– А что это за место? – спрашиваю я, одновременно пробуя навести резкость. Только ничего не выходит.

– А ты что, не знаешь?

Пытаюсь покрутить головой, но шея ее не держит.

– И что, не помнишь, как сюда попал?

– Нет… – мои губы еле разлипаются, чтобы произнести это слово.

– Совсем-совсем? Ни капельки?..

Его слова звучат по-детски наивно, но мне становится страшно. Жутко, я даже так скажу. Столько времени я торчу в Госпитале, пытаясь выяснить, кто я, как оказался в этом странном месте и что оно из себя представляет, а теперь, когда вопрос поставлен ребром понимаю, что не хочу знать ответ. И, все же, мне никуда не деться.

– А вы? Вы помните, как сюда попали?

Он долго смотрит на меня перед тем, как ответить. Не тянет резину, не драматизирует ситуацию, просто взял паузу, вот и все.

– Конечно, – говорит, наконец, Афганец. – Я в курсе дела, а как же…

– Как? Откуда? – слюна куда-то исчезла изо рта. Теперь там пески пустыни Калахари из прочитанного в юности одноименного романа Уильяма Малвихилла.

– Из второго хирургического отделения четвертой городской клинической больницы…

– Вас там оперировали?

– Я там умер. От цирроза печени.

В палате так тихо, будто мы с Афганцем в безвоздушном пространстве, воздух отсосали компрессором, вокруг вакуум.

– У-у-ум… – на этой гласной меня словно заело, как тертую жизнью грампластинку.

– Ага, – отвечает он, поняв, о чем я. Так спокойно, будто речь идет о какой-нибудь ерунде вроде места в очереди у билетной кассы. – А что тебя удивляет, отец? Все мы гости в этом говеном мире, который я покинул. Без особого сожаления, кстати. В нем слишком много мудаков, чтобы осталось место для комфорта.

Отвинтив колпачок, он в который раз прикладывается к горлышку, делает пару глотков. Возвращает крышку на место, на этот раз не предложив выпить мне. А жаль.

– Значит, я тоже… мертв?! – губы деревенеют, как при наркозе. Хотя, где-то глубоко внутри я уже готовился к этому известию. Уж слишком тут все не так.

– Никак нет, – заверяет Афганец. – У тебя еще не все потеряно. Но, полагаю, отец, на твоем месте не стоит почивать на лаврах. У тебя крупные проблемы, не берусь сказать какие, но то, что ты, как минимум одной ногой в могиле – факт.

Факт, — отдается эхом в голове.

– Но, думаю, у тебя есть кое-какие шансы выкарабкаться…

– Как?

– Этого я не знаю, братишка. Как поет Корнелюк, «знал бы прикуп, жил бы в Сочи». Я думаю, что у тебя будет возможность свалить отсюда, нужно будет только ею воспользоваться как надо. Но, только не через черный ход…

– Через черный ход? А где он находится? – Недавно я пробовал выйти через парадный, ничем хорошим затея не закончилась. Что он имеет в виду? Какую дверь? Быть может, в подвале, исследовать который у меня не дошли руки, главным образом потому, что не возникло ни малейшего желания туда спускаться.

– Ты спрашиваешь, где он? – говорит Афганец мрачнея. – Этого я тебе сказать не могу. Как и что за ним. Не потому, что не хочу, или не знаю, просто… – Он еще больше хмурится, трет большим пальцем шершавый подбородок, изуродованный старым шрамом. – Просто у каждого он свой, этот черный ход гребаный. Так что держись от него подальше, вот и все.

Легко сказать, держись, если не в курсе, от чего именно. Надо бы все же уточнить, хотя бы пару вопросов, но ветеран только отмахивается.

– Ты сам должен будешь все понять… Как увидишь, не ошибешься…

– Увижу, что?

Мой вопрос повисает в воздухе. Решаю зайти с другой стороны:

– Так что это за место? Ведь это не госпиталь?

– Да уж, не госпиталь, точно, – легко соглашается Афганец. – Я так думаю, это что-то вроде перевалочного пункта. Может, даже Чистилище, если тебе так больше нравится…

Мне так совсем не нравится…

– А где он находится, этот… пункт?

Афганец пожимает плечами:

– Хрен его разберет, где. Может, на Луне. На обратной стороне, так? Или на морском дне. Вообще в другом измерении. Вроде есть, вроде нет. Прямо на Крещатике, в Пассаже, на углу возле кафе с мороженным. Праздно шляющиеся граждане, проходя мимо, ощущают, как температура падает на пару градусов, и говорят себе: это от холодильников. В любом случае, отец, откуда мне знать? Вопрос, между прочим, по твоей части. Кто из нас богомаз? Ты это в семинарии хотя бы в теории проходил, или как? Про загробный мир и все такое. Тебе и карты в руки. А я… вот ежели ты захочешь проконсультироваться, как человека из этого гребаного мира в загробный переместить без проволочек, тогда – всегда пожалуйста.

– А с чего вы взяли, что я еще жив? – От самого вопроса по спине пробегают мурашки. Пытаюсь взять себя в руки.

– Опыт, – отрезает афганец. – У меня в Афгане клиническая смерть была, чтоб ты знал

– Это когда вы ноги потеряли?

– Когда мне в харю осколок бензобака залетел, – чуть ли не с гордостью поправляет Афганец. – А ноги?.. Копыта мне, если хочешь знать, уже на гражданке отчекрыжили. Наши эскулапы, мать их за ногу. Чик-чирик – готово. Из-за курения, кстати, так что делай выводы, отец. Если вырвешься

– Что вы видели? Черный коридор, как у доктора Моуди? Или…

– Не знаю я никакого Моуди, – фыркает афганец. – Кто он вообще, такой? Что он может знать, о смерти? Вообще, заруби себе на носу: Не имеет значения то, что я видел. Я до хера вообще видел. Пускай это тебя не донимает. Моя игра сделана, от и до, больше мне тут ловить нечего, дома никто не ждет, да и нет у меня никакого дома, понял? Кореша давно там, – он тычет в потолок, или там, – палец опускается к полу. – Я, по делу, вообще не знаю, на кой хер мне была эта жизнь после войны. Да я и не жил – пил. Не сразу, конечно, начал. Сначала в дурке посидел, на барбитуратах, ну, там-то меня никто не спрашивал, хочу я вмазаться или нет. Потом уже к белой пристрастился, наверстывал, короче, упущенное. Словом, жизнью это говно не назовешь, так? На войне… на войне, там другое дело. Когда у других жизни отнимаешь, сам живешь, верно?

– А она? – не выдерживаю я. Не могу это слушать. – Она! Разве она вас не дождалась?!

Он вздрагивает, долго смотрит на меня тусклыми, ничего не выражающими глазами.

– Она-то дождалась, – наконец, говорит Афганец. – Беда в том, что я не вернулся. Не вернулся таким, как был до войны…

Пока я перевариваю это, он снова прикладывается к фляге.

Чего уж тут о печени беспокоиться? Теперь хотя бы ясно, почему фляга бездонная.

– Ты не представляешь, отец, сколько народу я положил, – говорит он еле слышно. – Скольким билет в последний путь выписал… Билетер, на…

Хочу найти какие-то теплые слова, способные утешить его. Ведь не по своему желанию он людей убивал. Не он развязал эту войну. Но я молчу, сотрясать воздух пустыми фразами не хочется.

– Поэтому, видать, он меня и не слышит, – добавляет Афганец после паузы. – Хоть я, отец, как вернулся, часто к нему обращался… до востребования вопросы слал… без ответа…

– Почему вы думаете, что без ответа?

– Это ты у него спроси, когда свидитесь. На тебе ведь крови нет? Ты-то, не безнадежный, так?

Что тут сказать? Я не знаю, чего стоит прожитая мною жизнь. Много ли я сделал плохого? А хорошего? Да, я не убивал, не был на войне, но разве от этого большего стою, чем бывший солдат?

– Не бери дурного в голову, отец. Мне один хрен, хана. Приплыл. Подумай, лучше, о себе. Сдается мне, у тебя какие-то дела остались, незаконченные. Вот ты тут и застрял, как слива, прости пожалуйста, в одном месте. Ты для начала попробуй вспомнить, как попал сюда, и все такое. Вспомнишь – от этого и пляши.