Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Пошел в поликлинику анализы сдать, – продолжает громогласно жаловаться Дедушка, как будто это у меня проблемы с ушами. – Тут и прихватило меня. Бах, значит – сахар… Ну что ты будешь делать?

– Упали в обморок? – интересуюсь больше из вежливости, ведь я не врач.

– Спасибо, не перевелись еще добрые люди, позвонили, куда следует, – продолжает Дедушка, проигнорировав или не расслышав мой вопрос. – В ноль три, значит…

Впрочем, возможно, его монолог предназначен для внутреннего потребления, а я просто так, статист…

На сморщенном лице моего нового соседа появляется легкое беспокойство, постепенно перерастает в тревогу.

– Надо бы дочку предупредить! – почти кричит дед. – Чтобы, значит, не волновалась. А то, понимаешь, хватится меня…

Что делать, киваю. Мы вне зоны досягаемости антенн, а телефонные провода, протянутые из Госпиталя, ведут в никуда. Связи нет, как, впрочем, и докторов, но ему эта информация без надобности, Дедушка и так выглядит неважнецки.

– Попробуем позвонить, – заверяю я. Терпеть не могу лгать, да делать нечего. Дедушка сразу успокаивается, видимо решив, что дело в шляпе, возвращается к дочери.

– Она у меня женщина хорошая, добрая, только занятая очень… В «Городских Ведомостях» трудится, главным редактором. Слыхал, должно быть, про такую газету?

Вскидываю изумленно брови, а затем энергично киваю, чтобы он, чего доброго, не подумал, будто я не читаю газет. Честно говоря, так и есть, чтобы следить за новостями, мне вполне хватает Интернета, тем более, что новости в исполнении отечественных телеканалов и печатных таблоидов по формату гораздо ближе к сплетням. «Ведомости», конечно, с недавних пор – исключение, и начхать им на антимонопольные санкции. Мне ли об этом удивительном издании не слыхать? Даже слегка тарабаню пальцами по экземпляру, лежащему рядом.

Похоже, здесь все читают «Ведомости»!

Эта, последняя мысль наполняет меня злой иронией, проецирующейся на лицо кривой ухмылкой.

Может, стоит сходить, поискать киоск с периодикой?

Больница в этом плане, конечно, не вокзал. Впрочем, что-то в Госпитале от него есть, только билеты здесь выдаются явно не в кассах.

Пока я иронизирую про себя, его глаза становятся тоскливыми, как у бездомной собаки. Многие люди на старости лет напоминают разучившихся смеяться детей, мой новый сосед среди прочих.

– Значит, вы с дочкой живете? – спрашиваю, чтобы поддержать разговор.

– С дочкой, – эхом отзывается Дедушка, и окончательно сникает. – Вдвоем, значит остались. Раньше-то мы втроем жили, – добавляет он прежде, чем я успеваю догадаться, разговор свернул в скверное русло, причем, по моей вине. – С дочкой и внуком… Старуха-то, супруга моя, то есть, семнадцатый год, как померла, Царствие ей Небесное…

Его глаза заволакивает пелена, то ли они слезятся сильнее прежнего, то ли старичок беззвучно плачет. Мой иронический настрой испаряется, пропадает, будто солнечный луч, по ошибке коснувшийся земли через просвет между тучами в откровенно ненастную погоду. Похоже, мне предстоит выслушать очередную историю, теперь не сомневаюсь, невеселую. Других тут, в Госпитале, не бывает, мне надлежит свыкнуться с этой аксиомой.

– Душа в душу жили, можно сказать. Внучок мой – парень был хороший, и по дому помочь, и за покупками сбегать, всегда, значит, пожалуйста. И из школы одни пятерки приносил…

Глагол «был» мне категорически не нравится, тошнотворного deja vu пока нет, но его предвкушение уже во рту, кисло-прогорклое на вкус.

– Да, внучок мой не в Этого пошел, паразита. От Этого – никогда помощи не было, одно расстройство, а толку – как с козла молока. Говорили мы дочке со старухой, когда она только под венец собралась, не пара он тебе, ох, не пара. Не нашего поля ягода. Так и вышло. Как в воду глядели.

Под «Этим», как я догадываюсь, он подразумевает зятя. Скорее всего – бывшего, раз живут порознь. Не сложилось. Такое бывает сплошь и рядом.

Неожиданно его изношенная игла перескакивает на другую звуковую дорожку, и я только рад этому.

– Квартиру вот от завода получил. Двухкомнатную. Успел, покуда давали. Пять минут, считай, от проходной. Две лоджии просторные, и вид – любо-дорого глядеть. Я их, застеклил, сосновой вагонкой обшил. Успел, значит, пока средства позволяли, да руки не тряслись.

Взявшись перечислять достоинства полученной от завода квартиры, Дедушка немного оживает.

– Да, был такой завод – «Большевик», – добавляет он спустя минуту. – Слыхал, наверное?

Киваю, на этот раз, искренне. Пульс учащается, оказывается, мы с ним соседи, и не только по палате. Я ведь где-то там и живу, на рифе из многоэтажек, теснимом с севера бесконечным бетонным забором бывшего оборонного завода, а с юго-востока – стекляшками корпусов политехнического института и вечно гудящим студенческим городком.

– Тридцать два года оттрубил, в секретном цеху. Пусковые комплексы делали для противовоздушной обороны. Большие такие, на гусеничном ходу. Может, видел?

Делаю неопределенный жест, если честно – не помню. В грандиозных цехах бывшего военного предприятия, «почтового ящика», как их называли в советские времена, сегодня обосновались супермаркеты с бутиковыми галереями и даже каток, залитая искусственным льдом площадка под остановившимися навеки могучими мостовыми кранами на рельсах. Их неподвижные остовы – единственное напоминание о тех временах, когда здесь рождались гусеничные монстры цвета хаки, детишки военной промышленности, единственной процветавшей при коммунистах.

Между тем, Дедушка снова печально вздыхает, наверное, грустит по тем временам, когда шел со смены в многотысячной толпе работяг с мозолистыми руками и чувством, если не выполненного долга, то, по крайней мере, причастности к чему-то большому и важному. Потом это большое куда-то пропало, не попрощавшись, оставило одного, с воспоминаниями, в которых легко заблудиться, но не спрячешься надолго от безрадостной действительности.

Тем не менее, ему это удается. Умолкнув, Дедушка погружается, уходит в воспоминания с головой, на поверхности остается лишь слабый след, как рябь на воде в том месте, где нырнула в пучину подводная лодка. Мне кажется, он нескоро вынырнет.

И не думаю ему мешать. Напротив, дрейфую как бумажный кораблик по течению. Закрываю глаза и совершенно неожиданно вижу окно. Свое окно. По-прежнему не знаю номера дома, просто стою, задрав голову, а оно светит с девятого этажа, как Солнце узнику подземелья. Кремовые портьеры слегка покачиваются, либо в комнате сквозняк, либо кто-то за ними стоит…

– Раньше-то мы в хрущевке ютились, втроем в одной комнате, с супругой и дочкой. Потом, когда дочка подросла, расширились, значит. Всего пятнадцать лет в очереди простояли, на улучшение…

Окно на девятом этаже гаснет, возвращаюсь в палату, где старичок, оказывается, вынырнул и снова плывет параллельным курсом.

– Конечно, могли и не мучиться, столько лет, – говорит он, покачивая головой. Старуха-то моя, как-никак, льготницей была. Ее, чтоб ты знал, сынок, сопливой девчонкой, можно сказать, фашисты из родного дома угнали, в сорок втором. Это ж сколько ей было годиков?

Вопрос не по адресу, откуда мне знать? Молчу, чтобы не мешать, пока старичок пытается произвести в уме нехитрые арифметические вычисления.

– Пять, – в конце концов произносит он. – Пять лет. Такую малявку, сам посуди, и в санаторий по путевке отправить боязно, не дай-то Бог, просквозит где, в автобусе, или, съест чего несвежего в столовой. А тут… – Дедушка беспомощно разводит руками, -забитый досками вагонзак. Дышать нечем, а пить не дают, и не проси… – старичок опять вздыхает. – Пригнали их, значит, в Треблинку, деревня такая в Польше есть, слыхал, должно быть?

Киваю рассеянно.

– Полтора года она в том аду варилась, – продолжает Дедушка, – пока, значит, Красная армия фашистов вспять не погнала, с востока на запад.

Старичок умолкает, тянусь за апельсиновым соком Jaffa, наполняю стакан, встаю, протягиваю ему, но Дедушка будто не замечает меня.

– Много фрицы народа в Треблинке извели. А, как почувствовали, что пахнет жареным, давай, значит, концы в воду прятать. Всех, кто оставался в живых, отправили вглубь своего Рейха проклятого. В Дахау. Вот и нашу мамку туда перевели. Считай, повезло…

Да уж, — проносится у меня. – У слова «повезло» бывают разные значения, смотря, в каком контексте стоит. С другой стороны, перевод в Дахау, а от одного этого имени веет холодком, даром, что минуло столько лет, вероятно, все же можно назвать везением, если в качестве альтернативы – агония на кафельном полу душевой, на скорую руку переоборудованной в газовую камеру.

– Там, в Дахау, тоже, понятно, хлебнула она беды, но опять чудом спаслась. Она не сильно любила на эту тему распространяться, но, вроде как лагерный охранник их обоих спас, ее и братишку мелкого, которому было то ли год, то ли два. За что спасибо этому человеку, не взирая на то, что фашист. Видать, совесть замучила, не все ж они были изверги конченные… – старичок кивает, как бы в подтверждение своим словам, скользит взглядом по окну, за которым по-прежнему клубится туман, такой плотный, что невольно появляется ассоциация с одноименной повестью Стивена Кинга. Декорации – аккурат для нее.

– Просил я ее, бывало, – неожиданно добавляет Дедушка, – сходи, мол, мать, в жилищное управление, покажи тамошним крючкотворам свои бумаги. Как никак, натерпелась лиха, заслужила, значит, чтобы пожить, по-человечески, а не ютиться на пятачке в четыре квадратных метра, друг у дружки на голове. Но, куда там, не слушала она меня… – на лицо старичка ложится тень, взгляд снова останавливается на мне, но готов поспорить, сейчас он снова далеко. В тех трепетных эфирных краях, где ему и в ум не могло прийти назвать жену старухой, поскольку оба они были молоды, а уровень счастья, одного на троих, супружескую пару и их малолетнюю дочь, не измерялся в квадратных метрах казенной жилплощади.  Зависел, конечно, от них, но, не напрямую, скорее косвенно…

– В тесноте, да не в обиде, – бормочет Дедушка, подтверждая вслух мою оценку. – Да, именно так она мне тогда отвечала. Хватает, мол, кому нужней. Герои, вся грудь в орденах, по коммуналкам ютятся, инвалиды, на фронтах искалеченные, в очередях годами стоят. И потом… – старичок осекается. Вряд ли – потерял мысль, судя по глубоким складкам, прорезавшим лоб, скорее, тщательно взвешивает еще непроизнесенную фразу. – И потом, сынок, – наконец, начинает он, – как бы тебе это растолковать? Не хотела она Бога гневить, что ли… Сам посуди. Сколько народу фашисты на оккупированных территориях извели, без суда и следствия? Сколькие в теплушках, наглухо заколоченных, еще по пути в лагеря с этим светом расстались? Опять же, Дахау… Смерть, считай, так близко от нее там прошла, что, должно быть, пару локонов с макушки срезала. Мамку ее, то есть, тещу мою будущую, фашисты погубили. А ее, словно оберегала какая сила. Выжила вопреки всему. А, когда такие горнила пройдешь, о льготах, даже если они по праву на законных основаниях причитаются, заикаться не станешь. Подумаешь в душе, я свое уже получил. Вот она какую политику вела… – Старичок снова умолкает, переводит дух. Я тоже молчу, обдумывая услышанное. Ловлю себя на том, что понимаю чувства его жены, хоть никогда не видел ее. Есть явления столь трепетного свойства, что их боязно коснуться из опасения, как бы не развеялись. Даже если они свершившийся факт.

– Вышло точно, как она говорила, – доносится до меня с противоположной койки. – Да. Получили мы, значит, новое жилье, от завода, все как полагается. Пять минут пешком от проходной. Две лоджии просторные, я их застеклил, понятное дело, пока средства позволяли да руки не тряслись…

Эту информацию от него я уже слышал, лишь мгновение испытываю легкое deja vu, затем соображаю: похоже, Дедушка пошел на второй круг. Мы, люди, вполне естественно, наделяем многими из присущих нам черт предметы, которые создаем. А, создаем мы, в том числе, и грампластинки, имеющие обыкновение со временем становиться заезженными. Однако, я несправедлив к старичку. Его история продвигается к финалу без зигзагов.

– Да, – вздыхает Дедушка, – она у меня – всегда оказывалась правой. Успели и обжиться, на новом месте, и пожить, в любви да согласии. И доченьку выдать замуж, и внучонка на коленях покачать. Зять, паразит, много нам со старухой крови попортил, конечно, да и дочке седых волос добавилось. Оля по нему – долго, конечно, убивалась, хоть, понятно, на людях не показывала ничего такого. Она у меня гордая, значит. Да и по кому сохнуть, спрашивается? Этот, зять, то есть, и раньше был – слегка того, с приветом, а как контузило его, понимаешь, на войне, так вообще… страшное дело, я тебе доложу, – следуют еще несколько горестных вздохов.

– На войне вы говорите? – удивляюсь я, все еще под впечатлением от услышанной от него трагедии, разыгравшейся во время Второй мировой.

– Как на какой? – удивляется Дедушка. – На Афганской , ясное дело, куда Этот загудел, потому как в институте ему не сиделось. Не хочу учиться, а хочу жениться, помнишь, может, крутили раньше такой мультфильм, дочурке моей нравился, пока была маленькая…

– Вашего зятя там ранили? – уточняю я, толком не представляя, зачем мне это.

– Вроде того, – подтверждает Дедушка, тряся своей, напоминающей июньский одуванчик головой. – Прям в самое уязвимое место ему там попали, в голову, я имею в виду. Поскольку, доложу я тебе, сынок, с башкой у него и до того не сросталось, не дружил он с ней, короче говоря. У них вся семейка была такая, без царя в голове. Как говорится, от большого ума видать. Один его папаша чего стоил, надутый такой, как индюк, поди ж ты, доктор каких-то там наук…

Вскидываю брови, вот те раз…

– Одно хорошо, недолго он с нами дружбу водил. Как же, гусь свинье не товарищ. Только однажды высокой честью удостоил, в гости пожаловал…

Обиды старичка, вне сомнений, старые, но им еще по силам заставить его блеклые губы дрожать. Копаться в чужом грязном белье, занятие не по мне, тем не менее, решаюсь спросить:

– Вы хотите сказать, сумасшествие передалось вашему зятю от отца? Но, почему вы так думаете? – Чванливость, конечно, не красит человека, однако, ее не назовешь имбецилией.

– Говорю тебе, все они были слегка того, – с обидой в голосе отвечает Дедушка. – Ну вот ты мне скажи, ну где такое видано, чтобы в здравом уме родного сына в армию запереть?

Сижу как истукан, с разинутым ртом. В институте мне довелось изучать теорию вероятностей, в жизни, безусловно, случаются совпадения, но, чтобы такие…

– И у бабки ихней – не все дома были. Все сына своего младшего искала, который еще в сорок первом на фронте сгинул. И везде ей он мерещился, пока санитары со смирительной рубашкой за ней не прикатили. Говорю я тебе, яблоко от яблони – недалеко падает…

Этот фразеологизм я уже слышал в стенах Госпиталя…

– М-да, – немного успокаивается Дедушка. – И чего мы только со старухой не делали, лишь бы зятя своего, как он с войны вернулся, ублажить. Смирились мы, сынок, подумали, раз дочка полюбила такого, то и мы уж как-нибудь свыкнемся, тем более, что внучок к тому времени родился. Даже съехать решили. Квартиру молодым оставили, а сами, чтоб под ногами у них не путаться, за город подались, в Щорс. Слыхал, наверное, о таком городишке, его в честь красного командира назвали. Там, в Щорсе, у моей старухи дом оставался, от родителей, его фашисты в войну только чудом не сожгли. Все надеялись мы, авось, зятек перебесится, да даром. Мучения наши закончились, лишь когда его определили на принудительное лечение. Дочка в газету работать перешла из библиотеки. В «Городские Ведомости», слыхал, должно быть? Зарабатывать начала прилично. В библиотеке-то получки были такие, что едва хватало на хлеб. Боялись, конечно, как бы внуку от зятя безумие не передалось, но миловал нас Господь. Парень вырос с головой. Дочка его определила в лицей… – левое веко дедушки начинает подергиваться, с ужасом чувствую, он сейчас заплачет, уже рыдает внутри. – Разве ж это жизнь… – подтверждает он моих наихудшие опасения, – разве ж старикам полагается переживать молодых, а? Хорошо, хоть старуха моя померла загодя, не видела, как оно все у нас обернулось. Пора бы и мне за ней, только на кого дочку оставить? Ей-то как дальше быть? Она, понимаешь, как горе это стряслось, сама не своя ходит, второй год не оправится никак… Говорили мы ему, не покупай ты этот мотоцикл, сынок. Только диплом получил, работу приличную нашел. Жениться надумал…

– Ваш внук разбился на мотоцикле? – спрашиваю громким шипящим шепотом, словно рот стал перегретым котлом, стравливающим пар.

– Два года, считай, прошло, – говорит Дедушка, тряся головой.

То есть, в две тысячи шестом, – машинально отмечаю я.

– И как пришла к нам в дом беда в том високосном, будь он неладен году, так и пропала наша семья…

Смотрю на него, слегка склонив голову на бок. Не то, чтобы меня донимало, високосный там год настал, или нет. Насколько я помню, само это понятие родилось вследствие того, что Юлий Цезарь, вводя свой календарь, решил откладывать про запас по шесть часов каждого обыкновенного года, чтобы слепить из них лишний февральский день в високосном. Вообще-то, я не суеверен. И, тем не менее, мне начинает казаться, что поставить точки над «I» не помешает. Что бы ни случилось со мной перед тем, как я очутился в Госпитале, это произошло в високосном году, на второй половине окружности, замыкающей первое января с тридцать первым декабря.

– Вы ошибаетесь, дедушка, две тысячи шестой год не был високосным… – Пытаюсь взвешивать каждое слово, но, как это иначе скажешь?

Теперь настает его черед удивляться. Седые брови ползут вверх, добавляя морщин на лбу. Через минуту брови движутся обратно, наползают на нос, он хмурится. Недоумение уступает место мрачному пониманию. Видимо, дедушка готов зачислить меня в одну когорту с теми молодыми шалопаями, которые, вместо того, чтобы учиться или работать, курят драп, сквернословят и хлещут пиво под парадными, разбрасывая пустые бутылки, где попало. К таким у стариков – традиционный вагон претензий. Старая пластинка из альбома «Я в твои годы полком на фронте командовал» уже в проигрывателе, но, видимо, старик слишком утомлен и подавлен, чтобы ее запустить.

– Мой внучок погиб в ноябре две тысячи восьмого года. А сейчас, значит, ноябрь две тысячи десятого, – сухо сообщает старичок. Не колеблется, не считает по пальцам, выставив перед носом дрожащую, но еще мозолистую ладонь старого работяги. Не нуждается в зарубках на дереве, точно знает, когда в его с дочерью квартире остановилось время.

Вдруг, в один ужасный момент, я осознаю – Дедушка говорит правду. Свою правду. И тогда, первую волну глубокого удивления накрывает вторая – холодного ужаса.

Он на полном серьезе убежден, что ноябрь две тысячи восьмого был два года назад…

Липкий пот покрывает спину. С огромным трудом сбрасываю оцепенение.

– Да, я ошибся, – признаю я подавленным голосом. Старичок отвечает недоверчивым взглядом воспаленных глаз. Молчим. Говорить больше, похоже не о чем.

Дедушка, исчерпав последние силы в диалоге, практически превратившемся в монолог, укладывается на койку, натягивает худое больничное одеяло до подбородка. Лежит с закрытыми глазами, опущенные веки – последний штрих, превращающий его в покойника. Его дыхание выравнивается, становится почти незаметным. Аналогия возникает практически сразу, я уже видел схожую картину, это было сравнительно недавно. И что, как прикажете это понимать? Я, конечно, даже приблизительно не возьмусь судить, какова природа Госпиталя, как по мне, для фантасмагории он все же великоват. Для кинотеатра – в самый раз, но, опять же, каков скрытый смысл сеансов, демонстрируемых мне невидимым киномехаником. Я, похоже, делаюсь свидетелем какой-то старой драмы, снятой с разных ракурсов, только к чему она мне? Каким, простите, боком, я к обоим безутешным старикам?

Опускаю руку на кровать. Под пальцами немедленно шуршит бумага. Даже не глядя, знаю – это «Городские Ведомости». От нечего делать беру газету в руки. Томик Уэллса по-прежнему на тумбе, но мне сейчас не хочется читать о марсианах, поступавших с людьми так, как сами люди ведут себя с соседями по планете Земля. Например, с крабами, ползающими по аквариуму в супермаркете до тех пор, пока чей-то палец не постучит по стеклу.

Снова углубляюсь в газету и – обмираю. Потому что теперь другой не просто номер (к этому я уже готов), но и сама газета. Вместо вычурной, стилизованной под старину надписи: «Городские Ведомости» – крупными чеканными буквами: «Красное Знамя Индустриального района». Правее оттиснута парочка черно-белых орденов, один с крейсером «Аврора», его прожектор сверлит туман в поисках цели, самая подходящая мишень, вне сомнений, Зимний дворец, второй орден – с кованым ликом Ильича.

Ну и ну…

В голове, помимо воли, проносится адресованный «Авроре» крамольный стишок советской поры: Лучше бы тебя родная, утопили самураи…