Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Через пару минут он давит на клаксон. Тревожный сигнал разрывает тишину, которую монотонный рев мотора только подчеркивает.

– А ну, кыш! Шли вон! – восклицает отец. – Не хватало еще сопляка сбить, для полного счастья!

Он снова сигналит.

Мальчик смотрит вперед. Видит велосипедистов. Взрослые ребята, гораздо старше его, стремительно растут в панораме лобового стекла. Еще один гудок, отвратительный своей пронзительностью. Отец ведет рулем левее, хочет объехать помеху по встречной полосе. Когда левые колеса машины оказываются по противоположную сторону затертого белого пунктира, малыш, позабыв о страхе, который только что нагнал на него отец, испуганно вскрикивает:

– Папа? Папа?!!

Дорогу перед капотом словно перегораживает что-то, напоминающее толстое тонированное стекло. Никакого стекла, естественно, нет, откуда ему взяться, просто тучка наползла на Солнце и заслонила его, уронив на землю тень с неправдоподобно четкими границами. Именно они порождают иллюзию с участием громадного стекла, другого объяснения нет.

– Папа, – хочется закричать малышу, потому что за гранью, разделившей свет и тень, два дня, солнечный, летний и осенний, промозглый, с небом, заштрихованным косым дождем, он видит людей. Их много, потерянные, сгорбившиеся, как будто дорога ведет на плаху, они бредут, подгоняемые вооруженными мужчинами в гражданском. Солдаты, кажется, тоже есть, но их немного, группками, они безмятежно покуривают в сторонке, прячась от дождя под растущими вдоль обочин липами. Неужели папа не видит всего этого?

– Папа?! – наконец выкрикивает малыш.

– Да какого лешего?! – бросает отец, не повернув головы. Это естественно, ведь они идут на обгон, совершают маневр, при котором водителю не до болтовни. Мужчина не новичок за рулем, двенадцать лет безаварийного стажа, и ни царапины, ни даже проколотой покрышки…

– Папа!! – снова кричит малыш, но теперь отец не слышит его. Мужчина за рулем конвульсивно дергается, будто получив пощечину. Из его груди вырывается всхлип, но малыш не успевает испугаться за папу. Велосипед со звоном исчезает под капотом. Радиатор и бампер подминают и плющат его, превращая в бесформенное хитросплетение дисков, спиц и рамы. Сбросив оцепенение (или, что это было?), водитель обеими ногами давит педали, трамбует в пол. Под истошный визг резины его сынишка летит вперед как снаряд из баллисты, и через секунду уже задыхается в объятиях ремня безопасности, которым, слава Богу пристегнут.

Покрышки вопят, как живые. В их вое тонет хлопок, с каким мелькнувшая над капотом тень таранит лобовое стекло. Триплекс лопается со звуком новогодней хлопушки. Часть осколков сыплется в салон, остальные провисают внутрь жуткой паутиной.

Сметя преграду, машина бесконечно долго несется боком, оставляя за собой шлейф паленой резины. Резко виляет вправо и, наконец, замирает на обочине.

Несколько секунд водитель сидит неподвижно, просто смотрит вперед, проглотив язык. Малыш висит на своем ремне, поворачивает голову и в ужасе наблюдает за ним. Потом мужчина…

Это папа… папа…

…снова вздрагивает, но уже не так сильно, как за мгновение до аварии. Трясет головой, ожесточенно трет виски. Затем издает короткое тихое мычание, от которого малыш готов разрыдаться.

– Па?..

– Господи, что это было? – папин голос, дрожащий, искаженный испугом. – Я его сбил…

Их, — мог бы поправить отца сынишка, если бы был не так мал и напуган. Впрочем, на дороге, похоже, никого, она обезлюдела так же стремительно, как прежде наполнилась странными людьми, которых подгоняли вооруженные ружьями мужчины. Солнце не светит, палит, безмятежно паря в небе, на котором не видать ни перышка. Туча, отбрасывавшая тень, испарилась. Похоже, эти странные перемены ускользнули от водителя, но человеку за баранкой от этого не легче. Провисшее лобовое стекло красноречивее всяких слов, что еще требуется для правильных выводов?

Но, мужчина за рулем не спешит выходить. Он еще не накопил достаточно мужества. У него вид человека, очнувшегося после трехлетней комы. Затем отец медленно наклоняется к сыну. Стряхивает несколько стекляшек с шевелюры малыша. Осколки игриво переливаются на Солнце, словно радуясь, что отныне не являются частями единого целого…

– Ты в порядке? – спрашивает отец сынишку. Странным, отчужденным голосом.

Малыш молча смотрит на него широко открытыми глазами, он не в состоянии проронить ни звука.

– Сынок, я сейчас вернусь… сейчас… ты… не выходи из машины… – наконец, мужчина выбирается наружу. Там теперь неправдоподобно тихо. Время остановилось. Особенно – для велосипедиста.

Мужчина исчезает, малыш сидит, не шевелясь и почти не дыша, пока его отец убеждается: спешка закончена, сегодняшняя встреча отменяется, как и много чего еще. Поскольку, весь мир полетел под откос, словно паровоз.

Наконец, мужчина возвращается на водительское место, но не занимает его целиком. Тяжело опускается на сидение, оставив левую ногу снаружи, на улице. Во рту догорает сигарета. Взгляд упирается в приборную панель. Он избегает смотреть на малыша.

– Сынок, сейчас за тобой приедет мама… а я… я буду чуть позже… вечером, хорошо?..

Молчание. Глубокая затяжка.

– Сынок, я тебя люблю. Извини…

Последнее слово ледяным кнутом бьет ребенка изнутри. Что за «извини» от папы? Такого не бывает. Случилось что-то очень страшное. Что-то гораздо более реальное, нежели странная тень, под сенью которой брели неправдоподобные черно-белые люди.

Глаза малыша щиплют слезы, ему хочется плакать, но, не получается. Может потом, когда приедет мама.

– Я тебя тоже люблю, папочка…

Отец поворачивается к сыну, пытается ободряюще улыбнуться ему, однако губы выходят из-под контроля, улыбка кажется нарисованной. В голове мужчины крутится одна фраза, он твердит ее, как колдун заклинание:

Господи, пожалуйста, только бы этот маленький паразит выжил… пусть он выживет… Ну пожалуйста, пожалуйста…

Водитель вытаскивает очередную сигарету из пачки, подкуривает от тлеющей предыдущей. Остается еще десять или около того. Где-то на полчаса. Не больше.

***

Я просыпаюсь в палате. Несколько мгновений мне кажется, будто ноздри щекочет аромат сигарет. Наверное, оттого, что я еще сплю, где-то примерно наполовину. Пытаюсь представить его лицо, вспоминаю лишь густые усы, да страх в глазах, когда он навещал меня позже в больнице. Страх, сквозивший через притворное, а потому приторное заискивание. Пробую выудить его имя, но оно – похоронено глубоко под завалами памяти, мне – не докопаться.

Или я его никогда не слыхал… Может, мне его просто не называли.

А зачем? Имя человека, который чуть было меня не убил…

Но ведь, не убил же? И потом, он же не нарочно.

Так точно.

Втягиваю воздух носом, чтобы определить, в палате действительно накурено, или дым – пришелец из подсознания. Мне трудно сказать наверняка, все же склоняюсь ко второму. «Летучий голландец» из мира запахов.

Странно. Я никогда еще не видел аварию глазами его сына, да и не мог, это понятно видеть. Значит, все это проказы воображения, шалости подсознания, разве не так? Я знал, что в машине был малой, мальчишка лет пяти, мне кто-то об этом рассказал.

Да уж. Игры разума.

Уже вполне проснувшись, возвращаюсь к деталям сна. Как пловец, вынесенный шипящей волной на берег, но не спешащий покидать океан. Здесь, у линии прибоя, вполне может обнаружиться нечто интересное. Обломки кораблекрушения с названием корабля, а то и запечатанная воском бутылка с посланием, как знать? Что или кто может претендовать на такую роль? Не взвинченный мужчина, все взрослые одинаковы, когда куда-то спешат по делам, представляющимся им архиважными. Не пацаны-велосипедисты, которых он хотел обогнать, суть случившегося не была для меня секретом и до сна. Продвигаюсь не мешкая, но и без излишней спешки, внимательно глядя по сторонам, пока перед глазами не оказывается странная тень, опустившаяся на землю за считанные мгновения до аварии. Небо было безоблачным, в этом я готов поручиться. Солнце светило, как в солярии, не скупясь на фотоны и кванты, или из чего там сотканы его лучи… Более того, из тени показались человеческие силуэты, размытые косыми струями дождя. Людей было много, и, с учетом вооруженных конвоиров, это было все что угодно, но только не кросс, приуроченный ко дню физкультурника… Тогда, что это было, а, точнее, кто?

Да галлюцинация, естественно. Или твоя, или малого, разве что дурак возьмется выстраивать логические построения, основываясь на информации, почерпнутой во сне. Это ж прямо из библейской притчи о человеке, вознамерившемся построить дом на песке…

Так-то оно так, только Госпиталь успел приучить меня, случайностей в его коридорах не случается, даже если допустить, будто сами коридоры лежат в голове, порожденные серым веществом извилин головного мозга.

Хорошо, попробуем зайти с другой стороны. Малыш действительно увидел нечто, что именно, пока не станем уточнять. Вопрос номер два, а как насчет водителя? Мне трудно судить. Если не считать, что он несся по городу, как угорелый, в остальном его поведение – в рамках. Вздрогнул за мгновение до аварии, но, кто его знает, может, его сынишке померещилось? Или это произошло в первые секунды после наезда, тогда немудрено. Все слишком расплывчато.

На дороге были призраки. Взрослый человек не способен видеть их, в отличие от ребенка, – доносится из тех уголков подсознания, где частенько околачивается внутренний голос. – Те самые призраки, которых заметил ты. Просто у мальчишки в салоне оказалось чуть больше времени, чтобы их рассмотреть, кроме того, он был младше тебя в два раза…

Да не мог он видеть никаких привидений через призрачную дверь, поскольку ни первых, ни второй не бывает в природе.

С чего бы тебе тогда было крутить рулем, а?

Мысль не то что ошеломляющая, но будоражит. Оставив в покое малыша, возвращаюсь к своим воспоминаниям. Да, я действительно резко принял влево, и этим маневром чуть себя не убил. Останься мой желтый «Аист» на обочине, и белая «Лада» пролетела бы мимо, я нисколько не сомневаюсь в этом. Отправилась бы своей дорогой, а я – своей, купаться в озере, и уже через полчаса не вспомнил бы о ней. Однако, случилось то, что случилось.

Сижу еще добрых тридцать минут, силясь организовать мозговой штурм заартачившейся крепости, но мои атакующие порядки раз за разом откатываются в смятении. Вдали, за готическими зубцами неприступной твердыни мне то и дело мерещится дверь…

Дверь?

Ага, именно. Дверь. И сколько б ты не хихикал, воображая себя корреспондентом, придумавшим удачный заголовок для своей желтой газетенки, «Блуждающая дверь становится причиной ДТП», как вам это, от Двери на пятом этаже тебе все равно никуда не деться. По той веской причине, что она уж точно – есть…

Со вздохом откидываюсь на подушку. Сколько дней я собираю мозаику, не представляя, что выйдет в итоге, не скажу. Но зачем-то ко мне явились старики, а за ними Афганец? Зачем-то мне которую ночь снится сон, возвращающий меня к аварии, случившейся очень давно? К чему все это? Не пойму. У меня сложилось несколько гипотез, но ни одной убедительной. Такой, чтобы я сам себе поверил. Не похоже, что дело в одной атмосфере Госпиталя, который меня приютил. Или в котором я заточен, не суть важно. Тут – что-то еще. Вопрос только – что?

Уже несколько дней (а может и недель, я не считаю) не встречаю никого. Ничто не отвлекает меня, и большая часть мыслей связана с той давней аварией, в которой я уцелел лишь по прихоти случая.

Или чего-то еще?

А теперь, будто кто-то или что-то нарочно подталкивает меня к этой теме.

Больше десяти лет прошло. При чем тут она?

Вынимаю мобильный, который, в виду упорного отсутствия зоны покрытия, превратился в электронные часы с кучей лишних кнопок. Голубоватый экран показывает время – сейчас половина пятого. Тихий час. Словосочетание звучит как насмешка.

Кстати, символическая батарейка в верхнем левом углу экрана пуста, а зарядного устройства у меня нет. Я уже искал, не нашел, да как-то позабыл об этом, за ненадобностью. Удивительно, что телефон так долго продержался. Может, тут ему не требуется заряжаться?

Как бы реагируя на мои рассуждения, экран мобильного гаснет, динамик издает короткий предсмертный писк. Пытаюсь его реанимировать, толком не представляя, зачем. Умирающий…

Засыпающий, блин…

…Samsung разражается посланием: «Батарея разряжена. Зарядите». Это звучит, как последнее прости.

Опускаю его в карман, кончина электронного товарища вызывает воспоминание о тамагочи, обитатель которого был угроблен мной в детстве. Я ухаживал за ним пару недель, не мог налюбоваться, после того, как мне его подарили, а потом потерял в квартире и долго, но безуспешно искал. А затем, наверное, просто забыл о нем, бедолаге. Чуть позже я услышал его жалобный писк из-под тяжеленного книжного шкафа. Это было утром, я опаздывал на школьный экзамен. Я слышал, как он кричит, взывая о помощи, но, ничего не мог с этим поделать. Когда я вернулся домой – бедняга уже испустил дух. Вечером, с маминой помощью, мы извлекли его из ловушки, и я пролил над ним ведро слез. Это было ужасно… Даже мама уронила несколько слезинок над этой игрушкой.

Мама…

Я пытаюсь вспомнить ее лицо, и, кажется, угадываю кое-какие черты. У нее изумрудные глаза и светлые волосы с рыжинкой, и еще – она очень добрая.

Ко мне. Все мамы такие. Ну, или почти все.

VII. Погибший мотоциклист

Сижу на койке, прислушиваясь к тишине. Час действительно тихий. Слов нет.

Даже слишком…

Не успеваю додумать эту мысль, как из-за двери доносятся голоса медсестер. Они громко перекрикиваются между собой, видимо из разных концов коридора. Коридор длинный и им приходится почти что надрываться.

Это даже не стерео. Это гребаный dolby surround какой-то.

– Люба?! – между тем, летит из-за двери, – ты в двадцать четвертой была?!

– А шо там?!

– Да нада одеяла забрать, а она закрытая! Слышь, кинь мне ключи!

– Щас, Мань, погоди!

В общем, они действительно перекликаются, как двое обитателей соседних островов архипелага. Если только это не галлюцинация. Через мгновение слышится металлический перезвон, с которым тяжелая связка скользит по мраморным плитам коридора. Дверь приоткрыта, приподнявшись на локте, вижу стальной дребезжащий комок, мелькнувший в проеме.

Хм… движение…

Если это галлюцинация, то весьма убедительная, а вид пролетающих ключей органично дополняет звуковое сопровождение.

Порывисто поднявшись, выглядываю в коридор. Там никого нет, медсестры пропали так же неожиданно, как появились. Успеваю заметить, как связка бьется о стену в конце коридора, рикошетит о нее и, исчерпав кинетическую энергию, замирает на мраморном полу. Поднять ее некому. Если не считать меня.

Ну, что ж, я тут последний киногерой, так? Джек Слейтер местного разлива…

Не торопясь, подхожу к ключам, оглядываюсь по сторонам как мелкий воришка, намеревающийся поднять оброненный кем-то на улице бумажник, и лишь затем протягиваю за ними руку. Читаю надпись на картонной бирке: «24 палата». Ключей в связке много, но, на мой неискушенный взгляд – они все одинаковые, если и отличаются друг от друга, то не больше, чем патроны в обойме. Рассматриваю таблички на ближайших дверях, палаты номер двадцать четыре не видно.

– Ничего-ничего, сейчас найдем… – обнадеживаю пустой коридор с видом незадачливого экскурсовода, заблудившегося вместе с группой туристов в катакомбах. Впрочем, у меня теплится надежда на успех, как-никак, номер палаты отвечает количеству прожитых мной полных лет, а Госпиталь приучил меня особенно пристально присматриваться к совпадениям.

Невольно улыбаюсь этой мысли.

Иду по коридору, поглядывая по сторонам. На этот раз мне везет, спустя всего пару минут вижу число «24». При виде его положительный настрой мигом улетучивается, уступая уже привычному мне напряженному предвкушению чего-то плохого. Потому что на двери, у которой я остановился, нет таблички привычного образца, обе цифры, «двойка» с «четверкой» будто выжжены на полотне, и выглядят откровенно жутко.

Ладно, старик. Надо бы уже привыкнуть, что весь Госпиталь – не курорт.

Потоптавшись в нерешительности, дергаю ручку. Заперто.

Как сестра Маня и говорила.

Вставляю в замочную скважину первый попавшийся ключ. Он сразу находит свое место, легкое усилие, и механизм также легко проворачивается, извлекая стальной язычок из паза. Дверь отперта.

Толкаю ее, переступаю порог. В помещении почти нет света, если не считать изредка помигивающей флуоресцентной лампы. Она не так светит, как действует на нервы, приспособление для изощренной пытки.

Сначала мне кажется, будто все стены здесь глухие, как часто бывает со служебными помещениями. Присмотревшись, понимаю, что ошибся. Окна есть, просто за ними – ночь. Вот и все.

Да уж… точно, – всего-то…

Как такое может быть, стараюсь не думать, ночь, и ладно.

Глаза постепенно привыкают к темноте, ежесекундно разрываемой болезненным морганием неисправной лампы. Теперь я могу оценить размеры помещения. Оно не больше кельи в монастыре. У дальней стены – койка, на ней лежит человек, с головой укрытый простыней.

Чуть дальше за ним, целая груда всевозможных приборов, пожалуй, медицинского предназначения. Кажется, они не работают. Вижу какие-то датчики, стрелки которых лежат на нуле, круглые советские лампочки, вмонтированные в панели, не горят. Прибор, напоминающий самописец, застыл неподвижно, его иголка показывает абсолютный штиль. Похоже, аппаратура мертва, как и человек, распростертый на койке. Я вижу – один его силуэт, очерченный грубой хлопчатобумажной материей. Над телом возвышается тренога с капельницей, унылая, словно боевая машина марсиан на последних страницах фантастического романа Уэллса. Того самого, что очутился со мной в больнице. Бутылка наполовину заполнена каким-то раствором, его поверхность застыла как лед. Никаких пузырьков, размеренно всплывающих со дна по мере поступления лекарства в кровеносную систему. Его грудь не двигается, он не дышит.

Наверное, я в больничном морге. Или как он там может называться?

Чудненько.

Раньше ничего подобного я тут, в Госпитале не видел. Афганец, конечно, утверждал, будто скончался от цирроза печени. При этом, правда, выглядел вполне живым, глушил спирт из своей бездонной алюминиевой фляги и еще распевал солдатские песни. А тут… тут – совсем другое…

Мне становится страшно. Ничего не происходит, и, тем не менее, я чувствую, как внутри, будто гелиевый шарик, начинает подниматься паника. Этот страх не имеет рациональных корней, он порожден чем-то совершенно иным.

Не делай этого! — вопит перепуганный насмерть внутренний голос, но я все равно шагаю к койке, двигаясь будто кусок металла, притягиваемый магнитом. Или зомби, подчиняющийся чьей-то чужой воле, доброй или нет, неизвестно. Берусь за краешек простыни, тяну на себя.

Первыми вижу золотистые, цвета зрелой пшеницы волосы, они рассыпаются по подушке. В волосах кое-где кровь, она давно запеклась. Большая часть лица мертвеца закрыта кислородной маской. Странно, что ее никто не снял, и она приклеилась ко рту, навевая смешанную ассоциацию то ли со шлемом современного боевого пилота, то ли с чудовищным эмбрионом из кинофильма «Чужой». Мне вдруг кажется, что она его и задушила, эта чертовая маска.

Стаскиваю простыню до пояса, странно, но мертвец в одежде. На нем плотная кожаная мотоциклетная куртка, она продрана на локтях, между прорехами – снова кровь. Запекшаяся…

Мотоциклист?!

Эта неожиданная мысль поражает меня, заставляет кровь стынуть в жилах. Волосы на голове становятся дыбом, по затылку, теперь будто чужому, струится холодок. Я, наконец, понимаю, куда попал. И кого вижу перед собой. Это не просто мертвецкая. Это палата реанимационного отделения крошечной районной больницы в городе Щорс, превратившаяся в мертвецкую после того, как какой-то безымянный и безликий энергетик (славный папаша и спортсмен, совершающий пробежки по утрам, а может, блядун и пропойца, без разницы), сидя за пультом центра управления энергосетью, очень далеко отсюда и в пространстве, и во времени, произвел гребаное плановое отключение электроэнергии. Поднял большой рубильник, вот и все. Обесточил целый район, а, среди прочего, и больницу, где в первую ночь после того, как я вышел из комы, скончался мотоциклист. В Штатах казнят, опуская рубильник, чтобы пропустить через тело приговоренного ток. Неизвестный энергетик рубильник поднял, и, готов поспорить, ничего при этом не ощутил. Мир не сдвинулся с места, он нечувствителен к подобным вещам. В частных домишках погас свет, а свечи загорелись, в больничке города Щорс вырубилась аппаратура искусственного дыхания, или какая там еще, и у них, естественно, не оказалось под рукой дублирующего дизель-генератора, чтобы ее запустить. Или не было ведра соляры, чтобы заработал сам чертов генератор. Или персонал спал, что тоже вполне вероятно.

Через пару часов ток снова побежал по проводам и кабелям, и свет воссиял. Но, не для мотоциклиста. К тому времени его кровь свернулась, а мозг умер. Мышцы сковало трупное окоченение.

Все еще сжимая уголок простыни в ладони, всматриваюсь в его лицо.

И замираю в этой позе, с немым криком, колотящимся в горле, на пути наружу. Потому что он открыл глаза.

Нет!

Они пронзительно голубые, и в них столько боли и немого крика, сколько не способно передать ничто, кроме взгляда. Человек не издает ни звука, рот закрыт маской. От тела отходит множество всевозможных трубок и проводов, они тянутся к приборам. Не знаю, зачем, ведь аппаратура все равно не работает. Может, их просто забыли отсоединить. Или никто из медиков еще не хватился, что их пациент умер.

Но ведь он жив!

Оглядываюсь по сторонам в поисках, кого бы позвать на помощь, однако, в помещении – никого. Лишь дверь, впустившая меня, да окно, за которым глубокая ночь.

– Я не знаю, как тебе помочь… – вырывается у меня. – Извини, друг, я не знаю!

Да, передо мной тот самый мотоциклист, которого я запомнил с детства. Я знаю, что с ним случится… уже случилось. Или нет? Приборы отключены, и его смерть – вопрос нескольких мучительных минут, может, даже секунд.

Его рука в кожаной мотоциклетной перчатке тянется ко мне. Она дрожит, эффект визуально усиливает мигающая лампа под потолком.

– Прости друг! – мой голос вибрирует от напряжения. Ноги сами по себе пятятся, и, только натолкнувшись спиной на дверь соображаю, мое подсознание уже отдало приказ к отступлению. Желание убраться из двадцать четвертой палаты охватывает меня так властно, что я теряю контроль над телом, и оно действует самостоятельно. Пальцы нашаривают дверную ручку, хватаются за нее, пробуют провернуть. Срываются. Еще одна попытка, снова безрезультатная. Я заперт.

– О Боже… – это даже не шепот.

Тем временем, рука мотоциклиста, казалось, тянувшаяся ко мне, ложится на маску, а затем безвольно срывается вниз. Кислородная маска летит следом. Секунду смотрю в лицо умирающего, и буквально чувствую, как на меня надвигается мутная пелена безумия. Хаотические мысленные потоки сталкиваются под черепом двумя поездами метро. Изо рта вырывается мычание:

– Мммм… как же это?! Господи, этого ведь не может быть?!

Делаю несколько шагов, каждый, словно на плаху, не сводя глаз с его лица. Оно уже сереет. Мое лицо. Это я…

– Нет!!!

Мне становится так тяжело дышать, словно я очутился в барокамере, из которой быстро откачивают кислород. Мне чудовищно хочется на свежий воздух, мне безумно хочется курить, я мечтаю упасть лицом в снег, а больше всего – проснуться. Стряхнуть кошмар, чтобы ничего этого вообще никогда не было. А я – ничего не помнил.

Бросаю последний взгляд на свое тело, остывающее в цепких лапах смерти, разбегаюсь и толкаю плечом дверь. Отскакиваю от нее как мяч, с пронзительной болью в плече.

Я сейчас сойду с ума… я сойду с ума-а-а…

Подчиняюсь сильнейшему импульсу, снова разбегаюсь, проношусь мимо мертвого мотоциклиста из моего детства, оказавшегося повзрослевшим мной и прыгаю в окно.

Стекло лопается, осколки сыплются по обе стороны подоконника, громко рвется плотная бумага. Я лечу, закрыв глаза.

Откуда звук рвущейся бумаги?

За этой мыслью следует другая, более уместная.

Вот и все!

При этом, я не чувствую страха, только подавляющее все прочие эмоции облегчение.

Нет смысла бояться смерти, она тут везде.

***

Сколько может длиться полет с четвертого этажа, если потолки – под четыре метра, и стоит ли учитывать вес самого тела? Кажется, не стоит, перышко летит к земле дольше кирпича исключительно вследствие сопротивления воздуха. Впрочем, у меня нет времени обмозговывать этот вопрос. Ответ получаю опытным путем. Вместо промерзшей земли, укрытой будто панцирем льдом, образованным накапавшей с крыши капелью, врезаюсь плечом в какой-то предмет, и он с грохотом опрокидывается. Растягиваюсь на деревянном полу, среди осколков стекла. Перевожу дыхание, еще не вполне веря, что жив.

Жив ли? Тут вообще можно быть живым?

Но я чувствую боль. Кажется, порезал ладонь и из нее сочится кровь. Прикладываю порез ко рту, высасываю солоноватую жидкость с привкусом меди, по доброму старому методу неотложной помощи. Одновременно осматриваю пол. На нем, среди стекол, обрывки бумаги. На них ночь, та самая, что таращилась на меня из окна палаты мотоциклиста. Меня еще поразило, какая ночь? Теперь ясно, отпечатанная в типографии.

Замечательно.

Беру в руку один из лоскутков, разворачиваю обратной стороной, на ней – летний лес в солнечную погоду.

Печать офсетная, – мелькает в голове, и я выдавливаю из себя улыбку.

Мистификация… Кто мог сварганить эту, новую обманку?

Встаю на ноги, оглядываюсь. За спиной – темный проем в стене, в нем по-прежнему мерцает погибающая лампа. Это палата мотоциклиста, откуда я только что выпрыгнул.

Как только глаза привыкают к полумраку, обнаруживаю, что очутился в очередной палате, от одного вида которых у меня с недавних пор оскомина. Впрочем, следовало догадаться, ведь это Госпиталь. Правда, в отличие от прочих помещений, потолки здесь гораздо ниже, разница существенная и режет глаз. С непривычки кажется, что чиркнуть потолок затылком – раз плюнуть. Стены до половины выкрашены зеленой масляной краской, выше – побелка, хранящая еле заметные следы малярных кистей, касавшихся стен и потолка в незапамятные времена. Комната вытянута в длину, как школьный пинал. У дальней стены – густая тень, однако я все же различаю смутный силуэт двустворчатой двери. В ее верхней части проделано окошко, забранное рифленым матовым стеклом. Оно так скупо пропускает свет, льющийся с противоположной стороны, будто ему жаль расставаться с каждым квантом. Это похожее на бойницу окно, расположенное как раз напротив выбитого мной, превращает палату в проходную. Или даже в угрюмый коридор.

Осторожно продвигаюсь к двустворчатой двери, внимательно глядя по сторонам и под ноги. Света очень мало, шагать приходится буквально на ощупь. Обстановка скудная, ничуть не лучше той, что у меня в палате. Вижу несколько коек, установленных вдоль стен, пару тумб и стульев. Медленно миную их, в темноте койки кажутся притаившимися чудовищами, подкарауливающими одиноких путников у столбовой дороги. Это не мебель, это какие-то порождения ада Данте Алигьери. Конечно, у меня просто разыгралось воображение. Неудивительно, ведь нервы на пределе.

Не сразу понимаю, что крайняя койка занята. На удивление, даже не вскрикиваю от неожиданности, видимо, уже миновав некий психологический порог, за которым любой очередной сюрприз, устроенный Госпиталем, воспринимается как обыденность. Сначала мне кажется, предо мной карлик или калека без ног, потом доходит – ребенок…

Наклоняюсь к нему. Это мальчишка лет девяти-десяти от силы, а то и младше. Слава Богу, живой, просто крепко спит. Склонившись еще ниже, улавливаю тяжелое, порывистое дыхание.

Что-то не так с головой ребенка. Она – неправильной формы, в правой части черепа, от уха к затылку – неправдоподобно большая гематома. Следствие травмы, полученной при аварии, скорее всего. Или, при падении с высоты.

Протягиваю руку и легонько прикасаюсь к его запястью. Оно неправдоподобно холодное. Как у лягушки, вмерзшей в льдину в январском пруду.

Странно… можно подумать, будто мальчишку только что вытащили из морозильника, ведь в палате – относительно тепло. Не Африка, конечно, но и не Заполярье, это точно.

Нащупываю пульс, убеждаюсь, его сердце исправно качает кровь по венам и артериям. Жаль, что я не медик, и это все, что я могу утверждать с определенностью.

Оглядываю помещение в поисках предполагаемого источника холода. Открытого окна или чего-нибудь еще в этом роде, должно же быть хоть какое-то объяснение. И вдруг замечаю нечто, выползающее из углов палаты. То ли тяжелый густой дым без запаха и огня, то ли сгустки тени. Скорее, последние, причем они именно выползают, будто живые из щелей в дощатом красно-коричневом полу. Словно щупальца гигантского спрута.

Что за херня?!

Пока я борюсь с оцепенением (кажется, я недавно утверждал, что стал нечувствителен к проделкам Госпиталя, выработал иммунитет, но, видимо, у этой махины трагедий и страхов – всегда найдется парочка тузов в рукаве), одна из этих зловещих теней, извиваясь, приближается к койке ребенка и, раскачиваясь, зависает над ней. Не придумав ничего лучшего, отмахиваюсь рукой, словно от назойливой мухи. Ладонь беспрепятственно проходит сквозь сгусток мрака, он смыкается за ней, как темная вода в озере. А затем – плавно движется вниз.

Я не чувствую пальцев, кисть онемела, машинально взглянув на руку, с содроганием отмечаю как потемнела кожа. Судорожно вытираю ладонь о штаны, кровообращение будто нехотя восстанавливается, вместе с кровью приходит характерное покалывание, словно я перележал кисть.

– Твою мать!

Понятия не имею, с чем столкнулся, но ясно одно: нужно действовать, и немедля, иначе мы оба, и мальчишка, и я, погибнем. И это, похоже, самое малое, что нам грозит, если мы не пошевелимся. Если я – не перестану мешкать.

Подхватываю ребенка на руки, он весит килограмм двадцать, не больше. Здорово опасаюсь, что он проснется и перепугается насмерть. А кто бы на его месте сохранял хладнокровие? Начнет вырываться, усугубив и без того отчаянное положение. К счастью, малой по-прежнему спит.

Пячусь к окну, которое недавно вышиб, это единственный путь к спасению. О двустворчатой двери с матовым окошком в противоположной части палаты даже не думаю. Там уже сгустилась тьма, и мне ее не преодолеть.

Это не главное… Мальчишке в ту дверь нельзя. И ты это прекрасно знаешь.

Не представляю, откуда взялась такая уверенность. Возможно, мной руководит инстинкт. Порой, в критических обстоятельствах, он надежнее любого, самого детального плана. Тем более, никакого плана у меня и в помине нет.