Текст книги "Госпиталь. Per Aspera"

Автор книги: Александр Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Да стоило ему хоть раз открыть рот, и его вытурили из гуманитарного ВУЗа взашей! Вымели бы поганой метлой из комсомола, и это – самые меньшие из бед, грозивших ему, его бы взяли на карандаш! На карандаш! И меня вместе с ним. Вот я и решил, – старик чуть сбавляет обороты, – пускай идет в политехнический институт, от греха, вольнодумец несчастный. Опять же, там мне было проще за ним присматривать. Но, я ошибся. На втором курсе он связался с этой девицей… – Старик осекается, словно получив затрещину. Видимо, затронул такую тему, где его академически безупречный разум плавает вдалеке от привычных точек опоры.

– А что с ней было не так? – почти шепотом спрашиваю я.

– Все, – глухо говорит старик с лицом Андропова. – Все с ней было не так…

– В смысле, она была не вашего круга?

– Причем здесь это, я же не какой-то сноб! Она была не так уж плоха, эта его Оля! Девица как девица. Дело было вовсе не в ней самой! Но как, скажите на милость, как могло получиться, что из тысяч своих сверстниц мой сын избрал именно ее, это же уму непостижимо! Они не должны были встретиться, это абсолютно исключено, если рассуждать чисто математически. В крупном городе вроде нашего, с населением в три миллиона человек, вероятность даже мимолетного знакомства между двумя молодыми людьми неуклонно стремится к нулю, я мог бы доказать это у аудиторной доски! – его трясущаяся рука тянется к тумбе, он не с первого раза свинчивает колпачок, наполняет стакан минералкой. Сижу, терпеливо жду, пока старик промочит горло. Помощь предложить не смею, мне кажется, он обязательно отвергнет ее.

– Разумеется, после того, как они начали встречаться, мы с женой сделали все, что от нас зависело, лишь бы положить их связи конец. Мне довелось перебороть себя, я встретился с ее матерью. Мне не пришлось объяснять ей, кто я, она узнала меня с первого взгляда, хоть прошло столько лет. Естественно, она была потрясена ничуть не меньше меня. Чувства, вспыхнувшие между нашими детьми, оказались для нее полнейшей неожиданностью. В общем, мы нашли взаимопонимание, наши цели совпали, и мы условились действовать сообща. На беду, эти двое не пожелали нас слушать. Конечно, мы же не могли назвать им причину, по которой им надлежит расстаться как можно скорее. В итоге, они просто послали нас куда подальше. Непозволительно грубо. Сын ушел из дома, хлопнув дверью. Они сняли угол в какой-то дыре. Тогда у меня лопнуло терпение, и я решился на крайние меры. Вспомнил о том, что я декан, и пустил данное мне право в ход. Я собственноручно подписал приказ об отчислении сына из института. Выгнал вон. Причины нашлись. Он подрабатывал грузчиком и совершенно запустил учебу. Мои коллеги были в шоке, они посчитали, что я обошелся с ним чересчур жестоко. Но я дал им понять, что не собираюсь делать поблажки кому бы там ни было, включая своего ребенка. И, если он не желает учиться, нечего занимать чужое место, никто никого не собирается заставлять…

– Лично подписал, – повторяет старик. Подумал, что армия, куда его немедленно призвали, ему не повредит, а, наоборот, пойдет ему на пользу. Возмужает, возьмется за ум. Два года, этого, по моей мысли, было вполне достаточно, чтобы избавить сына от нее. Да, я так думал тогда…– он снова осекается. На языке вертится вопрос: «Ну и как?», но я его не озвучиваю.

– Он попал в Афганистан, – продолжает Старик невыразительным, уже совсем блеклым тоном. Он не смотрит на меня. Слова обращены противоположной стене, она лилового цвета. – И… не вернулся оттуда…

– Погиб? – еле шевелю губами я.

– Он не вернулся, – повторяет старик. – Невестка возненавидела нас после этого. Они с сыном, оказывается, успели расписаться незадолго перед тем, как его забрали в армию. Он нам об этом не сказал. Как и о том, что его жена беременна. Когда родился внук, никто не удосужился поставить в нас с женой в известность. Невестка не простила нам. Не приняла помощь, когда мы ее предложили. Она не позволяла нам общаться с внуком. Это свело маму в могилу…

Проходит, наверное, целая вечность, прежде чем я подымаю глаза и решаюсь взглянуть на человека, росчерком пера, отправившего на заклание единственного сына. На ум приходит библейская история про Авраама, но тот хотя бы пожертвовал Исааком ради Иеговы. А мой сосед во имя кого? Чего они с женой испугались, не пойму. Сам же сказал, у них не было претензий к избраннице сына. Значит, тут замешана какая-то темная история из прошлого, куда как-то оказались замешаны сами родители. Отголоском летит признание, только что сделанное стариком. Она меня сразу узнала, сказал он, упомянув мать девушки сына. Хотя прошло много лет.

Да ну ладно, прямо шекспировская драма какая-то, с участием двух враждующих патрицианских семей, Капулетти и… не помню, какая там была вторая. Ну и фиг с ней…

– Жена возненавидела меня после всего, что с нами случилось, – неожиданно роняет Старик в пустоту палаты. – Она обвиняла меня в том, что я умышленно погубил нашего мальчика. Что я давно не мог на него смотреть без содрогания. С тех самых пор, как он подрос и стало очевидно, что они похожи с моим младшим братом, как две капли воды. Это неправда! Я любил его!

Он бросает последнюю фразу с таким отчаянием, что у меня судорожно сжимается сердце. Хоть и не понять, кого он сейчас имеет в виду, сына или брата…

Как и вообще, что стряслось…

Уточнять мне кажется неприличным. Да и не у кого уже.

Старик сидит безмолвно. Глаза под морщинистыми веками задраены плотнее, чем иллюминаторы в шторм. Губы сжаты. Лицо кажется восковым, как у мумии.

Не знаю, что делать. Сижу, поникнув, смотрю в пол. Не хочу его беспокоить. А уходить молча, не попрощавшись, неудобно. Неожиданно он подает голос, помогает мне определиться.

– Молодой человек, – произносит Старик негромко и абсолютно отчужденно, – будьте добры, выключите свет, когда будете выходить. Я очень устал.

Вот так, вежливо и недвусмысленно.

Потерянный, плетусь к выходу. Уже в дверях, с рукой на выключателе, останавливаюсь, думая о том, что, должно быть, мне не стоит оставлять Старика после такого разговора. Да уж, облегчили душу, нечего сказать. Выудили из забвения трагедию, которой, Бог знает, сколько лет. Впрочем, разве ж такие раны затягиваются? Если да, то, оставив после себя кровоточащие рубцы. А я их еще и разбередил…

К горлу подкатывает ком, даже дышать становится тяжело. Пора идти, но я не в силах сдвинуться с места.

За спиной негромко скрипит пружина.

– Спокойной ночи, – роняет мне в спину Старик, избавив меня от мучительных поисков слов утешения, которых, похоже, нет.

– И вам, – откликаюсь я и выхожу, погасив свет. Тихонько притворяю дверь. Теперь не уверен, будто рад такому соседству. А чужой мрачной истории, услышанной на ночь?

Впрочем, а чего я хотел? Старик, не справочное бюро, чтобы на одном дыхании отбарабанить ответы на вопросы, которых у меня действительно скопилось с лихвой. Да, он не ответил ни на один из них. Напротив, заставил выслушать монолог, по всем понятиям напоминающий исповедь. Однако мои детские обиды неуместны, он, конечно, первый встреченный мною в Госпитале пациент, ну и что с того?

Бреду к себе в палату с тяжелым сердцем, пережевывая недавний разговор. Мне жаль Старика с его звенящим одиночеством, если вдуматься, оно даже хуже моего. Мне о себе ничего неизвестно, ни хорошего, ни плохого. А вот ему так уж точно не позавидуешь, и, хотя он зачем-то на первых порах, пытался спрятать его от меня за никчемной болтовней о политике, он сидит у разбитого корыта, которое ни склеить, ни превратить во дворец, за неимением волшебной золотой рыбки из сказки Пушкина. Из окон Госпиталя не видно моря, но, даже если бы больница стояла на пляже, немощному старику невод ни за что не сплести…

В задумчивости пересекаю палату, останавливаюсь у окна, гляжу через двойное стекло на старый парк, но вижу лишь свое отражение. Не на что смотреть. Темно.

Присаживаюсь на стул, и только тут замечаю, что прихватил с собой «Городские ведомости». Неудобно, надо бы вернуть. Но, не будить же пожилого человека из-за подобной безделицы. Он, должно быть, уже уснул.

Надеюсь, что это так.

Пускай хотя бы во сне у него все наладится, раз реальность, в любом случае, не исправить.

Ладно, не к спеху, верну ему «Ведомости» утром. Извинюсь, конечно, я же не нарочно.

Разглаживаю газету (я машинально свернул ее трубочкой в бумажное подобие подзорной трубы), снова смотрю на первую полосу. И обмираю от неожиданности. Фыркающих танков и след простыл. Большая черно-белая фотография демонстрирует бесконечные шеренги черных как смоль яиц. Ощущение такое, будто фотограф, делая снимок, склонился к чудовищному лотку после того, как какой-то шутник вывернул на прилавок ведро черной нитрокраски.

Что за фигня?!

Еле сдерживаюсь, чтобы не отбросить газету.

За угольными яйцами – суровые каменные фасады, сходятся в перспективе, словно стены какого-то угрюмого каньона в Колорадо. Не сразу соображаю, что у каждого яйца – свое лицо, да и не яйца это вовсе, а человеческие головы под круглыми стальными касками. На лицах – пластиковые забрала.

Да это же милицейский спецназ. Нехило их тут согнали…

Читаю под фотографией крупным кеглем: КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ В КИЕВЕ НЕ СОСОТЯЛОСЬ…

Мгновение изучаю буквы, будто вижу их впервые в жизни. Затем смотрю на дату в правом верхнем углу: ноябрь две тысячи четвертого года.

Как такое может быть?! Старик что, подменил газету? Вряд ли, да и зачем?

Проглатываю статью на одном дыхании. От фраз, из которых она составлена, начинает сосать под ложечкой: «Накануне омоновцам роздали боевые патроны… Ночью поступило распоряжение срочно развернуть полевые госпиталя…»

Взгляд мечется по строкам.

Неужели люди…

Трудно поверить, что былинное терпение моих соотечественников лопнуло, и они напугали коррумпированную и подловатую власть до такой степени, что та, временно прекратив взирать на них через лупу орнитолога, прильнула к окуляру оптического прицела. Новый формат отношений не лучше предыдущего, зато гораздо честнее.

Что же произошло?

Пытаюсь вспомнить изо всех сил. Кажется, шестеренки под черепом приходят в движение, но механизмы неисправны. Хрустят зубья, сыплются искры, из редукторов валит дым, мозг пронзает острая боль. Морщусь, растираю виски. И тут в голову прорывается приятный баритон с хрипотцой:

«А за вiкном майже весна, i, Боже мiй, як несподiвано вона, змiнює все моє майбутнє, i моє життя…»

Плотина, перегородившая реку, трещит по швам. По ее неприступным с виду вертикалям ползут глубокие трещины, из них бьют ключи того самого весеннего половодья из песни. Они кристально чисты, напоены страхом, надеждой и верой одновременно. Скоро они обрушатся вниз, вместе с обломками кирпича, бетона и глины, взобьют желтую пену, вынесут на поверхность затхлый ил со дна, но это случится позже, не сейчас.

Сейчас в воздухе морозная свежесть, тысячи бьющихся в унисон сердец заставляют отступить ноябрьскую стужу. Они обещают весну, предчувствуют ее, как подснежники, хоть она все равно не наступит. Умрет еще до того, как будут выкованы первые юбилейные медальки и розданы почетные грамоты, высохнет слезинками на щеках тех, кто ее так долго ждал. И все вернется на круги своя, разве что соловей с приятным баритоном обзаведется депутатским мандатом. Поднимется так высоко, что даже не заметит, как тонкая ниточка, связывавшая его с теми, для кого он пел, оборвалась.

Музыки уже не слыхать.

Выпускаю газету, закладываю руки за голову, откидываюсь к стене и просто сижу, стараясь ни о чем не думать. Изгнать мысли, копошащиеся в голове, снующие под черепом, туда-сюда, лишающие меня покоя.

Господи, как должно быть приятно вообще ни о чем не думать.

Не получается. Снова беру газету, листаю. Переворачиваю страницы осторожно, стараюсь не шуршать, хоть толком не понимаю, зачем, ведь я никому не помешаю.

После статьи о драматических событиях на киевском Майдане тональность материалов приходит в обыкновенную для таблоидов норму. Они тянутся уныло, как груженые свинцовым воздухом баржи по проходу в торосах, который проделал ледоход. Мелькают лица, похороненные под толстыми слоями грима, фамилии, которые мне ничего не говорят. Может это какие-то политики, может звезды эстрады, неизвестно.

В самом конце газеты, между рецептами всевозможных салатов и кроссвордами, рубрика «Криминал». Первый подзаголовок настолько красноречив, что вызывает смешанные чувства: «Девушка-подросток столкнула отчима-сожителя в колодец». Впрочем, и остальные «новости» недалеко ушли: «Несовершеннолетний отпрыск руководителя парламентской фракции «За правовое общество», управляя автомобилем Porsche Cayenne, совершил наезд на остановку общественного транспорта. Число пострадавших уточняется»… «Начиненная саморезами бомба, предназначавшаяся директрисе рынка Шустрой, оборвала жизни шести покупателей и двух продавцов»… «Безработный инженер-химик реализовал левую почку и, пропив ее, лишился правой»…

Н-да…

Вот за чем я не соскучился в Госпитале, так это за изысками отечественных СМИ. И вряд ли испытаю нечто вроде ностальгии в обозримом будущем. Закрываю газету и, в который раз в изумлении тру глаза. У меня в руках экземпляр, который листал Старик, прежде чем я попросил у него газету. Украинских омоновцев в черных яйцеобразных шлемах и панцирях из кевлара – как корова языком слезала, на титульном листе – танки путчистов, ползут к Белому Дому по бурлящей Москве. Соответственно этим событиям, таблоид датирован 21-м августа 1991-го года. Так и есть. Когда мятежники взбаламутили воду, мне шел шестой год…

Ну и ну…

Быстро пробегаю страницы, но не обнаруживаю ничего, на что стоило бы обратить внимание. Разве что…

На предпоследней странице, в разделе происшествий, читаю: «Восьмидесятилетний доктор физико-математических наук, в прошлом декан факультета Сопромата, скончался от отравления бытовым газом. Лишь по счастливой случайности спасателям МЧС удалось предотвратить взрыв, не прибудь они вовремя на место происшествия, и шестиэтажная «сталинка» в историческом центре города взлетела бы на воздух вместе с жильцами. Как сообщил собственному корреспонденту «Ведомостей» анонимный источник в МВД, у правоохранительных органов нет сомнений в том, что заслуженный деятель науки и автор нескольких фундаментальных трудов свел счеты с жизнью. Другие версии инцидента следствием не отрабатываются».

Сижу, наверное, минуты две, что-то вертится в голове, очень важное, но остающееся вне пределов досягаемости. Закрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться. В Госпитале – мертвая тишина, нарушаемая лишь жужжанием лампы над головой и сердцем, ухающим в груди. Вероятно, поэтому мне удается расслышать дрожащий голос старика, уши тут – совершенно ни при чем, слова звучат прямо в голове.

– Это ложь! – слышу я. В интонациях – никакого вызова, одна вековая усталость. – Самоубийство?! Да много ли они понимают?! А если одинокий пожилой человек просто конфорку забыл прикрутить?! Если чертовое молоко убежало, и потушило этот проклятый огонь?! А если человек смысл потерял? Тогда – быть как?..

– Стоп!

Срываюсь с койки, газета падает на пол. Позабыв о тапочках, несусь к двери. Вылетаю в коридор, бегу в палату, куда меня еще совсем недавно привела опера, шлепая по бетону босыми ступнями. Распахнув дверь, включаю свет, тяжело дыша, оглядываю комнату. Худшие подозрения оправдываются, она пуста. В палате никого. Ни Старика, ни его архаичного рижского радиоприемника VEF, ни потертого черного дипломата.

В отчаянии опускаюсь на колени и опираюсь на ладони, кажется, учителя физкультуры в школе называют это положение «упор лежа», смотрю под кроватями. Там только пыль, ничего больше.

Все… его больше нет.

Руки сгибаются в локтях, лежу ничком и тихо вою. Долго, пока звук до остатка не выходит из меня. Не знаю, сколько времени это длится.

Наконец, встаю, кидаю прощальный взгляд на пустую, будто никого тут никогда и не было, палату, выхожу, погасив свет. Чувствую, как начинает болеть голова. Боль пока слабая, но многообещающая. Скоро черепная коробка начнет раскалываться, это точно. В мыслях не просто неразбериха, в них такой беспорядок, что кажется, будто их вовсе нет. И на этом фоне еле слышится мелодия Морриконе, она доносится издалека.

Пытаюсь сосредоточиться. Мысли, снова и снова возвращаются к Старику. Мне очень жаль, что так вышло у него с сыном. А он не дал мне сказать об этом. Зачем-то затеял спор о политике, словно погорелец на пепелище, которому обязательно надо знать, кто на прошлой неделе имел наглость вытереть грязные ботинки о его половик. Вполне естественно, что я принял его за человека, сокрушающегося по славному паровозу из революционной песни, тащившему комфортабельный спальный вагон, в котором он проехал всю жизнь, читая умные лекции, обедая в вагоне-ресторане и не задумываясь ни о теплушках с зарешеченными отдушинами в хвосте состава, ни о том, куда, собственно, ведут рельсы, ни кто их, наконец, проложил. С какой стати академическому мужу перенапрягать свой аналитический мозг подобной чепухой…

Пока он не рассказал мне о сыне…

Цементный пол холодит босые ступни, но я не замечаю, бреду по коридору с опущенной головой. Слева проплывают черные окна, на душе точно так же, как во дворе.

Пытаюсь вспомнить своего деда. Каким он был? Добрым и ласковым или суровым педантом, вроде старика-профессора, которого и язык-то не повернется назвать на «ты»… Впрочем, был ли мой недавний сосед стог по отношению к своему внуку? Кажется, он называл малыша смышленым, и, по-моему, не кривил душой, рассказывая, как переживал, когда невестка не позволяла ему с ним общаться.

После того, как он отправил на смерть его отца…

Все, я не могу больше. Я так скоро чокнусь.

В сомнамбулическом состоянии забредаю в палату и ложусь на койку в полной уверенности, что не смогу заснуть, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. Но, уже спустя мгновение впадаю в дрему. Еще успеваю подумать, что забыл выключить в палате свет и с этим засыпаю. Последняя мысль по адресу энергетической компании:

Выставьте мне счет.

III. Дедушка

Я вижу цветную фотографию. Может, даже не фотографию, а слайд на белом экране. В любом случае – картина статическая. Передо мной летняя, в меру пыльная и зеленая улочка небольшого городка, залита ослепительно ярким солнцем. Она абсолютно неподвижна, как и все на картинке. Не шелохнется ни один листик на деревьях у обочины, не выбежит из-за кустов курица, не перемахнут забор кошка или собака, а небольшие белые облака висят над головой как приклеенные. Людей тоже не видать. Только белый автомобиль, «Лада» шестой модели, в самом конце улицы, метрах в ста двадцати. Лобовое стекло отбрасывает блики, понять, есть ли в кабине водитель, нельзя. Свет играет на хроме решетки радиатора, чуть ниже блестит буфер, снабженный двумя старомодными клыками. Сейчас такие не делают, а хозяева «Лад» норовят прилепить вместо них бампера более поздних образцов. Не все, конечно.

Это место кажется мне смутно знакомым. Только это не место, в голове вертится другое определение.

Сцена.

Сцена, где только двое действующих персонажей, я и этот автомобиль. Все остальные, если они и есть – статисты.

Меня прошибает пот, ужас поселяется в желудке и давит стотонным грузом, хотя ничего страшного не происходит, пока, по крайней мере. Мне кажется, что-то вот-вот должно стрястись. Тут картинка начинает терять четкость, будто не удается навести фокус. А потом исчезает, оставив после себя неприятный осадок и тяжесть в груди.

***

Открываю глаза. Я все в той же палате. Тот же потолок, те же стены цвета гнилого персика, те же детекторы дыма. Ничего нового, если, конечно, не считать холодного пота и гулко бьющегося сердца, оставшихся после сна. Но это, скажем так, личное. В остальном же…

Найди десять отличий…

Точно, почти как в журнале детства, «Веселых картинках». Обнаруживаю только одно – электрический свет не горит. За окнами утро. Серое и туманное, как где-нибудь в Англии, не даром же ее прозвали Туманным Альбионом.

Медленно сажусь на постели, свешиваю ноги на пол. Я все еще под впечатлением ото сна, хоть толком не помню его содержания. Такое часто бывает. Он ушел, но еще тревожит меня, как неприятный привкус во рту от выпитого накануне пива.

Обуваю тапочки, выхожу в коридор. Он безлюден, впрочем, меня это уже не так пугает, как раньше. Видимо, начинаю привыкать. Это странно, непонятно, но что поделать? Именно так обстоят дела.

Не спеша иду к туалетам, они в самом дальнем конце коридора, раздумываю по пути, что дорого бы дал за душевую кабину. И еще – за чашечку черного будто уголь кофе.

Настроение лучше, чем могло бы быть. Госпиталь по утру не представляется таким уж мрачным. Ничего веселого в нем нет и сейчас, когда за окнами клубится туман, но хотя бы стало светлее. И на том спасибо.

Прошлепав до угла, тело само поворачивает направо. Не к туалету, в противоположную сторону. Останавливаюсь у двери, ведущей в палату старика-преподавателя. Вчера оттуда доносилась оперная музыка, именно она привлекла мое внимание. Я обнаружил пожилого человека, мы разговаривали, но разговор получился каким-то путанным.

Пальцы, потянувшиеся к дверной ручке, зависают в нерешительности, складываются в неплотно сжатый кулак. Стучу несколько раз.

Чего ты ждешь? Ты же знаешь, что его там нет.

Толкаю дверь, заглядываю в палату. Внутри никого. Койки, аккуратно застеленные худыми больничными одеялами, тумбы без признаков пыли, будто кто-то их недавно протер.

Значит, старик действительно исчез.

Или он просто приснился мне?

Как и зеленая улочка провинциального городка, залитого лучами полуденного солнца, которое словно приклеилось к небосклону.

Как отличить сон от реальности?

Этого я уже не знаю.

Может, у меня все же что-то творится с головой?

Последняя мысль – неприятная и пугающая. Когда часто спрашиваешь у себя, все ли в порядке с мозгами, крыша рано или поздно точно съедет набекрень.

Покидаю палату, пятясь. Прикрываю дверь.

Так… думай о хорошем.

Возвращаюсь к мысли о горячем душе, она безупречная по части безопасности.

И еще кофе, хотя бы одну маленькую чашечку, дымящуюся, распространяющую восхитительный аромат…

Благоухающую…

С этой славной мыслью толкаю дверь с бумажной буквой «М», неряшливо приклеенной скотчем. В предбаннике умывальник, пара ведер, от которых идет совершенно иной запах – отчетливый запах хлорки. Взгляд падает на прислоненные к кафельной стене швабры с намотанными тряпками цвета хаки. В метре еще одна дверь. Мне туда.

Оказавшись внутри, опускаю щеколду. Вопрос «зачем, если никого нет?» отбрасываю. Это железная привычка, незачем от нее отказываться.

Туалет, как и почти все его собратья из советских госучреждений, будь то школы, проектные институты или больницы, не блещет. Ремонтировали, в последний раз, должно быть при Леониде Брежневе, а то и раньше. На зеленом кафеле – вековой налет всего чего только можно. Характерный запах противостоит запаху хлорки, и не без успеха. Замазанные масляной краской до половины окна с такими щелями, через которые, при хорошем ветре снаружи вполне может и выдуть. Сквозняк, который ничего не проветривает, кроме почек и других жизненно важных органов. И, конечно, здесь капитально накурено. Табак крепкий и дешевый, такой в шкаф класть, чтобы моль не завелась. Это – аромат номер один.

Вопрос о том, кто недавно мог тут накурить, если старик бесследно исчез, а в здании больше никого, отбрасываю, чтобы лишний раз не ломать голову понапрасну. Я уже понял – логика здесь либо вообще не действует, либо действует по совсем иным, неизвестным мне законам.

Втягиваю сигаретный чад через ноздри. Странно, но только сейчас понимаю, что мне хочется курить. Не знаю, что со мной произошло, как я сюда попал, но до этого я курил. Точно.

И после буду, — решаю я с улыбкой.

Если это «после» у тебя будет…

Нет никакого после…

Улыбка сползает с лица, будто расплавленный воск.

Теперь курить хочется всерьез. До того, что я готов, подобно Ричарду III из одноименной драмы Шекспира, променять полцарства на коня, то есть, я хочу сказать, на сигарету. У меня, конечно, нет царства. Зато есть больница, где я один, и вполне могу предложить половину этого чудесного заведения за сигарету. Да что там, весь чертов Госпиталь на одну затяжку…

В голове раздается голос Виктора Цоя: «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день…»

Пачки у меня нет, значит, хреновые мои дела…

Констатировав этот безрадостный факт, пытаюсь слить воду, но лишь проверяю ржавую стальную цепочку на прочность. Она сильнее меня.

Тьфу…

Перед тем, как покинуть туалет, ненадолго задерживаюсь в предбаннике. Сначала останавливаюсь возле раковины и с ожесточением вращаю вентиль старого ржавого крана. Не знаю, что представляют собой кингстоны, при помощи которых моряки топят свои посудины, но на мой взгляд, они должны выглядеть примерно так, как этот кран. Мои старания не приносят результата: воды нет. Нет даже намека на воду, не слышно обыкновенного утробного шипения, означающего, что теоретически она где-то есть. Глухо как в танке.

Так, душ мне не светит.

Присаживаюсь на корточки в углу и щупаю по очереди тряпки, намотанные на швабры. Они сухие, как пергамент, того и гляди – рассыплются.

Чингачгук, блин…

Удостоверившись в том, что мне не грозит встреча с бабушкой-уборщицей и, следовательно, можно мусорить сколько влезет, не опасаясь нарваться на скандал, бреду в обратный путь. По дороге не удерживаюсь и снова заглядываю в палату, где вчера повстречал старика. Не захожу внутрь, именно заглядываю. Без изменений, она все так же пуста.

Задерживаюсь в коридоре у окна, ненадолго, во дворе ничего интересного, деревья по макушки тонут в тумане, Солнца не видно. Остается надеяться, что оно все же где-то есть, должны же откуда-то браться лучи, раскалывающиеся миллионами фотонов в отчаянных попытках пробиться к поверхности через этот слоеный белый пирог.

Наконец, возвращаюсь в свою палату. Первое, что бросается в глаза -газета, единственное, что осталось от несчастного старика. Единственное доказательство нашей встречи. Утром я ее не заметил, она валялась под кроватью.

Смотрю на газету с опаской. В конце концов, кряхтя, тянусь за ней, беру за уголок. Разглядываю.

На титульном листе – никаких танков, продирающихся через контрэскарпы из московских троллейбусов, никаких гоплитов в панцирях из кевлара, защищающих подходы к администрации президента Кучмы поздней осенью 2004 года. Вместо них – фотография его демократичного преемника с лопатой в руках. Кажется, он окапывает деревья в парке или тушит лесной пожар где-то под Херсоном. Ниже статья о том, каких головокружительных успехов достигла страна под его мудрым и руководством на тернистом пути экономических реформ, за которые мы, наконец-то, дружно взялись. Рассеянно думаю о том, что, возможно, терний случилось бы гораздо меньше, если бы он никогда не расставался с лопатой.

Вскинув глаза, гляжу на дату, и все становится на свои места: номер снова другой, газета вышла в августе две тысячи восьмого года. Растерянно листаю страницы. Обнаруживаю в конце газеты целую россыпь поздравлений со всевозможными круглыми датами дней рождений и свадеб, каждое снабжено портретами юбиляров. В самом низу соболезнование, оно здесь только одно. В черной рамке размером в одну шестнадцатую полосы, – фотография миловидной девушки лет двадцати. Скупые слова, всего несколько фраз, эхо чужой трагедии.

Долго смотрю в ее черно-белое лицо. Его обладательница беззаботно смеется, не зная, где и по какому случаю придется использовать фото. Тяжело вздыхаю.

Даа … жизнь – не сахар, а смерть нам не чай. Это точно.

Почему-то лицо девушки кажется мне смутно знакомым. Газета напомнила мне что-то, будто луч фонаря, направленный на чердак.

Где я мог тебя видеть?

Устраиваюсь поперек койки, мрачно покосившись на газету, откладываю ее в сторону. Откидываюсь назад, смотрю в противоположную стену. Руки за головой, привычная прослойка между стеной и затылком. Правая ладонь медленно сползает с затылка, ложится на шею, нащупывает старый шрам. Он начинается у затылка и заканчивается, не дойдя пары сантиметров до правого уха.

Где это меня угораздило?

Я этого не помню, что неудивительно, но готов поспорить, когда он был раной, моя жизнь висела на волоске.

Потом мои мысли возвращаются к мирной картине безмятежного городка, представившейся мне во сне. Судя по внутренним ощущениям, она не казалась мне ни мирной, ни безмятежной, а, напротив, была зловещей. Многообещающей, что ли…

Почему?

Этого я сказать не могу. Со снами очень часто так, они вызывает совсем не те эмоции, какие следовало бы ожидать. Ведь работает подсознание, а оно как комната с кривыми зеркалами. Или же, как раз наоборот, подсознание действует безошибочно, а сознание врет, выдавая желаемое за действительность, по доброй старой человеческой привычке.

Не знаю. Более того, не хочу знать. В любом случае, во мне крепнет уверенность, что старый шрам на шее и сон – как-то связаны.

Только, как?

– А у меня только два месяца назад ампутировали палец, – доносится от окна. – Больше месяца пролежал в больнице. Дочери пришлось на одни только капельницы выложить пять тысяч…

Вибрирующий голос, явно принадлежащий человеку белее чем почтенного возраста, застает меня врасплох. Еле сдерживаюсь, чтобы не завопить.

Эта гребаная больница полна сюрпризов! Один – ноль… или, наверное, уже не-знаю-сколько – ноль, но точно не в мою пользу.

Поворачиваю голову вправо. Обнаруживаю на соседней койке щупленького дедушку, одетого в старомодный коричневый костюм из кримплена, ношенные, но тщательно натертые ваксой ботинки и офицерскую рубашку навыпуск, когда-то давно она была зеленой. У деда совсем нет вещей, зато на груди – потертые орденские планки, десятка полтора, как минимум. Голову венчает редкий пух, придающий ей сходство с одуванчиком в середине июня.

– Меня забрали по скорой, – сообщает Дедушка так громко, словно намерен поделиться новостью со всем Госпиталем, от подвальных помещений до чердака. Связки на дряблой шее топорщатся узловатыми веревками индейского письма, того и гляди порвут ветхий пергамент кожи.

Он, вероятно, туг на ухо, а слухового аппарата не видать. Как, кстати, и очков. Глядя на меня, старичок близоруко щурится, я для него – размытый силуэт, фрагмент акварели, нанесенной на мокрый лист.

– Скорая, тоже мне, – надрывается он, раскрасневшись от перенапряжения, – пародия одна. Только за смертью их посылать…

Эти его слова не вызывают удивления. Наши «Скорые» частенько превращаются в черепах, стоит только назвать по телефону более-менее преклонный возраст больного. Что есть, то есть. Разговаривая с диспетчером, надлежит смело сбрасывать десяток-другой лет, иначе вообще не приедут.