Текст книги "Приметы весны"

Автор книги: Александр Винник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Не знаю, – нерешительно произнес Михо.

– Как же так – не знаешь? Ты же цыган.

– Цыган.

– А в таборе ты был?

– Был.

– Так чего же ты не знаешь? Моряк и цыган – вроде родичей. Так?

Мысли путались в голове Михо. Он чувствовал, что моряк и цыган – это не одно и то же, как море и степь – разные, хоть и там и тут просторно. Он снова пытался мысленно сравнить море и степь. Здесь, на море, вроде просторнее, а может быть, это оттого, что непривычно, незнакомо?.. Но сосредоточиться нельзя было. Марийка… Что она там делает?..

– У нас лучше, – продолжал между тем моряк, не дождавшись ответа. – Сколько вы там увидите за всю свою жизнь? Сколько та лошадь километров сделает за день? Ну, двадцать, тридцать, ну, пусть сорок. Так нужно же и пожрать, и отдохнуть, и делом каким заняться… Знаю я ваши, цыганские дела. – Он с видом сообщника моргнул Михо. – Есть у вас план какой: ну, куда ехать, – или так едете, куда глаза глядят?

– Старшина выбирает, куда ехать. Туда и едем.

– Представляю себе, много ваш старшина понимает! – моряк презрительно скривил губы. – Он же, наверное, неграмотный, как все цыгане.

– Я грамотный, – с обидой возразил Михо.

– Так ты ж на заводе работаешь.

– Я раньше тоже грамотный был.

– А много вас таких было в таборе?

– Нет, – признался Михо.

– Ну вот, видишь. А старшина ваш грамотный был?

– Нет.

– Хорош капитан! Только и знал, наверное, дорогу от базара до базара… А наш капитан… – он указал на человека, стоявшего наверху, рядом с рулевым. – Ты знаешь, где мы с ним были?.. Та где мы с ним только не были!

Моряк начал рассказывать о своих походах. Он изъездил весь мир, называл города и страны, многие из которых Михо никогда и не слышал. Моряк сыпал названиями: Марсель, Гибралтар, остров Мадейра, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес, Токио…

Михо не услышал, а почувствовал, что подошла Марийка и села рядом с ним. Он подвинул руку, и она положила на нее свою. И оба сидели молча, вначале думая только друг о друге и горячих струйках, бегущих от руки к руке. А моряк все рассказывал, и они постепенно начали прислушиваться.

– Там пальмы, бананы, в общем растительность – жуть, я тебе говорю. Идешь как по парку… Да какой там парк! У нас, правду говоря, такого парка, может, нигде и нету. В Батуме только вроде этого, на Зеленом мысу. Там заповедник, собрали со всего мира деревья, цветы, кустарники. Красиво! Только чувствуешь, что это парк, человек своими руками посадил. А в Сингапуре, там оно растет вроде как у нас акация на улицах. Жуть, я тебе говорю. Понял ты?

Он взглянул на Марийку, точно только сейчас ее увидел. Заметил руку, лежащую на руке Михо. Марийка отдернула руку, но моряк успокоительно сказал:

– Та вы не бойтесь. Разве ж я сам такого не понимаю, не маленький, уже сорок лет. – Он глядел так, словно не видел тех, кто сидит перед ним, а снова видел далекие страны, где ему довелось побывать. – Только нашему человеку тот воздух не подходит, – сказал он раздумчиво. – Порядки там такие… жуть, я тебе говорю. Я когда, бывало, читал в газете, так иногда не верил: выдумывают, небось. А потом попал в Майами, это во Флориде, в Америке. Город тихий, аккуратный, растительность богатая. У каждого домик, у многих собственные автомашины, холодильники – шкафы такие: положишь туда мясо, фрукты или еще что, и лежит себе, не портится. И камера там есть такая, с ванночкой, там кусочки льда делаются, квадратики. Захотел холодного, вынул из ванночки квадратик, бросил в воду – и пей на здоровье. Здорово живут… Только я бы не хотел так жить. Для нашего человека оно не подходит… Если бы там женщина какая белая (они там делят на белых и черных)… Если б такая, в общем, женщина, как вы… как звать вас?

– Мария.

– Мария. Ну вот. Если б увидели, значит, там, что вы руку, я извиняюсь, пожали негру – черной, значит, расе или красной – ихнему индейцу, – так всё. Тут такое будет, что… жуть, я тебе говорю. Конец ему. Линчуют его… Это у них суд такой: кого из негров хотят, того и убивают.

Михо внимательно слушал рассказ моряка и, не поворачиваясь, одним глазом следил за Марийкой. Он видел, с каким интересом слушает она рассказ моряка. «А что я могу рассказать ей?» – подумал он. Моряк стал ему неприятен, хотелось уйти от него и увести Марийку.

– Вот так оно там, – продолжал моряк. – Поездишь по свету – такого увидишь, что ни прочитать, ни рассказать. И плохого, и хорошего. А домой всегда хочется. И дорвешься до родной земли, так в лепешку распластался бы, абы не разлучали тебя с ней… Вернулись мы, помню, из заграничного плавания. На Золотом берегу побывали, в Африке. Слезы и кровь там, на том Золотом ихнем берегу. Одно название, что золотой. Негры там живут хуже, чем у нас жили крестьяне при крепостном праве. Рабы в общем. Бьют их, эксплуатируют… Жуть, я тебе говорю… Прибыли мы в Одессу. Скорей на берег хочется, в город, погулять. А еще, когда далеко от берега были, в море, радиограмму получили: портовики, значит, на соревнование вызывают, чтобы ускорили рейс, а они обещают разгрузить пароход. И вот говорит он… – моряк кивнул на человека, стоявшего на капитанском мостике. – Социалистическое соревнование, говорит, это взаимопомощь. Если мы все разом возьмемся, так сообща, значит, быстро разгрузим пароход. Ну, в общем намекает, чтобы мы вместе с портовиками за разгрузку взялись. Ну какой там разговор может быть! Вошли в порт, пришвартовались. На берегу встречают родственники, знакомые. Поцеловались, значит, подарки передали. И – как взялись!.. Жуть, я тебе говорю. С того парохода вмиг ничего не осталось. Разгрузились и пошли гулять… Вот оно как… Ну, я пойду, зовет капитан.

Когда он отошел. Марийка сказала:

– Интересная жизнь у человека. Правда, Михо?

– Интересная, – подтвердил Михо. И подумал: почему он сравнил свою жизнь с моей?.. Нет, цыгане – это не как моряки. Разное оно.

…Возвращались поздно. Ночь подкралась издалека и постепенно гасила краски дня. Перестало светиться море. Погасли тучки. Одна за другой замерцали в далеком небе молчаливые звезды.

Стало совсем темно. На мачте зажгли фонарь, но свет его уткнулся в десяти метрах от катера, и, казалось, нет у него сил преодолеть эту темень. Так прошло минут десять или пятнадцать. Было темно и торжественно. Потом на горизонте вспыхнуло пламя и тысячами огней осветило море. Кто-то тихо сказал:

– В доменном плавку выпускают.

Глава восьмая

Когда случилась авария, Гусев был в отпуске, и Коваль с тревогой ожидал его возвращения. «Вот когда он отыграется на мне», – размышлял Коваль.

Все это время у Коваля было такое ощущение, что Гусев затаился и ждет только повода для того, чтобы отомстить за свое поражение. Хотя внешне никакой неприязни с его стороны Коваль не чувствовал.

Они часто встречались на совещаниях у директора завода, несколько раз Коваль заходил по делам в технический отдел. Разговоры носили деловой характер. Гусев ни разу не напоминал о происшедшем.

Он часто бывал в цехе и, так же, как раньше, высоко подняв голову и ни на кого не глядя, расхаживал у печи, у станов. Встретившись с Ковалем, расспрашивал о цеховых делах. Словно ничего не случилось. Но за полтора года в свой бывший кабинет ни разу не зашел. И Коваль чувствовал, что это неспроста: значит, спокойствие только внешнее, а в душе, видно, Гусев глубоко затаил горькую обиду.

Гусеву Коваль мельком видел раза два. Старался избежать встречи, боясь, что разговор с ней может оказаться неприятным. Ковалю казалось, что Вера Павловна считает его повинным во всем, что произошло с мужем, и вряд ли питает к нему добрые чувства.

Коваль жил теперь в новом пятиэтажном доме. Дом так и назывался – Пятиэтажка; эго был официальный адрес, и все знали, о каком доме идет речь, ибо это было первое пятиэтажное здание в поселке. В этом доме получили квартиры лучшие стахановцы завода, начальники цехов и отделов. Предложили квартиру в этом доме и Гусеву, как раз в том подъезде, где выделили квартиру и Ковалю. Но Гусев поблагодарил директора и отказался.

– Предпочитаю жить в маленьком домике, но без соседей, – сказал он. – Не подумайте, что я избегаю общества, – добавил он. – Я рад видеть людей. Но… одному удобнее. Я сад посадил на своей усадьбе, сирень и прочее.

Коваля обрадовал этот отказ. Было бы, наверное, неприятно встречаться каждый день с Гусевым и с Верой Павловной.

Шурочка была очень довольна новой квартирой.

– Три комнаты! Это же настоящий дворец. И кухня, и ванная… Я никогда не жила в такой большой квартире.

– Что и говорить, квартира большая, – согласился Коваль. – Хоть в футбол играй в каждой комнате.

– У тебя из головы футбол не выходит. Надо лучше подумать, как обставить квартиру.

– Это сразу не сделаешь, – Коваль вздохнул. – Обстановку годами накопляют.

– И напрасно ты так говоришь, Миша. Люди сразу обставляют квартиру.

– Но для этого ж деньги какие нужны!

– Ну так что же? Получишь зарплату, одолжимся немного – и купим, что надо.

– Нехорошо вроде – одалживаться, – колебался Коваль. – Это ж не такая крайность, что позарез нужно.

– Какой ты смешной, Миша. Ты только подумай. Приемник нам все равно покупать надо, и мы его купим через полгода или через год. Так лучше же сейчас купить: мы эти полгода слушать радио будем. И кровать тоже нужна. Ты же сам говорил, наша – «дохлолягушечья». Так купим лучше сейчас… Лучше даже две кровати, поставим рядом в спальне. И шифоньер. Можно недорогой купить, рублей за триста.

– Правильно все это, только денег сейчас нет.

– Возьми взаймы.

– Где же я возьму?

– Ты попроси, тебе любой даст. Знают ведь, что ты много зарабатываешь и по первому требованию можешь отдать.

– Вот то-то и плохо. Мне каждый одолжит, только неудобно это, я в зависимость от человека попадаю. Нехорошо.

– Глупенький мой, ну разве можно быть таким. У тебя много друзей, ни в какую зависимость ты не попадешь. Любой тебе поможет.

Кредитор оказался совсем неожиданным.

Однажды в воскресенье Шурочка явилась домой не в десять, как обычно, а в шесть вечера. Коваль после обеда спал. Шурочка разбудила его.

– Вставай, Мишка-медведь!

Коваль испуганно вытаращился на нее.

– Ты пришла… Уже поздно?..

Но в комнате было совсем светло.

– В чем дело? Почему ты так рано пришла?

– Библиотеку сегодня закрыли на ремонт. И я свободна.

– Что же мы будем делать?

Шурочка рассмеялась.

– Хорош муж, нечего сказать! Один вечер оба оказались свободными, и он уже не знает, что делать. Ну хоть в кино своди, сто лет уже не были.

– А какая сегодня картина?

– «Кукарача». Все уже видели. Только и слышишь:

 
Я кукаррача, я кукаррача,
Я о-том-щу…
 

Шурочка забавно изобразила взъярившуюся от ревности женщину, пытающуюся вцепиться когтями в глаза изменнику. Коваль, смеясь, схватил ее руки.

– Интересная картина? – спросил он.

– Очень интересная. Все говорят. Пойдем.

Коваль представил себе нескончаемую, длиннохвостую очередь у кассы кинотеатра.

– Там, наверное, и билета не достанешь. Сегодня ж воскресенье.

– А ты позвони по телефону и попроси администратора, он отложит. Зайдешь к нему и возьмешь. Так все делают.

Коваль отрицательно покачал головой.

– Неудобно. Что я, барин какой?

– И никакое это не барство, – настаивала Шурочка. – Все знают, что ты день и ночь в цехе. Когда-нибудь нужно и тебе пойти в кино. Коломиец не боится, как ты. Жена его звонит администратору, и им билеты на дом приносят. А ты всего боишься.

– Да не боюсь… а неудобно. И Коломийцу уже досталось от Петровича за проделки жены.

Шурочка надулась.

– Все ему неудобно. Квартиру попросить – неудобно; пока скандал не устроила, молчал. Деньги взять взаймы, мебель купить – неудобно; живем как в сарае… Жену в кино неудобно повести. Зачем мне такая жизнь? Все говорят: вы счастливая, ваш муж такой молодой, а уже начальник цеха… А какая я счастливая? Что я вижу в жизни? День и ночь он в заводе. Я в библиотеке. Другие, так вовсе не работают. А я должна сидеть там, как дура…

Коваль принялся утешать Шурочку.

– Ну что ты, в самом деле… Такие страхи изобразила. Идем в кино. Постою в очереди или на руках билеты куплю.

Билетов «на руках» не оказалось, и Коваль терпеливо стал дожидаться своей очереди. Шурочка стояла рядом. О домашних делах здесь говорить неудобно было, о заводских тоже. Стояли молча, переминаясь с ноги на ногу и прислушиваясь к разговорам других.

Было тоскливо и скучно. Коваль даже обрадовался, когда услышал вдруг знакомый голос:

– Здравствуйте, Михаил Ефимович!

К нему подошла Вера Павловна.

Коваль смущенно пожал ее руку.

– Мстислав Михайлович стоит там сзади. Нам наверняка не достать билетов на этот сеанс. Я говорю ему: посмотрю, – может быть, знакомого увижу, попрошу взять билеты и нам. Это не затруднит вас?

– Нет, нисколько… Я с удовольствием… Знакомьтесь, Вера Павловна: моя жена.

Вера Павловна пожала руку Шурочки и сказала:

– Теперь я понимаю, почему вас никогда не увидишь с Александрой Прохоровной. Такую хорошенькую жену страшно выводить из дому: уж слишком большое искушение для сильного пола.

Шурочка зарделась от удовольствия и в свою очередь сделала комплимент Вере Павловне:

– Вы самая красивая у нас в городе.

Вера Павловна что-то скороговоркой произнесла о своей старости и пошла за Гусевым. Он любезно поздоровался с Шурочкой и Ковалем. Тем временем подошла очередь, и Коваль взял билеты.

До начала сеанса оставалось еще минут сорок, и Вера Павловна предложила прогуляться по скверу.

Женщины сразу нашли общий язык. Узнав, что Шурочка работает в библиотеке, Вера Павловна заговорила о книгах.

– Вы читали Дос-Пассоса? «Сорок вторую параллель»? Божественная вещь! Так своеобразно написано. Эти кинокадры на манер предисловия. Вначале я, откровенно говоря, не разобрала как следует, в чем дело, и готова была уже бросить книгу. Потом увлеклась. Очень оригинально. У нас так не пишут, западный стиль. Правда?

Шурочке «Сорок вторая параллель» не нравилась, но спорить с Верой Павловной не хотелось, и она сказала только:

– Чересчур сложная форма, по-моему, и рядовые читатели берут без особой охоты.

– Пожалуй, вы правы, – поспешила согласиться Вера Павловна. – Это книга на особого читателя. На рафинированного, так сказать… Книги, в известной мере, можно сравнить с женскими модами. Уровню культуры женщины соответствуют и ее представления о фасоне одежды. Вот смотрите, идет девушка. Ее фамилия Иващенко… Вы знаете ее? Я тоже случайно познакомилась. Ее мать прекрасно шьет, но фасона выбрать не в состоянии. Я уверена, что вы такое платье не надели бы… Это сейчас уже не модно. Сейчас шьют косой клеш в талию, рукава «окорок», чтоб пышно было, и недлинные. А вообще, когда я была в Москве, мне сказали, что очень модны троакары. Из любого материала…

Мужчины молчали. Говорить было не о чем, и они прислушивались к разговору жен. Вера Павловна заметила это и переменила тему разговора.

– Что мы всё о модах и платьях! Мы как-нибудь встретимся с вами наедине, – сказала она Шурочке, – и тогда уж вволю наговоримся о наших женских делах… Вы слышали, – обратилась она к Ковалю, – Синицына посадили. Говорят, что он враг народа… Сейчас всех сажают. Ужас!

– Ну что ты говоришь, Верочка? – вмешался Гусев. – Если человек не виновен, его не посадят. Наверное, заслужил.

Коваль искоса взглянул на Гусева и подумал: «Совсем иначе заговорил, чем раньше. Уже не болтает… Сам, небось, боится».

Но Вера Павловна заговорила уже о другом. Она расспрашивала Шурочку о расположении комнат в квартире, о соседях. Шурочка мигом выложила все свои домашние заботы: соседи сварливые, рамы рассохлись, бак в кухне не греет воду для ванной, мебели нет – в квартире хоть в футбол играй, как говорит Миша…

– Почему же вы не купите? – удивилась Вера Павловна. – Сейчас в магазинах появилась мебель.

Не требовалось особой дипломатии, чтобы выяснить, в чем дело. Шурочка старалась избежать щекотливого объяснения, но Вера Павловна быстро докопалась до истинной причины. Она взяла Шурочку под руку и сказала тихо, но так, чтобы слышал и Коваль:

– Вы простите меня, что я осмелюсь предложить вам взаймы… Мы не достаточно близки с вами. Но, поверьте, я от чистого сердца. У нас есть деньги. Мы могли бы дать взаймы две – три тысячи… Или сколько вам понадобится. Со временем возвратите.

Коваль запротестовал, сказав, что поставил себе за правило не залезать в долги.

– Нет правила без исключения, – возразила Вера Павловна. – Ничего худого не вижу в том, что вы в виде исключения возьмете у нас… Ведь это вам нужно!

– Не так уж спешно, – буркнул Коваль.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, – настаивала Вера Павловна. – Вы начальник цеха, к вам приходят люди… Наконец, на завод иногда приезжают иностранные делегации. Могут вдруг заявиться к вам на квартиру… Вы же понимаете, как неудобно получится: начальник цеха, советский инженер – и квартира не обставлена.

– Вера Павловна права, – сказал Гусев. – Таких вещей нельзя не учитывать.

Коваль промолчал.

После окончания сеанса еще долго гуляли в сквере. Прощаясь, Вера Павловна настойчиво приглашала Шурочку заходить. И Гусев – тоже, добавив, что всегда рад видеть в своем доме Коваля.

– Ты напрасно наговаривал на них, – сказала Шурочка, когда они остались одни. – Хорошие люди.

– Может быть, – отозвался Коваль, хотя от всего разговора у него снова остался какой-то неприятный осадок.

– А она красивая! – сказала Шурочка. – И умная. Знает литературу, вкус хороший. И счастливая… Видишь, она когда хочет в Москву ездит. А я еще никогда не была в Москве… Он ведь столько зарабатывает, сколько и ты? Да, Миша?

– Сейчас, кажется, даже меньше, – отозвался Коваль.

– Откуда же у них деньги?

– Не знаю. Наверное, старые сбережения.

– Хорошо, когда есть деньги! – задумчиво сказала Шурочка.

Глава девятая

– Да, дорогой мой товарищ, дела у тебя в порядке. Но в сводке этой не только цифры. Люди здесь, их мысли, чувства, надежды, ошибки, успехи, провалы. Нельзя забывать об этом.

Коваль обиженно взглянул на Сигова.

– Что ты, Иван Петрович! Я понимаю это.

– Верю. Школу ты прошел хорошую. Но человек остается человеком. И у каждого бывают промахи.

– Бывают, конечно, – согласился Коваль. – Но ты к чему это? Скажи яснее.

– Скажу, скажу, за этим и пришел.

Сигов встал и прошелся по кабинету. Потом взял наугад одну из папок, лежавших на столе, прочитал вслух надпись: «Приказы по цеху».

– Вот она и есть, – сказал Сигов, но не раскрыл ее, а положил на место.

– Прочитал я твой приказ по поводу аварии и мероприятия, которые вы наметили.

Коваль встревожился.

– А что, неправильно мы сделали?

– Правильно.

– Так в чем же дело?

– А дело, дорогой мой товарищ, в человеческой душе. О Сокирке хочу с тобой поговорить. Я тогда, после собрания, просил тебя внимательно во всем разобраться. А ты, значит, решил снять его с должности, сделать слесарем, на побегушках.

– А что же, по-твоему, – неправильно? За такую аварию под суд отдают. Кто же с ним сейчас на стане захочет работать, когда он показал себя рвачом, товарища подвел? Силен, видать, в нем цыганский дух. Надо проучить одного, чтобы другим неповадно было повторять.

– Правильно, – согласился Сигов, но лицо его сделалось хмурым.

– Ну так в чем же дело? Вроде какой-то комедии получается, – с недоумением сказал Коваль. – Правильно, правильно, а что-то, выходит, неправильно?

– Вот это ты верно сказал. В общем и целом рассудили вы правильно: человек должен сполна отвечать за свои действия. И то правильно, что надо иногда построже наказать одного, чтобы другие не повторяли его ошибок. Но для партии люди – это не безликая масса. Общество – это не что-то отвлеченное, а сто восемьдесят миллионов живых людей, и счастье надо дать каждому, чтобы социализм каждый почувствовал. Тут, дорогой мой товарищ, в корень глядеть надо. Почему человек так сделал – со злым умыслом или случайно? Кто его вдохновлял, кто останавливал? Тут дело тонкое. В нем стоит разобраться.

Сигов разжег потухшую папиросу и продолжал:

– Жизнь куда сложнее, чем иногда кажется. Нельзя с одной меркой подходить ко всем явлениям и ко всем людям. – Он встал со стула и походил по кабинету. – Представь себе одну обыкновенную семью: муж, жена, дети, бабушка или дед. Неважно, в конце концов, сколько в ней человек. Одна семья, связанная родством и многим другим. И все-таки сложно бывает иногда примирить даже в одной семье различия во взглядах людей на жизнь, в характерах, наклонностях и прочем. А теперь представь себе все это в масштабах такой огромной семьи, как наша страна. Каких только людей, характеров, наклонностей, привычек нет в этой семье!

– Это ясно, – заметил Коваль. – Сколько людей – столько характеров.

– Есть такие люди, что мешают нам строить новую жизнь, и мы с ними боремся. Есть такие привычки, которые тянут нас назад, – и мы стараемся их вытравить. Но вместе с тем наша партия показывает пример терпеливого, чуткого отношения к людям. Возьми тех же цыган. Дико, конечно, в век теплоходов, самолетов, автомобилей бродить по свету на телегах, без пользы для общества, влачить жалкое существование полунищих. Хочется приютить их, указать им другой путь. И сделать это сегодня, сейчас, чтобы меньше лишений выпало на их долю. Но партия наша мудра и нетороплива. Она понимает, что принуждением здесь ничего не сделаешь. Хороший отец, когда видит недостатки своих детей, старается исподволь, осторожно навести их на путь истины. Так и партия. Терпеливо, не торопясь, осторожно обрезает отжившее, чтобы не обломать ни одной здоровой веточки…

Сигов сел рядом с Ковалем, спросил:

– Может быть, погорячился ты? А?

– Может быть, – ответил Коваль, подумав. – Но очень уж нехорошее настроение создало все это в коллективе. Сокирка вооружил людей против себя.

– Это понятно. Но все-таки нельзя не считаться с тем, какой человек это сделал. Его воспитывать надо, и долго еще придется заниматься этим. Он ведь признал свою вину. А за это одна половина вины снимается… Кто его друзья?

– Гнатюк, Чернов… Хорошие ребята.

– За девушкой ухаживает?

– За девушкой?.. Не знаю… Хотя… обожди… приходила ко мне одна, просила, чтобы строго не обошлись с ним.

– Кто такая?

– Мария Иващенко.

– Мария Иващенко? Дочка Степана Иващенко?

– Она самая.

– Та-ак. И что же она говорила?

Коваль недоуменно пожал плечами.

– Трудно было разобрать. То доказывала, что Сокирка не виноват. То винила Сокирку, что он чересчур горячий, недисциплинированный. Потом расплакалась и убежала, так и не смог ее удержать.

– Может случиться, дело здесь еще тоньше, чем кажется. Может быть, здесь не одного Сокирку выручать надо. Сколько времени он работает слесарем?

– Недели две…

– И как работает?

– Неплохо.

Сигов раздумывал несколько минут, потом сказал:

– Может, хватит уже? Как думаешь, Михаил?

– Поговорю с ним. Прощупаю, как настроен.

– Поговори… Надо парня поддержать. А убыток, что он нанес… Что ж, это издержки воспитания. Наше государство принимает на себя и не такие убытки, когда речь идет о судьбе человека.

Глава десятая

У цеховой конторки было шумно. Тонкой змейкой вытянулась очередь. Выдавали зарплату.

Федор, отойдя от кассы, пересчитывал деньги.

– Ну что, убавилась зарплата?

Федор исподлобья взглянул на спрашивающего.

– Пока не убавилась. Так и новых же норм еще нет! Подождем, увидим.

– Эх, ты, помощничек! Видно, Петрович недоучил тебя.

– А тебе что? Своего ума хочешь одолжить мне?

– Тебе сколько ума ни дай, все равно испортишь. Шиворот-навыворот все перевернешь.

– Да хватит вам! – воскликнул Виктор Чернов. – Дайте послушать, что человек рассказывает.

– Сказки из тысячи и одной ночи, – с насмешкой сказал Федор. – Баланда папаши Сергия.

– Ну, ты, дуралей, придержи язык!

Кружок теснее сдвинулся вокруг Сергея Никифоровича.

– И приснится же такое… Будто помер папа римский. Полетела, значит, душа его на небо, а там, понятно, сильный переполох. Шутка сказать, какое событие: прибывает на тот свет святейший из святых – сам папа римский, всю праведную жизнь служивший господу богу! Запел тут покойницкий хор, в раю арфы заиграли. В честь такого события еще сильнее стали поджаривать грешников в аду – во славу господа бога и его наместника на земле.

Бог, значит, поручает Илье разработать церемониал встречи папы Пия. Архангелу Гавриилу дал задание усилить посты у входа в рай и в ад, чтобы беспорядков не было. А надо вам, чтобы яснее была история, рассказать про порядки на том свете.

– Ну и завернул! – восхищенно сказал Борзенко.

– Тише, тише! Не мешай. Говори дальше, Сергей Никифорович.

– Да, так вот. Порядок там такой. В рай вход строго по пропускам, и часовые следят, чтоб грешник какой не пробрался. А выходи – сколько хочешь. Но кому охота выходить из рая! Сидят себе праведники, прихлебывают святую водицу и божественные разговоры ведут. А в аду порядки как раз наоборот: входи, сколько хочешь, а выйти – дудки! Без специального пропуска тебя ни за что не выпустят… Ну, так вот. Распорядился архангел Гавриил, чтобы усилить посты, расстелили на облаках ковры, расставили вдоль всего пути с этого света на тот музыкантов. И началось торжество.

Предстал папа римский перед лицом господа бога и начал, значит, отчитываться о проделанной работе: сколько молитв прочитал за свою жизнь, сколько грехов кому и на каком основании отпустил, сколько денег на процветание святой церкви собрал.

В этот момент случилась заминка. Начальник финансового отдела небесной канцелярии вдруг перебил папу римского и заявил, что, по его записям, в небесную канцелярию сдано меньше денег, чем собрано.

– Тут пахнет растратой, – сказал он.

Бог сердито взглянул на папу римского, и тот уже основательно перетрухнул. Но в это время пророк Илья что-то зашептал на ухо богу.

– Ладно, потом разберемся, – отмахнулся бог. – Пусть продолжает.

А папа рад, значит, что пока выбрался из беды, и елейным голосом продолжает отчет: сколько в каком государстве новых церквей открыто, какой доход получен от монастырских земель… В общем – говорит, говорит… А богу уже слушать надоело. Зевнул он – так, что гром раскатился по всему небу, – и молвил:

– Остальное в письменной форме представь начальнику канцелярии, я потом почитаю. А теперь расскажи мне лучше о борьбе с большевиками. Сидят они у меня в печенках, не стало мне житья от них в последнее время.

Папа римский обрадовался, что дело повернулось в эту сторону (а то, глядишь, начальник финотдела опять к чему-нибудь придерется), – и пошел клясть большевиков. Они и такие и сякие, и в церковь не ходят и против бога агитируют, и детей не крестят…

– Да что ты мне рассказываешь, – перебил его бог. – Что, я без тебя не знаю, какие они, большевики? Ты толком мне скажи: скоро ли конец им, большевикам, будет? Они же, сукины сыны, вот-вот по миру пустят меня.

Папа римский говорит, значит, что денно и нощно молился об этом, что объявил крестовый поход против большевиков…

– Опять он мне свое, – раздраженно крикнул бог. – Что мне от твоих молитв, когда коммунистов не меньшает, а с каждым днем становится все больше!

– С вашей божьей помощью добьем мы большевиков, – покорно произнес папа.

– Я ему свое, а он мне свое. Что ты мне о божьей помощи трещишь!

Папа римский испуганно залепетал:

– Все, что на земле и на небесах, – в руках господних. Воля его – воля всех людей на земле, его послушных овечек и любящих детей.

– Видал, псалтырь мне читает, – рассвирепел бог. – Где твои послушные овечки и любящие дети? Что ты мне о воле божьей болтаешь? Разве ж я не хочу, чтобы все верили в меня и ходили в церковь молиться? Так не слушают же, сукины сыны, не верят. Я им внушаю, а они не верят. Понял? Не ве-рят!

Папа римский выпрямился и, впервые взглянув украдкой на бога, робко сказал:

– А чем же я виновен, что не верят? Раз вы ничего сделать не можете, так я и подавно не сделаю!

Бог совсем из себя вышел.

– Бездельники! – кричит. – Раз ничего сделать не можете, так и не лезьте в церковь. Наживаетесь только на мне! Спекулируете моим именем.

Папа оторопел, и у него промелькнула мысль: «Да что он на меня орет? Сам ничего сделать не может, а я отдувайся. Эксплуататор проклятый!»

Но не успел папа римский подумать это, как бог побагровел и, вытаращив глаза, начал кричать истошным голосом:

– Ты думаешь, я не знаю, что копошится сейчас в твоей дурьей башке? От бога ничего не скроешь. Ах ты, еретик! – И, обратившись к окружающим его архангелам, распорядился: – К черту папу! Положить его на самую горячую – тринадцатую – сковородку. И пусть жарится в аду до тех пор, пока на земле коммунисты будут.

Завизжали тут черти в аду, заголосили ангелы и архангелы. А Илюша-пророк, тяжело вздохнув, сказал:

– Плохи наши дела!

Этот вздох громом прокатился по небу… И я проснулся…

Дружный смех вознаградил рассказчика.

– Ну и заправит же Сергей Никифорович!

– Как он это выдумывает?

– Послушал бы папа римский, враз отлучил бы его от церкви.

Сергей Никифорович довольно ухмыльнулся.

– Сказал еще! У папы римского зуб против меня как раз за то, что я сам от церкви отлучился… Ну да ладно, подвигайся, товарищи, уже очередь подходит. А вон наши буржуи идут. Сколько заработал, Саша? – обращаясь к Гнатюку, спросил Сергей Никифорович.

– Тысячу сто, за месяц. Полный карман.

– А Виктор?

– Тысячу двадцать.

– Так с вас причитается, – бросил Федор. – Хоть бы пол-литра поставили.

Виктор замялся.

– Что, пожалел уже? – настаивал Федор. – Не знал я, что ты такой жадный.

– Чья бы корова мычала… Сам зубами за каждую копейку держишься.

– Ты прямо говори: ставишь пол-литра или нет?

– Подумаешь, пол-литром испугал. Ты выпей, я тебе и литр поставлю. Пошли, ребята, кто хочет. А вот и Михо. Пошли с нами, Михо.

Михо отошел от кассы и спрятал деньги в карман.

– Пошли.

Но у проходных ворот к Михо подошла Катя Радько.

– Ты куда это?

– А что?

– Мне поговорить с тобой надо.

Михо замялся.

– Срочно? – Он глянул в сторону уходящих ребят. – Я сейчас догоню, – крикнул он.

Федор оглянулся и сказал с насмешкой:

– Нет, видать, без тебя сегодня банкетничать.

Михо взглянул на Катю и объяснил:

– Получка сегодня, решили выпить пойти… И на работе восстановили меня, тоже повод…

– Федор всегда повод для выпивки найдет. Ты поменьше слушай его… Повод сегодня другой. Марийка именинница. Ты знаешь?

– Не знаю. А что?

– Ничего особенного. Думала: может быть, ты не знаешь… Подарок ей купил бы.

Михо покраснел и пробормотал невнятно:

– Хорошо, что сказала… Съезжу в город.

Михо долго носился по магазинам, не зная, что купить. Потом вспомнил вечер в клубе, когда Саша Гнатюк вернулся из Москвы, его подарок…

…Приняв из рук Михо пакетик, Марийка тихо сказала:

– Спасибо, Михась!

– Чего «спасибо»! Может, еще не понравится.

Марийка развязала голубенькую ленточку, которой был перевязан пакетик. В нем оказалась косынка. Марийка развернула ее. На нежном салатном фоне пестрели большие яркие цветы: красные, синие…