Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– Как «при чем»? – рассмеялся Сигов. – Давай-ка мысленно заполним анкету. Год рождения? Молодой. Образование? Высшее. Отношение к советской власти? Самое хорошее и непосредственное. С людьми работать умеет. Все новое поддерживает. Трудовая деятельность – как на ладони.: землекоп, машинист стана, начальник смены… Все, что требуется. Так, Миша?
Коваль молчал, все еще находясь в замешательстве.
– Смотри, как растерялся парень! – воскликнул Сигов. – Иди домой, подумай, а вечером приходи на заседание парткома, там решать будем.
Коваль не пошел домой. Надо забежать в клуб к Шурочке, поговорить с ней. Что скажет Шурочка?.. И что скажет Вера Павловна?.. Об этом думать было как-то неприятно. Скажет, специально критиковал Гусева, чтобы выслужиться. Ну и пусть говорит!.. А ему хочется быть начальником цеха? Коваль даже остановился и мысленно представил себе: кабинет Гусева, большой стол, покрытый зеленым сукном… Цех… Большой цех, он теперь стал казаться еще больше. Потому что теперь цех – это все: и станы, и отделка, и механический… И много-много людей… До сих пор ты отвечал только за тех, с кем работал в одной смене. А теперь будет иначе. Ты дома, а в цехе работают. И ты за них тоже отвечаешь… Днем и ночью… Это, должно быть, трудно… Да. Но это интересно… Можно будет совсем иначе все сделать, не так, как при Гусеве… И люди, наверное, будут довольны, что его назначили начальником цеха. Гнатюк, Чернов, Козуб, Клименко… Все свои.
Коваль обрадовался, когда, зайдя в библиотеку, увидел, что там нет посетителей.
– Почему ты пришел? – встревоженно спросила Шурочка. – Что-нибудь случилось?..
– Нет… Да. Мне нужно с тобой поговорить, посоветоваться.
– Ну, что такое, говори скорее.
– Меня сейчас вызвали в партком… Петрович. Сказал, что хотят назначить начальником цеха.
– Тебя? – Удивление и радость появились в глазах Шурочки.
– Да, меня.
– Ты согласился?
– Еще не знаю. Трудно это… Опыта нет.
– Глупый ты мой. Соглашайся. Конечно, соглашайся! Мало разве таких молодых, как ты, выдвигают. И не только начальниками цехов. Директорами. На сколько Коломиец старше тебя?
– На два года.
– Вот видишь. А его назначили директором. И он же неплохо работает?
– Неплохо.
Шурочка поцеловала Коваля.
– У-у, медведь мой, – заговорила она нежно. – Теперь медведь мой станет большим начальником. Совсем не подступись. Злой будет, выговора начнет выносить. И дома, смотри, книгу приказов заведет.
Она расхохоталась, и Коваль тоже рассмеялся.
Но Шурочка вдруг присмирела и спросила нерешительно:
– Нам теперь, наверное, квартиру дадут? Правда, Мишенька?
– Не знаю. Наверное, дадут.
– А сколько Гусев получает?
– Кажется, полторы тысячи. Не знаю точно.
– Ого! Столько денег! Вот мы всего накупим!
– Ну что ты говоришь, Шурочка, – растерянно сказал Коваль. – Нехорошо как. При чем здесь квартира, деньги?..
Лицо Шурочки потускнело и сделалось печальным.
– А разве нельзя об этом говорить? – спросила она удивленно. – Каждый человек хочет лучше жить.
– Правильно, Шура. Об этом можно говорить. Только не сейчас… Сейчас я хотел о другом.
– Прости меня, – сказала Шурочка виновато. – Я всегда лезу со своими глупыми вопросами. Больше не буду, Мишенька.
Коваль поглядел на растерянное лицо Шурочки и поцеловал ее. Но ему было почему-то не по себе.
Глава шестнадцатая
Как ни хотелось Михо, но на завод он попал не сразу. С утра Гнатюк должен был пойти на работу и вечером попросил Чернова:
– Завтра пойди с Михо в отдел кадров и оформи его в прокатный цех. Скажешь, что я с Коломийцем договорился. Там быстро всё сделают.
Но разве предугадаешь все козни, которые может подстроить жизнь! Начальника отдела кадров Гандзия призвали в армию. Назначенный вместо него Петр Прокофьевич Щетинин, бывший его заместитель, почувствовав себя полновластным хозяином, вел дела так, как считал нужным.
– В советском учреждении должен быть порядок, – говорил он секретарю отдела кадров Кате Радько. – Дай людям волю, так они из любого учреждения кабак устроят. А у нас должен быть порядок. Ясно? – Откинувшись на спинку кресла, Щетинин поглядел на чернильный прибор и, заметив, что он стоит не точно по центру стола, передвинул его, довольно повторяя: – По-ря-до-чек.
Потом вскинул кабаньи глаза на Катю и продолжал:
– А у нас учреждение особое. – Слово «особое» он произнес с ударением. – Мы кадрами занимаемся. Мы должны не просто пропускать людей, как пропускают через санпропускник – обмыл, выжег вшей из белья, и будь здоров! Нам надо каждому человеку внутрь залезть, знать, что у каждого делается под ногтем.
Увидев, что Катя улыбается, он недовольно сказал:
– Чего смеешься? Это правильные слова. Мы должны знать все, что у человека. Да, да! Тебе противно это? А мы и должны копаться в грязи, знать о человеке не столько хорошее, сколько плохое. О хорошем он сам расскажет, а вот грязное… То, что показывать людям не хочется, он постарается спрятать подальше…
Маленькие глазки Щетинина становились в это время еще меньше. Мясистый синеватый нос, торчавший, как уродливая картофелина, на конопатом лице, производил хлюпающие звуки. Катя никогда не видела бегемота, но когда Щетинин начинал вот так хлюпать носом, она думала: «Хлюпает, как бегемот», – и брезгливо отворачивалась от него. А Щетинин продолжал с увлечением:
– А мы эту кадру за ушко да на солнышко, – (хлюп-хлюп). – За ушко да на солнышко. Выходи-ка сюда и расскажи: кто твой папа, кто мама? А если папа и мама хорошие, давай-ка глянем, кто дед, кто бабка, кто тетя, кто дядя…
Лицо Щетинина стало лукаво-хищным. Он поднял правую руку и, уткнув указательный палец в предполагаемую «кадру», назидательно произнес:
– Жизнь, она долгая, считай год за годом, день за днем, а каждый день – это двадцать четыре часа. Человек чего только за свою жизнь ни натворит, с кем только ни встретится, сколько друзей и товарищей у него! А кто они, что делали, что делают?.. Ты только возьмись как следует за личное дело – и все раскопаешь. Вчитайся в каждую строчку биографии – и найдешь, обязательно что-нибудь найдешь… И тогда ходу ему не давай…
Катю выводили из себя эти разговоры.
– Да разве так можно, Петр Прокофьевич? – возражала она.
– А ты что хочешь: без разбора всех пропускать? Так нет же, не допустим! Я разоблачу этот оппортунизм. Это… – (хлюп-хлюп). – Это вражеская деятельность!..
Катя вспылила.
– Насчет вражеской деятельности вы поосторожнее. Вы вот блохоискательством занимаетесь, а настоящего врага наверняка провороните… Да, да, я то уж вас знаю. Вы как родинку на лице человека увидите, так он уже, выходит, меченый, не подходит. Вам только совсем чистеньких, без единого пятнышка подавай, эти вам подойдут. А может, у них родинок снаружи нет, зато душа темная и в середине, в мозгу, ни за что не зацепишься, ни одной извилинки, как резиновый мяч, – так это вам ничего… Разве так проверять надо людей?!.
В это время вошел регистратор. Катя замолчала и собиралась выйти из кабинета, но услышала, как регистратор сказал:
– К вам тут пришел рабочий какой-то из прокатного цеха, с цыганом.
Катя встрепенулась. «Неужели Михо?» – подумала она с радостью.
– Пусть подождут: видите, я занят, – недовольно буркнул Щетинин.
– Они уже больше часа ждут, – сказал регистратор, но, заметив недовольный жест Щетинина, пожал плечом и вышел из кабинета.
– Пойду погляжу, – сказала Катя Щетинину.
– Что ты глядеть будешь? – спросил он.
Но Катя не стала объяснять. Она вышла из кабинета и спустя две минуты вернулась. За ней шел Виктор Чернов, а вслед – Михо, неловко переступивший порог и остановившийся у двери. Он расстегнул пальто, но тут же начал застегивать его на все пуговицы, не сводя пугливого взгляда со Щетинина, развалившегося в кресле за огромным письменным столом.
– Михо на завод хочет поступить, пришел оформляться, Петр Прокофьевич, – радостно выпалила Катя.
Щетинин строго посмотрел на нее.
– Какой Михо?
Катя скороговоркой, обрывистыми фразами принялась объяснять Щетинину, в чем дело. Но тот остановил ее:
– Карточку учета заполнили?
У Кати от злости дернуло губы, она с ненавистью взглянула на Щетинина, но, вспомнив о Михо, сдержалась.
– Сейчас узнаю.
Спустя минуту она возвратилась и положила перед Щетининым плотный листок. Щетинин вынул из футляра очки, не спеша протер стекла, аккуратно заложил дужки за уши. Потом открыл ящик стола, вынул сигарету и лезвие безопасной бритвы. Определив на глаз середину сигареты, разрезал ее пополам. Одну половинку положил обратно в ящик, другую вложил в толстый янтарный мундштук. Аккуратно смел со стола в подставленную ладонь крохи табака, раскурил сигарету, два раза хлюпнул носом и только после этого взял в руку карточку.
– «Сокирка Михаил Игнатович», – прочел он вслух.
– Сокирка, – тихо проговорил Михо и снова почему-то начал расстегивать пальто.
– Хорошо, садись, сейчас поговорим, – сказал Щетинин и, словно только сейчас заметив Чернова, грубо спросил его: – А тебе чего?
«Ух и шкура! – со злостью подумал Виктор. – Как только мог сохраниться такой бюрократ? Точно, как в „Крокодиле“ рисуют».
– Я с Михо… С товарищем Сокиркой, – сказал он. – Помогаю устроиться на работу. Товарищ Гнатюк говорил…
– Протекцией, значит, занимаешься, – иронически бросил Щетинин. – Если у человека всё в порядке – ему протекция не нужна. Без помощи обойдется. Ты подожди в приемной, я сам займусь с товарищем Сокиркой.
Слово «товарищ» он произнес подчеркнуто вежливо, точно передразнивая Чернова, и два раза хлюпнул носом.
– А чего я буду ждать там? – возразил Чернов. – Я тут лучше постою, послушаю.
Но Катя, зная, что ссора со Щетининым только осложнит дело, сказала Чернову:
– Выйди, Виктор, и подожди.
Щетинин окинул ее недобрым взглядом, но промолчал.
Когда Виктор вышел, Щетинин спросил Михо:
– Значит, национальность – цыган?
– Цыган, – подтвердил Михо.
– Социальное происхождение?
Михо не понял и умоляюще взглянул на Катю. Она улыбкой успокоила его и ответила Щетинину:
– Какое же у него социальное происхождение? Из табора он, с отцом ходит, слесарничает, лудит…
– Частник, значит?
Катю взорвало.
– Да что вы пристали к нему? – запальчиво крикнула она. – Частник, частник! Он из табора, от отца ушел, а вы ему целый допрос тут устраиваете.
Щетинин встал во весь рост, снял очки и, глядя на Катю так, как смотрит судья на подсудимого, сказал строго, отчеканивая слова:
– Мы для того здесь посажены, чтобы изучать людей, – (хлюп-хлюп). – Вы забываете, что работаете в отделе кадров.
– А вы забываете, что у человека, кроме анкеты, душа есть.
– Душа, душа! – передразнил ее Щетинин. – Мало краж у нас в цехах. Вам еще нужны?
Михо рванулся со стула, лицо его от гнева стало синим, руки сжались в кулаки. Он в упор посмотрел на Щетинина. И столько злости было в его взгляде, что Щетинин отшатнулся и даже прикрыл лицо рукой, как будто защищаясь от удара. Катя подбежала к Михо. Но он и сам уже обмяк, гнев сменился растерянностью. Он разжал кулаки, беспомощно опустил руки и, грустно взглянув на Катю, точно прощаясь с ней, пошел из кабинета.
Катя бросилась за ним, но у двери обернулась и крикнула Щетинину:
– У-у, мухомор проклятый!
В приемной не было уже ни Михо, ни Виктора. Набросив на себя пальто, Катя выбежала на улицу. Она увидела Виктора, удерживавшего за руку Михо.
– Ну обожди, Михо, – уговаривал его Виктор. – Ну прошу тебя, обожди минутку, я забегу к Кате и узнаю, в чем дело.
Увидев Катю и все еще не выпуская руки Михо, он спросил:
– В чем дело? Что там случилось?
– Эта чернильная клякса кого угодно выведет из себя, – с раздражением ответила Катя. – Под видом проверки душу из человека вымотает.
– Пойдем к директору, – предложил Виктор.
Катя взглянула на часы.
– Без десяти одиннадцать. Нет, к нему сейчас не пройдешь, диспетчерское совещание. Пойдем лучше к Петровичу.
Она взяла Михо под руку и сказала ласково:
– Ты не унывай, Михо. Всюду есть и хорошие и плохие люди. Сейчас пойдем к секретарю парткома, он быстро все сделает.
Они пошли по улице, ведущей к заводским воротам. Неторопливо падали крупные хлопья снега, кутая землю, деревья, дома в белый пуховый платок. Бежали из школы дети. Они бросали друг в друга снежки. Девочка лет семи – восьми остановилась и, подставив маленькую покрасневшую от мороза ручку, ловила снежинки, а поймав, слизывала их с руки языком.
– А вот как раз и Петрович идет, – сказала Катя, увидев человека, выходившего из большого двухэтажного здания конторы. – Пойдемте скорее, ребята, а то разминемся.
Михо узнал человека, выступавшего в клубе. Марийка говорила, что он был вместе с Сашей в Москве.
Он подставил руку, точно так, как это сделала только что девочка, поймал снежинку, поглядел на нее и по-ребячьи улыбнулся. Это был среднего роста мужчина, широкий в плечах, крепкий. На вид ему было лет пятьдесят. Серебристые виски почти сливались с заснеженным воротником из искусственного черного котика. Гладко-выбритое лицо – немного скуластое, суровое; но как только он улыбнулся, глаза стали добрыми. Он был в коричневом, пальто и хороших хромовых сапогах, в калошах. Глядя на человека, он слегка прищуривал глаза, – видно, от близорукости.
– А мы к вам, Иван Петрович, – сказала Катя, подходя к нему. – Или вы куда собрались?
Сигов с каждым поздоровался за руку и взглянул на часы.
– Собирался на завод. А у вас срочное дело?
У него был низкий, немного глуховатый голос. Слова он выговаривал четко, неторопливо, будто тщательно отбирал каждое.
– Срочное, – сказала Катя. – Хотя, говорят, что возвращаться – это плохая примета. Может быть, здесь поговорим?
Сигов внимательно взглянул на Михо и понял, что дело, повидимому, связано с ним.
– Зачем же стоять на холоде? – сказал он, улыбнувшись. – Пойдемте ко мне, там потолкуем. Если в приметы верить, жить на свете нельзя. То приснилось что-то – жди беды, то кто-то дорогу перешел – не к добру. Так и выходит, что всюду тебя подстерегают опасности. – Он открыл дверь и, пропустив гостей, пошел за ними. – А вот мы на этот раз проверим, правильны приметы или нет, – сказал он, поравнявшись с Михо. – И наперекор всему сделаем так, чтобы возвращение принесло всем нам удачу… Скоро весна. Половодье… Весенняя будет примета.
Когда зашли в кабинет, Сигов снял пальто, шапку и предложил пришедшим раздеться. Он разговаривал просто, и Михо показалось, будто он давно уже знаком с этим человеком.
Когда Катя рассказала Сигову, в чем дело, он снова пристально поглядел на Михо и заговорил с ним о делах семьи: много ли зарабатывал Михо с отцом, где поселились цыгане, когда собираются снова в кочевье. Получалось как-то так, что он вроде и не расспрашивал, а Михо сам все рассказывал.
– Немного, наверное, сейчас заработаешь слесарничаньем, – сказал Сигов не то вопросительно, не то утверждая.
И Михо поведал ему подробно о делах семьи, о таборе, о Чурило.
– Зимой в шатрах не проживешь, – заметил Сигов. – На квартирах, наверное, поселяетесь?
– Клуни снимаем, – сказал Михо. – Люди боятся пускать цыган. – Он густо покраснел.
Сигов заговорил о заводе и, словно вопрос о поступлении на работу уже решен, спросил Михо:
– А поселились вы где?
Михо ответил, что переночевал в общежитии, у Гнатюка.
– Понравилось там?
– Понравилось, – ответил Михо. – Только, тетя Феня разрешила на одну ночь.
– Ну, это мы тоже уладим, – сказал Сигов и улыбнулся. – Раз понравилось в общежитии – там и оставайтесь. А сейчас я переговорю с отделом кадров.
Он снял телефонную трубку и вызвал отдел кадров.
– Товарищ Щетинин? Здравствуйте. Это Сигов. Сигов, говорю. Да, Сигов. К вам сейчас зайдет товарищ Сокирка, Со-кир-ка, он придет с товарищем Черновым из прокатного цеха… Недоразумение? Мы потом разберем. Так вы ускорьте оформление. И с пропуском попросите побыстрее уладить. Да, да, от моего имени попросите. В прокатный цех оформляйте, Ковалю я сам позвоню. А когда закончите прием посетителей, приходите в партком… Да, да. Тогда и разберем недоразумение.
Положив трубку, он улыбнулся по-детски непосредственно и тепло и, пожимая руку Михо, торжественно сказал:
– Ну что ж, товарищ Сокирка, счастливого пути вам в новую жизнь!
Глава семнадцатая
На другой день утром Михо пошел с Гнатюком на завод. В предрассветной мгле фонари горели тускло, точно устали за ночь. Подтаявший снег, схваченный внезапным ночным морозцем, застыл причудливыми острыми холмиками, и они крошились под ногами со стеклянным хрустом.
Из боковых улиц и переулков люди спешили на центральный проспект, ведущий к воротам завода. Старые рабочие – с маленькими черными железными сундучками, где лежал привычный домашний завтрак; молодежь – налегке, в стеганых кацавейках, плотно облегающих тело, в кепочках, хотя мороз все еще сердито пощипывал уши.
У ворот завода среди нескольких больших портретов на огромной доске Михо увидел лицо Саши Гнатюка и удивленно спросил:
– Это ты, Саша?
Гнатюк покраснел, хотя не первый день на заводской Доске почета висел его портрет и не первый раз с ним заговаривали об этом.
– Да… Мой портрет, – ответил он.
– А зачем это? – спросил Михо.
Гнатюк сразу даже не нашелся, что ответить.
– Зачем? Ну, как тебе объяснить? – Он потер рукой уши. – Кто хорошо работает и перевыполняет план, того вывешивают на Доску почета. Понял?
Он чувствовал, что этого объяснения недостаточно. «Потом растолкую», – решил Гнатюк.
Они подошли к воротам.
– Вынь пропуск, при входе надо предъявить.
Михо вынул из бокового кармана пиджака голубенькую книжку и с волнением протянул ее вахтеру. «Может, опять что не так?» – взволнованно подумал он и вспомнил злые глазки Щетинина. Но вахтер только бегло взглянул на пропуск, даже не взяв его из рук Михо, и равнодушно сказал:
– Проходите.
Михо разочаровало это равнодушие. Но задумываться некогда было. Через открытые дверцы в больших железных воротах они вошли в здание, заваленное какими-то круглыми железными катушками, заставленное железными чудовищами, громыхающее, ухающее, пугающее непонятным. Не успел Михо ступить и шагу, как Гнатюк потянул его за руку.
– Обожди. Осторожно! – крикнул он.
Над Михо на цепи пронеслась огромная железная катушка, каких было много кругом.
– Это слиток, – сказал Гнатюк, указывая на катушку. – Из него делают трубу. Видишь, вот такую. – Он показал Михо несколько сваленных на полу больших труб.
Михо однажды видел, как на одной из улиц поселка трубы опускали в выкопанные ямы. Но эти трубы были во много раз больше.
Когда они пошли дальше, Гнатюк снова схватил Михо за рукав и сказал:
– Обожди.
Мимо них проехала высокая тележка, на которой лежала такая же железная катушка, как и те, но просверленная в середине и не черная, а совсем красная, почти белая. От нее несло жаром, а изнутри, из отверстия, вырывалось изумрудное пламя.
– Это так нагрели ее? – спросил Михо.
– Да. Слиток нагрели, потом вон на том стане прошили. А теперь пойдем я тебе покажу, как из этой гильзы сделают трубу.
Они подошли к чему-то такому, что напоминало Михо большие железные ворота. Из них вырывалось пламя. И пар. Все вокруг гудело и трещало. Михо увидел, как раскаленная катушка скатилась с тележки в длинный железный желоб. Машина раскрыла железную пасть и, схватив катушку, то втягивала ее в себя, то выпускала. И каждый раз катушка становилась все темнее и тоньше, вытягиваясь в длинную трубу.
Михо был ошарашен всем виденным, шумом и грохотом. Проходили незнакомые люди, некоторые из них останавливались, и Гнатюк знакомил Михо с ними. Но Михо фамилий не запомнил. Запомнился только старик-рабочий – Сергей Никифорович, которого он видел когда-то в клубе, когда первый раз был там с Марийкой. Старик взглянул на Михо потускневшими, но добрыми глазами и ласково сказал:
– Добро пожаловать! Мы молодежи всегда рады. Когда молодых больше – живее дело идет.
Когда началась смена, Гнатюк принес табуретку и, поставив ее недалеко от будки, где работал, сказал:
– Ты посиди, пока начальник цеха Коваль придет, а тогда пойдем вместе к нему.
Коваль. Эту фамилию Михо уже слышал на собрании. И Петрович называл ее. Но Михо встречал ее и раньше… Коваль. Он хорошо помнит, что знал эту фамилию раньше, но где он ее слышал, Михо вспомнить не мог.
Через час после начала смены Гнатюк подошел к Михо и сказал:
– Пошли. Начальник уже пришел.
Они вошли в одну из дверей, пробитых в стене цеха, и оказались в конторе. Здесь было сравнительно тихо, гул машин доносился издалека, приглушенно. Гнатюк, подбадривая Михо, вошел в небольшую комнату. У стола, просматривая какие-то бумаги, сидел человек лет тридцати, с большой шевелюрой густых черных волос и усиками под самым носом, казавшимися совсем маленькими на крупном, широком лице. Все в этом человеке, кроме усов, поражало своими размерами. Необычайно высокий рост, широченные плечи и, особенно, крупные руки – крепкие, рабочие, привыкшие, видно, держать не канцелярскую ручку, а молот и лопату.
Он угрюмо взглянул на вошедших и рявкнул на Гнатюка:
– Почему опять не сменили сальник?
Гнатюк принялся что-то объяснять, пересыпая свою речь словами, каких Михо никогда не слышал. Потом Гнатюк сказал, указывая на Михо:
– А это товарищ Сокирка, поступает в наш цех.
Лицо Коваля стало приветливым.
– A-а, новичок! Здоров, здоров! Садись, потолкуем.
Михо сел. А Коваль, обращаясь к Гнатюку, спросил:
– Куда же мы его направим?
– Мне кажется, лучше всего поставить его дорновым, – ответил Гнатюк. – А я постепенно буду приучать его к стану.
– Неплохо, – согласился Коваль. – А ты как думаешь, товарищ Сокирка?
– Я? – растерянно переспросил Михо. – А я и не знаю… Я ничего не знаю.
– Ну, это не страшно, – поспешил успокоить его Коваль. – Не боги горшки лепят. В свое время я тоже ничего не понимал, землекопом был, а подучился – и ничего, стал разбираться помаленьку.
При этих словах Михо сразу вспомнил, где он встречал фамилию Коваля. В газете, которую он читал в библиотеке тогда, первый раз! Там говорилось о пареньке, который из деревни пришел на завод. Коваль… Ну да. Так называли того паренька, – вспомнил Михо.
Тем временем Коваль вызвал мастера, познакомил с ним Михо и сказал:
– Три дня пусть походит, присмотрится, познакомьте его с правилами техники безопасности, выпишите спецодежду и все, что полагается. Деньги есть? – спросил он у Михо.
Михо не успел ответить.
– У меня возьмет на первое время, – сказал Гнатюк.
– Ну смотрите, а если туго, то можно для такого случая аванс выписать.
Когда уходили, Михо не выдержал и спросил:
– Про вас в газете писали, товарищ начальник?
Коваль удивленно взглянул на Михо и, рассмеявшись, сказал:
– Ого, еще как! Писали и пишут. Громят направо и налево… То за простои, то за брак, только успевай прикладывать примочки к шишкам. А что?
– Да так, ничего, – смущенно отозвался Михо. Потом набрался духу и выпалил: – А про другое… как вы приехали из села и учились – писали?
Михо увидел, как этот большой и сильный человек вдруг покраснел и, стараясь не глядеть в глаза, неловко проговорил:
– A-а, ты вот о чем! И про это писали…
Он решительно взмахнул рукой, как будто отгоняя смущение, и сказал прежним громовым басом:
– И о тебе напишут, смотри только хорошо работай.
Глава восемнадцатая
Работа дорнового оказалась нетрудной и несложной. Нажмешь рычаг, – и дорн – длинный стальной стержень, который придает трубе внутренний диаметр, – опускается в охлаждающую ванну. Нажмешь второй раз – стержень поднимается, надо смазать его и, захватив механически действующими клещами, подать к форголлеру – подающему аппарату стана. Главное – во-время подавать дорн, чтобы, когда подойдет прошитая гильза, ее можно было сразу надеть на дорн и начинать катать.
Михо понравилась эта работа. Главный на стане – Саша, машинист, он катает трубу, но Михо уже в первый день почувствовал, что машинист без него ничего не сделает. Если во-время не подашь дорн, все сразу остановится, слиток начнет остывать, катать станет труднее и смена выпустит меньше труб. Его захватил ритм производства, он старался не отстать, а даже опередить Сашу. Саша еще катает слиток, а дорн уже повис над форголлером – только подай новую гильзу и катай.
И все-таки Саша Гнатюк был недосягаем. Стоило Михо взглянуть на будку управления, и он сразу чувствовал, как далеко ему до Саши. Тот спокойно сидел в кресле и уверенно двигал рычагами.
Михо первое время казалось, что Саше подчиняются все в цехе. Саша даст гудок – и, слушаясь сигнала, подают гильзу с прошивного стана. А это значит, что и на печи быстрее дело пошло: будут выдавать новый слиток. Саша катает гильзу, а на пиле ждет Василий, он тоже зависит от Саши. И все – и Михо тоже – все как будто зависели от Саши Гнатюка.
Со временем Михо понял, что как ни важна работа машиниста пильгерстана, но и он тоже зависит от всех, и даже от него, Михо… Хотя Саша, конечно, самый лучший в цехе.
И очень не хотелось, чтобы сюда приходила Марийка. А чтоб пришла она через год или два, когда в кресле, вот так, как сидит сейчас Саша, будет сидеть Михо…
И все же на заводе Михо чувствовал себя хорошо. После работы – хуже. В общежитии было тепло, уютно, весело. Но чего-то не хватало… Может быть, волицы-волюшки, которую кто-то словно взял под уздцы. Хотя никто его свободы не стеснял. Наоборот, раньше он побаивался отца и должен был считаться с ним. Сейчас Михо был свободен. Работа на заводе отнимала только восемь часов. А потом – делай что хочешь. Но, как раз оставшись один, он не знал, что делать, тяготился.
Однажды пришел Ромка Дударов.
– Ну что ты выдумал? – убеждал он друга. – Зачем ты сам себя на цепь посадил? Далась тебе та работа. Гулял бы себе. Чи, может, из-за той учительши? – спросил он участливо.
– При чем тут учительница? – возражал Михо. – Не хочу я больше той жизни, Ромка, не хочу. Хочу жить как все люди. Понимаешь?
Ромка не понимал этого. Опустив печально голову, он хлестал кнутом по сапогу и молчал.
Приходила Замбилла. Она встретила Михо у заводских ворот и повисла на шее, горько плача. Михо в замешательстве глядел на проходящих рабочих и пытался оторвать от себя Замбиллу.
– Ну чего ты ревешь? – говорил он с досадой. – Не помер я, живой. Много зарабатывать буду, деньги тебе дам, вот увидишь.
– Не надо твоих денег, – голосила Замбилла. – Пойдем со мной, попроси батю, простит… Я знаю…
Михо оттолкнул ее и решительно проговорил:
– Не пойду.
Он видел Замбиллу еще раз. И ее и Ромку, и отца – всех, весь табор. Это было спустя неделю.
Весна возвещала о себе бойкими ручейками, возбужденными голосами перелетных птиц и тем особым запахом, в котором узнаешь верную примету наступления тепла.
Михо шел на работу во вторую смену. Чей-то знакомый голос вывел его из задумчивости.
– Агу! Эй!
Он увидел Чурило, подгонявшего лошадей. Это была его лучшая пара, но лошади вязли в грязи и с трудом тащили тяжелый шарабан. За ним ехал Дударов. А потом Михо увидел отца, стоявшего рядом с лошадьми и мрачно глядевшего на застрявшую в грязи кибитку. Вайда стоял с другой стороны и хлестал лошадей, а сзади, тщетно пытаясь сдвинуть кибитку с места, надрывалась забрызганная грязью Замбилла. Пот покрыл ее лицо, волосы выбились из-под платка. Она тяжело дышала и с тоской глядела по сторонам.
Сердце у Михо сжалось. Он рванулся вперед и взялся за колесо.
– Михо! – крикнула Замбилла. – Дад[3]3
Отец.
[Закрыть], Михо пришел.
Табор остановился. Расплескивая большими сапогами грязь, Игнат подошел к Михо. Лицо его было чужим и пасмурным. Он выжидательно смотрел на Михо.
– Он с нами пойдет, – крикнула Замбилла и обняла Михо. – Ты же видишь, он пришел… и пойдет с нами.
Михо отстранил ее.
– Не пойду… Я так… Помочь…
Что-то дрогнуло на лице Игната Он размахнулся и ударил Михо кнутом по лицу. Михо вытер рукавом кровь. Игнат размахнулся еще раз. Теперь красная полоса прорезала щеку Замбиллы.
– Ты куда? – исступленно крикнул на нее Игнат. – Не лезь! Слышь, говорю, не лезь!
Замбилла испуганно отпрянула в сторону.
Сокиркина кибитка тронулась с места и пошла за остальными. Табор уходил…
