Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Александр Винник
Приметы весны
Часть первая
В половодье
Глава первая
Гусев не спеша отвинтил крышечку термоса, и оттуда полилась густая струйка какао. Когда стакан наполнился, Гусев, так же не торопясь, завинтил термос и поставил его на подоконник.
Сигова всего трясло от злости, но он терпеливо ждал, когда начальник цеха заговорит.
Гусев отпил глоток какао и, откинувшись на спинку кресла, положил на стол холеные руки. Он глядел на них, точно любуясь. И Сигов тоже смотрел на эти две кисти, напоминающие что-то далекое от этого мира железа и грохота и в то же время что-то недоброе, цепкое, – попадись в них, и они стиснут тебя крепче, чем железные лапы крана. «Что руки, что душа – паучьи», – подумал Сигов.
– У нас с вами, надеюсь, одни интересы, – произнес наконец Гусев не то утвердительно, не то спрашивая.
– Допустим, – холодно ответил Сигов.
– Я пекусь о том, чтобы цех аккуратно выполнял план, и вы, надеюсь, печетесь о том же.
Сигов кивнул головой.
Гусев дважды глотнул из стакана, и кадык под гладко-выбритым подбородком дважды прыгнул вверх и вниз.
– Вот потому-то я и не могу позволить, чтобы в моем цехе производились опасные эксперименты.
– А что там опасного?
– Вы удивляете меня, товарищ Сигов. Я знаю вас давно, знаю как опытного рабочего, знаю как думающего человека. Неужели вы не понимаете, что наука остается наукой… на-у-кой, – повторил он, растягивая слово и в такт отбивая пальцами, – и против ее законов не позволено идти?
– Какой же тогда прогресс будет, если все время держаться одного и бояться нового? Так, по-моему… По-нашему, – поправился Сигов.
– Существенная поправочка, – иронически заметил Гусев. – «По-нашему» или «по-моему»? Положа руку на сердце, скажите: это одно и то же? Вы, лично вы, Иван Петрович Сигов, действительно думаете это, или вам приходится так думать?
– Коммунист перед партией не кривит душой, – отрубил Сигов. – Я сказал то, что думаю.
Глоток какао, и снова то же движение: Гусев положил кисти рук на стол и откинулся на спинку кресла.
– Напрасно вы обижаетесь, – сказал он примирительно. – Надеюсь, мне не запрещено высказывать свои мысли?
– Никто вам не запрещает… Но мы сейчас говорим не о том. Поговорим лучше о Гнатюке… Его надо восстановить в должности машиниста.
– А если завтра произойдет авария?
– Из-за этого аварии не будет. Гнатюк уже не раз катал больше нормы, и никакой аварии не было. Стан не из стекла, ничего ему не станется.
– А если произойдет? Кто будет отвечать?
– Смотря по какой причине произойдет.
Гусев хитро прищурил глаза.
– Причину бывает трудно установить. Металл может не выдержать нагрузку. И вообще весь технологический процесс построен на определенных расчетах. Мы достигли предела…
Сигов сделал нетерпеливый жест.
– Кто сказал, что это предел?
– У нас есть паспорта оборудования. И, кроме того, я хорошо помню предостережения Карла Шиммера. Он ни под каким видом не разрешал превышать производительность, установленную техническим паспортом, иначе снимал с фирмы ответственность за последствия. А Карл Шиммер, надеюсь, достаточно авторитетный человек для того, чтобы считаться с его мнением.
Пальцы белых, холеных рук барабанили по настольному стеклу. Сигов вспомнил: именно такие пальцы были и у Карла Шиммера. Только у него они были покрыты рыжими волосами. А у Гусева – совсем гладкие и, наверное, мягкие, как у женщины. Гусев лысый, а у Карла Шиммера была большая рыжая шевелюра. И все, разница только в этом, вероятно… Да, Карл Шиммер – судетский немец, капиталистический служака, а Гусев, кажется, русский. Тот сейчас за границей, а этот живет в Советском Союзе… Но все это вроде оболочки. А нутро у этого – как у Шиммера: остался душой в прошлом…
Вначале разговор с Гусевым злил Сигова, но упоминание о Карле Шиммере развеселило его. «Он смотрит на технику глазами Шиммера. А мы иначе смотрим. Поглядим, кто кого!»
Сигов молчал, размышляя. Теперь ожидал ответа Гусев. А Сигов не спеша вынул кисет, оторвал кусочек газеты и скрутил цыгарку.
– Разрешите закурить?
– Пожалуйста.
Сигов так же неторопливо достал спички. Зажег одну. Погасла. Зажег вторую. С удовольствием затянулся крепким дымом самосада.
Гусев не выдержал.
– И не только Шиммер такого мнения, – сказал он, не дождавшись ответа. – Вот вам литература по трубопрокатному производству, – указал он на шкаф с книгами. – Кстати, я получил последние номера заграничных журналов…
Он вынул из стола несколько журналов.
– «Блэст ферненс энд стимиленд», «Электрик инженерик», «Доклад американского института железа и стали», бюллетень фирмы «Демаг», журнал «Сталь и железо» – «Stahl und Eisen», – произнес он по-немецки и, смакуя, повторил: – «Stahl und Eisen»… Возьмите почитайте… – Ирония только на миг прозвучала в его голосе. Боясь, видимо, обидеть Сигова, он заговорил миролюбиво. – Я готов вам сделать переводы… Там как раз приведены данные о производительности трубопрокатных станов на американских и немецких заводах. И на Витковицких тоже, точно на таких же станах, как наши. Мы достигли предела, дальше идти нельзя. Более высокой производительности можно достигнуть только на других станах… О! Я надеюсь, что со временем они будут созданы. Но на таких станах, как наши, больше дать нельзя. Это предел. Пре-дел.
И пальцы в такт ударили два раза: «Пре-дел!»
Сигов продолжал молча курить.
– Мы достигли того, что дают на лучших заграничных заводах. Надеюсь, вы не думаете, что мы можем дать больше, чем дают на Витковицких заводах?
– А почему не можем?
Гусев удивленно вскинул брови.
– А вы серьезно думаете, что можем?
– Эге!
Гусев презрительно сжал губы.
– Простите, товарищ Сигов, но я не думал, что вы такой наивный человек. Сами мы не в состоянии были построить этот завод – нам пришлось закупать оборудование за границей. И производство тоже не смогли сами освоить – выписали специалистов из-за границы. И вы думаете, что этот… как его… Гнатюк может выработать больше, чем давали прославленные мастера заводов Нейгарта? Надеюсь, вы понимаете, что Запад послал к нам не худших своих мастеров, а лучших.
– Конечно.
– И Гнатюк, по-вашему, лучше их?
Сигов спичкой выковырял из мундштука окурок и погасил его в пепельнице. Он глубже уселся в кресло и заговорил так, словно только сейчас начался настоящий разговор.
– Так вот что я вам скажу, товарищ Гусев. Я те паспорта видел и, что там написано, тоже знаю. Только дело сейчас не в паспортах. Нам ихняя производительность не годится! Понимаете? Не годится! Если мы такую будем давать производительность, какую дают на капиталистических заводах, мы социализма не построим. Нам нужно дать производительность выше. Понятно?
– А кадры какие? – прервал его Гусев. – Вы, надеюсь, сами знаете, какие у нас кадры. Люди с трудом расписываются в платежной ведомости, техники не знают. А вы собираетесь Карла Шиммера затмить этим… Гнатюком.
– Опоздали, батенька, – сказал Сигов с добродушной насмешкой. – Проглядели, что случилось за эти два года. Сейчас не тысяча девятьсот тридцать третий! Вы того Гнатюка помните, что из фабзавуча пришел и как несмышленый котенок бродил около стана. А он теперь не тот.
– Какой же это он стал за два года? – с ехидцей спросил Гусев.
– А вы бы пошли к стану и понаблюдали пару часиков.
– Не вижу надобности.
– И напрасно… Интересные вещи можно увидеть.
– Любопытно какие?
Лицо Гусева было, однако, совсем равнодушным, на нем не видно было и следа любопытства.
– Какие? – Сигов задумался. – А вот такие, к примеру: дорн еще вынимают из трубы, а новый уже подают к замку.
– Ну-у! – насмешливо протянул Гусев.
– А пока сменяют дорн, – спокойно продолжал Сигов, не обращая внимания на насмешку, – как раз успевают сбросить гильзу в желоб стана.
– Ну и что же?
– А то, что время на этом выгадывается и больше прокатать можно. И никакая, выходит, нагрузка на металл и всякое другое ни при чем. Вы бы понаблюдали за Гнатюком – и другим машинистам посоветовали так работать.
Гусев нахмурился.
– У Гнатюка советуете мне техминимум проходить?
– Техминимум или не техминимум, а руководителям не мешает у рабочих иногда поучиться. Тем более, что люди пошли теперь другие. Они и грамоте подучились, и технику знают. Им только дай сейчас условия, и они так стрибнут… Эге, стрибнут, – повторил он, заметив, что Гусева передернуло от этого слова, – что Карлу Шиммеру и не снилось. Вот как я это понимаю.
Гусев хотел что-то возразить, но Сигов остановил его.
– Обождите, доскажу… И Гнатюка хвалить надо за то, что он дает такую производительность. Премию ему выдать. Хронометражистов на стан послать, чтобы записали, как и что у него получается. А вы его с должности машиниста сняли. Не годится это. Надо его восстановить на прежней работе.
– Это совет или приказ?
Сигов встал.
– Партийная организация не приказывает. Но за партией – народ. И если против идти – можно одиночкой остаться… А это опасное дело… Вот как.
Глава вторая
Новое общежитие понравилось всем. Даже Федор Рыжов, обойдя все комнаты, осмотрев шкафы и потрогав панцырные сетки на кроватях, удовлетворенно сказал:
– Да-а, это здорово. Довольно вшей кормить в бараках – может, хоть теперь заживем.
Переезд из барака в общежитие превратился в настоящий праздник. Последнее время жизнь в бараке наладилась. Стали забываться времена, когда с потолка свешивалась паутина, по стенам бегали прусаки и клопы и пятью чугунными печами нельзя было обогреть барак, так как в десятки щелей задувала пурга. В один из выходных дней комсомольская организация устроила воскресник. На помощь пришли девчата из женского общежития. Побелили, вымели сор, вытерли закопченные стекла. Катя Радько выхлопотала где-то полтора десятка метров бязи, и из нее сделали занавески на окна.
Гнатюк затащил в барак заместителя директора, и тот распорядился заменить четыре кровати с поломанными ножками, выделил еще несколько комплектов постельного белья, приказал сменить кастеляншу, не следившую за порядком.
В общем жизнь в бараке стала терпимой. И все же чувствовалось, что живешь не в доме, а словно в казарме. Двадцать кроватей выстроились вдоль стен. Как ни белили стены, а видна каждая дощечка, точно не дом это, а бочка, только очень большая. И особый запах дезинфекции, какого не бывает в домах. Этот запах постоянно преследует тебя, куда бы ты ни пошел…
Новое общежитие, названное образцово-показательным, было построено по типу гостиницы. В каждой комнате поместили по семи человек.
Ребята ликовали, обходя чистые просторные комнаты, где пахло только-только высохшей краской и недавно струганным деревом.
Так празднично было на душе, что Гнатюк временами забывал даже о том, что произошло на заводе. Он вдоволь набегался, пока разрешили наконец переезд в новое общежитие, до хрипоты накричался, выпрашивая в коммунальном отделе шкафы, вешалки, игры для красного уголка. А потом начались споры, пока расписали, кого в какой комнате поселить. Одному хотелось обязательно на втором этаже, другой на что только ни ссылался, доказывая, что его нужно поселить на первом, третий облюбовал комнату недалеко от красного уголка, четвертый… четвертый сам не знал, чего он хочет, и путал уже готовые списки, переселяясь из одной комнаты в другую…
Когда все наконец закончилось, Гнатюк уселся на мягкий диван в красном уголке и облегченно вздохнул. Теперь отдыхать! Но именно в эту минуту проснулось то, что заглушили хлопоты во время переезда. Гнатюк вспомнил разговор с Гусевым, презрительную улыбку, скривившую тонкие бесцветные губы начальника цеха.
– Вы переводитесь в помощники машиниста. Мы не можем позволить каждому обращаться с государственным оборудованием так, как ему заблагорассудится. Ваши фокусы могут нам дорого обойтись. И я не позволю больше никаких экспериментов. В цехе есть инженеры, они пусть и занимаются технологией. А ваше дело – соблюдать установленный распорядок.
Он не дал Гнатюку ответить.
– У меня начинается совещание. Если вас не устраивает эта работа, можете взять расчет.
Сказать, что он вредитель?.. Гусев работал еще на старом заводе. Много лет работал. Он считается лучшим знатоком трубопрокатного производства. Он сумел найти общий язык с иностранными специалистами, которые монтировали завод и первые два года помогали освоить оборудование. Гусева недаром называли тонким дипломатом. Он так подошел к Карлу Шиммеру и его коллегам, что они перестали ссылаться на обязательства, принятые фирмой по договору, и рассказывали более подробно об организации производства и технологии, принятых на заводах Нейгарта. Гусев много работал. Гнатюк часто видел его в цехе ночью. Высоко держа голову и ни на кого не глядя, он расхаживал вдоль желоба, по которому вишневая труба тянулась от стана к пиле. Потом шел дальше, в отделку, и там придирчиво осматривал штабеля готовых труб… Но почему же тогда Гусев против увеличения производительности стана? Ведь каждому ясно, что цех может выпускать труб по крайней мере в полтора раза больше. Почему же Гусев взъелся на Гнатюка за то, что он добивается увеличения нормы?
Гнатюк не находил ответа. И приказ о его переводе из машинистов в помощники стал казаться ему только началом. Теперь попробуй что-нибудь сделать – и Гусев вмиг выживет с завода.
Он одиноко сидел в красном уголке, пока не прибежал за ним Виктор Чернов.
– Иди, там Петрович пришел. Зовет тебя.
Сигов по-хозяйски осматривал комнату. Заглядывал в тумбочки, поднимал матрацы, ощупывал подушки. Удовлетворенно приговаривал: «Добре, добре».
Увидев Гнатюка, весело спросил:
– Чего смурняком ходишь?
– А чего мне радоваться? – мрачно ответил Гнатюк. – Что получать меньше буду?
– Рано панихиду запел. Или, может, думаешь, на том все кончилось?
– Не знаю, кончилось или не кончилось, а, видать, ходу не дадут. Так и ждет Гусев, чтоб я расчет взял.
Сигов подошел к Гнатюку.
– Не горюй, Саша. Борьба еще только начинается. Чернов сегодня опять пилюлю подсунул Гусеву, а завтра Козуб рекорд будет ставить. А там еще найдутся. У всех сейчас на душе накипело, вперед рвутся. Всех же он не поснимает!.. Найдется управа и на Гусева.
Сигов обошел все общежитие, и ребята гурьбой шли за ним. Вначале они стеснялись и шествие по коридорам было молчаливым и торжественным. Но Сигов шутил, смеялся, и праздничное настроение у ребят прорвалось наружу. Успокоился и Гнатюк.
Вечером Гнатюк подсел к Чернову.
– Ну, что там в цехе? – спросил он.
Чернов, шепелявя и глотая слова, торопливо рассказал о том, как был установлен новый рекорд. Глаза его блестели задором.
– А Гусев, что Гусев сказал? – допытывался Гнатюк.
– Та что сказал? Не знаю, что сказал. Я, как пошабашил, сразу тикать из цеха, чтоб не попадаться ему на глаза. Он, говорят, в главную контору пошел и ничего не знал про наш рекорд.
Чернов подмигнул, как нашаливший мальчуган, но вдруг спрятал усмешку и сказал зло:
– А что Гусев? Он при буржуях учился, и сам вроде буржуя… Таких надо прижать, чтоб не мешали.
При этих словах скрипнула кровать, и к Чернову повернулось опухшее от сна лицо.
– А ты думаешь, правильно сделали, что повысылали кулаков в Сибирь? – спросил Федор Рыжов.
– Проснулся! – с усмешкой сказал Чернов. – Кулаков жаль стало.
– А тебе народу не жаль? Так?
– Ты не путай народ с кулаками. Народ – это одно, а кулаки… кулаки – это наоборот. Разбираться надо.
– Может, поучишь?
– Могу и поучить, раз в политике не разбираешься.
– Тебя еще поучу.
– А что же ты путаешь народ и кулаков? Народ теперь хозяин… а кулаку не то, что в Сибирь… Забыл ты Христича? Я бы такого в порошок стер.
– Ишь, герой какой!
– А ты чего защитником к кулакам нанялся?
Рыжов вскочил с постели.
– Дал бы тебе, да не охота руки марать. Жадности в тебе больше, чем у кулака. Мало зарабатываешь, так еще решил рвануть. Ударничек! – Он снова улегся в постель, лицом к стене. Но тут же повернулся и сказал: – Вам завсегда больше всех надо. Производительность поднимают, нормы им маленькие! Абы народ мутить.
Гнатюк негодующе посмотрел на Рыжова, но спорить не хотелось. Все же, уходя, сказал:
– Нам всего много надо. И тебе тоже надо. А то как же социализм построим?
Глава третья
В доме Гусева все отдавало стариной и уютом: большой черный лакированный стол на пузатых ножках, массивные кресла, солидный, под стать всему в доме, буфет, заставленный звонким хрусталем. От всех вещей пахло далеким прошлым, и, глядя на них, невольно думалось, что вещи часто долговечнее человека.
Коваль впервые в своей жизни видел такую мебель, такую посуду, такие ковры на стенах и на полу.
В пяти километрах от деревни, где Миша Коваль жил до революции, было именье помещика Надигробова. Миша раза два был во дворе помещичьей усадьбы, видел большие белые колонны у входа, ярко освещенные окна. Колонны ему понравились. Он, правда, не понимал, зачем они поставлены. Но смотреть на них было приятно. А вот размеры дома ему показались неоправданно большими. Он подумал тогда: зачем люди тратят столько денег на дом? Ему дать бы эти деньги – он не строил бы такого большого дома. Построил бы каменный дом поменьше, зачем лишние деньги переводить! На три горницы. В одной поселил бы отца и мать, в другой жили бы сестры, а сам занял бы третью. Один? Нет, одному много. Можно бы еще кого-нибудь из ребят взять… А остальные деньги? На остальные деньги лошадь купил бы; может, корову… Если еще осталось бы, можно сапоги купить, такие, как у сына управляющего, чтоб гармошкой собиралась халявка и блестели, как новые калоши… Что касается колонн, он так и не решил: поставить или обойтись без них. Очень это, должно быть, дорого, думал он. Но красиво…
Когда пять дней тому назад Шурочка позвонила и сказала, что в комиссионном магазине продают недорогой трельяж, Коваль после смены попросил Сигова отпустить его с собрания членов Осоавиахима и вместе с Шурочкой отправился в комиссионный. Он зашел в магазин робко, как непривычные люди заходят в ресторан. Здесь все вещи были не наших времен, не знаешь, что к чему и почем оно может быть. И продавец держал себя не так, как в обычном магазине, а смотрел на покупателя как-то особенно. На его лисьей мордочке как будто было написано: мне ведь все известно, а ты здесь дурак дураком.
Шурочка указала на столик в углу. Как ни равнодушен был Коваль к вещам, трельяж ему понравился. Он провел большой ладонью по столику, и она заскользила, точно по льду. «Здорово отполировано, – подумал Коваль. – Хороший мастер сработал». И лак блестел так, словно трельяж только что вскрыли. Правда, на левом зеркале было несколько коричневых пятнышек, а ножки столика были немного поцарапаны. Но это ничего, сказала Шурочка, будут деньги – можно будет потом заменить зеркало и закрасить лаком ножки.
– Сразу тогда и кровать перекрасим, – сказала она.
Это замечание несколько расхолодило Коваля. Год назад они купили на толкучке кровать. Она была выкрашена в противный зеленый цвет. «Как дохлая лягушка», – сказала тогда Шурочка. Но верхушка была никелированная, и они решили купить кровать. «Потом перекрасим», – сказал Коваль.
Месяцы шли, а кровать все еще никак не собрались перекрасить. И Коваль не раз говорил Шурочке:
– Больше не стоит покупать дряни. Надо сразу покупать стоящие вещи…
– Вы напрасно раздумываете, – услышал Коваль голос продавца. – Триста рублей за такую вещь, – считайте, даром. Вы посмотрите на дерево. Это же настоящая карельская береза… И лак немецкий, такого нигде теперь не найдете.
Вкрадчивый голос продавца и его лисья мордочка не внушали Ковалю доверия. Но трельяж, по всему видно, хорош.
Коваль отсчитал деньги и передал их продавцу.
– Куда прикажете доставить? – спросил продавец. – У нас тут есть извозчики, за пятерку довезут.
– Сам донесу, – сказал Коваль хмуро.
– Это кажется, что он легкий. Сам-то столик ничего, зеркала тяжелые.
– Ничего, донесу.
Коваль легко поднял трельяж на плечо. На лице продавца мелькнуло: «Вот это сила!», – но восхищение вмиг сменилось презрительной улыбкой, она точно говорила: «Экая деревенщина! Пятерку пожалел. Жаль, что такая вещь попадает в такие руки».
– Может быть, действительно возьмем извозчика? – предложила Шурочка. – Тяжело тебе.
– Зачем извозчика? – сказал Коваль, вынося из магазина трельяж. – Он же легкий, – смотри: я его одной рукой несу.
Ковалю даже приятно было пронести по улице трельяж. Он ловил на себе взгляды встречных. И казалось ему, что каждый думает: «Такие вещи покупают люди, у которых есть деньги и которые хотят хорошо жить».
Для того чтобы трельяж не стоял у батареи парового отопления, переставили всю мебель в комнате. Кровать передвинули к другой стенке, диван поставили на то место, где стояла кровать, этажерку с книгами перенесли в угол.
Столик сразу же был покрыт салфеткой – она пришлась как раз и закрыла все царапины, словно Шурочка заранее знала размеры трельяжа и вышила ее по мерке. Шурочка поставила на столик пустую сюрпризную коробку «Ландыш» и шкатулку из морских ракушек, которую Коваль подарил ей в прошлом году на именины.
Шурочка все вертелась около трельяжа. Коваль тоже то и дело заглядывал в зеркало. В комнате стало очень весело, даже тусклая электрическая лампочка, казалось, светила на этот раз ярче…
Все увиденное в доме Гусева подавило Коваля. И Шурочкин трельяж рядом с тем, который Коваль мельком увидел через открытую дверь в спальне Веры Павловны Гусевой, показался совсем жалким. Гусев перехватил восторженный и в то же время разочарованный взгляд Коваля.
– Это все старинное, от отца мне досталось. Тоже инженер был, транспортник, – сказал он, поглаживая резные ручки кожаного кресла. – У нас не скоро научатся делать хорошую мебель. Тяп-ляп, и готово. Потому что, как говорят у нас в столовых, «вас много, а я одна». Нет конкуренции, а значит, нет заинтересованности торговли в привлечении покупателя.
Коваль нахмурился.
– То прошлое, – сказал он сумрачно. – То было при карточках. А теперь карточки отменили, и торгующие организации будут заинтересованы в лучшем обслуживании… Вроде нашей, советской конкуренции будет.
Слова, такие понятные, когда читаешь газету и говоришь своим на собрании, звучали здесь, среди всей этой старины, чужими и неубедительными.
– Да, возможно. Не будем спорить… Прошу к столу, – любезно пригласил Гусев.
Сели за стол. Гусев слева, а Вера Павловна – напротив Коваля. У нее было моложавое лицо, без единой морщины. «Волосы, наверное, подкрашены, – подумал Коваль, – а может быть, они действительно такие – цвета августовских хлебов и без единой серебристой нити».
Гусев, внимательно наблюдавший за Ковалем, заметил:
– Женщины служат для нас образцом. Они спокойнее относятся к общественному долгу и тщательнее следят за собой… А я, видите, раньше времени полысел. Чрезмерное усердие. Бури. Увлечения… Нет, не сердечные, – Гусев притронулся к руке Веры Павловны, и она улыбнулась ему. – Увлеченья другим… Чертежами, производством. – Он повернулся к Ковалю. – Чрезмерную трату жизненной энергии ничем не компенсируешь. А человек должен помнить, что у него только одна жизнь…
– И прожить ее надо по возможности лучше, – закончила Вера Павловна.
Гусев поцеловал ее руку.
– Ты права, Верочка. Если каждое поколение будет заботиться только о благе будущих поколений, человечество никогда… никогда не познает радости. Надо уметь жить.
Он налил себе и Ковалю водки, а в бокал Веры Павловны вина.
– Выпьем за жизнь!
Коваль быстро захмелел. Гусев тоже. Вера Павловна, смакуя, тянула из бокала густое коричнево-красное вино.
Коваль пытался взять себя в руки. «Надо закусывать, иначе совсем опьянею», – подумал он. И, словно читая его мысли, Вера Павловна пододвинула масленку.
– Возьмите масло с икрой.
– Да-да, поешьте, – поддержал ее Гусев. – Масло как бы смазывает, простите, пищепроводящие каналы… Не буду, не буду, – сказал он, заметив легкую гримасу Веры Павловны. – Я только с медицинской точки зрения… В общем, алкоголь не в состоянии проникнуть… не знаю, куда проникнуть… Но ты мне сама говорила, Верочка. Значит, это правильно. Верочка всегда говорит правильно. Она мне почти ровесница. А мне пятьдесят один год… И я лысый. Лы-сый. А у нее ни одного седого волоса. Она жила для себя, а не для будущих поколений.
– Дай гостю поесть, – вмешалась Вера Павловна.
Она пододвинула к Ковалю салатницу в виде раскрытой розы. И точно не салатницу, а настоящую розу держали белые руки с длинными ровными пальцами.
– Возьмите, – сказала Вера Павловна.
Коваль с аппетитом ел.
Но мысль настойчиво искала: «Зачем он меня звал?»
Коваль знал, что Гусев живет отшельником. Рассказывали, что у него бывают главный инженер завода и какой-то плановик из главной конторы, обломок дореволюционной чиновничьей знати. Когда Гусев пригласил Коваля на обед по случаю пуска новой нагревательной печи, это польстило Ковалю. Гусев как бы выделял его среди всех инженеров цеха. Но в то же время его не оставляла мысль, что Гусев сделал это неспроста.
– Вы давно закончили институт? – спросила Вера Павловна.
– Нет… Я не институт кончал. В промакадемик учился.
– Мстислав говорит, что вы самый способный из всех этих… инженеров, которые закончили вузы.
Коваль покраснел.
– Не знаю… У нас много способных ребят. В промакадемии такой народ учится… Орлы!
– Не скромничайте, – сказал Гусев. – Из всей массы новых инженеров вы выделяетесь. Это несомненно. Не-сом-ненно. У вас есть все для того, чтобы стать настоящим интеллигентом. А остальные… остальные – не то.
– Что вы имеете в виду? – спросил Коваль.
– Давайте выпьем, Михаил Ефимович.
– Нет, вы скажите, – заупрямился Коваль.
– У, какой вы любопытный. – Вера Павловна улыбнулась, сверкнув белыми красивыми зубами. – Выпейте, Михаил Ефимович. Я очень жалею, что не пришла Александра…
– Александра Прохоровна. У нее как раз сегодня собрание, неудобно было уйти.
– Ну ничего, я надеюсь, в следующий раз вы придете вместе с ней. Нам очень приятно познакомиться с новой интеллигенцией.
Слова были какие-то чужие, но Вера Павловна так улыбалась, что они казались искренними.
Выпили еще.
Когда домработница подала жаркое, Гусев, разрезая утку, сказал, словно рассуждая сам с собою-
– Вот ты говоришь, Верочка, новая интеллигенция. А по-моему, интеллигенция всегда остается интеллигенцией. Человек, вкусивший плоды культуры, не вернется к промыслу дикаря. Кто по-настоящему познал науку, тот не пойдет против ее законов. Так, Михаил Ефимович?
– Очевидно.
– Вот хотя бы наши цеховые дела. Вы, конечно, знакомы с техническими паспортами оборудования?
– Знаком.
– И вы знаете, что мы достигли предела производительности, указанного в паспортах?
– Ну и что же? – нерешительно сказал Коваль.
– А то, что я считаю недопустимыми всякие эксперименты, идущие против науки.
– Вы имеете в виду рекорды Гнатюка?
– Да. Именно это… Это недопустимо. Мы, мы с вами отвечаем за оборудование, за технику. Я, как начальник цеха, – за весь цех; вы, как начальник смены, – за свою смену. Как можете вы, инженер, человек умный, знающий, серьезно относиться к этой игре в рекорды? Все это хорошо для политики, для воодушевления масс. Но мы же с вами инженеры, интеллигенты! Мы должны помнить о науке!
Коваль чувствовал на себе взгляд Веры Павловны, подсказывавший ответ: «Это же так! Согласитесь!»
Коваль отбросил прядь волос, упрямо спадавшую на лоб.
– Жизнь идет вперед, – сказал он, стараясь не глядеть на Веру Павловну. – Она опережает науку. И мы должны идти в ногу с жизнью.
– Вы считаете, что Гнатюк понимает в технике больше нас с вами? – в упор спросил Гусев.
Коваль помедлил с ответом.
– Нет, не считаю, – сказал он. – Я в технике разбираюсь больше, чем Гнатюк. А вы еще больше… Но я думаю, что дело не только в этом. Мы же технику лучше знаем по теории, а они своими мозолями ее чувствуют. Раз они хотят больше катать, надо нам присмотреться, что тут такое. Рабочему как будто неинтересно, чтобы нормы были больше. Так?
Глаза Веры Павловны подтвердили: «Так!»
– Ну вот. А раз они хотят увеличить нормы, значит чувствуют, что так надо сделать и что жить от этого хуже не станет.
– Это вы в политику ударились, дорогой Михаил Ефимович. А политика часто далека от земных дел… Вот, кстати, посмотрите.
Гусев подошел к окну. Вера Павловна стала рядом с ним.
– Вот вам политика, – сказал Гусев иронически. – И с ними вы собираетесь войти в социализм! Эх, дорогой друг. Как далека бывает политика от жизни! Вот, смотрите. Как похожи на них многие из тех, в кого вы верите. Они идут, не зная куда и зачем.
Коваль посмотрел в окно.
Громыхая ведрами, по осенней, слякотной улице тянулся цыганский табор. Низкорослые худые лошади, выцветшие кибитки, обросшие бородами мужчины и кутающиеся в пестрые лохмотья женщины… Молодой цыган, рослый, красивый, остановился на мгновенье, взглянул черными тревожными глазами на Веру Павловну, Гусева, потом на Коваля. И Ковалю вдруг показалось, что на него глянуло что-то издалека, из давным-давно не существующего.
А молодой цыган подмигнул Вере Павловне, лихо щелкнул кнутом о голенище сапога и пошел за табором.
Глава четвертая
Начало знакомства сулило мало хорошего. Хотя, кто скажет, каким должно быть начало знакомства? Лучше начать со спора и закончить крепкой дружбой, чем начать с обмена комплиментами и закончить ссорой на всю жизнь.
В универмаге, куда Михо зашел купить гаечный ключ, у него произошла ссора с продавцом. Тот спросил, какого размера ключ нужен Михо. Хорошо отличая на глаз один ключ от другого, Михо, однако, плохо разбирался в размерах.
– Большой ключ давай, – сказал он.
– Большие ключи бывают разные, – ответил продавец, – дюймовый, полуторадюймовый… Какой вам?
Михо показалось, что продавец смеется над ним, он вспылил и нагрубил ему.
– А вы напрасно скандалите, – услышал он голос позади себя и обернулся.
У двери стояла девушка в шляпке вишневого цвета.
– А тебе какое дело? – огрызнулся Михо.
– Я слышала ваш разговор. Вы не правы.
Михо вспыхнул.
– Я твоих лошадей не крал, ты в мои дела не мешайся. Тоже, учительница нашлась!
Губы ее задрожали от обиды, но она сдержала себя и сказала спокойно:
– Насчет учительницы вы не ошиблись. А еще… – Она помедлила мгновенье, потом заговорила взволнованно и решительно: – Еще вот что: мы с вами незнакомы, а вы говорите мне «ты». Это невежливо.
Она надела варежки и повернулась к выходу.
Михо побагровел и запальчиво бросил вслед:
– Не того учить взялась. Без тебя научат.
Девушка обернулась, пристально посмотрела на Михо и, медленно, точно повторяя задачу непонятливому ученику, сказала:
– Не знаю, кто вас учит, только плохо, что вы грубияном остались.
И хлопнула дверью.
Всю дорогу, до окраины поселка, где отец снял для жилья на зиму сарай, Михо не оставляло чувство досады. Он злился на девушку: «Подумаешь, цаца! Учить будет меня. Пошла к черту!»
