Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– Марийка!
Михо сказал это или просто почудилось?
Марийка вздрогнула и, откинувшись, ощутила руку Михо, поддерживавшего полу пальто. Она вскочила и, волнуясь, проговорила:
– Уже поздно. Я пойду.
Она протянула ему руку. Михо порывисто привлек Марийку к себе. Но она вырвалась и побежала к дому.
Глава тринадцатая
Мать не спала. Едва Марийка постучала, как дверь отворилась, и Клавдия Петровна с тревогой в голосе и в то же время укоризненно сказала:
– Который час? Поздно уже.
Марийка взглянула на часы.
– Половина двенадцатого.
– Где же ты была? Или собрание опять?
– Не собрание. Гуляла.
Клавдия Петровна вздохнула.
– Холодно… Ужинать будешь? Бабка рисовая есть, пирожки.
– Нет, мама, не хочу. Мне бы чайку горячего, а то в самом деле продрогла.
– Хорошо, доню, сейчас разогрею.
Марийка прошла в свою комнату. Было жарко натоплено, и Марийка открыла форточку. В комнату ворвался легкий ветерок, принесший едва уловимый запах недалекой весны.
Марийка взглянула на фотографию отца, висевшую над кроватью, и подумала: «Что бы ты сейчас сказал?»
Степан Никитич был снят у колонны намалеванного дворца, во фраке и держал в руке цилиндр. И фрак, и цилиндр никак не вязались с внешностью сфотографированного.
– У меня и рубахи-то путной в то время не было, – рассказывал Степан Никитич. – Обноски чьи-то напялил на себя и ходил. И вот идем по базару: я, Сергей Никифорович и еще кто-то, не упомню кто. Проходим мимо фотографа.
– Не желаете ли, господа, сфотографироваться? – спрашивает.
Ребята отмахнулись:
– Да ну тебя, даром деньги переводить.
А я говорю:
– Сфотографируюсь. Гулять так гулять!
А у фотографа все уже приготовлено. Висит полотно, декорация, значит. Нарисован там дворец, вот колонну видать. И фрак нарисован. Просунешь голову в дырку – и вроде фрак на тебе и цилиндр в руке.
– Ну, говорю, хлопцы, дывысь. Хоть раз во фраке буду, да еще с цилиндром, как всамделишный господин.
Так и снялся. На картинке фрак, а на теле рваная рубаха.
…С портрета глядели совсем юные смешливые глаза. Вот таким и был Степан Никитич Иващенко – годы шли, а он все не менялся, и глаза светились мальчишеским озорством.
Жизнь не баловала Степана Никитича, но он всегда был весел. Только уж очень большая беда могла погасить его шутки.
С гражданской войны он вернулся без правой руки. Вместо нее из рукава торчал железный крюк, которым Степан Никитич во время работы придерживал линейку. И это тоже было поводом для шутки.
– Дюже я не пришелся по характеру барону Врангелю, – рассказывал он. – Донесла ему разведка, что так, мол, и так, на этом участке фронта сражается знаменитый разметчик листопрокатного цеха, сильно злой на белую армию, житья ей не дает. Как пойдет, значит, этот Иващенко в разведку, так белая армия какого-нибудь офицера не досчитается. Рассердился Врангель и отдал приказ: «Немедленно отправить Иващенко на тот свет или, по крайней мере, искалечить, чтобы ни стрелять, ни работать не мог». Пришла тут армия Врангеля в движение. Засекли, значит, меня, и из двенадцатидюймовки ка-ак грохнут. А я в это время как раз завтракал. Вдруг ка-ак саданет меня!.. Очухался я, смотрю – ни котелка, ни правой руки… Руку, конечно, жалко: какая ни есть рука, все же своя, родная. Ну, думаю, не в правой руке счастье, обойдусь и без нее. Плохо у Врангеля стратегия была разработана и со мной тоже просчет сильный получился. Не знал, дурень он, что я левша. У меня ж главная не правая рука, а левая. Так что подлечился я малость в госпитале – и снова на фронт. Воевать не бросил и работать тоже, как видите, хуже не стал.
…Казалось, никогда не иссякнут шутки Степана Никитича. Но вот он заболел. Пожалуй, впервые за всю жизнь. И не прошло месяца, как умер. Врачи признали рак легкого.
До самого последнего часа он не терял бодрости, шутил с Марийкой, интересовался всем, что делалось дома и на заводе. Когда Клавдия Петровна жаловалась ему, что Марийка чересчур много читает и мало бывает на воздухе, он, посмеиваясь, говорил:
– Ничего, мать. Скоро будешь жаловаться на другое. Заведет себе доня жениха и будет тогда по ночам калитку караулить.
«Как бы он отнесся к Михо? – размышляла Марийка. – Осуждать бы, конечно, не осуждал, но наверняка начал бы шутить: что ж ты, к нему в табор пойдешь, кочевать будешь?»
Однажды она заговорила с Михо о цыганском колхозе, о котором вычитала в газете.
– У нас не любят этих цыган, – сумрачно сказал Михо. – Их называют «парнэ». Это как ругательство.
Но Марийка чувствовала и другое: как растет ее влияние на Михо. Вначале он дичился, был несмел. Марийка улыбнулась, вспомнив, как Михо обрадовался, узнав, что она не учительница, а работает на заводе мастером отдела технического контроля.
– А сказали мне, что вы учительница, – напомнил Михо.
– Когда сказала? – удивилась Марийка.
– Когда мы первый раз встретились. Я сказал: «Учительница нашлась», – Михо покраснел от этого воспоминания. – А вы мне: «Не ошиблись». Я и думал, что вы учительница.
– Это я тогда сгоряча.
После этого разговора Михо стал держать себя менее напряженно. Он жадно учился. И Марийка знала, что здесь не только любознательность. Он и ради нее это делает. Она сравнивала его с заводскими ребятами. Разве он такой! Невоспитан, груб. И все же при воспоминании о Михо учащенно бьется сердце. Неужели она его любит?.. Нет, не надо думать об этом…
Скрипнула дверь. Вошла Клавдия Петровна и поставила на стол стакан чая и тарелочку с пирожками.
– Поешь, Марийка. Пирожки с кабаком. Ты же любишь.
– Не хочу, мамо. Чай выпью.
– Ну хоть один попробуй, вкусные какие!
Чтобы не огорчать мать, Марийка взяла пирожок.
Клавдия Петровна уселась напротив и, глядя на Марийку, осторожно спросила:
– Ну, что там в клубе?
– Ничего, мама. А что?
– Ничего, ничего, я так просто спрашиваю. Танцы были?
– Были танцы, только я не танцевала. Кино смотрела.
– Одна?
– Нет, не одна.
Наступило молчание. Марийка чувствовала, что мать не закончила своих расспросов.
– А кто еще был? – нарушила мать молчание.
– Катя была, Саша Гнатюк и еще ребята.
– Заводские?
Марийка нервно дернула плечом.
– Мама, зачем вы ходите вокруг да около? Прямо скажите, в чем дело. Я же ничего не скрываю от вас.
Клавдия Петровна сердито нахмурила брови.
– Что ты мне выговариваешь? Вот скажу, а ты слухай. Тяжело мне, того и расспрашиваю. Соседи все глаза мне выкололи: «Зачем ваша Марийка с тем цыганом ходит? Что, она лучшего пария не найдет? Красавица, образованная. Зачем ей цыган?»
– А чем плох цыган?
– Как так «чем плох»? – удивленно переспросила Клавдия Петровна. – Цыган же он. Понимаешь? Цы-ган!
– Понимаю, мама. Но чем же это плохо?
Клавдия Петровна замялась.
– Ну как так «чем плохо»? Плохо, и все. Что только про тех цыган не говорят!
У Марийки заблестели слезинки на глазах и задрожала рука со стаканом чая. С трудом сдерживая готовые прорваться слезы, она жалобно сказала:
– Ну зачем вы меня мучите, мама? Я же и сама ничего не пойму…
Глава четырнадцатая
Михо, как и раньше, помогал отцу, но, хотя обычно любил слесарничать, сейчас почему-то не испытывал никакой радости, берясь за дело. Вспоминался Гнатюк. Саша тоже работал, но у него совсем иначе. То работа, за которую люди уважают человека. А Михо работал только для того, чтобы заработать. Те люди жили совсем иначе… И там была Марийка…
Он продолжал жить прежней жизнью, и только по вечерам начиналось совсем другое. Михо шел в клуб. Ожидая, пока придет Марийка, готовил уроки. Потом занимались. В девять часов, а иногда и позже, он провожал Марийку домой. Три коротких квартала от клуба до ее домика на Пушкинской улице бежали навстречу до жалости быстро. И трудно было после всего этого возвращаться в грязный сарай, служивший убежищем семье, к разговорам о мелких заботах табора, ставших совсем чужими.
С каждым днем все труднее было сочетать эти две жизни. Он чувствовал, что становится все более чужим в семье, что перестает жить ее интересами. И все же у него не хватало решимости начать новую жизнь. Он не представлял себе, как это должно свершиться. А при одном воспоминании об отце у Михо холодело на душе. И все же он начинал понимать, что вот-вот настанет время, когда придется решать. Придет весна, табор снимется в путь, и тогда надо будет выбирать.
Случилось, однако, так, что решать пришлось раньше, чем ожидал Михо.
Игнат с утра отправился куда-то с Чурило. Он вернулся, когда уже стемнело, и набросился с криками на Замбиллу. Михо, чувствуя, что лучше в такой момент не попадаться на глаза, собрался было выйти, но отец остановил его:
– Ты куды?
Не желая раздражать отца, Михо снял шапку и сказал покорно:
– Если нужен, я останусь.
Игнат глядел исподлобья.
– Ишь, какой смирный, – проговорил он зло. – Медовый стал. А за спиной нож держит.
Михо оторопел.
– Не пойму, чего вы, – ответил он, а сам подумал: «Дошли до старика мои разговоры с Дударовым и Будзигановым. Теперь держись!»
– Ты не прикидывайся овечкой. Рассказал мне сегодня Чурило про твои дела.
– Не знаю, что рассказал Чурило. Ничего плохого я не делаю.
Игнат вспылил.
– Ничего плохого? Это называется «ничего плохого»? Весь табор мутишь, сынов против батьков поднимаешь.
– Никого я не поднимаю… Всех вас Чурило обманывает. Меньше слушали б его – лучше б жили.
– От ты и кажешь зубы. А то «не знаю… ничего плохого…» – И вдруг закричал: – Дюже поумнел, молокосос!
– Не так живем, – упрямо повторил Михо.
– Не нравится наша жизнь? – спросил Игнат, задыхаясь от гнева. – Тогда… вон отсюда! Знать тебя не хочу, ноги твоей чтоб рядом не було. Джя аври! Геть!
Он снял со стены плетку, намереваясь ударить Михо. Но тот схватил отца за руку и, крепко сжав ее, посиневшими, трясущимися губами произнес:
– Не трожь!
Игнат пытался вырвать руку, но тщетно. Сопротивление сына привело старика в еще большее неистовство. Он ударил Михо ногой в живот. От острой боли Михо взвыл нечеловеческим голосом и выпустил руку отца. Игнат размахнулся плеткой, но в это время к нему бросилась Замбилла, и удар достался ей. Она обхватила ноги отца и молила его, заливаясь слезами:
– Не надо, батя… Успокойтеся!
– Подь с дороги!.. Все равно убью!..
Михо мутными, полными ненависти глазами смотрен на отца. Ударить бы так, чтоб больше не встал…
Он нахлобучил шапку, накинул на плечи пальто и, крикнув глухим голосом: «Пропади ты!» – вышел на улицу.
Последнее, что он слышал, был сдавленный крик Замбиллы и хихикающий возглас Вайды: «Доучился!»
…Хлюпала под ногами грязь, перемешанная с умирающим мартовским снегом. По переулку, натыкаясь на дома, носился порывистый ветер. Это он принес с севера запоздалый снег и непогодь. Тучи жались к земле, словно искали спасенья от ветра. Черная ночь обняла землю, и только редкие, робкие огоньки холодно мигали на улицах.
Михо шел не оглядываясь, быстрым шагом, как будто знал, куда и зачем идет. В душе еще не улеглось волнение, и чувствовал Михо, что на этот раз не уляжется. Он не может вернуться с повинной к отцу. Не из гордости, нет. Не раз, бывало, в таких случаях он подавлял свою гордость и шел на попятную, потому что власть и авторитет отца всегда брали верх. Но теперь пробилось наружу то, что вызревало все эти месяцы.
«Не вернусь», – решил он и крепко стиснул зубы. Но куда идти, глядя на ночь?.. Михо перебирал в уме немногих своих знакомых.
Марийка? Конечно, лучше всего было бы повидать ее; она сказала бы, что делать. Но где увидишь ее сейчас? Домой к ней не пойдешь. Как ни скрывала Марийка, но Михо чувствовал, что мать ее недовольна их дружбой. Удерживала его и мужская гордость: выходит, он такой беспомощный, что сам свою жизнь устроить не может, с первого же шага нужна чужая помощь. И чья помощь?.. Женщины.
Вспомнился Саша Гнатюк…
Михо несколько раз встречался с Гнатюком, и ему казалось, что такого, наверное, Марийка должна полюбить.
Однажды Саша зашел в комнату, где Михо и Марийка занимались. Он подсел к ним и молча слушал объяснения Марийки и ответы Михо на ее вопросы. Когда на один из вопросов Михо ответил особенно точно, Саша с неподдельным восхищением сказал:
– Молодец, Михо! Правильно ты делаешь, что учишься.
А Марийке сказал:
– Хорошего ученика себе взяла. Такого парня любой выучит.
Михо неприязненно подумал: он меня вроде по плечу похлопывает.
В другой раз шли из клуба целой компанией. Играли в снежки, дурачились. Один из парней затеял борьбу с Гнатюком. Саша вмиг повалил его в снег.
– Ты что на нем силу показываешь, – сказала насмешливо Катя. – Попробуй-ка Михо побороть.
– А что ж, могу и попробовать, – задорно сказал Саша. – Давай, Михо.
Саша – коренастый, крепкий на ногах – кажется, что врос в землю. Сильный, видно. Но рядом стояла Марийка – и, выйди против него хоть сам Чурило, Михо сейчас не отступил бы.
Они сошлись и обхватили друг друга. Сашины руки точно клещами сдавили грудь Михо. Но еще сильнее сжали руки Михо Сашину поясницу. Михо крякнул и всем телом навалился на Сашу. Мгновенье, и Саша лежал на снегу. Но Михо не отпускал его, продолжая выворачивать правую руку, чтобы положить «на обе лопатки».
– Да отпусти ты. Сдаюсь, – взмолился Гнатюк.
Он встал и, отряхивая снег с воротника, беззлобно сказал:
– Сильный, черт! Тебя бы в боксеры. Или на французскую борьбу.
Михо увидел восхищенный взгляд Марийки. На душе стало тепло. И он подумал;. «Если бы кто меня при девушке поборол, я не стал бы хвалить. Завидно было бы. А он ничего… А может, тряпка он?»
…Михо очутился у большого двухэтажного здания. Однажды, когда они проходили мимо, Марийка сказала Михо, что это – молодежное общежитие, где живет Гнатюк. Михо остановился и поглядел на ярко освещенные окна.
Им овладела робость: что он скажет Саше?
В это время открылась дверь, и на ступеньках появилась женщина с ведром и веником в руке. Она поежилась от холода, завязала платок, который до этого был просто накинут на голову, и начала спускаться со ступенек. Заметив Михо, она подозрительно спросила его:
– Ты чего тут стоишь, чи кто тебе нужен?
– Гнатюк Саша тут живет?
– Тут. Он как раз только что пришел. По коридору вторая дверь направо.
Михо уже взялся было за ручку двери, собираясь войти, но женщина остановила его:
– Подожди, хлопец. Глянь, какие сапоги грязные. Взял бы хоть веником обчистил. Это ж новое общежитие, понимать надо!
Михо подошел к скобе, соскоблил грязь с сапог, потом взял у женщины веник и еще раз тщательно почистил сапоги.
– Теперь можешь идти, – сказала женщина. – До него тут много ходит.
Михо открыл дверь. Его обдало теплом и таким запахом, как в парикмахерской. И еще каким-то незнакомым запахом чужого дома, который только со временем начинаешь узнавать. Затененные абажурами лампы освещали коридор неярким, приятным светом. Во всю длину его бежала красная, в широкой зеленой кайме, дорожка. Напротив входа висела большая картина: на трех сильных конях сидели три богатыря. Михо загляделся на коней, но в это время из первой комнаты выбежал парень, и Михо поторопился отойти.
Он направился по коридору и, остановившись у второй двери, тихо постучал. Никто не ответил. Михо постучал еще раз. Из комнаты раздался приглушенный голос:
– Кто там?
И второй голос:
– Войдите.
Михо открыл дверь и сразу увидел Сашу. Он сидел за столом, заваленным книгами, и что-то записывал в толстую тетрадь.
Комната была просторная. У стен стояли семь кроватей, покрытых байковыми одеялами. Возле каждой – тумбочка. Над одной из кроватей висела гармонь, над другой – мандолина. Стена над третьей кроватью была завешана фотографиями девушек и вырезками из журналов.
За вторым столом, у окна, двое парней играли в шашки. Саша пошел навстречу Михо.
– Здравствуй, Михо. Какими судьбами тебя занесло? Раздевайсь, присаживайся.
– Ничего, я так… – Михо исподлобья посмотрел на товарищей Гнатюка.
Гнатюк перехватил этот взгляд и, думая, что при других Михо застесняется, предложил:
– Если хочешь, пойдем в красный уголок, там поговорим… Только это свои ребята, ты не стесняйся… Это Виктор – мой товарищ. А это Федор – тоже с нами работает, сварщиком на печи.
Виктор – высокий, крепко сложенный парень, волосы у него русые, глаза – голубовато-серые. Он пожал руку Михо и приветливо сказал:
– Чего же ты стал? Раздевайся.
Он слегка шепелявил и все время двигал руками, точно это помогало ему лучше высказать свою мысль.
Федор тоже понравился Михо. У него было приятное, почти женское лицо с правильными чертами. Улыбка мягкая, смущенная, как у девушки.
Федор молча пожал руку Михо и вернулся к шашкам.
Михо присел на краешек стула. Наступило неловкое молчание.
– Ну, как дела? – спросил Гнатюк.
– Плохо, – потупив глаза, ответил Михо.
– Случилось что? – участливо спросил Гнатюк.
Михо кивнул.
– Да… На завод хочу пойти.
Гнатюк вскочил со стула и хлопнул Михо по плечу.
– Так чего же ты нос повесил? – Он рассмеялся. – Я думал, что-нибудь плохое. Я же тебе давно советовал.
Но, поймав угрюмый взгляд Михо, спросил встревоженно:
– Или что дома случилось?
Михо мял в руках кепку и не глядел на Сашу.
– С батей поругался, прогнал меня… Чурило, старшина наш, наговорил ему на меня.
Гнатюк задумался.
Ему вспомнилось багровое от гнева лицо отца, ставшее каким-то незнакомым, чужим. То был последний их разговор. В покосившейся хате, там, далеко, в Марьевке.
Семья бедствовала. Семеро детей, а работающих, считай, один отец. Старший брат Митюха в счет не шел. Баламут был, забияка, везде верховод, а в работе ледащий. Ссорились они часто с отцом.
– Здоровый як бык, а на шее сыдыть, – укорял его отец.
– А куда я пойду, – огрызался Митюха. – Что ж, я учился, чтоб коров за сиськи тягать?
Он знал, что бьет по самому уязвимому месту отцовского сердца. Отец хотел хоть одного сына довести до ума. Митюха ходил в школу, учился уже в пятом классе. Как раз подошла коллективизация, и кулак Христич темной ночью в лютой злобе спалил школу, зарубив перед тем ночевавшего там двадцатипятитысячника. Новую школу не собрались построить. Детвора училась в четырехлетке, по частным хатам. Митюха остался недоученным и в педагогический техникум, как о том мечтал отец, попасть уже не мог. Но гонористый и хитрый был. И, зная слабости отца, корил его в ссорах своей неудачей. А неудачей той отца попрекал потому, что, когда было собрание бедняков и решали вопрос о раскулачивании Христича, еще до убийства, Гнатюк не поднял руки.
– Допомогал он мне завсегда, – оправдывался он. – Не могу я.
– А сколько же он содрал с тебя за те подачки? Паразит он! – говорили Гнатюку.
– Не можу… Сам знаю, что паразит, а не можу. Нехай без меня его раскулачат.
Одна рука Гнатюка, конечно, никакой роли не сыграла. Христича раскулачили, а после злодейского убийства судили. Но Митюха пользовался этим случаем, чтобы уязвить отца.
– Из-за тебя и остался я без образования, – корил его Митюха. – Кабы не поддерживал этого кровопийцу, кончил бы я семилетку и в техникум пошел.
Отец в таких случаях пасовал, словно действительно чувствовал свою вину. Но каждый такой спор оставлял в нем заметный след, еще более заметный оттого, что он старался скрыть боль и озлобление против старшего сына.
Когда все село потянулось в колхоз, записался скрепя сердце и Гнатюк. Но дела в колхозе долго не ладились. Сначала напутали с коровами. Свели на общий баз и коров, и коз. А однажды заговорили даже о том, что и птицу надо на одной ферме собрать. Потом сказали, что корову каждый может иметь свою. Но не чувствовали еще люди, что все уже установилось, не знали, как оно дальше будет. Работали нехотя, с оглядкой, как на чужого. Урожай был плохой, жили бедно.
– Пойдешь на мельницу работать, – сказал однажды отец Саше. – Я с Букиным договорился. Возьмет тебя.
Но у Саши думка была совсем другая. Учиться хотелось. Не в четырехлетке. В городской школе. Он сказал об этом отцу. И тогда вылилось наружу невысказанное, то, что застыло тяжелым камнем на сердце.
– Хватит мне ученых!.. Сытый уже Митюхой. Работать иди. И все.
А спустя неделю Саша получил письмо от Виктора Чернова, уехавшего на юг, в Приморск. Писал он, что устроился на стройке. Хороший заработок. И учиться можно.
Саша сказал о письме отцу.
Отец тогда сильно избил его. И вспоминать больно. А ночью ушел Саша на станцию.
Отец не отвечал на письма. Мать писала, что злится он, имя Сашкино вспоминать в доме не дозволяет.
Со временем отлегла обида. Лучше жить стало – и сердце смягчилось.
Однажды Саша получил письмо и узнал корявый почерк отца. Писал, что собирается приехать. А неделю спустя принесли телеграмму: помер отец. Внезапно. Так и не довелось помириться.
…Сердце у Саши тоскливо сжалось, когда он поглядел в глаза Михо.
– Что поссорился с отцом, – конечно, нехорошо… А что же наговорил этот Чурило?
– Много наговорил. Что я цыганам говорю не кочевать, в колхоз пойти. У коммунистов, значит, учусь… – Михо замялся. – И на цыганке не женюсь. Он хотел сосватать мне Полину, дочку свою… А я не хочу.
Гнатюк опять задумался, стараясь разобраться в том сложном, что происходит в душе этого цыгана.
– Да, это понятно, – сказал он. – Боится, чтоб не разбежался его табор. Некого будет тогда эксплуатировать… Ну, значит, некого будет обирать, – добавил он, боясь, что Михо не поймет.
– Правильно говоришь, – обрадовался Михо. – Обирает он своих. У-у, кровопийца!
И, волнуясь, торопясь, начал рассказывать о проделках Чурило, о том, как он опутал всех долгами, какой властью пользуется.
Гнатюк слушал, не прерывая. Потом, когда Михо умолк, сказал:
– Ну вот, видишь, какие у вас там порядки. Получается, вроде не было у нас Октябрьской революции, вроде все еще при царе живете.
Потом, вспомнив, что Михо пришел к нему не разговоры о политике слушать, сказал ободряюще:
– Ничего, Михо, не дрейфь. Правильно ты сделал, что порвал с табором. Устроишься на завод, другим человеком станешь. А с отцом… с отцом еще не все потеряно. Помиритесь. И отец поймет, что не та дорога у него. Не с этим, как его…
– Чурило, – подсказал Михо.
– Чурило… На завод мы тебя завтра устроим, и все будет в порядке.
И вдруг взглянул тревожно на Михо.
– А где ты ночуешь? Спать где будешь?
Михо пожал плечами.
– Не знаю… Та то ничого, я привычный, приткнусь.
– Э, нет, брат, это не годится, – возразил Гнатюк. – Так новую жизнь не начинают. Надо, чтоб новая жизнь начиналась лучше, чем кончилась старая… – И засмеялся, довольный, что сказал хорошо. – Обожди-ка, я сейчас что-нибудь придумаю. Пойду поговорю по телефону.
После его ухода Виктор, внимательно слушавший весь разговор, сказал Михо:
– Правильно, что идешь на завод. Совсем другая жизнь пойдет… Ты куда это?
Последнее замечание относилось к Федору, который, судя по его довольному выражению лица, сделал в этот момент удачный ход.
– В дамки-с, – ответил он, хитро прищурив глаза. Потом обратился к Михо: – Ты не очень их слушай. Мало счастья в ихнем заводе.
Виктор со злостью оборвал его:
– Брось болтать! Правильно парень делает, зачем ты его сбиваешь?
– А я его не сбиваю. Вы же агитацией занимаетесь, а я правду ему говорю, без агитации.
– Знаем мы твою правду, – сказал Виктор. – Кулацкая правда.
– Кто кулак?.. Это я кулак? Ты что, забыл, что у нас было? Лошадь была? Не было до революции… Земля была?.. Эх ты! У твоего отца больше было, чем у моего. Что я – не помню? Нам землю советская власть дала.
– Чего же ты ее всегда ругаешь? Душа, видать, кулацкая.
– А вот захочу – и буду ругать, и никто не запретит. Чего ему делать на заводе? Был как вольная птица: куда хотел – пошел, что захотел – делает. Хочет – спит, хочет – пьет. Есть сегодня настроение – пошел на базар. Не захотел – сиди дома или спи. Вот это жизнь! – Глазки Федора заблестели маслянисто, завистливо. – А здесь что? Попробуй я завтра не выйти на работу! Прогул! Шум такой поднимут, что сам не рад будешь. Или уйди с завода, если тут не понравилось, а хочется в другое место поехать? Закудахтают все: «Нарушитель дисциплины!.. Летун!.. Дезертир!» Туда не пойди, там не стань, здесь не плюнь. Тьфу, противно! – И со злостью плюнул.
Виктор подошел вплотную к Федору и иронически сказал:
– Да кто тебя тут держит? Сам рад был, когда тебя пристроили в общежитие. А теперь опять закудкудахтал: «Куд-куда хочу, туда и пойду».
Он хотел еще что-то сказать, но его остановил Михо.
– Обожди. Я сам скажу.
Губы его дрожали.
– Ты в таборе был? – спросил он, обращаясь к Федору. – Ты был там? Нет? Зачем говоришь? Здесь чисто, там грязь. Здесь тепло, там холодно. «Цыганский пот» называется. – Он глотнул комок. – Только не это я хотел сказать… Разве не понимаешь: нет там жизни. Настоящей. – Михо вспомнил слова Марийки. – Вас много, большая семья. Если плохо кому – все вместе, на каждого понемножку, не так тяжело.
– А счастье тоже на всех понемножку разложишь, так что никто и не почувствует? Так? – перебил его Федор.
– Нет, не так, – убежденно, словно много над этим уже размышлял, ответил Михо. – Зачем так говоришь? Плохо говоришь. Радость – совсем другое дело. У каждого человека есть немножко радости. А людей много, очень много. И много получается радости, если не только свою видишь. Чужую тоже…
– Да ты, я вижу, агитатор, – удивленно сказал Виктор. – Молодец! А ты, Федор, подумал бы. Полезно…
– Не учи, – огрызнулся Федор.
Вошел Гнатюк.
– Вот все и устроилось, – сказал он весело. – Сейчас говорил с директором. Переночуешь тут, а завтра с утра подыщем тебе подходящую работу. Может случиться, на наш стан пойдешь.
– Вот хорошо! – обрадовался Михо.
– Ночевать будешь в нашей комнате, я уже договорился с тетей Феней. Это дежурная, она даст кровать из десятой комнаты. Только… – он замялся. – Тебе сейчас помыться надо. Санобработка называется. У нас без этого нельзя, не разрешают… У тебя белье есть, чтобы переменить?
Михо смутился.
– Нету белья… Не носим…
– Как же мы сделаем? – растерялся Гнатюк. – Мое тебе и не подойдет, наверное. Короткое…
В это время подошел Федор и, глядя в сторону, предложил:
– Пусть у меня возьмет, из стирки вот принесли. Как раз по нем будет.
И, точно боясь, что Михо откажется, поспешно добавил:
– Бери, чего там! Что мне, жалко? Все свои люди…
Глава пятнадцатая
В конце февраля состоялась заводская партийная конференция. Она прошла очень бурно. Первым в прениях выступил секретарь парторганизации трубопрокатного цеха Сигов. Он раскритиковал докладчика за чересчур спокойный тон доклада.
– Можно было бы много о докладе не говорить, – сказал он. – Но товарищ Меркулов не первый год на партийной работе, знает, как можно расшевелить людей, чтобы заговорили начистую о том, что на душе наболело. А он утихомирил людей, чтобы одно на уме было: хоть бы скорее кончилось, а то невмоготу, спать охота. Доклад сегодня такой как раз и был. Чтобы людей в сон вогнать.
В зале засмеялись.
– Так вы решили посмешить людей, – заметил Меркулов, обращаясь к оратору. – Комедию будете разыгрывать?
– Не грех и посмеяться, если есть над чем, – сурово ответил Сигов.
В зале зааплодировали.
– Смеху, думаю, еще немало сегодня будет, – продолжал Сигов. – Вот я прочитаю, как выглядит работа товарища Меркулова на бумажках, и расскажу, какая она в действительности. И другие делегаты, думаю, добавят. Вот тогда и посмотрим, над чем посмеяться нужно, а над чем призадуматься.
Сигов прочитал несколько постановлений парткома, принятых в связи с развертыванием стахановского движения. Одно постановление было точной копией другого: «Одобрить почин лучших машинистов пильгерстанов трубопрокатного цеха…», «предложить всем цеховым организациям мобилизовать…» Каждое постановление заканчивалось одним и тем же пунктом: «Принять к сведению заявление начальника трубопрокатного цеха товарища Гусева, что он примет надлежащие меры для широкого развертывания в цехе движения за повышение производительности станов и создаст всем рабочим условия для перевыполнения норм».
Когда Сигов начал читать пятое постановление, в точности, слово в слово повторявшее предыдущие четыре, в зале засмеялись. Послышались выкрики: «Ясно!», «Зарапортовались!»
Меркулов встал и, стараясь не показать своей растерянности, сказал спокойно:
– Управделами подвел.
В зале еще громче засмеялись.
– Да разве в бумажках дело! – разгорячился Меркулов. – Подумаешь, беда, если постановления похожи одно на другое!
Сигов одобрительно закивал.
– Я и говорю, что не в бумажках дело. А вы, товарищ Меркулов, за бумажками спрятались и людей не видите. Гнатюк до сих пор на прежней работе не восстановлен. Гусев мешает развертыванию стахановского движения. А вы продолжаете «принимать к сведению».
На этот раз «штатные ораторы» не выручили Меркулова. На трибуну поднимались люди, обычно не выступавшие, их слова вызывали аплодисменты и одобрительные реплики, сторонников же Меркулова слушали молча, а несколько раз даже прерывали негодующими возгласами.
Меркулова не избрали в состав заводского партийного комитета. Секретарем парткома был избран Сигов.
Спустя пять дней Сигов вызвал в партком Коваля.
– Гусева надо снимать, – сказал он. – Мешает он сейчас. Поперек дороги стал. Как ты думаешь, Михаил?
– Правильно, – ответил Коваль. – Я уже давно думаю об этом. Весь коллектив теперь против него. Даже Сулима и тот взбунтовался… Только Гусев специалист большой. Знаний таких, как у него, ни у кого нет.
– Знания – наживное дело. И прибедняться тоже незачем. Выросли у нас и свои специалисты. Гусев больше не годится.
– Неправильно, Иван Петрович, – возразил Коваль. – Такими разбрасываться нельзя.
– Никто и не думает разбрасываться. А только скажу тебе… что-то в нем такое… душа не лежит к нему. Хотелось бы его подальше от нашего дела держать. Надо присмотреться к нему. Только ли это у него от консерватизма или от чего-нибудь другого? Сам не могу еще разобраться. Кажется мне, что не только в консерватизме дело. Есть в нем что-то подленькое… Я советовался с директором, и мы решили назначить его начальником технического отдела завода. Дело тоже большое, важное. Но там ему меньше с людьми придется дело иметь. И заместитель там крепкий у него будет. Коммунист, надежный… Вот так. Как ты смотришь на такое предложение?
Коваль подумал: пожалуй, правильное решение. В техническом отделе Гусев будет себя чувствовать лучше, чем в цехе… И Вера Павловна, наверное, будет довольна – это похоже на повышение… К черту Веру Павловну! Опять эта заноза!..
– Я думаю, это подходящий вариант, – сказал он вслух. – Работа как раз для Гусева… А кто же будет начальником цеха?
Коваль начал мысленно перебирать возможные кандидатуры. Сигов молчал, словно не желая мешать ему.
– Партийный комитет решил рекомендовать в начальники цеха тебя, товарищ Коваль.
– Меня? – глаза Коваля удивленно уставились на Сигова. – При чем здесь я?
