Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
– Вы посидите, почитайте пока свежий номер заводской газеты, а я сейчас выясню.
Михо взял газету и, сев за стол, огляделся по сторонам. Он увидел в другом конце комнаты какого-то старика, развернувшего газету. Михо тоже развернул газету и прочел слова, набранные крупными буквами: «Народная интеллигенция».
В статье рассказывалось о пареньке, который несколько лет назад приехал из деревни и поступил на строительство завода землекопом. Старый рабочий обучил его профессии бетонщика; потом, когда завод построили, паренек приобрел новую специальность – «машиниста пильгерстана». Михо не понял, что это означает, но продолжал все с большим увлечением читать. Дальше рассказывалось о том, как паренек учился, как помогали ему товарищи…
Михо так увлекся, что оглянулся лишь после того, как Шурочка окликнула его второй раз, тронув за плечо.
– Пойдемте, товарищ. Я заполню формуляр, и вы получите книгу, я договорилась.
Она подошла к своему столу, вынула из ящика плотный синеватый листок, сложенный вдвое, написала на нем цифру «3260», потом обратилась к Михо:
– Ваша фамилия?
– Сокирка.
– Имя?
– Михо.
– Отчество?
– Игнатович.
– Год рождения?
– Девятьсот шестнадцатый.
– Национальность? Цыган?
– Да.
– Профессия?
Михо молчал, не зная, что ответить. Шурочка снова спросила:
– Какая у вас специальность?.. Ну, чем занимаетесь?
И сама смутилась, вспомнив, что говорят о цыганах. Михо разозлило ее смущение, и он сказал:
– Отцу помогаю… Замки чиним, лудим…
Шурочка пришла в еще большее замешательство и, заглянув в формуляр, спросила:
– Образование?
– Читаю и немножко писать могу, – хмуро ответил Михо. – Муж сестры научил.
– Место работы? – Шурочка опять замялась. Но, неожиданно найдя выход из положения и обрадовавшись этому, сказала: – Ладно, я потом заполню, а вы вот здесь распишитесь, что во-время и в сохранности возвратите книгу. Нет, не здесь, – остановила она Михо, видя, что он собирается поставить подпись не там, где нужно. – Это адрес… – И опять смутилась. А Михо с досадой подумал: «Учить любит».
Он неловко расписался в том месте, где указывал палец, пухленький и, как у ребят, запачканный чернилами. Шурочка подала ему книгу и сказала:
– Старайтесь не задержать. Когда вернете, можно будет другую взять.
Михо попрощался. Ему хотелось вернуться к зеленому столику, дочитать газету и узнать, что же случилось дальше с деревенским пареньком, но он не решился и, выйдя из библиотеки, быстро спустился вниз.
Он испытывал чувство гордости, ощущая в руке книжку. Но его не оставляла и досада, вызванная разговором с библиотекаршей. Он злился на нее, как в свое время злился на Марийку. «Подумаешь, какая! И имя ей скажи, и фамилию, и что делаешь. Как на допросе в милиции все равно». Но, так же как и тогда, злость была какой-то ненастоящей, не от сердца. А вспомнив запачканный чернилами палец, смягчился. «А чем она виновата, что я на заводе не работаю?.. И с адресом тоже… Сегодня здесь, а завтра – там»…
* * *
Знал бы Михо, что через полчаса сюда придет Марийка, – не ушел бы, дочитал статью.
Когда Марийка попросила дать ей литературу о цыганах, Шурочка сказала:
– А вы знаете, товарищ Иващенко, сюда только что приходил цыган, взял «Как закалялась сталь».
Марийка покраснела. Чтобы скрыть замешательство, взяла со стола первую попавшуюся книгу и начала перелистывать ее. Шурочка не заметила ее смущения. Открыв один из шкафов и роясь среди книг, она говорила:
– Молодой, красивый парень.
Затем, засмеявшись и как бы оправдываясь перед Марийкой, продолжала:
– Это я так, к слову. Вы, конечно, понимаете. Я хочу сказать другое: парень, видно, первый раз в библиотеке. Знаете, как это приятно, когда такой человек приходит в библиотеку? Значит, и цыгане приобщаются к культуре!
– Да, конечно, – сухо ответила Марийка и, взяв книги, села за столик в углу.
Она прочитала две усеянные мелким шрифтом странички в энциклопедии. Здесь было сказано как будто обо всем, но по-энциклопедически скупо, и десятки разбуженных вопросов остались без ответа.
Была еще тоненькая брошюра цыгановеда-лингвиста. Автор сухим, бесстрастным языком повествовал об истории цыганского племени, путях его кочевий, занятиях, искусстве. И все же эта небольшая книжка содержала живые впечатления человека, наблюдавшего жизнь табора, сидевшего у ночных костров, слушавшего чужую, но понятную ему речь.
И перед Марийкой раскрылась трагическая судьба людей, вот уже много веков кочующих по земле в поисках неуловимого счастья.
…Не по доброй воле покинули их далекие предки Индию, не по доброй воле в жару и мороз, в дождь и песчаные бури бродят они по чужой земле. Цыгане кочуют как будто по своей прихоти, и самим-то им тоже кажется, что иная жизнь им не по нутру, что лучшего образа жизни не сыскать на земле. Но порождено это не природным отвращением к оседлой жизни, а долгими веками преследований, издевательств, гонений, поисков заработка, сделавших бродяжничество привычкой.
Что же гонит по бесконечным запутанным дорогам это племя оборванных, голодных людей, непонятных всему остальному человечеству?
Говорят, что далекие предки этой народности были артистами у индусских раджей и кочевали от одного двора к другому. Разорительные войны опустошили север Индии, и каста цыган в поисках пропитания вышла в долгий, нескончаемый путь. Они прошли Белуджистан, Афганистан, Сирию, Египет, Кавказ, Турцию… Отдельные отряды оставались кочевать в этих странах, остальные пришли в Византию. Они научились гадать, использовать в своих целях невежество и суеверие людей. Они пришли в Европу непонятные и чужие своей кастовой замкнутостью. Они ворвались в ханжескую Европу страшные для проповедников христианства своим атеизмом, опасные для идеологии феодалов своим презрением к земельной собственности. С чуждыми обычаями, с непонятной психологией.
Их начали травить.
В Испании попы обвинили цыган в том, что они ковали гвозди, которыми был приколочен к кресту Христос, и под этим предлогом жгли на кострах, пытали в подземельях. В Германии цыган убивали, подозревая в них турецких шпионов, а в Турции узаконили убийство цыган как врагов Магомета. Во Франции просто, без всякого предлога, вырезали в одну ночь сотни цыган.
«Убить цыгана выстрелом из карабина – дело столь же законное, как убить волка или лисицу», – гласил закон беззакония.
Их травили собаками, как диких зверей, у них отрезали уши и вырывали ноздри.
Они вынуждены были скрываться в непроходимых зарослях, прятаться в болотах, непрестанно кочевать, чтобы не попадаться на глаза озверевшим проповедникам христианской добродетели и магометанского рая. Они бежали из узких улочек христолюбивой Европы на восток, где правители тоже не отличались человеколюбием, но где лежали огромные неосвоенные пространства – ходи, броди по земле, никому ты не мешаешь!
А когда переписчики населения подсчитали, что на востоке Европы оказалось больше цыган, чем на западе, те, кто гнал этот многострадальный народ от очагов цивилизации, создали «теорию» о том, что цыгане бегут от «чуждой им европейской культуры». Чем объяснят эти «культуртрегеры» тот факт, что цыгане попрежнему кочуют по джунглям Европы, а в Советском Союзе догорают костры цыганских таборов?
Наступил такой момент в истории Европы, когда под давлением общественного мнения открыто травить цыган уже не решались. И тогда началось не менее изуверское принуждение цыган изменить образ жизни. Австрийская императрица Мария Тереза распорядилась отнять у цыган детей, чтобы приучить их к оседлой жизни. Ее преемник Иосиф II приказал цыганам забыть родной язык…
Никто не спрашивал этих людей, чего они желают сами. За них распоряжались их судьбой. Не зная этой народности, сочинили легенду о романтике цыганской жизни. В настоящих песнях цыганского племени (не в тех, что сочинены ради прихоти пресытившихся, пьяных бездельников) поется не только о прелестях жизни у жарких костров, под далекими мерцающими звездами, не только о знойной любви. В них звучат мотивы нищеты, страданий.
Цыган бродит по миру потому, что его неприветливо, враждебно встречали, не проникая в его психологию, не зная его обычаев, не интересуясь его нуждами. Он бродит на измученных, жалких клячах по тряским, пыльным, запутанным и неведомым дорогам, живет в нищете, грязи, невежестве, попрошайничает, занимается плутнями и воровством потому, что не видит иных путей…
Глава седьмая
Игнату Сокирке было не по душе новое знакомство сына.
– Забиваешь голову черт-те чем, – раздраженно сказал он. – Пошел бы лучше глянул коняку.
– Пойду, батя, – покорно отозвался Михо.
Но смирение сына не успокоило Игната. И пока Михо искал шапку, он продолжал сердито ворчать:
– Работу б делал какую… Чи з-за той бабы учиться стал? Найшел себе пару в упряжку! Хиба промеж наших подходящей девки нет? Он какая краля у Чурило. Чи ты хочешь в табор ворга[1]1
Врага.
[Закрыть] привесть?.. Так не будет! Слышь? Не будет, говорю тебе.
Михо с досадой махнул рукой, но сдержался.
– Никого я не приведу, даром шум поднимаете.
– А ты не огрызайсь. – Лицо старика налилось гневом. – Слышь, что говорю тебе? Джя аври[2]2
Пошел вон!
[Закрыть]!
Михо вышел во двор. Свирепый ветер хлестнул в лицо мелким холодным дождем. Озябшее осеннее солнце спряталось за низкие густые тучи, точно не хотелось ему глядеть на расквашенную дождем землю. Михо сразу же промок, но не торопился возвращаться в сарай. Он не спеша пошел к клуне, где стояла лошадь, провел рукой по ее бокам, подложил в корыто соломы и слегка присыпал дертью. Подошел к нетерпеливо визжавшей и рвавшейся с цепи собаке и, трепля ее мокрое ухо, ласково проговорил:
– Холодно тебе, Нэрка? Мне тож холодно…
Нэрка, как будто поняв, что делается на душе у хозяина, заскулила и участливо лизнула ему руку…
Отец все еще был не в духе и, увидев возвратившегося Михо, сквозь зубы спросил:
– Ну, что там?
– Все добре.
– Добре-добре! – передразнил старик. – А Нэрка не отвязалась?
– Не отвязалась. Ошейник другой сделать бы, спадать стал.
– И сделай! А то только книжки в башке. Много мне корысти с твоего ученья. Шестьдесят лет живу без ученья – и ничего, не высох… Знаю, какие они, ученые, одна морока с ними.
И кивнул в сторону зятя, сидевшего в углу. Сквозь крохотное оконце под самой крышей сарая проникал скудный свет осеннего дня. В углу, где сидел Вайда, было почти совсем темно, и трудно понять, как мог он в этом полумраке что-нибудь делать. Но человек привыкает ко всему, и к полутьме тоже. Из длинных тонких лоскутов кожи Вайда вывязывал новую плетку и так увлекся, что, казалось, не видит и не слышит ничего вокруг. Но он слышал все. Когда старик заговорил о нем, Вайда встал, лихо покрутил плеткой над головой и, сплюнув, насмешливо спросил:
– А чего вам ученые не нравятся? Или, может, завидуете?
Старик вскочил с перины, отбросил ногой стоявший поблизости чугунок и закричал, наступая на зятя:
– Цыц, кляча ученая! Мой хлеб жрешь и еще меня дегтем мазать будешь? У-у ты!..
Женщина, возившаяся у железной печи, бросилась к мужчинам. Отстранив мужа, она задабривающе сказала отцу:
– Та не надо, батя… Ходимте кушать. Я сало сготовила с картошкой.
Старик свирепо поглядел на зятя и, презрительно процедив сквозь зубы: «парнэ», уселся на перине.
Дочь положила перед ним сшитую из пестрых лоскутьев подстилку, поставила горшок с салом и картофелем, бутылку водки. Пока Замбилла нарезала хлеб, старик с удовольствием втягивал в себя запах сала, курившийся из раскрытого горшка, и приговаривал:
– Ото хорошо! Хорошо!
За едой страсти улеглись. Игнат ел быстро, жадно причмокивая. Закончив еду, вытер рукой жирные губы, разгладил густую черную бороду, в которой не видно было ни одного седого волоса, и прилег на перину. Он раскурил трубку, взглянул на Михо, подошедшего с книгой к окошку, и, довольно отрыгивая, сказал:
– Значит, учишься? Та-ак. Надоело нашего тилигента слухать, так решил у бабы учиться… Дай-ка, Замбилла, воды.
Большими глотками опорожнив кружку, Игнат снова обратился к Михо:
– А что она учит тебе, ота сороконожка?
– Какая же она сороконожка? – попробовал отшутиться Михо. – У нее две ноги, как у всех женщин.
– Без тебя знаю, сколько ног у бабы, – отозвался Игнат, – спрашиваю: что учит? Отвечай.
– Много учим. Арифметику.
– Что за чертовщина? – поинтересовался старик. – Никогда не слыхал, и ничего, живу. А ты что, без того не проживешь?
– Прожить можно. А только, если больше знаешь, лучше жить.
– А что дает то ученье?
Михо задумался, прошли секунды, и глаза его из задумчивых стали веселыми. Он подошел к стоявшей в углу скамеечке и взял одну из четырех лежавших на ней книжек. Раскрыл ее и прочитал вслух, как читают дети в школе: «Для пяти лошадей на тридцать дней запасли девять центнеров овса. Сколько овса надо запасти для двенадцати лошадей на восемнадцать дней, исходя из той же нормы?» Вот скажите, батя: сколько надо запасти овса?
Старик растерянно взглянул на сына.
– Что то за цертнер?
Михо, может быть, впервые почувствовал свое превосходство над отцом, но, стараясь не показать этого, сказал так, как будто напоминал отцу забытое:
– Центнер же – это шесть пудов.
– Ну так что? – спросил старик.
– Вот и посчитайте, сколько надо запасти овса для двенадцати лошадей на восемнадцать дней?
– Ну, – сказал старик недовольно.
– Так сколько ж будет, по-вашему? – настаивал Михо.
– Сколько будет, сколько будет, – пробурчал Игнат. – Ты и скажи, сколько будет, чего пристал.
Михо вынул из кармана огрызок карандаша, здесь же, на обложке задачника, набросал решение и объяснил его отцу.
– Ишь, как хитро выкрутил, – восхитился старик. – Значит, говоришь, восемьдесят один пуд? А ну-ка еще раз покажи, как же оно восемьдесят один пуд получилось? Здорово как придумано!
Михо охотно повторил решение задачи.
Игнат, поглаживая бороду, бурчал:
– «Цертнер», «норма» – вроде чепуха, бабья ворожба… А полезное, может, дело!
Потом, помолчав, опять спросил:
– Ну, а еще про что учит тебя та… дваножка? – и раскатисто рассмеялся, довольный остротой.
– Еще учим историю, географию, политграмоту…
– Это еще что?
– История – это про то, как люди жили раньше… Совсем давно. География – это про разные страны: где есть горы, где моря, где какие люди живут, что делают.
– А откуда она знает, что где, твоя учительша? Из окна хаты усё бачить?
Михо улыбнулся.
– Из окна хаты много не видать. Марийка училась в техникуме, у нее много книг всяких, по ним и учимся.
Нотки гордости прозвучали в его голосе.
Игнат задумался.
– А еще как ты сказал?.. Что учите? – спросил он.
– Еще политграмоту.
– А это про что?
– Это про то, – Михо замялся. – Это… Ну, как сказать? Про то, как люди живут… Почему на свете есть бедные и богатые и что сделать, чтоб не было бедных.
Старик рассмеялся.
– Ого, куды загнул! Думаешь всех богатыми сделать? Где же это вы столько денег возьмете? – И, хитро подмигнув, добавил: – И как раздавать деньги будете?
– А это не я делать буду.
– А кто ж?
– Сами люди и сделают.
Старик приподнялся с перины, снова набил свою трубку махоркой и обратился к зятю и дочери, как будто призывая их в свидетели:
– Видали, куды заехал наш Михась?
И, обращаясь к сыну, насмешливо спросил:
– Как же это я сделаю сам себе, что стану богатым? Или ты думаешь, что Чурило со мной поделится? Ха-ха-ха! Так и побежал он отдавать свои гроши!
– А нам Чурилины деньги не нужны, – обидчиво возразил Михо. – Если в колхоз пойдем, там все лошади в одной конюшне стоят, все на одном поле работают и деньги не богатому идут, а каждому, сколько заработал…
Добродушие вдруг исчезло с лица Игната.
– Стой! – вне себя крикнул он. – Что ты мелешь? Какой колхоз? Да я тебя, гаденыша, убью, своей рукой убью. И твою сороконожку, как… как змею раздавлю. Слышь! Вот оно, ученье!
Старик вскочил на ноги и бросился с плеткой на сына.
Но в это время раздался голос Вайды.
– Ученье ученью рознь, – назидательно сказал он. – Смотря чему учиться. Конечно, если у этих коммунистов учиться – до добра не дойдешь. А я, например, никак не жалею, что учился…
Он хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо повернувшегося к нему старика, пожалел уже, что вмешался в спор. Игнат точно ждал повода, чтобы обратить накипавшую в нем злость против зятя.
– Ты еще мешаться будешь? – крикнул он угрожающе. – Что мне с твоего ученья? Ты ж сам и не прохарчуешься. Как собака, ждешь, чтоб кость высосанную бросили. На, жри, только меня не трожь. Слышь? Убью!..
Глава восьмая
Игнат Сокирка не любил Вайду. За все не любил: и за его высокомерие, и за щегольскую одежду, и за песни, которые Игнат презрительно называл «парнэ», выражая этим словом ненависть к городским песням и осуждение оседлым цыганам. Самого Вайду Игнат тоже считал «парнэ», как цыгана, бросившего свое племя и ушедшего к «белолицым». Игнат был убежден, что рано или поздно Вайда снова вернется в город, и всей душой презирал его.
А больше всего невзлюбил он Вайду за то, что он сумел стать мужем Замбиллы. Хотя сам был виновен в этом.
Игнат никому никогда не признался бы, что случилось это по пьянке. А было это именно так.
Однажды, когда табор стоял возле Ростова, Вайда встретил Игната в городе и пригласил его в погребок. Вайда заказал паровую рыбу, две порции винегрета, пол-литра водки. Выпили. Вайда заказал еще пол-литра. Заплетающимся языком он рассказывал Игнату о своей жизни в Курске, где зарабатывал большие деньги, хвастался знакомством с Амелькой Гусаком, старшиной табора, которого Игнат лично знал и очень уважал.
– Да что Гусак! – разошелся Вайда, – каждый со мной дружбы ищет. У кого деньги – у того друзья. А у меня денег… Глянь, сколько у меня денег! – Он вынул из кармана пачку червонцев. – У меня денег… сколько хочу, столько и есть… Я все, что хочешь, на деньги куплю. Захочу – и Чурилину дочку в невесты возьму. Чурило сам предлагал.
– Врешь! – ударив кулаком по столу, крикнул Игнат. – Не даст Чурило за тебя дочку… Есть другие, за кого пойдет Чурилина дочерка.
Он произнес слово «дочерка» ласково, что не вязалось ни с его грозным видом, ни с характером разговора. Игнат боялся, как бы Вайда не сосватал Полину Чурило, которую он страстно хотел в жены Михо. «Отговорить, заставить его забыть Полину», – стучала по-пьяному навязчивая мысль.
– А вот захочу – и отдаст, – бахвалился Вайда. – Только не хочу… Официант! – крикнул он, обернувшись к буфетной стойке. – Давай еще пол-литру!
Официант вмиг примчался с бутылкой водки и хотел ее отпечатать, но Вайда взял из его рук бутылку и откупорил сам, лихо стукнув по донышку.
– Выпьем еще, батя, – сказал он, наливая водку.
– Какой я тебе батя? – вспылил Игнат. – До Чурилиной дочки сватаешься, а меня батей зовешь?
– Что мне Чурилина дочка? Не нужна мне дочка старшины! Вашу дочку хочу… Вам быть старшиной. Вот, гляньте. На эти деньги накупите лошадей, все, что хотите. Сами станете старшиной, Чурило пятки ваши лизать будет.
И вдруг бросился перед Игнатом на колени.
– Все, что хочешь, бери, только отдай Замбиллу. Деньги дам… лошадей куплю… волю свою отдам – рабом буду…
Игнат, растерянно оглядываясь вокруг и видя, что на них обрашают внимание, тряс Вайду за плечо.
– Вставай, чего ты! Вставай, говорю тебе!
Но Вайда и слушать не хотел.
– Не встану, батя. Не встану, пока не отдашь Замбиллу.
– Вставай, говорю! – истошно крикнул Игнат.
– Не встану.
Люди поднялись из-за столиков и подошли к ним. Игнат побагровел от злости.
– Вставай или убью, – крикнул он в запальчивости. – Чи ты сдурел?
Вайда поднялся и умоляюще произнес:
– Отдадите?
Игнат молчал.
– Слышите, люди!.. Отдает батя мне в жены свою дочку… Официант! Давай водку, вино, закуску… Все, что есть, давай, всех угощаю. Ешьте! Пейте! Все, кто здесь есть!
Пили до утра.
Одурманенный водкой, Игнат отдал Вайде в жены Замбиллу.
А не такого мужа она заслуживала!
Замбилле еще восемнадцати лет не было, а уже ни один мужчина не проходил мимо нее, чтобы не оглянуться. Не по летам рослая, стройная. Лицо матовое, оживленное румянцем здоровой юности. Длинные густые ресницы отбрасывали тень чуть ли не на полщеки. А приподнимутся ресницы – и, точно два уголька, горят глаза. Губы полные, красные, – так много, кажется, в них молодой крови, что вот-вот прорвет тонкую кожицу.
Ее бархатное сильное контральто всегда выделялось в хоре. И пела она как-то по-особенному. То слышишь в голосе смертную тоску по чему-то далекому, несбыточному. То, – не заметишь, как совершился переход, – зазвучит буйное, безудержное веселье, прорвется гортанный выкрик – один, другой – и разольются по всей степи звонкие трели, которые самого дряхлого старика приподнимут с земли и заставят пуститься в пляс вокруг жаркого костра. И сама Замбилла, не глядя, передаст стоящему рядом гитару, поведет плечом, гордо вскинет голову и закружится в неистовом танце. И, кажется, не только быстрые ноги, не только гибкие руки, не только упругая девичья грудь, но и лицо ее – сверкающие влажные глаза, вздрагивающие губы, – все участвует в этой буйной пляске.
Такой ее и увидел Вайда первый раз. Не отрывая глаз от пляшущей девушки, он сказал тихо:
– Ну и девка!
Стоявший рядом Ромка Дударов с восхищением подтвердил:
– Ого! Настоящая герцогиня!
– Чья она? – осведомился Вайда.
Ромка удивленно взглянул на спрашивающего и только теперь заметил, что стоит рядом с незнакомым человеком.
– А тебе что? – И, еще раз подозрительно оглядев Вайду, спросил: – Ты кто будешь?
Вайда улыбнулся вкрадчивой улыбкой, сделавшей его круглое лицо похожим на кошачье, и успокаивающе ответил:
– Да ты не бойсь, свой я, у Чурилы живу.
Он пришел в табор одетый нарядно, по-городскому, самоуверенный, наглый, при всяком удобном случае щеголял своими знаниями и городскими манерами. У него было запоминающееся грубое лицо и совсем неожиданные на этом лице синие, по-детски чистые глаза.
Старшине он сказал, что жил долгое время в Курске, пел в каком-то хоре. Но вынужден был уйти из города, чтобы не попасть в тюрьму. Чурило его о подробностях не расспрашивал – мало ли за что цыган мог угодить в тюрьму!
Некоторое время Вайда жил в шатре Чурило, вместе с ним ходил на базары. У них были какие-то дела. Чурило подумывал о том, что хорошо бы выдать за Вайду свою дочь. Он раза два заговаривал об этом с Вайдой, но тот не торопился с ответом.
– Обожди, разберусь немного со своими делами, обживусь, тогда посмотрим. Может быть, еще не останусь тут.
У Вайды водились деньги, он не скупился на угощение и быстро снискал себе дружбу многих. Только Игнат Сокирка держался в стороне. Не любил он Вайду.
– Какой он цыган? – насмешливо говорил Игнат. – Парнэ!
С еще большим презрением стал относиться к нему Игнат после того, как Вайда однажды запел у костра цыганские песни, исполняемые в городе. Голос у Вайды был слабый, но пел он с душой.
Игнат, прослушав первые два куплета, сердито плюнул и отошел от костра.
А девушки охотно слушали Вайду, и охотнее всех слушала Замбилла, стараясь запомнить слова и мотив. Она сообразила, что эти песенки дадут на «заработках» куда больше, чем гаданье и попрошайничество. Еще больше коверкая русские слова и внося в мелодию отзвуки табора, девушки старательно разучивали песни, принесенные Вайдой.
Несколько раз Вайда заговаривал с Замбиллой, но она держалась отчужденно. Однажды, когда Замбилла отстала от двигавшегося по пыльной дороге табора, Вайда тоже задержался и, поравнявшись с Замбиллой, спросил:
– Что, красавица, бежишь от меня, или боишься обжечься?
Замбилла рассмеялась.
– Чего мне бояться? Потухший огонек не жжет.
– Ах, так!
Не успела Замбилла отскочить, как Вайда обнял ее и поцеловал прямо в губы.
Замбилла, не оглядываясь, побежала за табором. Отец, увидев ее взволнованное лицо и трясущиеся губы, спросил:
– Что с тобой, дочерка?
Замбилла смущенно опустила глаза и, заглушив волнение, ответила:
– Ничего, батя. Бежала я дюже.
И все же Вайде удалось одурачить Игната Сокирку.
Два дня в таборе царило веселье. Все приняли участие в свадьбе. Не было только Ромки Дударова. Он неожиданно исчез и появился снова лишь спустя десять дней. В свадебной суматохе никто, кроме Михо, не заметил исчезновения Ромки. Когда же он, сумрачный, исхудавший, вернулся в табор, Михо участливо спросил его:
– Что с тобою, Ромка? Где ты был?
Ромка, глядя в сторону, безнадежно махнул рукой.
– Не спрашуй, Михась, плохо мне. Только, просю тебя, не спрашуй.
Так Михо ничего и не добился, хотя смутно догадывался, что Ромка любит Замбиллу и теперь горюет.
Вайда поселился с Сокиркой. Первое время старик старался сдерживать свое раздражение против зятя, потом все чаще стали вспыхивать ссоры. Вайда усвоил по отношению к старику покровительственно-иронический тон. Чем больше злился Игнат, тем подчеркнуто вежливее и спокойнее был Вайда, и это еще больше бесило Игната.
– Чего приплелся сюда, кой черт принес? – кричал Игнат.
– С вами познакомиться захотелось, – насмешливо отвечал Вайда.
– Собачий сын! – ругался Игнат. – Иди к своим парнэ!
Особенно частыми стали ссоры в последнее время, когда дела семьи пошатнулись.
Игнат Сокирка никогда за всю свою жизнь не знал довольства и сытости. Он был одним из немногих в таборе, кто трудился, а не отлеживался, как остальные мужчины. Игнат неплохо слесарничал, лудил и обучил этому сына. Когда табор останавливался у села или на окраине города, они отправлялись по дворам в поисках заработка: там замок починят, там кастрюлю полудят, там нехитрый инструмент изготовят. Больших доходов это не приносило, но все же старик и сын возвращались домой не с пустыми карманами.
Доходы Замбиллы были побольше. Она промышляла гаданием, пела во дворах старинные таборные песни. В последнее время, выучив песни Вайды, Замбилла умела разжалобить падких на псевдоцыганские романсы мещаночек.
Когда жива была старая Нодя, она умела как-то сдерживать буйный нрав Игната. Если на радостях по случаю удачного промысла, он начинал гулять, она мольбами, угрозами умудрялась выклянчить часть денег, и тогда семья кое-как перебивалась. После смерти жены Игнат с тоски, а скорее всего почувствовав свободу, разгулялся. Сколько бы ни приносилось в семью, все сразу проедалось и пропивалось.
Вайда в таких случаях всячески восхвалял тестя, сам вызывался сбегать за водкой, непрерывно подливал в кружки.
– Эх, была не была, все равно пропадать! – кричал он пьяным, срывающимся голосом. – Выпьем еще, батя.
– Выпьем! – охотно соглашался старик. Разгульная натура – единственное, что ему нравилось в зяте. В эти минуты он смягчался, спокойно разговаривал с ним, рассказывал бесконечно-длинные истории о своей молодости, о том, как любила его Нодя, когда была невестой, и о своей любви к цыганке Руже, встреченной однажды в таборе знаменитого Гришки Пыхвы. Но Ружа предпочла другого.
– Кволый такой, еле на ногах стоит, – рассказывал Игнат, – ну совсем как ота кляча Будзиганова, что подохла весной. – Он брезгливо скривился. – А полюбила… И за что полюбила, так и не поймешь. Я ж орел был! Никто, бывало, против меня не устоит. Чурило наш, он тож тогда молодой и еще сильнейше був, так я его раз-раз – и готов!
А Вайда рад, что старик разговорился, и все подливает в кружки.
Но Игнат вдруг уставится немигающими пьяными глазами на зятя, густые лохматые брови сердито сбегутся к переносице, и, изо всей силы ударив себя по колену, закричит:
– Это кто меня угощает? Ты, приблудный лошонок, меня, Сокирку, угощаешь? Дык это ж моя водка, а не твоя, – понимает твоя дурья башка? Я тебя угощаю! Я! У тебя ж карман пустой, как торба у прожорливой клячи. Ты поди заработай, а потом угощать будешь.
Вайда отодвинется от старика, деланно зевнет и, кивнув в сторону Замбиллы, скажет:
– С какой стати я буду зарабатывать? Что, у меня жены нет или она ничего не приносит? Хватит мне ее заработка на угощения.
Скажи эти слова кто-нибудь другой, Игнат нисколько не возмутился бы. В любом цыганском таборе не редкость, что женщина зарабатывает на пропитание, а мужчина проводит время, как ему заблагорассудится. И торговать-то на базар он идет, предвкушая не столько заработок, сколько удовольствие поторговаться, потолкаться среди людей.
Игнат не считал зазорным освященный веками обычай, что мужчина бездельничает, а женщина заботится о семье. Но когда вспыхивала злость против Вайды, Игнат забывал обо всем, вне себя от ярости, что отдал бездельнику любимую дочь. И ссора долго не утихала.
Замбилла делала иногда попытки прекратить эти ссоры. Она принималась успокаивать отца.
– Ну тише, батя, успокойтесь. Он же молодой еще, не понимает.
В таких случаях ей доставалось от Вайды, который принимался избивать жену, обвиняя в сочувствии отцу. Если же Игнат улавливал в словах дочери хотя бы малейший намек на согласие с зятем, он всю свою злость переносил на нее. И тогда Замбилла долго ощупывала следы побоев на теле и смачивала ссадины полынной настойкой.
– А ты не мешайся до них, – советовал Михо сестре. – Нехай себе грызутся. Надоест – сами перестанут.
– Ладно, Михась, не буду больше, – соглашалась Замбилла.
Но в душе знала, что не сдержится. Да и как не вмешаешься, когда видишь, что вот-вот покалечат друг друга? «Лучше уж я потерплю», – думала она.
Месяц за месяцем дела в семье шли все хуже. И не только в этой цыганской семье.
Страна жила новой жизнью. Как ни старайся проходить мимо, а нельзя ни спрятаться от нового, ни обойти, даже нехожеными тропами, то, что проникло во все поры жизни.
Колхозы завели своих лошадей; единоличников в селе – один, два и обчелся. Кто теперь пойдет покупать лошадь у цыгана? Разве только такие же полубродяги, занимающиеся извозом в городах. Так умирал извечный, излюбленный цыганский промысел. Сокирка никогда ни торговлей лошадьми, ни меной не занимался. Но для многих семей это было основным источником пропитания.
Пострадала семья Ромки Дударова.
Среди всех барышников и менял Ромка Дударов, несмотря на свою молодость, слыл самым ловким и находчивым. Уж он, бывало, за ночь так вымуштрует лошадь, что самый опытный покупатель не определит ее настоящего возраста. Если лошадь старая – нарежет ей на зубах желобки, сунет морду в брезентовый мешок с кипятком. Зубы ее после этого не отличишь от зубов молодой – тот же оттенок, тот же вид. На зубах ямочки, как у пятилетней, точно и не успела их за свой долгий век «заесть».
За ночь, предшествующую торгу, бедная лошадь так натерпится от Ромки, что стоит ему на базаре только руку поднять, как она взвивается на дыбы, рвётся с ремня, точно не дождется мгновенья, когда ей разрешат пуститься в галоп.
А наивный покупатель думает: «Резвая, видать, лошадь, не устоит на месте. И зубы молодые». Только молчит, чтобы не набить цену, и попрежнему с равнодушным видом ходит вокруг лошади.
