Текст книги "Приметы весны"

Автор книги: Александр Винник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Часть вторая
Всходы

Глава первая

Сварщик Сергей Никифорович Клименко приходил обычно на работу раньше всех. Он обстоятельно расспрашивал, как прошла смена, не было ли перебоев с подачей слитков, как шел газ, как грела печь. Выяснив все на печи, отправлялся на склад слитков, потом на прошивной стан, к пильгерстану. Все осмотрит, со всеми переговорит.

– Держись, ребята, директор идет, – шутили в цехе, увидев Сергея Никифоровича.

– А ты что думаешь, не так это? – отвечал Клименко. – Каждый из нас теперь вроде директора и должен действовать в цехе как хозяин.

– А директор тогда зачем? Может быть, должность директора совсем ликвидировать? – заметил ему однажды Федор.

– Кабы не было таких, как ты, может быть, и вправду не нужно было бы директора, – не то отшучиваясь, не то серьезно отвечал Сергей Никифорович. – А то ведь не все одинаковые. Есть такие, вроде тебя, что и до работы не охочи, и народное добро не берегут. На таких не одного директора, а целый штат держать надо.

У Сергея Никифоровича был твердо определившийся взгляд на жизнь. О чем бы с ним ни заговорили, у него всегда находился обстоятельный ответ, точно все уже давно продумано.

– Так оно и есть, – говорил он. – Старику что делать после работы? Покопаюсь немного в саду, а потом сижу себе и размышляю. Времени свободного много, чего только не передумаешь!

Сергей Никифорович был старейшим членом партии в цехе. Еще в те времена, когда орденоносцев было в городе один – два человека, Сергей Никифорович носил на груди орден Красного Знамени. В праздник он надевал синий костюм военного покроя. Он несколько смешно выглядел в широких галифе и сапогах, плотно облегавших худые ноги. Но боевой орден, сверкавший на алом шелковом банте, вызывал у всех глубокое уважение. Сергей Никифорович очень гордился наградой, полученной из рук самого Буденного, и охотно рассказывал о боевых походах и о своем неразлучном дружке Степане Иващенко, с которым начал трудовую жизнь на старом заводе в 1895 году и с которым плечом к плечу прошел всю гражданскую войну.

В последнее время Сергей Никифорович несколько приуныл. Сказалась, видно, смерть жены. Он все еще храбрился, продолжал шутить, рассказывал разные потешные истории, старался казаться бодрым, неунывающим, но все чаще заговаривал о смерти, о друзьях, с которыми уже никогда не встретишься.

На этот раз, придя в цех, Сергей Никифорович с удивлением увидел, что явился не первым. У печи стоял Саша Гнатюк, наблюдавший за тем, как загружаются холодные слитки.

– Что так рано, Саша? – поинтересовался Сергей Никифорович. – Или не спится?

– Не рассчитал время, – пожимая протянутую руку, уклончиво ответил Гнатюк.

Сергей Никифорович кашлянул и, глядя сквозь пальцы на огненные глазки печи, сказал:

– Молодежь, она вообще нерасчетлива, и время тоже не бережет. Молодому человеку – ему что, ему еще долго жить, ему вообще кажется, что он никогда не умрет. Скажут ему: «Вот это будет через двадцать – тридцать лет», – и он ответит: «Долгонько ждать». А душой этого не почувствует, потому что знает – доживет.

Сергей Никифорович присел на слиток и горестно махнул рукой.

– А чем старше человек, тем он больше ценит время. Старику скажешь: «Это будет через двадцать – тридцать лет», – и он вздохнет – ему уже не увидеть этого своими глазами. Он меряет жизнь месяцами, а то к неделями: прожить бы вот этот год, вот эту пятилетку да увидеть своими глазами, как оно будет выглядеть, чем закончится. А далеко заглядывать уже боится.

Гнатюк задумался.

– Правильно, конечно, только сегодня я как раз занялся подсчетом времени.

– Это как же понять? – спросил Сергей Никифорович.

– А вот приходите на сменно-встречный, там услышите.

Гнатюк присел на слиток рядом с Сергеем Никифоровичем.

– У меня к вам просьба, Сергей Никифорович.

– Какая?

– Подсчитайте, пожалуйста, сколько можно выдать слитков за час, если не будет задержек, и сколько выдает печь обычно.

– Хорошо, Саша, подсчитаю. Опять что-то надумал?

– Да. На сменно-встречном скажу.

Бригада собралась в конторке мастеров. В двух небольших комнатах было душно, накурено и шумно. У свежего номера стенгазеты стояла Марийка. Худенький паренек указывал на нее и на карикатуру в стенгазете и, с трудом сохраняя серьезность, говорил:

– Она. Точно, она! Гляди – нос закорючкой, бровки дугой, шляпка набекрень. Иващенко и есть!

Карикатура изображала Марию Иващенко, вылетающую из трубы, на которой была надпись: «Брак». Подпись под карикатурой поясняла: «Вот до чего доводит брак по расчету».

Марийка, пытаясь выбраться из кольца окружавшей ее молодежи, обиженно говорила:

– Что тут смешного, не понимаю. Ну пропустила нечаянно одну бракованную трубу… Так надо такой шум поднимать?

– Кто брак пропускает, тот в трубу вылетает, – крикнул паренек.

– А по-моему, это грубо, – со слезами на глазах сказала Марийка.

Сергей Никифорович, стоявший поодаль и молча наблюдавший эту картину, вмешался в разговор.

– Грубо или не грубо, а правильно, Мария Степановна, – сказал он. – Ты бракованную трубу пропустила, и напрасно сердишься, что тебя покритиковали. Когда поделом критикуют, нужно проглотить обиду и исправиться. Понятно?

– Понятно, Сергей Никифорович, – робко ответила Марийка.

– А вам хватит смеяться над девушкой, – сказал Сергей Никифорович, обратившись к окружающим. – Довольно и того, что в стенгазете ее пробрали.

Всем и без того уже было жаль Марийку.

– Та мы что, мы ничего особенного, пошутили, – оправдывался паренек. – Правда, Марийка? Ты не обижайся…

В это время в конторку вошел Коваль, а за ним, испачканный в мазуте, шел Гнатюк.

Молодежь встретила его шутками:

– Где это ты так измазался?

– Смена еще не началась, а Сашке уже в баню идти надо.

– С чертями подружил – и сам на черта похож стал.

– Тише, товарищи, – заговорил Коваль. – Начнем сменно-встречный, а то уже скоро гудок. Докладывайте, товарищ Степаненко, в каком состоянии ваш пильгерстан.

Степаненко сказал. Потом Коваль предоставил слово машинисту прошивного стана Николаю Борзенко. Сергей Никифорович рассказал, как работает печь.

– Выходит, – заключил Коваль, – оборудование в порядке. Слитков на складе достаточно, газ станция обещает подавать бесперебойно. Дело теперь за нами. Вы знаете, товарищи, что мы получили важный заказ от нефтяников. Выполнить его нужно в очень короткий срок. У товарища Гнатюка есть в связи с этим важное предложение. Слово имеет Александр Кириллович Гнатюк.

Саша сразу поднялся с места и торопливо заговорил:

– До сих пор мы выдвигали встречный повышенный план на смену… Сегодня я предлагаю выдвинуть не сменно-встречный, а встречно-часовой план – наше обязательство на каждый час.

– Это зачем же? – спросил Борзенко.

– Затем, чтобы научиться экономить время.

– Непонятно.

– Сейчас объясню. Обычно мы только к концу смены знаем, сколько выработали, а сейчас будем знать каждый час. И если в первый час не выполнили задание, – поднажмем, и во второй час нагоним. Люди будут считать минуты. Это очень важно, потому что мы много времени теряем зря. Товарищ Степаненко, например, уже прокатал трубу, а на прошивном стане еще не прошили гильзу. Пока ее прошьют, пока доставят к пильгерстану, уйдет одна – две минуты. Мы эти минуты не считаем. А их за смену, знаете, сколько наберется?

– Сколько же?

– А вот давайте сегодня проверим.

Гнатюк привел расчеты. По норме на каждом стане нужно прокатывать за час девять слитков. Получается шесть с половиной минут на одну трубу. План, правда, выполняется, но при этом много минут уходит зря. Гнатюк предложил встречный план: каждые шесть минут прокатывать на каждом стане одну трубу. Это значит, что печи должны выдавать каждые три минуты один слиток, так как станов два.

– Справится печная бригада с этим заданием? Как вы думаете, Сергей Никифорович? – спросил Гнатюк.

Сергей Никифорович поднялся с места.

– Мы можем выдавать слиток каждые две минуты сорок секунд.

– Тогда вы каждому выдайте за казенный счет часы, чтобы следить мог, – крикнул Степаненко и сам же рассмеялся своей шутке.

– А часы у печей и станов для чего установлены? – возразил Гнатюк.

– Чтобы знать, когда шабашить, – снова пошутил Степаненко.

– Тише, товарищи, – остановил его Коваль. – Продолжайте, товарищ Гнатюк.

– Я все сказал, – отозвался Гнатюк. – У меня еще два вопроса. Товарищ Борзенко успеет за три минуты прошить слиток?

– Успею, – пробасил Борзенко.

– А ты за шесть минут прокатаешь трубу?

– Думаю, что прокатаю, – неуверенно ответил Степаненко. – Надо попробовать.

– Тогда я считаю, что следует принять встречно-часовой план.

Люди молчали. Только Сергей Никифорович громко крикнул:

– Правильно!

В это время раздался гудок.

И люди поднялись, точно гудок давал им право разойтись, не сказав своего мнения.

Глава вторая

Уже покрывались бойкой молодой листвой клены и тополи. Лишь одна акация стояла голая, почерневшая от зимних невзгод, словно навсегда умертвленная осенними дождями и лютыми февральскими морозами. Однако по едва заметным, но верным приметам – по малюсенькой наливающейся соком почке, по слегка светлеющей коре – можно было уже видеть, что и акацию не минет пробуждение природы. Пройдет еще несколько дней – проснется и акация. И, стремясь наверстать упущенное, быстро покроется зеленой листвой. А вслед за листвой, обгоняя тех, кто пробудился раньше, выбросит первые гроздья цветов, которые, раскрыв свои лепестки, наполнят воздух сладковатым ароматом.

Близился вечер. Закат был багровым, буйным. Можно было подумать, что солнце, уходя, решило поджечь небо. Откуда-то издалека донеслась песня. Потом вдруг оборвалась.

Михо взглянул на томительно медленные стрелки часов. «Где же Марийка? Она обычно никогда не опаздывала».

Он глядел на ворота парка. Ее все не было.

И вдруг, еще не видя Марийки, он услыхал знакомый голос.

Она весело смеялась, потом донеслись ее слова:

– Ну где ему с тобой тягаться! Будь спокоен.

«С кем это она?» – подумал Михо и, спрятавшись за дерево, стал наблюдать. К парку подошли Марийка и Саша Гнатюк. У Михо сильно забилось сердце. В один миг улетучилась вся прелесть весеннего вечера. Стало горько и холодно.

«Так вот она какая! – закралась острая, как нож, мысль. – Сначала с ним на свидание, а потом уж ко мне. Ну где с ним тягаться!.. Он – образованный, член комитета комсомола. А я что? Просто забава для нее. Чтоб могла говорить: цыгана в люди вывела». И снова вырвалась наружу затаенная, беспокойная мысль, которую он всегда гнал от себя, но которая то и дело шальной волной набегала на сердце. Не ушел бы тогда из табора, жил бы как все. Равный со всеми. А может, и лучший, чем все… Про Ромку и говорить нечего… И Григорий Чурило тоже не был бы помехой… В таборе Михо мог быть первым… А здесь? Здесь в учениках все время ходит. Хоть и два года прошло. Два года! Столько дней! И старался как! Учился… Машинистом стал… Волицу свою на цепь заковал… И ради чего?..

Он увидел, как Марийка протянула руку. Саша задержал ее в своей руке и что-то сказал. Михо чуть ли не до крови закусил губу.

Марийка помахала Саше рукой и вошла в парк. Она все еще продолжала улыбаться. Потом оглянулась.

«Выйти или остаться здесь? Пусть себе ищет!» – подумал Михо. Но, еще не решив, как поступить, вышел из-за дерева, точно невидимая рука подтолкнула его.

Марийка подбежала к нему.

– Здравствуй, Михо. Прости, что задержалась… Иду в парк и вдруг встречаю Сашку. Пристал с расспросами: «Куда идешь? К кому? Зачем?» Пробовала отшутиться, а потом думаю: зачем скрывать? Отвечаю, что договорилась встретиться с тобой. А он говорит: «Хоть на чужое свидание провожу». До самых ворот довел… А ты чего такой мрачный?

Она с тревогой взглянула на Михо.

– Ничего… так, – хмуро отозвался он.

– На работе всё в порядке?

– Всё.

– Не болен? – Она приложила руку к его лбу. – Горит… Может быть, домой пойдешь?

– Да нет… То так у меня.

– Ну, тогда пойдем к речке, – предложила Марийка.

Сначала шли молча. Потом Марийка не выдержала.

– Ну почему ты такой сумрачный? Вечер хороший… И я тебе что-то хотела рассказать. Интересное. И… смешное.

– Рассказывай.

Она недовольно надула губы.

– Как же рассказывать, когда ты такой смурной?

Михо и самому уже хотелось подавить обиду, но не давалась душа, кипела.

– Ты не обращай внимания, – промолвил он, стараясь говорить поласковее. – Рассказывай.

Марийка колебалась. Ей хотелось рассказать Михо обо всем, но она не решалась, не знала, как он отнесется ко всей этой истории.

– Рассказывать?.. А вдруг ты рассердишься?

– А то про меня? – заинтересовался Михо.

– Про тебя, – Марийка лукаво улыбнулась. – Смешное… Сейчас смешно, а раньше… раньше, наверное, не было бы смешно.

– Тогда говори.

– А ты не рассердишься?

Михо опять помрачнел.

– Смотря что.

– Тогда лучше не надо.

Михо остановился.

– Расскажи, – потребовал он и взял Марийку за руку.

Марийка растерялась.

– Не надо, Михо. – Глаза ее стали испуганными и молящими. – Лучше не надо… Ничего особенного. Так просто, женская болтовня.

Но Михо заупрямился.

– Расскажи. Ты должна рассказать. А если скрывать друг от друга, так… то уже не дружба.

Марийка улыбнулась.

– Да ты не волнуйся. Это совсем ерунда. Я расскажу все… Только у тебя, может быть, плохое настроение… И ты обидишься… А это совсем ерунда. И вспоминать не стоит.

– Расскажи.

– Это давнее… Ты, наверное, и забыл. А может быть, и не правда это. Она могла выдумать, эта Гусева.

– Какая Гусева?

– Ты не знаешь ее?

– Не знаю.

– Совсем не знаешь?.. Жену начальника технического отдела.

Михо вспомнил собрание в клубе. Когда Саша и Петрович приехали из Москвы. Тогда ругали Гусева, что он мешает стахановскому движению. С Гусевым рядом сидела тогда женщина. Жена, наверное.

– А что такое? – спросил встревоженно Михо.

– Приходила сегодня к нам.

– Зачем?

– К маме приходила. Мама шьет иногда… Она когда-то была хорошей портнихой. А сейчас почти не шьет. Только знакомым иногда, когда уговорят… А Гусевой кто-то сказал, и она пришла пошить троакар… Фасон такой новый. Говорит, что модно… А мне не нравится. Как балдахон… А вообще она красиво одевается. – Марийка взглянула на Михо. – Тебе, наверное, это неинтересно?

– Рассказывай… А я при чем?

– Сейчас расскажу. Только ты не сердись.

Они подошли к реке и сели на большую корягу, вынесенную на берег весенним разливом. Марийка поглядела на тихо плывущую реку, потом перевела взор на Михо. Лицо его было спокойно, и глаза стали обычными, без тревожных, злых огоньков. Он улыбнулся в ответ на ее улыбку и сказал уже совсем спокойно:

– Рассказывай, Марийка… Не рассержусь. Чего там!

– А там ничего и не было, – весело сказала Марийка. – Пришла. Поговорили они с мамой насчет фасонов. А мама, я вижу, никак не хочет шить ей. Не понравилась ей Гусева, я сразу увидела. Она таких не любит. Фуфырышками называет. Но ей, конечно, польстило, что жена такого начальника пришла. И она вежливо ее выслушивает, а сама на меня поглядывает: посмотри, мол, что эта барыня придумала… Потом заговорили о мануфактуре, об очередях. Потом опять о платьях. Гусева поглядывает на меня и говорит: «Мы властвуем над мужчинами, но мы должны и подчиняться им». Я спрашиваю: «Почему?» А Гусева говорит: «Вы знаете, кто нам диктует фасоны?» – «Кто?» – «Мужчины». И объясняет: «Они в фасонах не особенно разбираются, но мы за них должны думать. И действуем по их, если можно так сказать, бессознательной воле. Чтобы не приедались мы, а каждый раз выглядели новыми, неожиданными».

– Вроде правильно, – заметил Михо.

– Я так тоже сначала думала, – сказала Марийка. – А потом я дала ей духу. Она, конечно, со мной не согласилась. Но я ей сказала, что от ее философии молью несет. А потом такое сказала, что мама ахнула и готова была выгнать меня из дому.

– Что же ты сказала?

Марийка засмеялась. Ее, повидимому, и сейчас подзадоривал разговор с Гусевой.

– Я вдруг ляпнула ей: «Пустышка!» Вырвалось у меня, сама не знаю как. А потом я уже отступать не могла. Мать заволновалась, принялась ругать меня, а ей говорит: «Простите, она еще совсем девчонка». Я-то. А Гусева, представь себе, сидит как ни в чем не бывало и говорит: «Любопытно послушать, как вы это аргументируете». Как я, значит, докажу это. Я сначала растерялась, а потом говорю: «Вы Мопассана „Милый друг“ читали?» Но она, вместо того чтобы ответить, спрашивает, с такой издевкой: «А вы читаете Мопассана? Ну, ну, любопытно, как вы его понимаете?» Меня это разозлило, я и говорю: «Помните, какие там парижанки? У них одно в голове: как бы нравиться мужчинам. Правильно?» – спрашиваю. «Правильно», – отвечает. «А знаете, что в то время Октябрьской революции не было, и самолетов, и метро, и еще многого такого. Другой век». – «Ну так что? – говорит она. – При чем это в разговоре о модах?» – «А при том, что ваши разговоры о фасонах, простите, – говорю ей, – напоминают тех парижанок, которых описывал Мопассан. Они только о себе, о красоте своей думали. А сейчас времена другие. Страна у нас другая. Женщины и сейчас любят хорошо одеваться, но у них есть и другие интересы, поважнее».

– Правильно!

– А она спрашивает: «Какие именно?» – «Много», – говорю. «Ну, конечно, милочка, понимаю. По собраниям бегать, цыган воспитывать?» Я отвечаю: «Хотя бы и так». И тут с нее весь лоск сошел, и она заговорила просто как баба-сплетница. «Хорошие кавалеры пошли сейчас, – говорит она маме. – Я не хотела вам говорить, а сейчас считаю своим долгом сказать вам. Я думаю, вы и сами знаете, что ваша дочь с цыганом общается». А мама сквозь зубы: «Ну и что?» – «А то, что этот цыган год или сколько там назад дырявую кастрюлю продавал на базаре. Я ему червонец дала, чтоб убрался со своей кастрюлей. А теперь это, наверное, стахановец, жених!..»

– То я был… – тихо сказал Михо, опустив голову.

– И я ей так сказала, хотя и не знала. И очень рада, говорю. Не то важно, с чего человек начал жизнь, а как проживет… Ушла она ни с чем, рассерженная.

…Темнело. Одна за другой зажглись в далеком небе перемигивающиеся звезды. Потом взошла луна, круглолицая, раскрасневшаяся, точно довольная, что может наконец показать себя во всей своей красе. И звезды, до этого густо усыпавшие небо, вдруг разбежались в стороны, как нашалившие дети.

Марийка сидела так близко, что Михо чувствовал тепло ее тела. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе или хотя бы прикоснуться к ее руке. Но тяжесть еще лежала на сердце, и свинцовым стало все, даже мысли были вялыми, точно буксовали они, запутавшись в голове.

– Смотри, Михась, огни отражаются в реке, как свечи.

Она впервые сказала ему «Михась», и от этого ему стало спокойно.

– И правда, как свечи, – сказал Михо и после минуты молчания добавил: – Ты знаешь, Марийка, что я сейчас вспомнил?

– Что?

– У цыган есть обычай такой: когда остается неделя до свадьбы, жених и невеста идут к пруду или к реке и ставят на берегу две свечи. Говорят, что хорошо, если обе свечи спокойно догорают… А если одна потухнет, не догорев, значит быть беде. Чтобы отогнать беду, начинают задабривать бога: бросают в воду яблоки, яйца…

– Интересно! – тихо произнесла Марийка. – Расскажи еще что-нибудь о цыганах.

– Что еще рассказать? – растерялся Михо. – Не знаю что… Больше ничего и не вспомню.

– Как же так? – разочарованно протянула Марийка. – Ну скажи что-нибудь по-цыгански.

Михо задумался, потом взволнованно сказал:

– Нанэ вавря гожона.

Марийка вслушивалась в незнакомые слова, надеясь, что уловит их смысл. Но ничего не поняла и спросила:

– А что это такое?

– По-русски – это: «Нет другой такой красивой».

– «Нанэ вавря гожона», – повторила Марийка. Слова ласкали. Так ласкают руки любимого. – Еще что-нибудь скажи.

– Еще? – Михо захмелел от луны, от запаха цветов, от близости Марийки. – Еще вот такое: «Мэ тут камам».

– Мэ тут камам, – старательно повторила Марийка. – А это что такое?

– «Я тебя люблю», – срывающимся голосом перевел Михо. – Сарэ илэса покамья – «полюбил всем сердцем».

Михо обнял Марийку. Она вздрогнула и отвела его руку.

– Не надо, Михо, – сказала она умоляюще.

– Почему не надо?

Она молча глядела на огни, переливающиеся в густо-черной воде.

– Подождем, Михо.

– Зачем ждать? – Опять точно что-то укололо в сердце. – Или я, может быть, не подхожу?.. Цыган… Другого выбрала?

– Никого я себе не выбрала, – задумчиво и печально возразила Марийка. – Это очень серьезно, Михо. Хорошо оглядеться надо, присмотреться… Чтобы потом не каяться.

– А что же оглядываться? Я люблю тебя, Марийка, люблю! Чергэнори… звездочка моя!..

Михо обнял Марийку, но она опять решительно отстранила его руку.

– Не надо, Михась! Подожди… Не надо…

Зашелестели прибрежные камыши, тронутые легким ветерком. Из поселка донеслись звуки вальса, но их заглушил гудок паровоза, настойчиво просившего открыть ему дорогу. И, то ли гудок напомнил о заводе, то ли желая переменить разговор, Марийка спросила:

– Ты уже слышал о рекорде Гнатюка?

Снова кольнуло сердце.

– Нет, не слыхал. А что?

– У них там теперь встречный план на каждый час. Сегодня они установили рекорд. Вот тебе бы тоже ввести встречно-часовой. А, Михась?

– Не надо, – зло проговорил Михо.

– Что не надо?

– Не нужны мне выдумки Гнатюка. И без него обойдусь, – еще более сердито сказал Михо.

Марийка с недоумением взглянула на него.

– Почему ты так злишься? Что плохого сделал тебе Саша?

– Ничего… А только не надо.

Михо бросил камень в реку и, глядя на расходящиеся круги, грубо сказал:

– Если он тебе нравится, так и скажи, а меня не позорь. Где мне с ним тягаться? Думаешь, я не слышал, как ты говорила ему про меня, когда вы подходили к парку? Слышал, все слышал!

Марийка вскочила на ноги, точно ужаленная.

– То ж не о тебе!.. Как ты смеешь со мной так разговаривать? – с обидой воскликнула она. – Хоть бы подумал прежде.

– А что думать? Что на душе – то и говорю. А не нравится, так…

Марийка уже не слушала. Быстро, точно спасаясь от погони, она пошла в сторону поселка. Михо догнал ее. Они пошли рядом молча, до самого дома не произнеся ни слова. Марийка вошла во двор, даже не попрощавшись.

Глава третья

Войдя в цех, Михо увидел Федора, стоящего у большого плаката. Плакат сообщал о рекорде Гнатюка и Степаненко. Указывая на листок, висевший рядом, Федор презрительно сказал:

– Видал, как покупают?

– Кого покупают? – не понял Михо.

– Кого ж покупают, – рабочих, конечно. То, бывало, до самой получки не узнаешь заработка, а сейчас поспешили вывесить, сколько каждый за смену заработал. И напечатать не поленились, да еще рамочкой обвели.

Михо бегло взглянул на цифры заработка, обозначенные против каждой фамилии.

– А что тут плохого? – сказал он, глядя на Федора. Что-то кошачье было в осторожных движениях и тихой речи Федора. – Жалко только, что каждый день не вывешивают.

– И больше ты ничего не видишь? – с ехидцей спросил Федор.

– Ничего. А что?

– Так все ж это делают для того, чтобы увеличить выработку.

Михо удивленно взглянул на Федора.

– Ты что, в самом деле дурень или только прикидываешься? Конечно, для того делают, чтобы люди хотели больше выработать.

Федор расхохотался.

– А вот мы сейчас посмотрим, кто дурень, кто нет. – Федор подошел ближе к Михо. – А ты подумал, зачем им… – Он произнес слово «им» сквозь зубы и кивнул в сторону цеховой конторы. – Зачем им как раз сейчас понадобилось так кричать про соревнование и поднимать выработку?

– Как зачем? Ясно, как божий день. Разве ты не знаешь, что есть новый заказ? И за месяц надо выполнить его.

Федор рассмеялся.

– Вот ты и есть дурень! – Лицо его сделалось злым. – Все это выдумано для того, чтобы дурачить таких простачков, как ты.

– Зачем дурачить?

Федор взял Михо за руку и, притянув его к себе, приглушенным голосом сказал:

– А вот я тебе скажу зачем. Только дай слово, что никому не скажешь.

– Да ладно, говори.

Федор таинственно зашептал:

– Мне нормировщик сказал, что через два месяца будут нормы пересматривать.

– Ну так что? При чем тут заказ нефтяников?

Федор презрительно скривил губы.

– Эх ты, шляпа! Заказ нефтяников действительно ни при чем, а вот соревнование – «при чем». Они стараются поднять сейчас выработку для того, чтобы можно было увеличить нормы. Раз есть такое большое перевыполнение – значит норма очень маленькая и надо ее поднять. Тут, брат, хитро задумано… А чтоб не вспугнуть таких дурачков, как ты, хронометражистов с часиками не ставят, а вам же, лопухам, говорят: поглядывайте на часы и считайте – сколько минут уходит на нагрев слитка, сколько надобно, чтобы прошить его на прошивном стане, сколько времени пройдет, пока Маруся подаст гильзу к пильгерстану и сколько минут Сокирка будет раскатывать ее в трубу. А дуралей Сокирка рад стараться, семь потов с него сольется, зато тридцать рублей в смену вышиб. А пройдет два месяца, норму повысят, и будет раб божий Сокирка сидеть на голом тарифе – рад будет хоть ставку выработать. Вот она зачем, вся эта история. Ясно теперь?

– Надо подумать, – неуверенно ответил Михо.

– Ну что ж, подумай. Это полезно бывает, – с усмешкой сказал Федор и пошел к печи.

«Башковитый он, – подумал Михо. – Видал, как выложил! И ответить ему не найдешься. А может, в самом деле так?.. Но ведь Сашка сам это сделал!.. А кто его знает – сам или не сам? Он партийный, сказали ему в парткоме: делай, – он и делает». Чувство неприязни к Гнатюку, несколько остывшее за ночь, вспыхнуло с новой силой. «Он, видать, такой! На словах одно, а в душе другое. Передо мной, так строит из себя закадычного друга, а с Марийкой…» Мысль о том, что Гнатюк пытается отнять у него Марийку, привела Михо в неистовство. «Так он дурить меня вздумал! Нет, подожди. Как бы сам в дурнях не остался».

Михо направился к пильгерстану, никого не замечая, не отвечая на приветствия…

– Ты что, оглох, что ли? Я его зову, зову, а он прет, не разбирая дороги.

Михо обернулся и увидел мастера Никифорова.

– Что ты как зачумленный мчишься? – с трудом переводя дыхание, крикнул Никифоров. – Пойдем в конторку потолкуем.

В конторке мастеров никого еще не было. Никифоров сел за стол и указал Михо на скамейку.

– Садись.

– Ничего, можно и постоять, не барин, – мрачно ответил Михо.

– Что это ты сегодня тучей глядишь? Или, может быть, Гнатюку завидуешь?

– А чего мне завидовать? – вспылил Михо. – Что я, девяносто слитков не прокатаю? В прошлом месяце, двадцать третьего числа, восемьдесят пять прокатал.

– Так то же не обсадные были.

– Ну что ж, что не обсадные, могу и обсадных прокатать девяносто штук.

– Так прокатай! Зачем же дуться?

– А кто тебе сказал, что я дуюсь?

– Никто не говорил, по физиономии видать. Не дюже веселая.

– Ладно, что тебе до моей физиономии. Говори толком, что хочешь, а то зараз собираться начнут.

– О том и хотел поговорить, чтобы ты сегодня на сменно-встречном взял обязательство прокатать девяносто слитков. И ввести в нашей бригаде, как у Гнатюка, встречно-часовой план.

Михо со злостью взглянул на Никифорова.

– Это кто же меня просит насчет встречно-часового? Ты, что ли?

Никифоров удивленно пожал плечами:

– Ты что, белены объелся? «Кто просит, кто просит?» Чего это я буду тебя просить? Вчера в партийном комитете обсуждали вопрос о рекорде Гнатюка и мне, как коммунисту, поручили организовать встречно-часовое планирование у нас в смене.

– Понятно, – пробурчал Михо и нервно, дрожащими руками зажег спичку, чтобы закурить.

– Что понятно?

– Все понятно. Тебе поручили организовать?.. Организуй.

– А ты?

– А я подожду. Спешить некуда. – Михо направился к выходу. – Пойду к стану. Чего зря время терять.

На бригадном собрании Михо не выступил. Когда начальник смены попросил ответить, берется ли он каждый час катать десять слитков, Михо мрачно пробурчал:

– Подождем.

Работал он не спеша. Со второго стана гудки раздавались чаще. По этому Михо знал, что Виктор Чернов катает быстрее его. Еще продолжая катать трубу, машинист пильгерстана дает гудок – это сигнал на печь, чтобы выдавали новый слиток. Обычно гудки чередовались равномерно: один на первом стане, спустя несколько минут другой гудок, на втором стане. На этот раз Виктор то и дело нарушал черед, выбивался вперед. Когда раздавался гудок на его стане, Михо машинально бросал взгляд на циферблат часов.

Пять минут тридцать секунд.

Еще гудок.

Пять минут тридцать секунд…

Потом гудки стали еще более частыми.

Пять минут.

Четыре минуты пятьдесят секунд.

Четыре минуты сорок восемь секунд…

Михо крепче стиснул рукоятку управления, словно боясь, что она, ослушавшись хозяина, увлеченная темпом чужой работы, ускорит движение стана. Давая гудок, он тоже взглядывал на часы и мысленно подсчитывал время.

Шесть минут…

Шесть минут десять секунд…

Шесть минут…

Пять минут пятьдесят секунд…

Мускулы его напряглись, кровь стучала в висках.

Подошли Виктор и Никифоров. Они постояли несколько минут, наблюдая за работой стана, потом Виктор сказал Михо:

– Пусть поработает Никифоров, а ты спустись, поговорим.

Михо уступил место Никифорову, вытер руки паклей и спустился с площадки вслед за Виктором.

– Что с тобой, Михо? Какой ты странный был на сменно-встречном, – сказал Виктор.

– А какой я особый был? Такой, как всегда.

– Нет, не как всегда. В цехе начинается соревнование, люди хотят быстрее выполнить заказ, а ты почему идешь против?

Михо упрямо сдвинул брови.

– Я не действую против. Работаю как могу.

– Нет, действуешь против. Печная бригада взялась выдать больше слитков, на прошивном стане тоже поднажали. А ты не принимаешь слитков, медленно катаешь. Производительность всего цеха сдерживаешь. Люди обижаются, говорят: мы можем больше выработать и заработать больше, а Сокирка мешает.

– Кто жалуется?

– Неважно кто. На печи жалуются, и на прошивном стане тоже. Заработок же – от общей выработки.

Михо молчал, раздумывая, стоит ли говорить. «Поднимет бучу на весь цех», – подумал он. Но все же сказал:

– Сейчас жалуются, зато потом спасибо скажут.

– Как это понять?

– Долго объяснять.

– А ты все-таки объясни, дело важное.

Михо помолчал некоторое время, потом произнес:

– Если болтать не будешь, скажу.

Он огляделся, убедился, что они одни, и тихо сказал:

– Скоро пересмотр норм будет, и невыгодно нам сейчас гнать высоко выработку. Понятно?

Виктор с недоумением поглядел на Михо.

– Это кто тебе такое сказал?

– Какая разница кто? Абы правда была.

– Э, да тут дело серьезнее, чем я думал! – заметил Виктор. – Об этом действительно надо поговорить подробнее. И в другой обстановке. Разве ты не понимаешь, что чепуха это? Нормы, конечно, пересматривать будут, но только при чем здесь почин Гнатюка?.. Стыдно тебе отставать… Стан у тебя в порядке?

– В порядке.

– Ну так что, Михо, нажмешь?

– Посмотрим.

Михо пошел к стану. «Кто его знает, где правда? – размышлял он. – Мешать я, конечно, не буду, но только особенно гнать тоже не хочу. Посмотрим, как выйдет».