Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Но злость была какой-то необычной, она шла не от души… Злость злостью, а виделось другое: неторопливые, задумчивые, не то серые, не то голубоватые глаза, но такие, что сразу вспомнилось лето и васильки в просторной степи. Рот маленький и губы яркие, дрожащие. «Волновалась, видать», – подумал Михо.
Как ни мимолетна была встреча, но в душу Михо запало многое, хоть и не глядел он как будто на девушку.
Михо был в том возрасте, когда еще не совсем точно определяются вкусы, наклонности, стремления человека. Но девушка, встреченная в универмаге, сразу привлекла его. Даже не скажешь чем. У Полины Чурило, дочки старшины табора, на которой отец хотел женить Михо, глаза были как огонь, глянет – и кажется, что всего обожгло тебя и, если долго глядеть в них будешь, совсем сгоришь. Стан стройный, гибкий, как деревцо, растущее в тесноте придорожных густых перелесков и жадно тянущееся к солнцу.
А эта была совсем другая. Ростом ниже, чем Полина, медлительная, спокойная. Такую никогда и не видел он в мечтах. Если и не Полину, то все равно ожидал он совсем не такую, а горячую, быструю – свою, таборную. И все-таки она понравилась. И колючие слова ее почему-то звучали в ушах Михо совсем не зло.
Все последующие дни Михо ловил себя на том, что ищет встречи, но, сколько ни ходил по поселку, ни разу не увидел девушку. Однажды он подошел к двухэтажному зданию школы, надеясь встретить ее. Михо прошелся по тротуару с таким видом, точно случайно оказался здесь, потом присел на камне, как раз напротив входа. Вскоре прозвучал звонок, и шумливая детвора высыпала на улицу. Поднялся визг, шум. Но Михо словно не слышал всего этого. Он не сводил глаз со школьной двери, ожидая, что вот-вот оттуда выйдет девушка в красной шляпке. В это время он услышал мальчишеский возглас:
– Ребята, гляньте: цыган!
И мальчишки, как будто обрадовавшись этому открытию, во все горло завопили, бегая вокруг Михо:
– Цыган, цыган!
Михо сердито плюнул и ушел.
Он шел по пустынной улице и думал: ну, если встретится с учительницей, что он скажет ей? «Здравствуйте», – скажет. А она что? Она, наверное, рассердится и пойдет себе дальше.
И все же он продолжал думать об этой встрече, пытаясь еще и еще раз представить себе, что он скажет девушке и что она ответит ему. И виделась она в мыслях ему обиженной, сердитой. И все объясняла, что хорошо делать и чего делать не надо. И так как на самом деле ее не было, он сам за нее начал оценивать свои поступки: говорить «вы» хорошо, а толкать встречных, кажется, плохо; бить жену, как делает Вайда, наверное, плохо, а помочь слепому перейти дорогу – это хорошо. И ему захотелось, чтобы она увидела его как раз тогда, когда он помогал слепому перейти дорогу.
Но ее нигде не было.
Встреча оказалась неожиданной и совсем не такой, как рисовалась ему.
Михо возвращался с базара на жеребце, которого купил старшина Чурило. Вторую лошадь Чурило поручил Ромке Дударову, а сам остался на попойке по случаю удачной покупки.
Сытый, застоявшийся в конюшне жеребец шел крупой рысью. На перекрестке, где нужно было сворачивать вправо, к реке, Михо слегка придержал коня. И во-время. Дорогу переходила женщина в овчинном кожушке, закутанная в серый пуховый платок. Увидев мчавшуюся лошадь, она заторопилась и упала.
Михо удалось остановить коня; в мгновенье ока он спрыгнул наземь и, помогая женщине подняться, зло проговорил:
– Ну куда ты, чертова баба, лезешь?
И обомлел от неожиданности. «Чертова баба», ухватившись за его руку, встала, и он увидел знакомые васильковые глаза, затененные густыми ресницами, и губы, похожие на две большие спелые вишни.
Девушка, видимо, очень испугалась, но, с трудом переводя дыхание, сказала иронически:
– А, так это вы!..
Михо растерянно пролепетал:
– Я тово… Я не знал, что то… вы.
Испуг ее окончательно прошел, и она звонко рассмеялась.
– Объяснил, называется! Выходит, что меня калечить нельзя. А будь это другая?
Но, увидев, что парень совсем растерялся и не может вымолвить ни слова, сказала, смягчаясь:
– Вы особенно не расстраивайтесь, мало ли что бывает.
Но Михо все еще никак не мог прийти в себя. Заметив это, она протянула ему руку и сказала:
– Раз так случилось, давайте познакомимся, а то ругаться – ругаемся уже второй раз, а совсем незнакомы.
Она сняла варежку и подала ему руку. Ему показалось грехом коснуться ее своей грубой, затвердевшей, в мозолях огромной ручищей, которая только что держала грязный повод лошади. Это длилось миг, но она заметила, что он медлит, и сказала:
– Ну, что же вы? Не хотите познакомиться? Меня зовут Марийка. Мария Иващенко. А вас как?
– Меня?.. Михо. – И с силой пожал протянутую руку.
Она быстро отняла руку, подула на нее, потрясла в воздухе пальцами, стараясь утишить боль, и, нарочито надув губы, как будто сердясь, сказала:
– У, какой вы сильный!
Он не нашелся, что ответить, и потупил глаза. Потом поднял голову и взглянул на Марийку. Ее смутил горячий, быстрый взгляд.
– Вот, значит, мы и познакомились, – тихо сказала она. – А теперь прощайте, или… до свиданья. Я бегу на совещание.
И снова протянула ему руку, сказав с улыбкой:
– Только вы осторожно.
Он неловко пожал руку. Марийка быстро перебежала дорогу. На тротуаре обернулась, помахала рукой и завернула за угол.
А Михо стоял растерянный. Рука еще чувствовала тепло ее пожатия, а в ушах звенел ее голос. И путалось почему-то слово «совещание», точно это было самое главное.
Потом он вспомнил, что не ответил ей, когда она сказала «до свиданья»… Надо же было спросить, где она работает или где живет. А может, она и не сказала бы…
Кто знает, сколько времени простоял бы Михо посреди дороги, не чувствуя нетерпеливых подергиваний лошади. Но в это время раздался свист. Ромка остановил тяжело дышавшую лошадь.
– А я думал, не догоню тебя, – сказал он. – Чего стоишь?
Михо не хотелось сейчас ни о чем говорить, даже с Ромкой, закадычным другом, которому он обычно доверял все свои тайны.
Он ехал, молча слушая рассказ о том, как Ромка, покупая ножик, вместо одного взял два, когда продавщица отвернулась. Но Ромкины проделки, обычно восхищавшие Михо, на этот раз почему-то вызвали у него раздражение. Он оборвал Ромку и недовольно сказал:
– Нашел чем выхваляться: у женщины нож украл. Она ж за него заплатить должна!
Ромка удивленно взглянул на друга.
– Да ты что, Михась? Что с тобой? Чи ты захворив?
Михо с досадой отмахнулся:
– Та не хворый я… Годи болтать!
И, не попрощавшись, поехал к Чурило.
Потом он пожалел, что поссорился с другом, и вечером, встретившись с Ромкой, примирительно сказал:
– Ты не обижайся, Ромка. Дело тут такое… Ну, растерялся здорово…
Ромка закивал головой, хотя ничего не понимал.
– Ладно, чего там обижаться! – И с жадным интересом спросил: – А что сталось, скажи, Михо?
Михо взглянул на смешливую физиономию друга и не выдержал, рассказал о знакомстве с Марийкой, хотя и старался – из мужской гордости – облечь весь рассказ в шутливую форму.
Ромка подмигнул Михо и не то с гордостью, не то с завистью сказал:
– Ишь, черт, учительшу отхватил! Видать, хороша краля.
Михо схватил Ромку за ворот.
– Да что ты болтаешь, кляча! – крикнул он угрожающе. – Мовчи, говорю…
Ромка не понял, с чего это вдруг Михо взбеленился.
– Ну что ты, Михась? Я ж ничего, я так просто. Нехай меня бог накажет, если я шо…
Когда расставались, Михо взял с Ромки слово, что тот никому ничего об учительнице не скажет.
Но на другой же день все, кто попался Ромке, знали о «Сокиркиной учительше». Михо, встретив друга, набросился на него с кулаками, но Ромка изобразил на лице такое удивление, что трудно было ему не поверить.
– Да что ты выдумываешь? – возмущался он. – Ничего я никому не говорил. Нехай я на этом самом месте провалюсь, нехай моя лошадь завтра околеет, вот те крест святой… Может, кто видел, как ты стоял с ней, вот и разнес.
Михо недоверчиво отнесся к этому объяснению, но прямых улик против Ромки не было, и они помирились.
Прошло три дня. Михо бродил по поселку, надеясь встретить Марийку. Но ома словно в воду канула. Однажды Михо продежурил целый день у школы, спрятавшись за газетным киоском. Он прождал, пока вышли все дети, все учителя. Марийки не было.
«А может, она вовсе и не в этой школе работает? – подумал Михо. – Кто его знает, сколько тут школ?»
Михо хотел подойти к сторожихе школы и спросить, не знает ли она Марию Иващенко, но в последнюю минуту передумал: «Еще узнает Мария и рассердится».
Несколько часов он простоял у перекрестка, где так неожиданно познакомился с Марийкой. Но ее и там не было.
Потом Михо подумал, что глупо искать почти незнакомого человека. Мало куда она могла деться: может быть, в город поехала или занята чем-нибудь. А может, и совсем приезжая она, не здешняя. И уже уехала…
В воскресенье вечером Ромка потащил Михо в клуб.
– Там каждое воскресенье танцы, – сказал Ромка. – Ходим глянем, а может, и сами потанцуем.
Михо надел новую рубашку, начистил сапоги.
Ромка, наблюдавший за переодеванием друга, посоветовал:
– Ты пиджак коверкотовый надень.
Михо надел пиджак, подержанный, с чужого плеча, недавно купленный на «толкучке». Он был несколько коротковат, но Ромка, окинув взглядом друга с ног до головы, восхищенно сказал:
– Здорово, Михась! Настоящий барон. Та что барон, – герцог!
Он был на голову ниже Михо, всегда в душе немного завидовал его росту, силе, так и рвавшейся наружу. Когда они становились рядом, низкорослый, худощавый Ромка как бы подчеркивал достоинства своего друга. По выпиравшим из рубашки мускулам Михо угадывалось здоровое, сильное тело.
– Ну, ходим, Михась, – торопил Ромка. – А то Гришка свистит уже.
Гришка не только свистел. Когда Михо и Ромка вышли на улицу, Григорий Чурило встретил их у самого порога.
– Что вы там копаетесь? – сказал он недовольно. – Жду, жду, а их нема. Хотел уже сам уходить.
Михо недолюбливал Григория, прозванного Вислоухим за огромные, обвисшие уши. Сын старшины был заносчив, всюду хотел верховодить, ни с кем не считался. Особенно форсил он вставным никелевым зубом.
– Не барин, подождешь, – сказал Михо. – Тебя всегда больше ждут.
– Так то меня! – высокомерно отозвался Григорий. – Далеко куцему до зайца.
– Но-но, потише. А то чтоб зайцу тикать не пришлось.
– Годи вам ссориться, – сказал Ромка. – Ходимте скорее. Аж надоели. Всегда они спорят… Ходимте.
Компания двинулась к поселку, мерцавшему вдали робкими огнями.
Глава пятая
Клуб помещался в здании, где до революции жил директор. И хотя о нем уже и вспоминать бросили, улицу все еще по привычке называли Директорской. Ровная, нарядная, она пряталась от дыма в густой зелени. Рядом с директором поселились его земляки, прибывшие из Франции и занявшие в заводоуправлении и цехах самые видные посты. Французы были главными владельцами завода. Их компаньоны бельгийцы и акций имели меньше, и посты занимали пониже, и жили похуже. Они поселились на улице, идущей параллельно Директорской и получившей название Бельгийской.
Третья улица носила название Миннесота, и мало кто знал, откуда взялось это название. Улочка тихая, в отличие от Директорской и Бельгийской несколько кривая, ибо вилась она по склонам оврага, где когда-то журчала короткая, как уж, степная речушка – приток притока самой большой в этих краях речки Голубой. Речушки той давно и в помине нет, но она-то как раз и была всему виной.
Было это в начале нашего столетия. Завод работал первый десяток лет. Французские промышленники и их бельгийские компаньоны подсчитывали прибыли, очень довольные страной, где много богатств и в избытке дешевая рабочая сила, тем более, что правительство разрешало иноземным гостям распоряжаться в стране куда свободнее, чем они могли бы это делать дома. В России французские и бельгийские капиталисты чувствовали себя под охраной правительства, благоприятствовавшего развитию иностранных концессий. Правда, это требовало определенных расходов, но, в конце концов, принципы всюду одни – во Франции, Бельгии или России: «не подмажешь – не поедешь», как говорят русские. Зато уж если подмажешь, то едешь с комфортом.
В те времена на юг России приехал юркий американец Дрэпер. Фамилия не ахти какая звучная, но не в фамилии, как говорится, счастье. Дрэпер и с такой фамилией умудрялся делать большой бизнес.
Рабочих на завод шли много, а разместить их было негде. Около четырех тысяч человек набилось в шести казармах и нескольких домиках, остальные жили в шалашах и землянках.
Приехав на завод, Дрэпер нюхом опытной ищейки почуял, что здесь можно хорошо подработать, и обратился к представителю франко-бельгийской фирмы с предложением организовать своеобразное акционерное общество.
– Мы не можем допускать, чтобы бедные русские рабочие жили в землянках и шалашах, – с дрожью в голосе сказал он. – Мы не варвары, мы – культуртрегеры.
– Совершенно верно.
Ободренный поддержкой, мистер Дрэпер продолжал с еще большим пафосом:
– Америка показывает образец новых отношений между предпринимателями и рабочими. Каждый рабочий – акционер!
Упоминание об Америке не особенно понравилось представителю франко-бельгийского общества: он знал, какую борьбу приходится выдерживать обществу, конкурируя с нахальными и пронырливыми американскими промышленниками, – но лицо его не выдало того, что было на душе, и он любезно согласился:
– Да, разумеется. Что же вы предлагаете?
– Дайте мне подряд на строительство домов в поселке.
– Так-с, – неопределенно произнес представитель фирмы.
– Я делаю все сам, у вас никаких затрат, никаких забот, ну, исключая, разумеется, заботы о том… хм-хм… как распорядиться двадцатью пятью тысячами дохода, которые принесет лично вам, месье, это предприятие.
Подробности переговоров остались, к сожалению, неизвестными. До нас дошли очень скудные сведения о коммерческой стороне деятельности Дрэпера. Известно, что он связался с артельщиками, которые по указанию директора завода производили сборы среди рабочих на строительство жилищ.
Пока шли сборы и агенты Дрэпера ездили из Приморска в Петербург и обратно, Дрэпер соорудил себе уютный домик на берегу небольшой речушки, протекавшей в поселке.
Однажды, глядя с веранды на тихую речку, Дрэпер спросил своего агента:
– Как зовут эта речка?
– Криничная.
Русское название не понравилось Дрэперу. Он вспомнил реку неподалеку от города Миннеаполиса, где стоял дом его отца, и сказал:
– Пусть эта речка называется Миннесота. И этот улица тоже. Хорошо? Так называется мой родной речка, в Америка.
– Хорошо, мистер Дрэпер, – согласился агент. – Я скажу, будет так называться.
…Речка высохла, а улица еще несколько лет после революции носила название одного из штатов Америки.
Что касается Дрэпера, то он недолго прожил в Приморске. Прихватив с собой солидную сумму денег из тех, что собрали у рабочих, а также большую ссуду, которую любезно предоставило американскому дельцу русское казначейство, он в один прекрасный день исчез, растаял, словно и не было его на юге России.
Но воспоминания о нем остались. Воспоминания, если можно так выразиться, архитектурного порядка. Он построил из красного кирпича пять или шесть двухэтажных казарм, однообразных, как спичечные коробки. Сама по себе спичечная коробка – совсем неплохая вещь и вполне соответствует своему назначению; к тому же на ней наклеена красивая этикетка. Но если спичечную коробку увеличить в тысячи раз, сохранив в девственном виде все ее формы, то она лишится даже той мизерной привлекательности, которую придает ей этикетка, и получится унылое сооружение, пригодное разве для хранения кирпича или железа. Такие коробки и построил Дрэпер для жилья.
Эта «архитектура» понравилась, однако, франко-бельгийским компаньонам. Она привлекла их своей дешевизной и стандартной «рациональностью». После таинственного исчезновения Дрэпера, от чего представитель фирмы, повидимому, особенно не пострадал, ибо не прилагал сколько-нибудь заметных усилий для розыска компаньона, фирма продолжала строить дома по типу дрэперовских. Так выросло несколько страшных улиц, напоминавших не то городок заключенных, не то чудовищно разросшийся двор военной казармы.
По проекту, утвержденному Дрэпером, дома в поселке располагались не параллельно улице, а перпендикулярно к ней. Когда возник вопрос, где ставить уборные, разумного ответа никто дать не мог. Поставить уборную между домами, против окон жильцов, – вроде нехорошо. Поставить с одной стороны – выходит на улицу, с другой – на другую улицу. В конце концов, не желая себя утруждать разрешением этого сложного вопроса, а тем более не собираясь тратить деньги на канализацию, один из градоправителей распорядился:
– Строить уборные на южной стороне улиц.
И вот идешь по улице, и шаг за шагом одна, неменяющаяся картина: уборная – дом-коробка, уборная – дом-коробка… И так далее – казарменно однообразно чуть ли не целых два километра.
И названия улиц такие же тоскливые, безрадостные, как сами улицы, – Казарменная, Кирпичная, Гнилозубовка, Жабовка, Нахаловка…
После революции и особенно со времени строительства нового трубного завода поселок начал понемногу преображаться. Самое лучшее здание, где жил директор, отвели под клуб. В поселке высадили тысячи деревьев, прикрывших срамоту улиц. Но не так скоро изменишь облик поселка, складывавшийся долгие годы.
…В клубе было людно. Ромка, попав в необычную обстановку, приутих. Умолк даже Григорий, редко отказывавший себе в удовольствии позлословить.
Они вошли в ярко освещенный физкультурный зал, где устраивались танцы, и Михо сразу же увидел Марийку. Она стояла с какой-то девушкой у шведской стенки. Михо тронул Ромку за руку и тихо сказал:
– Вот она, дывысь. В углу, видишь – в красной шляпке… Та не там, а от сюда дывысь, – и осторожно показал рукой.
Ромка посмотрел в ту сторону.
– Ота, шо в зеленой кофточке?
– Да.
Ромка причмокнул языком и громко сказал:
– Хороша баба! Герцогиня!
Этого было достаточно для того, чтобы Григорий понял в чем дело. Взглянув на Марийку, он уверенно сказал:
– Врет он. Будет такая краля знакомиться с Михаськой! Все врет!
Михо вспылил:
– Кто врет? Я вру? Да если ты хочешь знать, так я при всех зараз подойду до нее, поздороваюсь, а то, может, еще танцевать пойду.
– Слабо! – поддразнил его Григорий.
– А вот и не слабо. – У Михо заходили желваки. Он решительно направился к Марийке.
Она увидела его, первая протянула руку и, улыбнувшись, сказала:
– И вы здесь, Михо? Здравствуйте.
– Здравствуйте, Мария, чи Марийка, – не знаю, как и называть вас, – выпалил Михо, и сразу исчезла вся его решительность.
– Так и называйте, как называют все, – Марийка.
– А я не думал, что вы запомните мое имя, – сказал Михо, все больше смущаясь.
– Почему? – лукаво улыбнулась Марийка. – Имя хорошее… Знакомьтесь, это моя подруга… Только осторожно пожмите ей руку, не так, как мне тогда.
Михо виновато улыбнулся и осторожно пожал протянутую руку.
– Михо.
– Катя, – услышал он не по-девичьи низкий голос. «Как у Замбиллы», – подумал Михо.
Но он тут же забыл о Кате, о товарищах, о споре. Все его мысли были с Марийкой, которая в свою очередь глядела на него и улыбалась.
– Что же вы молчите? – спросила Марийка.
Михо в это время взглянул в ту сторону, где остались друзья, и это придало ему смелости. Густо покраснев, он сказал:
– Я хотел спросить: можно мне с вами потанцевать? – И твердо, чтобы не оставалось сомнения в том, что его не рассердишь отказом, добавил: – Или, может, вам неудобно… Так вы скажите.
– А почему неудобно?
Михо замялся.
– Не знаю…
– Идемте, – сказала Марийка.
Когда они входили в круг, Михо слышал, как какая-то девушка сказала:
– Глянь, Марийка с цыганом пошла.
Марийка с досадой сказала:
– Не обращайте внимания, это она от глупости.
Он почувствовал в своей руке ее теплую руку и – точно какая-то сила ему передалась – уверенно повел Марийку по кругу.
А Марийку не оставляло чувство досады. «С цыганом пошла», – слышался голос девчонки. «Ну и что ж, что пошла! Вот назло и буду весь вечер танцевать с ним». Она знала в себе эту черту – действовать наперекор, если встречалось противодействие, – и она верила в свою правоту. Но к чувству досады, которое она сейчас испытывала, примешивалось и что-то другое, едва уловимое, почти неосознанное. Ей нравился этот красивый, сильный парень. Нравились его большие черные глаза, белые зубы, сверкающие на бронзовом лице, нравилась его горячность, прорывавшаяся сквозь внешнее спокойствие.
Танцевали венгерку. Михо не знал всех тонкостей танца, но природное чувство ритма, темперамент, которые он вкладывал в каждое движение, скрашивали нечеткое исполнение танца. Марийка, подчиняясь движениям Михо, чувствовала себя все более уверенно. Ее оставило чувство досады, она вся отдалась звукам мелодии. И Михо тоже обо всем забыл. Точно никого нет в этом огромном зале, только он и эта девушка – и музыка, которую он почти не слышит, но которая ведет по кругу, подсказывая движения.
Окружающие залюбовались этой парой, и когда танец закончился, раздались аплодисменты.
– Браво, Марийка! – крикнул кто-то.
Марийка смущенно взглянула на Михо и, взяв его за руку, увлекла к стенке. Кати там не было.
– Сбежала наша Катюша… – сказала Марийка.
Михо неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как продолжить разговор, и очень обрадовался, когда Марийка сказала:
– Пойдемте. Здесь жарко.
Она направилась к двери, у которой стояли друзья Михо. Ему было приятно пройти мимо них с Марийкой, но его пугало, как бы кто-нибудь из приятелей не болтнул озорное.
И действительно, Григорий, глядя наглыми глазами на Марийку, собирался, видно, отпустить какую-то шутку, но Ромка толкнул его, а сам громко, словно стараясь заглушить то, что может вырваться у Григория, спросил у проходившего Михо:
– Ты далеко идешь, Михась?
– Скоро приду, – бросил на ходу Михо.
– Это ваши друзья? – спросила Марийка.
– Да, из нашего табора, – смущенно ответил Михо. И точно стараясь поднять авторитет друзей в глазах Марийки, заметил: – Ничего ребята.
– Мне хочется пить, – сказала Марийка. – Может быть, зайдем в буфет, ситро выпьем?
Михо нащупал в кармане трехрублевую бумажку. «А вдруг не хватит? – подумал он испуганно. – Может, она еще чего попросит?»
У стойки буфета столпилась очередь.
– Там ничего не возьмешь, – махнул рукой Михо, обрадовавшись возможности уйти из буфета.
Но Марийка неожиданно предложила:
– Вы сядьте за этот столик. Если кто подойдет, скажите – занято. А я попробую взять ситро. Меня ребята пропустят без очереди.
– Ладно, – пробурчал Михо и, вынув из кармана трехрублевку, протянул ее Марийке. – Вот… на ситро.
Она удивленно взглянула на Михо, покраснела и мягко отстранила его руку с деньгами.
– Не надо… У меня есть.
Михо растерянно повертел трехрублевку. Он выклянчил ее сегодня на базаре у одной женщины, которой пытался сбыть кастрюлю. Она не хотела брать кастрюлю, не поддавалась ни на какие уговоры.
– Да отстань ты от меня, – воскликнула она в сердцах. – На что мне эта дрянь?
– Купи, – канючил Михо.
– Не хочу. Не нужно мне.
Женщина была немолодая, но красивая, в хорошем пальто, с толстой желтой сумкой на плетеном ремешке. «Полно денег, наверно», – подумал Михо о сумке.
– Пять рублей, за пять рублей отдам… Возьми.
Женщина, до этого все время словно изучавшая кастрюлю, подняла голову и пристально посмотрела на Михо.
– А ты красивый!
Михо осклабился, но вспомнил Марийку и замкнулся.
– Зачем ты попрошайничаешь?
– Тятя, мамка голодные, – бормотал Михо заученное с детства. – Ну подай что-нибудь.
– Такой большой, а папу и маму вспоминает.
– Купи! – настаивал Михо, протягивая кастрюлю.
– Не нужна мне твоя кастрюля.
Женщина раскрыла сумочку и, достав оттуда три рубля, протянула их Михо.
– На, возьми, голубчик… И кастрюлю оставь себе.
…Михо вертел в руках трешку, и ему казалось, что она жжет ему руку. Этого не было, когда женщина на базаре дала ему деньги. То было привычное: просить, клянчить. Дадут – хорошо, не дадут – черт с ними… Здесь было другое.
Он взглянул на очередь, где стояла Марийка, и подумал: «Надо было самому пойти… А вдруг бы не хватило?.. Нехай сама угощает».
Марийка кивнула ему из очереди, и это его успокоило. Он положил деньги в карман и сел за столик.
Спустя несколько минут Марийка принесла две бутылки ситро, два стакана и несколько багдадских пряников на тарелке. Она была довольна, что сумела быстро пробраться к буфету, раскраснелась и весело сказала:
– Теперь давайте пировать.
Она налила ситро Михо и себе и крепкими зубами разгрызла твердый пряник.
– У нас здесь всегда полно, – сказала она. – Клуб маленький… Новый еще только строить будут. А людей много… И еще не все ж ходят в клуб. Есть такие, что сидят дома, в четырех стенах, и на люди не выходят. Скучно, наверное.
В словах о четырех стенах Михо уловил знакомое. Об этом не раз говорил и отец. И он смело, как человек, убежденный в правильности того, что говорит, сказал:
– Батя тоже говорит, что тесно в доме. На воздух ему хочется. Не можу, говорит, жить в доме, душно…
Марийка покачала головой и сказала с сожалением:
– Не то. Мы о разном говорим.
Она подняла к губам стакан, но не пила, а задумчиво глядела на ситро. Михо молчал, встревоженный тем, что ответил невпопад. Марийка несколько секунд помолчала, потом повернулась к Михо. Он увидел в ее глазах что-то новое, от чего ему стало еще тревожнее.
Он достал из кармана пачку папирос, собираясь закурить, но подумал, что курить в клубе, наверно, нельзя, и положил пачку обратно. Марийка, заметив это, улыбнулась.
– Я думала о вашей жизни, о цыганах… Вы из табора, что остановился в поселке?
– Да, – мрачнея, отозвался Михо.
Марийка секунду помедлила, точно размышляя, стоит ли говорить, потом сказала:
– Не нравится мне ваша жизнь…
– Почему не нравится? – спросил обиженно Михо. – Вы, может, и не знаете нашей жизни, а говорите, что не нравится.
– Не знаю… Не нравится.
Она не глядела на Михо и говорила, как будто рассуждая сама с собой.
– Вы бродите по всему миру, а я всю жизнь живу в поселке. Я в поезде никогда не ездила… В настоящем пассажирском…
– И я.
– Ну вот… И пароход я видела только в порту, издали, ни разу не ходила по палубе. И самолеты… Я и не знаю, что чувствует человек, когда он в воздухе.
Она сказала это с сожалением, даже с грустью.
– Я нигде, кроме нашего города, не была. А как будто все уже видела – весь мир видела. Ну как это объяснить?..
Она оглянулась, точно окружающее могло подсказать ей более точное объяснение.
– Как вам сказать?.. Будто вся страна – это мой дом. И все, что у других делается, – меня касается. Когда наши летчики выручали челюскинцев, я так волновалась! Как будто на льдине не чужие люди. Они же, челюскинцы, меня не знают!.. Не надоело вам?
– Нет… Говорите.
Мимо низ прошел какой-то старик, поздоровался с Марийкой.
– Как дела, доню? – спросил он нежно.
– Все в порядке, Сергей Никифорович, – ответила Марийка. – Мама уже спрашивала, чего это вас долго нет.
– Зайду на днях, – ответил старик. – Дела разные, замотался.
Он пошел к буфету.
– Это Сергей Никифорович Клименко. Сварщик наш, с завода. Самый близкий друг моего отца был… Умер папа, – добавила она с грустью и замолчала.
– Это плохо, – с участием отозвался Михо.
– Да, плохо, Михо, – сказала она. – Хороший был у меня отец. Настоящим другом мне был…
Она помолчала минуту – две, потом продолжала:
– Недавно мы написали письмо Николаю Островскому. Вы читали его книгу «Как закалялась сталь»?
– Не читал, – смущенно ответил Михо.
– Ничего, прочтете, – сказала Марийка уверенно. – Островский – тяжело больной человек, слепой, говорят, парализованный. А пишет книги… Ну вот, написали мы ему письмо – ребята нашего цеха написали, и я тоже подписала… Благодарили его за хорошую книгу. Послали письмо в Сочи, а ответа, думаем, не получим. Ему, рассказывают, дощечку сделали с вырезами, и он на ощупь по этим вырезам, как по линейкам, пишет. Трудно как! Ну, думаем мы, хорошо, если сестра прочтет ему наше письмо, – пусть почувствует, что он не один, что у него везде друзья. И вдруг получаем письмо, на конверте написано обыкновенным почерком, штемпель «Сочи». Разорвали мы конверт. А на листе бумаги… Крупный, такой неровный почерк, как пишут дети… На пол-листа письмо. Сам Островский писал! Пишет, что очень обрадовался нашему письму, работает над новой книгой, желает нам успехов в жизни. «Очень хотелось бы, – пишет, – каждому из вас, дорогие друзья, крепко пожать руку…»
Марийка замолчала, словно подводя итог тому, о чем рассказала.
– Вот об этом я и говорила… Живу я в поселке, далеко и от Ледовитого океана, и от Сочи. И выезжать никуда не выезжаю. А получается, как будто я везде была и всех знаю… А у вас?
Михо задумался. Какое-то незнакомое чувство поднялось в нем. Недавно, когда они танцевали, Марийка казалась ему совсем близкой, словно ничто их не разделяло, и все было понятным, а теперь он чувствовал, что она ушла далеко и, если не сделать чего-то важного, решительного, никогда больше не вернется она.
Глава шестая
В течение следующей недели Михо несколько раз приходил в клуб, но Марийки не было. Однажды, проходя мимо открытой двери библиотеки-читальни и видя, что там почти никого нет, Михо набрался храбрости и вошел. Он постоял некоторое время у двери, потом, заметив, что женщина, сидящая у стола с книгами, вопросительно глядит на него, подошел к ней.
– Вы хотите почитать? – спросила она.
– Да.
– Вы у нас первый раз?
– Да.
– Пойдемте я вас устрою.
Шурочка проводила Михо к небольшому столику и зажгла лампу под зеленым абажуром.
– Здесь вам будет удобно, садитесь, пожалуйста. На том столике у нас свежие газеты и журналы.
Михо все еще не решался попросить книгу, о которой ему говорила Марийка.
– А можно взять книжку Островского? – спросил он нерешительно и, как будто оправдываясь, объяснил: – Знакомая одна рассказывала про эту книгу, говорила, что очень интересная.
– Вам Александра Николаевича Островского или Николая?
Михо растерялся.
– Не знаю… Того, что слепой.
– Ага, хорошо. Вы хотите прочитать «Как закалялась сталь»?
– Да.
Шурочка объяснила Михо, что, если он будет читать здесь, в читальне, она сейчас принесет книгу, а если желает взять с собой – тогда надо записаться в библиотеку.
– Вы у нас на заводе работаете? – спросила она.
Михо стало неловко, и он пробормотал:
– Нет… еще не работаю.
Слово «еще» вырвалось само собой, но, произнеся его, Михо почувствовал себя спокойнее, точно оно уже давало ему какие-то права.
Шурочке пришелся по душе этот парень. «Цыган пришел за книгой, – пронеслась мысль. – Надо бы ему помочь. Шут с ней, с книжкой, даже если не вернет; уплачу в крайнем случае». Но вспомнила сердитые нотации заведующей и сказала:
