Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Ушков, не сводивший с него глаз, вдруг воскликнул:
– Федька, глянь: вот где твоя рубаха.
Из-под косоворотки виднелась вышитая украинская сорочка.
Федор бросился к Ромке.
– Моя, точно – моя!
И, схватив Ромку за горло, крикнул:
– Где взял? Отвечай: где взял?.. Где моя куртка?..
Ромка вскочил, отбросил от себя Федора и, растерянно глядя вокруг, пьяным голосом крикнул:
– Кого бить? Меня? Ромку Дударова?!
Ромка нагнул голову, увидел торчащий край вышитой сорочки и… быстро начал застегивать косоворотку. Но пуговицы не было. Левой рукой поддерживая ворот, Ромка пытался правой поймать рукав пиджака. Хмель как рукой сняло с него. Быстрыми черными глазками он смотрел то на окно, то на дверь, решая, чем лучше воспользоваться, чтобы удрать.
Но ребята уже окружили его. Федор истошно кричал:
– Вот он! Держи его! Это он украл… Вот она, на нем моя рубаха, держи!..
Ромка метнулся к двери, но, споткнувшись о дорожку, упал. Вмиг на него навалились. Он пытался что-то сказать, но его слова потонули в криках:
– Ага, поймался!
– Вот он, гадина!
– Бей его!
– Бей!
В шуме никто не слышал, как открылась дверь.
– Стой! Что здесь происходит?
Сигов подошел к дерущимся. На него глядели красные, разгоряченные борьбой лица. Ромка лежал на полу и охал, нижняя губа его была рассечена, и тоненькая струйка крови стекала по подбородку.
Сигов повторил вопрос:
– В чем дело? Что здесь происходит?
Все наперебой начали говорить:
– Цыган украл у Федора рубаху.
– Куртку украл.
– Думали на Михо, а это он, гаденыш.
– Фараоново племя!
Сигов крикнул:
– Не все сразу. Ничего не пойму. Один кто-нибудь пусть говорит.
И вдруг, увидев Гнатюка, обратился к нему:
– И ты здесь? В чем дело? Рассказывай быстро.
Лицо Гнатюка было потным, красным, волосы растрепались. Правая щека поцарапана, – кто его знает – Ромка ли, защищаясь, расцарапал его лицо или, в пылу борьбы, кто-нибудь из ребят. Тяжело дыша, Гнатюк рассказал Сигову обо всем, что произошло:
– Оказывается, напрасно обидели парня, – говорил он. – Я так и знал, не Михо украл… Ромка украл.
– Это кто же такой – Ромка? – спросил Сигов.
– Ромка, цыган, вот он. На нем рубаха Федора. А куртку, видно, уже сплавил, пьяный пришел.
Лицо Сигова становилось все более хмурым. Выслушав Гнатюка, он спокойно спросил:
– Ну и что?
Гнатюк не понял.
– Как что?
– Я и спрашиваю, – Сигов повысил голос. – Что же вы сделали?
Гнатюк потупил глаза, а Сигов строго продолжал:
– Что вы сделали, спрашиваю? Самосуд устроили? Как в Америке – суд Линча? Так здесь же вам не Америка!
Потом подошел к Ромке, уже успевшему подняться и вытиравшему рукавом потное лицо. Сигов взглянул Ромке прямо в глаза и спросил:
– Правда это? Украл ты?
Ромкины вороватые глаза забегали, на лице его появилось так хорошо усвоенное выражение святой невинности.
– Да что вы, дядя! Да разве можно? Вот крест святой, что не крал. – И быстро, небрежно перекрестился.
– Крест не доказательство, – сказал Сигов. – В бога я уже тридцать лет не верю. А ты прямо скажи: крал?
– Ну конечно, не крал, ну как можно красть? Разве ж я не понимаю?
– Врет он, врет! – визгливо закричал Федор. – Вон на нем под косовороткой моя рубаха, еще мать моя вышивала, привезла в феврале, когда приезжала. И куртку он украл…
Сигов остановил его:
– Обожди, товарищ Рыжов, не спеши, я же не тебя спрашиваю, а хочу, чтобы товарищ Роман… как твоя фамилия?
– Дударов, – ответил Ромка.
– Ну вот, пусть товарищ Дударов сам скажет, крал или не крал, а если украл, пусть вернет. Взял ты куртку и рубаху?
Ромкины глаза на миг остановились, в них мелькнула растерянность, но Ромка подавил готовое вырваться признание и, снова перекрестившись, сказал:
– От ей-богу, не крал, нехай я не встану с этого места, нехай моя лошадь околеет… Не крал – и все.
Зная характер Сигова, больше всего не любившего людей лживых, стесняющихся признаться в своей вине, упорствующих даже тогда, когда вина налицо, – все ждали грозы; но Сигов, еще раз взглянув на Ромку, сказал:
– Ну, раз говоришь, что не крал, поверим.
Потом, обратившись к Федору, спросил:
– Сколько стоят куртка и рубаха?
Федор растерялся.
– Я и не знаю, Иван Петрович. Мать привезла… В феврале, когда приезжала… Сегодня на толкучке видел такую, примерно рублей за тридцать можно бы купить, вот Никита тоже видел, хоть у него спросите.
– А куртка?
– Куртка?.. Кто ее знает… Рублей сто, наверное.
– Значит, вместе сто тридцать? Так?
– Ну да, так выходит.
Иван Петрович вынул из кармана бумажник и, пересчитав деньги, протянул несколько бумажек Федору.
– Возьми сто тридцать рублей.
Федор начал отказываться:
– Что вы, Иван Петрович. Разве можно? При чем здесь вы, за ради чего вы будете платить? Пусть он заплатит, – кивнул он в сторону Ромки.
Сигов сунул ему в руки деньги.
– Бери и все! А с товарищем Дударовым у нас свой счет будет. Если посчитает, что должен мне, – вернет.
И махнул рукой, показывая, что вопрос исчерпан.
– А теперь, – сказал он, – обращаясь к Гнатюку, – пошли искать Сокирку.
Глава четырнадцатая
– Итак, товарищи, заседание партийного комитета считаю открытым.
Сигов привычным жестом открыл футляр, вынул очки и, надев их, взглянул на лист, лежавший перед ним на столе. Обычно это была повестка дня заседания. На этот раз лежал просто лист чистой бумаги. Сигов, конечно, знал, что повестка дня на нем не значится, но взглянул, по давней привычке. Можно было, однако, подумать, что вид чистого листа бумаги его удивил. Он отодвинул лист в сторону, снова взглянул на него, словно все еще надеясь прочитать там что-то. Потом, оглядев присутствующих, сказал:
– На повестке дня у нас сегодня один вопрос: о чрезвычайном происшествии в молодежном общежитии. Я собирался созвать комитет вчера, но решил, несмотря на срочность, отложить заседание на один день, чтобы разобраться в некоторых деталях. Итак, если возражений нет, – начнем. Докладывай, товарищ Гнатюк.
Гнатюк встал и удивленно сказал:
– О чем докладывать? Вы же меня не предупредили, Иван Петрович, что нужно докладывать на парткоме, я и не готовился.
Сигов насупился.
– А ты думаешь, что о таких вещах не следует сообщать парткому?
– Зачем же мне докладывать, вы же сами все видели, Иван Петрович.
– Что-то вы сегодня в загадки играете, – отозвался Коломиец.
– Одну минутку потерпите, товарищ Коломиец, – остановил его Сигов. – Это не праздный разговор. Если случается чрезвычайное происшествие, имеющее политическое значение, коммунист обязан доложить о нем парткому. Этого я и требую от товарища Гнатюка. Рассказывай, товарищ Гнатюк, как было дело.
Гнатюк нехотя начал рассказ:
– Тут и рассказывать особенно нечего… Случилось это позавчера. У нас в молодежном общежитии произошла кража… Нет, не с того я начал… Живет вместе со мною в общежитии Михо Сокирка, машинист пильгерстана, он безмуфтовые трубы изобрел. Он цыган, хороший стахановец… Так вот, пришел к нему из табора приятель, Ромка… Фамилии не помню.
– Дударов, – подсказал Сигов.
– Точно, Дударов. Только его все Ромкой зовут. Ну, в общем украл он у нашего хлопца, Федора Рыжова, куртку и вышитую рубаху. Поднялся шум. Ребята побежали на базар, там им один цыган сказал, что вещи украл Михо… Мы обыскали Михо… и ничего не нашли.
Коломиец не удержался и, строго взглянув на Гнатюка, сказал:
– Позор какой! Вы же дискредитируете стахановца. Каково ему сейчас?
Гнатюк виновато потупил глаза.
– Я понимаю, что нехорошо. Но в общем так получилось, что иначе нельзя было…
– Почему же иначе нельзя было? – перебил его Коломиец. – Ты уже подробно обо всем рассказывай, чтоб мы могли как следует разобраться.
Гнатюк сказал, что хотел спасти честь Михо.
– Я был уверен, что Михо не виноват, думаю: пусть откроют его сундучок и убедятся, – сказал он.
– А дальше что же было? – нетерпеливо спросил Коломиец.
Гнатюк зачем-то отодвинул стул, стоявший сзади, посмотрел на Сигова, словно ожидая от него помощи, но Иван Петрович наклонился над столом, как будто не слушая, что говорит Гнатюк.
Гнатюк встретился взглядом с Коломийцем и заметил, что обычно веселые глаза Федора Кузьмича стали суровыми и чужими.
– Дальше плохо получилось, – продолжал Гнатюк. – Пришел пьяный Ромка Дударов, ребята узнали, что это он украл куртку и рубашку…
Гнатюк остановился, исподлобья глядя на Сигова и ожидая, видимо, что он скажет. Сигов молчал.
– И все? – услышал Гнатюк вопрос Коваля.
– Нет, не все, – смущенно ответил Гнатюк.
– Ну, говори же, что ты тянешь, ты же на парткоме, не на экзамене. Говори все.
Только сейчас Гнатюк начал понимать по-настоящему значение того, что произошло. Казалось бы, ничего особенного не случилось: поймали вора, побили его, не велика важность! Но раз так трудно об этом рассказывать на парткоме, значит очень плохое дело сделали…
– Ромка отказывался, хотел удрать… Ну, ребята рассердились, побили его.
Коваль вскочил, резко отодвинул стул.
– А ты где был?
– Я? – переспросил Гнатюк, как будто этот вопрос могли задать не ему, а кому-то другому. – Я там же был, в общежитии.
– И тоже бил?
Гнатюк полез в карман, вытащил портсигар, раскрыл его, хотел было уже взять папиросу, потом взглянул на Сигова, закрыл портсигар и глухо молвил:
– Тоже…
– Хорош, нечего сказать!.. – отозвался Коломиец. – Никогда не ожидал от тебя такого… И чем же кончилось все это?
Гнатюк оживился, почувствовав вдруг, что об остальном рассказывать уже легче. «Значит, дальше все пошло правильно», – подумал он и рассказал все, что произошло после прихода Сигова.
– А Сокирка где? – поинтересовался Коломиец.
– В пивной нашли его. Напился, – смущенно ответил Гнатюк.
Он взглянул на Сигова: нужно еще что-нибудь говорить или нет? Сигов поднял голову от бумаг, снял очки и, глядя усталыми глазами на Гнатюка, спросил:
– Ты больше ничего не хочешь сказать?
– Нет… Ничего, – нерешительно ответил Гнатюк.
– Тогда садись.
Сигов постучал несколько раз карандашом по столу, как будто призывал кого-то к порядку, и задумчиво сказал:
– Так, так.
Потом обратился к членам парткома:
– Вот, товарищи, в чем дело. Прошу высказаться по поводу происшедшего.
Первым взял слово Коваль.
– Ты вел себя не так, как должен поступать кандидат партии, – сказал он. – Вместо того, чтобы прекратить драку, сам участвовал в ней… Стыд и позор!
Коваль говорил еще о том, что в общежитии слаба воспитательная работа среди молодежи.
Затем выступил Коломиец.
Выше среднего роста, несколько худощавый, подвижной, быстрый, он казался переполненным энергией, стремящейся вырваться наружу. И она действительно часто прорывалась. Как ни старался Федор Кузьмич утихомириться, придать себе солидность, – беспокойный бесенок сидевший в его душе, нет-нет да и прорвется. В школе, а потом в институте у Коломийца было немало неприятностей на этой почве. Он был зачинщиком всех шуток и «розыгрышей», устраиваемых студентами. Став после окончания института начальником смены, потом начально ком цеха, а затем директором завода, он приутих.
– Теперь уже не до розыгрышей и шуток, – говорил он, куда там! Ходи по струночке, важный и надутый!
И горячо, со злостью начинал говорить о типе работника-вельможи.
– Идет по улице, как пава, – медленно, вразвалку, с ничего не выражающим лицом, точно всем хочет показать, что спешить некуда, что никакие тревоги ему нипочем, что он уже до коммунизма дошел.
– А тебе больше по душе такой, – возражал ему Сигов. – Мчится по улице с огромным портфелем, распатланный, взмыленный. Работяга! Спокойно пройти некогда. И портфель с бумагами домой тащит, на работе с делами никак не управится… Были раньше такие; слава богу, отучили их таскать портфели с бумагами.
– Отучили! Зато не меньшую беду накликали на голову. Зашел я вчера к Москаленко. На столе – ни ли сточка бумаги, чернильница так и не открыта с утра, на лице безмятежное спокойствие. Порядок, тишина…
– Представляю себе, что бы делалось в твоем кабинете, если бы тебе волю дать, – подтрунивал Сигов. – Люди бы на столах сидели, дым – хоть топор вешай, все говорят, перебивают друг друга. А товарищ Коломиец сидит в этом вертепе и радуется: вот он какой демократ, его уж в бюрократизме не обвинят. Так?
Коломиец улыбнулся.
– Так или не так, а со страстью должен работать человек, горячо, самозабвенно. Не мчаться, конечно, по улице с портфелем и растрепанной шевелюрой, но и с постной физиономией сидеть за рабочим столом тоже не годится. Оттого-то некоторые товарищи быстро толстеть начинают. Ему еще и сорока лет нет, а уже животик отвисает и физиономия как шар. Это от чересчур спокойного отношения к работе.
– Страсть страстью, в работе без нее нельзя, но и чересчур горячиться тоже не полагается. Большие дела полезнее бывает решать не сгоряча, а с рассудком.
…Два человека, разных по характеру, они, однако, сработались. Когда надо было, Сигов умел обуздать «бесенка» в душе Коломийца, на заседаниях парткома и в личных беседах часто и остро критиковал директора. Коломиец привык прислушиваться к тому, что говорил ему Сигов. Хотя нет-нет и прорывалась его чрезмерная горячность и Сигов иногда побаивался, как бы «бесенок» не довел Коломийца до крупной неприятности.
На заседании парткома Коломиец выступил очень резко и в пылу красноречия обрушился на Гнатюка до того рьяно, что Сигов остановил его репликой:
– Дело, конечно, нехорошее, но говорить, по-моему, надо, не столько о наказаниях, сколько об извлечении уроков.
Выступили и другие члены парткома. Председатель завкома профсоюза Ляхов говорил о Михо Сокирке как о добросовестном рабочем, которого нужно всячески поддерживать.
– Комитет комсомола собирался выдвинуть его в депутаты городского Совета, – нерешительно сказал Гнатюк. – А тут такое дело.
Сигов встал со стула и одобрительно сказал:
– А что же, товарищи, это, пожалуй, неплохая идея.
– Не слишком ли рано выдвигать в депутаты? – возразил Коваль.
Сигов задумался, взвешивая все «за» и «против». Немного горяч, нуждается в присмотре. Ну что же, впереди еще много времени. Что касается остального, то кандидатура вполне подходящая: молод, честен, энергичен, хорошо работает, учится. Нашел в себе силу уйти из табора, – это определенно революционный шаг в его жизни.
Он высказал свои соображения и предложил членам бюро подумать над этим. Затем обратился к Гнатюку:
– Я еще посоветуюсь в горкоме партии. Думаю, что коммунисты поддержат кандидатуру, если комсомольцы выдвинут Сокирку. Теперь я хочу сказать о происшествии. Я согласен с тем, что здесь говорилось о работе среди молодежи, и со всем остальным. А я скажу о том, о чем не говорилось.
Сигов снял очки, точно они ему мешали, и, близоруко оглядев присутствующих, продолжал:
– Попробуем поглубже, с политических позиций разобраться в том, что у нас произошло… Работает у нас на заводе цыган. Хороший рабочий, активный общественник. К нему иногда приходят его земляки.
– Неподходящее слово, – заметил Коломиец. – Земляки – это уроженцы одной местности. А какие же у цыган земляки?..
Сигов нетерпеливо остановил его.
– Не знаю, я не об этом сейчас… И вот приходят к нему цыгане: Ромка и другие. Пришли – и ушли. А мы, оказывается, ни при чем. Кто эти люди, зачем пришли, какое влияние оказали на нашего рабочего, с какими мыслями ушли от нас, что думают, что будут делать дальше?
– Может быть, массовую работу в цыганском таборе проводить? – с усмешкой отозвался Коваль. – И на своем заводе с трудом управляемся.
– Вот готовят на бюро горкома отчет о массово-политической работе, всыпят нам, – поддержал его Коломиец.
Сигов спокойно выслушал реплики, потом продолжал:
– В цыганский табор я не собираюсь отправлять ни тебя, товарищ Коваль, ни тебя, товарищ Коломиец. А подумать нам есть о чем. В горкоме с меня не спросят за цыганский табор. Федору Кузьмичу тоже вроде нет дела до этого, – у него завод, план, себестоимость… При чем тут цыгане? И вообще, скажу, какая тут проблема? Бродят цыгане по свету – ну и пусть себе бродят! Сколько их там, чтобы специально заниматься ими!
– Кстати, сколько их? – спросил Коломиец.
– Сейчас знаю, поинтересовался, а раньше не знал. Во всем мире два миллиона цыган. А в нашей стране их, примерно, тысяч шестьдесят. А может, и больше, кто их посчитает! Никакого заметного влияния ни на экономику нашей страны, ни на ее политическое развитие они оказать не могут… Я стал над этим думать, чтобы уразуметь, как же нам быть с Ромкой и с другими, что приходят к Сокирке. А отношение у нас вот какое…
– В комсомол принять, – попробовал пошутить Гнатюк.
– В милицию отправить – вот тебе и все отношение, – сказал Коломиец.
– Не спешите, товарищи, дайте досказать. Ясно, что цыганами, что кочуют по нашей советской земле, надо заниматься. Их нужно принять в нашу семью.
– А они упираются, не идут, – сказал Коваль.
Сигов укоризненно взглянул на него.
– Этот вопрос поглубже, чем тебе кажется. Кто должен отвечать за эти шестьдесят тысяч, кто усадит их на землю, кто переселит их из грязных шатров в светлые дома, кто приобщит их к социализму? Или ты думаешь, что Центральный Комитет пошлет в каждый табор своего инструктора, а тот развернет там агитацию? Нет, товарищи. Мы, мы должны это делать. Все мы, все, кому встретился на пути цыганский табор. И кто Ромку встретил. Все равно, где он прописан и состоит он на учете в нашем завкоме профсоюза или нет. К нам в поселок попал, в нашем общежитии оказался, – значит, под наше влияние должен попасть. Это первое. А теперь я хочу спросить товарища Гнатюка: ты подумал, почему цыган, которого все зовут Вислоухим, наговорил на Сокирку, какой интерес был цыгану клеветать на цыгана? А? Как, по-твоему?
Гнатюк пожал плечами.
– Кто его знает, Иван Петрович? Не думал.
– А фамилию Вислоухого ты не знаешь?
– Нет.
– Чурило. Не слышал?
– Слыхал что-то.
– Старшина табора это. А Вислоухий – сын его. И, может быть, специально он наговаривает на Сокирку. Чурило зуб против него имеет. Сокирка из табора ушел в теперь у него как бельмо на глазу. Может так быть?
– Правильно, по-моему, – согласился Гнатюк.
– А Вислоухий не один. С ним цыганка еще ходит. Гадает она на базаре. И ты послушал бы, что она гадает. Одной женщине говорит, что выпала ей дальняя дорога, ждет ее в конце счастье и что надо бросать работу и ехать. Другой говорит, что ее может разлучить с мужем казенный дом… Семерки там, короли… В общем такой получается, что следить надо за мужем, по вечерам никуда не отпускать… Женщина вздохнула: «На заседания ходит». – «Ну вот, видишь», – говорит цыганка… А третья гадала на какого-то трефового короля. Получается, что он должен стать военным, что изменит он любимой, если уедет. И обратной дороги ему нет.
– Смотри, скоро сам гадать научишься, – рассмеялся Коваль. – Втянешься в базарные дела.
– Ты, конечно, на базар не пойдешь. Куда там! Разве можно ответственному работнику на базар ходить!
– Там спекулянты, – отозвался Коломиец.
– Спекулянтов там действительно немало. Но, кроме спекулянтов, там рабочие, их жены, дети… Тысячи людей собираются там. Наши враги ведут там работу. А мы считаем, что неудобно нам потолкаться в толпе, послушать, о чем говорят, вставить свое слово в разговор… Вот оно как дело получается, дорогие товарищи…
Заседание парткома закончилось поздно. После того как все разошлись, Сигов задержался еще в кабинете, чтобы просмотреть почту. Когда он вошел в приемную, управделами сказала ему:
– Вас тут посетитель ждет.
– Пусть заходит.
Управделами развела руками.
– Говорила ему – не хочет заходить. Давно уже ждет вас в коридоре, часа полтора.
Сигов недоумевал: кто бы это мог быть? Не иначе, как какое-нибудь семейное дело. Женщина, наверное; стесняется зайти.
Лампочка тускло освещала коридор, и Сигов не сразу узнал странного посетителя.
– Вот, долг принес, сто рублей, – сказал тот, неловко переминаясь с ноги на ногу.
– А, это вы, товарищ Дударов! – обрадовался Сигов. – Здравствуйте.
– Здравствуйте, товарищ секретарь. – Ромка замялся. – Так вот долг вам.
Сигов взял из его рук несколько смятых бумажек.
– Хорошо, хорошо. Давайте. Долг, как говорят, платежом красен. Как дела там у вас?
Но Ромка, словно не расслышав вопроса, продолжал свое, то, что подготовился сказать:
– Рубашку ту, значит, вышитую, и отправил с сестрой в общежитие. Отдал, значит… Так что тридцатку надо у Федора взять… А тужурку… нет тужурки. Пропил, значит…
И, помедлив, добавил:
– Вот так, значит… Ну, я пошел.
Сигов взглянул на часы:
– Поздно уже, около двенадцати, куда же вы пойдете? Табор далеко остановился?
– Та нет. Тут километра три всего.
Сигов подумал: в общежитие отправить? Плохо ребята встретят. Отпускать тоже нехорошо, поговорить бы надо.
– Знаете что, товарищ Дударов, – сказал он решительно, – куда на ночь глядя идти? Пошли ночевать ко мне.
Глава пятнадцатая
Проснувшись, Ромка с удивлением обнаружил под собою не охапку сена, а податливые пружины дивана. Одним взглядом охватил он комнату. В углу – аккуратно застланная кровать, на ней спал хозяин. «Когда же это он успел встать и убрать, а я и не слышал?» – подумал Ромка. Рядом с кроватью – небольшой письменный стол; на нем груда книг с одной стороны и папка тетрадей – с другой. Половину стенки занимала книжная полка, почти достигавшая потолка. В другом углу – шифоньер. Увидев торчащий в дверцах ключ, Ромка улыбнулся. «Хитрый какой! – подумал он. – Ну, и у нас тоже башка. Думает, как в „Путевке в жизнь“, на психику действовать. Нас на такое не купишь. Ждет, что я в шкаф полезу, а сам из другой комнаты в щелочку подглядывает».
Ромка прислушался. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Он вскочил и тихонько открыл дверь. В комнате никого не было. Из следующей комнаты, – видно, кухни, – доносились приглушенные голоса женщины и ребенка.
Ромка прикрыл дверь и уселся на диван. «Ну и дела!»
Ему вспомнился вчерашний вечер. Как настойчиво звал его секретарь к себе ночевать. Ромка долю отказывался. Его не оставляло чувство неловкости. «Начнет сейчас объяснять, что нельзя воровать, – думал Ромка всю дорогу. – И что надо бросить кочевать. Противно».
Но ни по дороге домой, ни дома секретарь ни словом не обмолвился о краже. Вначале рассказывал очень смешно о каком-то старом рабочем, который получает пенсию и уже давно не работает. Пришел вдруг этот рабочий и потребовал, чтобы его приняли обратно на работу, иначе, говорит, умру от скуки. «А куда его устроишь? – говорил секретарь, словно советуясь с Ромкой. – Молодой если, послали бы на курсы, подучился, подобрали бы работу на новых машинах. Так он плоховато видит. Сторожем его не поставишь: обидится».
Ромке и самому стало обидно за старика. И секретарь, точно утешая его, сказал:
– Кажется мне, что нашли ему дело. Пойдет, наверное, в школу ФЗУ, будет электриков обучать. Мировой намотчик, таких немного найдешь.
И оттого, что секретарь сказал слово «мировой», он еще понятнее стал Ромке.
Когда подошли к дому, секретарь открыл английским ключом дверь, пропустил Ромку вперед и, проходя в свою комнату, полушепотом сказал:
– Спит моя Валя, намаялась за день.
Сказал нежно, как говорят о матери или ребенке.
– Жинка моя, – кивнул он на дверь второй комнаты, – работает в заводской лаборатории. Целый день мотается, потом надо приготовить поесть, да убрать в комнате, да постирать. В общем работы у нее хватает. Тоже по две нормы выполняет, как настоящая стахановка.
Ромка не знал, что такое «стахановка» и «норма», но по тону секретаря понял, что это хорошо, и вслед за ним улыбнулся.
На столе стоял стакан молока, накрытый блюдечком, и на тарелочке лежали две сдобные булочки.
– Не знала жинка, что гость будет, – сказал секретарь извиняющимся тоном. – Я на ночь много не ем, стакан молока выпью – и все. Ну ничего, я сейчас разыщу наши припасы, и поужинаем.
Ромка начал отнекиваться, но секретарь вышел в другую комнату. Принес колбасу, еще стакан молока и несколько булочек.
– Садитесь, – пригласил он Ромку к столу.
Ромка сел и сумрачно подумал: «Сейчас начнет». Но секретарь так ничего и не сказал о краже. Рассказывал о заводе, о том, как там делают трубы, о рабочих, о стахановцах («что по две нормы вырабатывают», – объяснил он, хотя не догадался объяснить, что такое «норма»), несколько раз упомянул с похвалой Михо: «Хороший у тебя приятель!» Вскользь заговорил о Вислоухом. Познакомился с ним случайно, на базаре. Вислоухий не понравился секретарю: как кулак, говорит, жадный, злой. Ромка мысленно согласился с этой характеристикой: «Точно определил, – подумал он. – Барвалюко, кулак, и есть, как отец его, кровопийца, – все повытаскает у другого».
Потом еще говорил о заводе. Ромка толком и не запомнил всего. Легли поздно. Хозяин, взглянув на часы, сказал, что уже половина второго.
От разговора с секретарем осталось ощущение чего-то хорошего, но не покидало и чувство тревоги. Ромка чувствовал, что надо было что-то сказать ему или сделать что-то очень важное. А вот что сказать, что сделать – и не знаешь.
Ромка быстро оделся. Взглянул на белоснежную подушку и увидел на ней большое темное пятно посередине. Впервые в жизни смутился оттого, что у него грязная голова. Поднял подушку, повертел ее в руках, положил пятном вниз. Потом подумал и, махнув рукой, положил подушку так, как она лежала раньше.
Он вышел во вторую комнату. Здесь попрежнему никого не было. Посреди комнаты стоял большой стол, покрытый белоснежной скатертью. На столе Ромка увидел тарелки, чашку и большое блюдо с нарезанным хлебом. Он остановился в нерешительности. Налево вела дверь, на которую ночью указывал секретарь. Там, видно, спала хозяйка. Прямо – дверь, наверное, на кухню, решил Ромка. Дверь направо вела в коридор.
«Уйти разве?» – подумал Ромка.
В это время отворилась дверь, и из кухни вошла низенькая полная женщина в простом ситцевом платье с белым передником, на котором не было ни одного пятнышка. Ей было уже больше пятидесяти. Но сразу видно было, что хозяйка не из тех тихих, выцветших старушек для которых отшумели уже все грозы, не ждущих радостей, не страшащихся печалей – все уже было.
Она нисколько не удивилась, увидев Ромку, и обратилась к нему как к давнему знакомому:
– Вы уже встали? Доброе утро! Сейчас я вам приготовлю умыться.
Возясь около умывальника, а затем готовя завтрак, она скороговоркой посвящала Ромку в семейные дела. Было непонятно – то ли она это делает для того, чтобы гость меньше смущался, то ли потому, что вообще любит поговорить. Во всяком случае Ромке оставалось только время от времени говорить «да» или «нет» или просто кивать, в знак согласия, головой.
– У нас встают рано, – говорила хозяйка. – Да, чуть не забыла. Иван Петрович просил передать вам извинение, что ушел не попрощавшись. Сегодня после ночной смены какое-то совещание в прокатном цехе, и он ушел чуть свет.
Ромка хотел было сказать, что тоже привык вставать с петухами и пес его знает, почему так долго спал. Но не успел ничего сказать, хозяйка продолжала:
– Я тоже встаю рано. У хозяйки, знаете, дел много, хотя мужчины считают, что мы сидим сложа руки. – Она презрительно скривила рот и развела руками, изобразив, как, по ее мнению, делают мужчины, когда говорят о женском труде. И даже заговорила другим голосом, более низким, словно подражала мужчине. – «Что у вас за работа: горшки мыть и детей пеленать!» А ты попробуй выходить сына и дочь. Ночей не спишь, днем не присядешь. И выходила.
Хозяйка взяла с этажерки две фотографии.
– Вот, смотрите. Это Володя – он в армии. А это – дочь, Нина. Что, хороша? – И, не ожидая ответа, продолжала: – А ты попробуй их выходи! Вот этими руками, вымученными, и выходила.
Она сердито поглядела на Ромку, точно он и есть тот самый злодей, который недооценивает женский труд.
– Думаешь, это легко? Мужчине что? Пришел с работы – ему чтоб обед приготовлен, да по вкусу, и постель чистая, и в комнате уют. Оно, правда, так и должно быть. А как же иначе?
И, словно Ромка с ней не соглашался, продолжала убеждать его:
– У мужчин забот тоже много, нелегко им там. Ну, а женщине, думаешь, легче? Я вот до работы обед сготовила – раз. – Она загнула палец на руке. – Убрала в комнатах, только у вас вот не успела, – два. Лидку, племянницу, в школу снарядила – три. А в лаборатории работа тоже, какая ни есть, а все-таки работа, и делать ее надо хорошо. А то скажут: «Думает, что она жена секретаря парткома, так можно абы як». А я не хочу, чтобы на меня как на жену секретаря парткома смотрели.
Хозяйка строго посмотрела на Ромку.
– Я хочу, как самостоятельный гражданин, свой авторитет иметь. И имею! Дело свое делаю на совесть. И в общественной работе участвую.
У Ромки прямо голова пошла кругом от всего этого разговора, но тут хозяйка поставила на стол графинчик.
– Я вам налью стопочку водки. Сама настаивала. На кореньях. А чтобы закрасить, бросила несколько ягод малинового варенья. Не знаю, для кого и готовлю. Разве что зайдет кто-нибудь, как вы… Иван Петрович чистую водку не любит.
Она махнула с досадой рукой.
– Можно сказать, и не пьет он ее вовсе. Все от работы этой. Одно время… – она заговорила шепотом, точно кто-то мог подслушать ее разговор с Ромкой. – Сколько ж это было лет назад? Стой, сейчас вспомню. Он еще только из армии демобилизовался. В двадцать третьем или двадцать четвертом. Попалась нехорошая компания. Пригласят в гости, все как будто хорошо, выпили, закусили. Ну и хватит. Так нет же. Как разойдутся, друг друга уговаривают, не отстанут, пока не выпьешь еще. Ну, а как перехватил человек, так меры уже не знает. Напьются, шумят. Что за удовольствие? На другой день ходит с головной болью. Ване не особенно нравилось это дело, но как-то отойти не мог. Раз, говорит, они нас пригласили, значит теперь наш черед приглашать к себе. Вроде правильно. И лицом в грязь ударить тоже не хочется. У них и закуски и выпивки полный стол уставлен. Ну, мы, значит, тоже гостеприимство показываем: угощаем, уговариваем. И пошло, и пошло. Они к нам, мы к ним… Да – слава богу – прижали моего Ваню в партийной ячейке, – заговорила она совсем тихо. – Тогда же еще ячейкой называлась, – сказала она с улыбкой, как будто обрадовалась тому, что вспомнила. – Так вот, взяли тогда Ваню в работу. Переживал он очень сильно. Но компанию эту бросил… А сейчас… Сейчас и говорить нечего. Разве в выходной день, когда знает, что никуда не идти, стопку выпьет, или с мороза сильного… А то, говорит, неудобно, по мне ж, говорит, равняются, и я должен за собой следить. Я уж ему говорю: «Не нравится мне эта работа. Туда не пойди, то не делай, того не скажи. Как монах. Человеку и жить надоест вот так, все время следить за собой». А он, знаешь, что говорит мне? «Мне, – говорит, – никакого труда не составляет так жить. Я не представляюсь, а сам собой и есть».
