Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Зал бурно аплодировал, но Михо все же расслышал слова нагнувшегося к нему Сигова:
– Спокойно, Михо!
Михо подошел к трибуне и взглянул в зал. Мелькнуло лицо Сергея Никифоровича. И Михо показалось, что Сергей Никифорович повторяет слова Петровича:
– Спокойно, Михо!
Немного дальше сидел Саша Гнатюк, и казалось, что губы его тоже шепчут:
– Спокойно, Михо!
И с большого портрета по-отечески улыбался ему Сталин. И он тоже, казалось, неслышно говорил:
– Спокойно, Михо!
В зале волновались не меньше оратора. Каждый думал: «Что скажет Сокирка? Хоть бы сказал хорошо! Наш ведь».
И оттого, что установилась такая незримая связь между слушателями и оратором, Михо успокоился. Он положил перед собой листок с речью, над которой он и Марийка долго вчера сидели, увидел первую фразу: «Товарищи! Приношу горячую благодарность за доверие, которое вы мне оказали». Но, cам еще не отдавая себе отчета в том, почему так делает, отложил листок и сказал:
– Дорогие мои товарищи! Я – цыган… Такой, как все цыгане, был… Я с табором три года назад кочевал. Я кино тогда ни разу не смотрел… А когда в город приходил… и видел в окнах магазинов бутылочки с одеколоном, я никакого понятия не имел, что это такое и зачем оно нужно. Зачем в цыганском таборе одеколон?..
Он рассказал о жизни в цыганском таборе, о том, что произошло с ним за эти три года…
Потом остановился и смущенно сказал:
– Кажется, я не то говорю.
Зал ответил аплодисментами и возгласами:
– То, то! Говори.
И Марийка кивнула головой, точно говоря ему: «Правильно! Говори!»
Михо, ободренный, продолжал уже смелее:
– А теперь как будто на высокую гору меня подняли. Я даже не знаю, как оно получилось… Да здравствует наша Коммунистическая партия!
…Однажды Сигов сказал Михо:
– Завтра будет особая встреча, хорошо подготовиться надо.
– С кем?
– В цыганском таборе… Проголосуют те двадцать человек или нет – не особенно важно… Главное, чтобы люди те за советской властью пошли.
Михо почти всю ночь не мог уснуть. Его беспокоила мысль, как его встретят в таборе…
Гладкая дорога бежит навстречу «эмке». Но мысли Михо обгоняют машину.
…Вот подкатит «эмка» к цыганским шатрам. Ему приятно было думать об этом – как он подъедет к табору на машине. Там немало таких, что ни разу не ездили в легковой машине. И вот приедет он в машине… Пускай посмотрят и позавидуют. Но ему тут же стало неловко: нет, не годится так… Замкнутся люди. Он знал, как настороженны и недоверчивы его соплеменники.
Михо обернулся к Сигову.
– Может, не надо подъезжать к самому табору? – сказал он нерешительно. – Можно стать за бугром, а там пешком пойти.
Сигов думал в это время о своих делах и не, сразу понял, что делается на душе у Михо.
– А почему не подъехать? – удивился Сигов. – Пусть поглядят на машину. Новенькая, любо смотреть.
– Не надо, Иван Петрович. Не хочется мне…
Сигов взглянул на Михо и подумал: прав парень, как это раньше не дошло до меня?
– Ладно, пойдем пешечком, – сказал он. – Ноги привычные. А ты, товарищ Гнатюк, покажешь, где нам лучше остановить машину.
Сашу, сидевшего рядом с Сиговым, не меньше, чем Михо, волновала предстоящая встреча. Он побывал в таборе пять раз. Последние беседы многим отличались от первой. Его не только слушали, но и спрашивали, а последний раз даже выступили во время беседы. Эти несколько слов, произнесенные Ромкой Дударовым и цыганкой Хинусей Будзигановой, трудно было назвать речами в привычном смысле этого слова. Но Саше, пережившему тягостное молчание слушателей во время первых бесед, эти несколько слов казались красноречивее любых речей. Люди впервые заговорили о том, что им плохо живется в таборе. Заговорили перед чужим человеком.
Последний раз Саша был в таборе после того, как на комсомольском собрании Михо выдвинули кандидатом в депутаты. Он решил сказать об этом только во время беседы, хотя его так и подмывало быстрее рассказать и Ромке, и отцу Михо, и Замбилле.
Когда Саша под вечер явился в табор, его уже ждали здесь. Он прошел к костру у шатра Дударова, где обычно проводил беседы, справился о делах каждого. Как ни отлична и отдаленна была жизнь табора от жизни рабочего поселка, Гнатюк сумел уловить нити, которые связывали его с жизнью, интересами этих людей, и протянуть нити, связавшие табор с советской жизнью.
Выяснилось, что у цыганки Хинуси Будзигановой родился шестой ребенок и она имеет право на получение пособия по многодетности. У цыгана Гусенцова оказались облигации займа.
– Дядька в додачу дал, – сказал он Саше. – Нe знаю, що й робыть з нымы.
Саша переписал номера облигаций, проверил по тиражным таблицам, и оказалось, что на одну из облигаций пал выигрыш в пятьсот рублей.
Трудно сказать, кого больше обрадовал этот выигрыш – владельца облигации или Сашу. Во всяком случае можно представить себе, что делалось в таборе после того, как Саша объявил Гусенцову о выигрыше и вместе с ним отправился в город за деньгами.
– Заманит куда-нибудь, вот и будет выигрыш, – сквозь зубы проговорил Чурило.
– Ни разу не обманул, какой ему интерес обманывать? – отозвался Ромка.
Отец Ромки, недовольный тем, что сын непочтительно разговаривает со старшиной, сердито прикрикнул:
– Цытёв! Молчать!
Когда через два часа Гусенцов вернулся в табор и показал пятьсот рублей, полученные в сберкассе, Чурило мрачно сказал:
– Подкупить хотят коммунисты.
Но его слова уже не имели прежней силы. Невероятным казалось, чтобы коммунисты ради какой-то непонятной выгоды стали задабривать цыган подарками. И притом все было чересчур естественно, такого не подстроишь.
Гусенцов со всеми подробностями рассказал, как он с Гнатюком пришел в сберкассу, как проверяли облигацию и как девушка, сидевшая у окошка, сердилась, что облигация сильно запачкана, ходила куда-то с ней, но деньги все-таки выдала…
Хинуся Будзиганова, крестясь, рассказала, сколько бумажек написали про нее и что она не одна там была, а еще женщины были… А у одной женщины совсем много детей, и она много денег получает, несколько тысяч…
Когда Саша пришел в табор, его окружили плотным кольцом. Саша оглядел этих людей, еще совсем недавно казавшихся такими далекими, непонятными и ставших теперь родными, близкими. Чурилы не было среди них, Саша спросил о нем. Ромка, подмигнув, ответил:
– Обиделся, ушел…
– На кого обиделся? – спросил Гнатюк.
Ромкины глаза так и брызгали озорством.
– На всех обиделся.
– Почему же обиделся?
– Он уже и так злой, что привел табор сюда. Жадный, дела у него тут… А зараз хотел, чтобы мы ушли… А мы не хочем. Куда нам идти?
И со злостью добавил:
– Нехай сам идет.
Немного прожил на свете Саша Гнатюк. Но немало уже было в его жизни радостей. Не только наивных, детских, но много ярких, незабываемых радостей счастливой юности.
…Он часто вспоминал день, когда мастер Никифоров сказал ему:
– Сегодня ты сам работать будешь.
Не первый раз он управлял станом. Сулима и до этого все чаще вверял ему стан, но Саша знал, что за каждым его движением наблюдает учитель и, случись что-нибудь, он сразу придет ему на помощь. Теперь на помощь нельзя уже рассчитывать, теперь надейся только на свои силы. Как приятно было, когда, сойдя вместе с ним с площадки стана после окончания смены, Никифоров в присутствии всей бригады сказал:
– Хороший мастер вырос у нас. Теперь тебе, товарищ Сулима, держаться надо. Гляди, ученик скоро обгонит учителя.
…Незабываемые дни в Москве. Кремлевский дворец. Саша встретил здесь людей, которых до этого знал только по портретам. Как тревожно было перед этим на душе: тогда, когда Гусев снял его с работы. Он чувствовал свою правоту, но не знал, как доказать ее.
А здесь сразу все стало ясным. Выступал товарищ Молотов и рассказывал, какую борьбу пришлось выдержать архангельскому лесопильщику Мусинскому, когда он тайком вырабатывал новые нормы. И Сталин сказал, что кто и дальше будет мешать стахановцам, того партия обуздает…
…Приезд Клавы Бутько. Он ее почти не знал. Помнил худенькую замурзанную девчонку, бегавшую в соседском дворе. В памяти осталась ее старшая сестра, самая красивая девушка в Марьевке. За ней хороводом ходили все парчи. А Саша в то время был еще совсем юнцом и только украдкой вздыхал о недосягаемой Насте Бутько. Она вышла замуж за землемера из района.
Редко бывают сестры так похожи друг на друга. Когда Саша на стук открыл дверь и увидел знакомое лицо, он готов был уже воскликнуть: «Настя!» Но девушка, стоявшая у порога, сказала:
– Вы Гнатюк… Драствуйте. Я Клава Бутько, з Марьевки. Вы, мабуть, и не знаете мене. Сестру мою памятаете? Настю. А я тоди зовсим маленька була.
Клава рассказала, что приехала в Приморск еще два месяца тому назад, растерялась в чужом городе, не знала, куда податься. Встретила одну девушку, Соню, она у Гусева служит. Соня посоветовала ей пока поступить домработницей.
– У Коваля я живу. У начальника цеха, – сказала Клава, смущаясь. – А зараз до вас пришла… Земляки ж. Тут еще наши…
Саша пригласил ее в кино. Потом они пошли в парк. Было так тихо и хорошо! Даже неугомонные листики прекратили свою возню на деревьях. Клава рассказывала о Марьевке, и запахло детством, далеким, безмятежным.
Они встретились и на другой, и на третий день… Саша никогда не думал, что любовь может прийти так внезапно. Может быть, это воспоминания о красавице Насте разбудили чувство? А может быть – сама Клава, немного напуганная тем, что вдруг нахлынуло на нее после встречи с этим парнем, но не отстранившая горячих губ, когда Саша привлек ее к себе и поцеловал…
…И вот еще один счастливый день. Его радовало чужое счастье. Значит, не напрасно он сюда ходил! До людей дошли его слова. И когда Ромка сказал: «Нехай сам идет!» – Саша просиял. Спуталось все, что было так тщательно задумано, сорвалось то, что он терпеливо сдерживал, и, позабыв о намеченном плане беседы, без всякой связи с тем, о чем говорилось до сих пор, он взволнованно сказал:
– Я вам очень важное известие принес… Михо Сокирка… выдвинут кандидатом в депутаты городского Совета.
Люди притихли. Может быть, они и не поняли значения того, что сообщил им Гнатюк. Но вдруг отделилась от толпы Замбилла и побежала к дальнему шатру, крича:
– Дад! Батя! Та йдить сюда.
Саша и все остальные побежали за ней. А навстречу им вышел из шатра старый Игнат, хмурый, со всклокоченными волосами. Он недовольно взглянул на дочь, потом обвел недобрым взглядом подбегавших людей.
– Чего тебе? Чего раскричалась, дуреха?
– Дад! – срывающимся от волнения голосом сказала Замбилла. – Вы слухайте, что кажуть про Михо.
Игнат грубо остановил ее.
– Чего раскричалась? Забивают вам голову, а вы слухаете. – И недовольно взглянул на Гнатюка.
Саша подошел к старику и сказал ему:
– Зачем вы ругаете Замбиллу? Вашего сына выдвинули кандидатом в депутаты.
Старый Игнат хотел что-то сказать, но в это время заиграла скрипка. Все обернулись и увидели Ромку, стоящего со скрипкой в руках. Бурная мелодия звала к пляске. Вырвалась Замбилла и закружилась в вихре танца. И еще, и еще – одна за другой пошли за ней девушки, и табор зазвенел ликованием…
Саша вспомнил этот вечер, вспомнил свою беседу, так не похожую на прежние. Он вспомнил, как подошел к нему после беседы старый Игнат и тихо, чтобы не слышали другие, спросил:
– Михо знает, что мы тут?
– Знает, – ответил Саша. – Хотел прийти… Думает, что вы еще сердитесь на него.
Не поднимая глаз, старый Игнат сказал:
– Ты не думай, что я… того… что он такой стал, говорю. А я то… вообще… Правильно, что пошел он на завод. Чего с них толку! – и обвел широким жестом присутствующих.
Глава двадцать четвертая
Машина остановилась у лесопосадки, окаймлявшей железную дорогу. Михо торопливо, не дожидаясь своих спутников, взбежал на высокое полотно. Навстречу выскочили два взлохмаченных пса. Вдруг один из них остановился, удивленно потянул воздух и, лая, визжа, бешено размахивая хвостом, бросился к Михо.
– Нэрка! – Михо ласково трепал собаку. – Узнала! Это я, Михо. – И, с трудом сдерживая волнение, обратился к Сигову:
– Три года прошло… Узнала!
Из табора бежала детвора, и какая-то женщина, разглядев идущих, тоже бросилась навстречу.
– Замбилла!
Михо крепко прижал ее к груди.
– Как долго ты не приходила! – укоризненно сказал Михо.
– Батя больной был… и… – она замялась.
– Что? Говори, что случилось? – взволнованно спросил Михо.
Замбилла недоверчиво оглядела спутников Михо и сказала по-цыгански:
– Вайда… баруно.[7]7
В тюрьме.
[Закрыть]
– За что? – спросил Михо по-русски.
Замбилла снова недоверчиво взглянула на Сигова и Гнатюка.
– Говори, говори, не бойся, – сказал Михо. – Это свои люди. От них не надо скрывать.
Замбилла заплакала.
– С Чурило… Чурило выпутался, а Вайду судили.
Михо ласково погладил Замбиллу по голове.
– Не плачь, Замбилла. Может, оно и лучше… Не такой муж тебе нужен.
Подходя к табору, Михо увидел отца. Игнат сидел на камне и чинил сбрую. Он встретился глазами с Михо, что-то дрогнуло в его лице, но усилием воли он сдержал волнение и, подав сыну руку, сказал совсем спокойно, как будто не было этих трех лет разлуки:
– Здоров!
И, обернувшись к всхлипнувшей Замбилле, крикнул:
– Ну, чего ревешь? Никогда не просыхает лужа под глазами.
– Да я ничего, – оправдывалась Замбилла. – Я так просто.
– Так просто, так просто! – передразнил ее Игнат. – Люди чужие пришли, а ты ревешь.
Михо тоже сдержал вспыхнувшее волнение, крепко пожал руку отца и представил ему Сигова:
– Это секретарь наших коммунистов, мой второй отец.
Игнат нахмурился.
– У человека один отец, – проговорил он недовольно.
– Я не то думал сказать, – поспешил объяснить Михо, но Сигов жестом остановил его и сам обратился к Игнату:
– Не так Михо сказал. Он никогда не отказывался от своего отца. Я секретарь партийной организации завода, мне Михо говорил о вас, я желаю вам счастья.
Игнат пытливо взглянул на Сигова.
– Вас Петрович зовут? – спросил он.
– Петрович – это мое отчество, отец мой был Петр, а зовут меня Иван. А вам откуда известно? – спросил он удивленно.
Игнат замялся.
– Знаем… Сказал тут один.
– Ладно, разберемся как-нибудь. А сейчас у меня к вам дело, Игнат Григорьевич.
– А вы откуда знаете, как меня зовут? – в свою очередь спросил Игнат.
Сигов улыбнулся.
– Знаем… Сказал тут один.
И рассмеялся.
Игнат тоже улыбнулся, но сразу же отогнал улыбку и сурово спросил:
– А какое дело до меня?
– Мы приехали провести встречу избирателей с кандидатом в депутаты. Прошу вас, созовите людей.
Игнат взглянул на Сигова, как будто пытаясь разгадать, что замышляется против него, и сказал:
– А что я? У нас старшина есть.
– К старшине не хочется сейчас обращаться, дела у него незавидные вышли с советской властью, разные у нас дороги.
Игнат нахмурился.
– Мне до того нет дела, – сказал он сумрачно. – А за старшину быть мне никто не поручал.
– Ну что ж, Саша, – сказал Сигов. – Ты тут, наверное, уже свой человек, созывай людей, проведем собрание.
Когда люди собрались возле шатра Дударова, Гнатюк объявил собрание открытым.
– У нас так заведено, – сказал он, – что на собраниях избирается президиум.
Наступило продолжительное молчание. Его нарушил Сигов.
– Это значит, – сказал он, – что трех или пять человек (сколько решите) нужно назвать – они будут как самые главные, самые почетные на собрании: кому слово дадут, тот будет выступать… В общем, они за порядком следить будут. Прошу теперь называть фамилии тех, кого вы хотите избрать в президиум.
Цыгане молчали.
Неожиданно раздался голос Ромки:
– Нехай товарищ секретарь будет… товарищ Петрович.
Сигов утвердительно кивнул Гнатюку, и он сказал:
– Хорошо. Значит, в состав президиума предлагается товарищ Сигов, Иван Петрович. И еще предлагаю избрать в президиум кандидата в депутаты городского Совета – товарища Сокирку Михо Игнатовича.
Сигов зааплодировал, но толпа безмолвствовала.
– Еще кого изберем в президиум, товарищи? – спросил Гнатюк.
И вдруг старая цыганка, так внимательно слушавшая всегда рассказы Саши, но за все время не произнесшая ни одного слова, сказала:
– Я нэ понымаю зачем… Но я хочу сказать фамилие вот, этот, – она показала на Сашу. – Нэ знаю его фамилие… Все равно, он правильно говорит.
Сигов взглянул на густо покрасневшего Сашу и сказал:
– Хорошо, запишем в президиум Александра Гнатюка. – Вынув из пиджака записную книжку, он записал первые фамилии. – Еще я предлагаю избрать в президиум Игната Григорьевича Сокирку, воспитавшего такого хорошего сына.
Люди поняли, что это следует приветствовать, и недружно, вразброд зааплодировали. Кто-то сказал:
– Правильно!
– И еще я предлагаю избрать в президиум одну женщину. Я ваших людей не знаю, вы сами назовите, кого из женщин вы хотите избрать. По Конституции женщины имеют такие же права, как и мужчины. Хорошо, если в президиуме нашего собрания будет женщина. Прошу вас, назовите фамилию женщины, которую вы больше всего уважаете.
– Жибазову, – крикнула Замбилла.
– Это старуха, что сидит рядом с отцом, – шепотом сказал Михо.
– Хорошо. Значит, есть предложение в президиум нашего собрания избрать кандидата в депутаты товарища Сокирку Михо Игнатовича; его отца Игната Григорьевича; от женщин товарищ Жибазову; агитатора, который прикреплен к табору, товарища Гнатюка Александра и меня. Кто за это предложение, поднимите руку. Кто не хочет голосовать за этих товарищей, сейчас руки не поднимайте.
Нерешительно, один за другим люди подняли руки. Сигов подсчитал – четырнадцать.
– Кто против? Теперь поднимите руку те, кто не хочет, чтобы этих, людей избрали в президиум.
Люди оглядывались, никто не поднял руку.
– Значит, как говорится, принято единогласно. Теперь прошу товарища Михо Сокирку, его отца, товарищ Жибазову и товарища Гнатюка выйти сюда, в президиум. Мы будем управлять собранием.
Саша и Михо подошли к Сигову и сели рядом с ним. Игнат неловко потоптался на месте, взглянул по сторонам, потом чертыхнулся и тоже подошел к Сигову. Старая цыганка продолжала сидеть на своем месте. Иван Петрович подал ей руку.
– Пойдемте, товарищ Жибазова. Это вам почет от табора. А от почета, если заслужил его, отказываться не полагается…
И вот по одну сторону костра оказалось пять человек, а по другую – сросшаяся, с трудом различимая в сумерках масса. Сигов, усевшийся было рядом с членами президиума на земле, встал и голосом уже совсем обычным, таким, каким говорил всегда на собраниях, сказал:
– На повестке дня у нас один вопрос: встреча с кандидатом в депутаты городского Совета товарищем Сокиркой Михо Игнатовичем. Возражений нет? – Он обождал секунды две и, так как никто не нарушил молчания, продолжал: – Значит, принято.
Пробежал взглядом по лицам застывших в ожидании людей, совсем неожиданно почесал за ухом, словно скорбя по поводу того, что собрание идет не так, как ему хотелось, но за этим жестом последовала улыбка. И уже другим тоном Сигов сказал:
– Вот что я хочу вам сказать, товарищи. Некоторые цыгане не верят коммунистам, думают, что мы их обманываем. А вот вы скажите: какой нам интерес обманывать? Людей у нас на заводе и в некоторых колхозах не хватает, потому что строят у нас в стране много и заводов, и клубов, и школ. И люди теперь нарасхват, на вес золота. Очень мы рады, когда к нам приходят поступать на работу. Только не ради того, чтобы еще двадцать рабочих было на заводе или в колхозе, мы зовем вас бросить кочевать. Вчера вот мы с завода рассчитали двух рабочих. А люди нам нужны. А почему рассчитали? Потому, что они пошли против коллектива, не хотели трудиться так, как все трудятся, а хотели прожить за счет других… Так, как ваш Чурило.
В толпе одобрительно загудели.
– Почему мы говорим, чтобы вы перестали кочевать и шли на завод или в колхоз? – спросите вы. Не я вас зову, а наша Коммунистическая партия, наше правительство. А зачем им это? Какой им интерес, что вы кочевать перестанете? И вот тут я хочу сказать о нашей партии, о нашей стране. Ленина и Сталина, которые организовали нашу партию, партию коммунистов, много раз арестовывали, в тюрьму садили, в Сибирь высылали. А за что высылали?
Сигов увидел напряженные лица людей.
– За то высылали, что они стояли за народ. Коммунисты говорили: неправильно построена жизнь в царской России. Воля, свобода – у богатых, у тех, кто ничего не делает, а живет как бог. А те, кто трудится, те никаких прав не имели. Землю пашет, пшеницу сеет, потом убирает, день, ночь работает, а черного хлеба и того вволю не ест. Сапоги, ботинки, туфли делает, а сам босой ходит. Пан к лошади не притронется, боится руки запачкать, а в колясках ездит. А тот, кто за лошадью ухаживает, кто чистит ее, кто кормит и поит ее, – тот пешечком ходит. И еще, Ленин и Сталин были против того, что в России угнетались малые народы, что турки враждовали с армянами, что еврейские погромы устраивались, что преследовались цыгане. Партия коммунистов боролась против таких порядков. Сколько хороших людей, коммунистов, погибло в этой борьбе! Но не даром пролилась их кровь. А сейчас Коммунистическая партия у власти и может сделать то, за что боролась: чтобы люди жили в хороших домах, а не дрожали, как говорят, цыганской дрожью; чтоб ели хорошо, вволю, а не ждали, пока подаст им чужая рука; чтоб дети учились в школе, стали врачами, инженерами, мастерами… как ваш Михо… За это боролась Коммунистическая партия, и других выгод и интересов у нее нет. Вот что я хотел вам сказать. А теперь пусть скажет Михо Игнатович Сокирка.
Михо встал. У него сомлели ноги от ставшего уже непривычным сидения на корточках («а раньше часами сидел – и не чувствовал», – подумал он). Он потер ногу. Потом взглянул на сидевшего рядом отца, на старую Жибазову, на Петровича…
– Вот что я скажу, – начал он, обращаясь к отцу. – Я тогда сказать не мог. Не того, что боялся, все равно сильно мы тогда поссорились… Не знал я, как сказать. И всем вам хочу сказать. – Он обвел взглядом сидевших напротив него у костра. – Нельзя нам так жить. То раньше так жили и думали, что иначе нельзя… Цыган всегда преследовали. Потому, что мы обманывали, воровали… А как заработать кусок хлеба? Оттого мы и крали… Не знали, как заработать. А кто и не хотел знать. А сейчас другое время. Может, вы не верите Ивану Петровичу, – подумаете, он коммунист. И мне не поверите, – скажете: парнэ, продался им и разговаривает по-ихнему. Тогда сами пойдите посмотрите, как живут люди. Налетит ветер, пойдет дождь, в шатрах загуляет холод, твои дети, Францевич, проснутся, будут плакать. Ты начнешь собирать тряпки, чтобы их укутать, и все равно не хватит у тебя тряпок, дети будут дрожать от холода.
Он взглянул на людей, сидевших вокруг костра, глаза его остановились на одном лице:
– Что будешь завтра кушать, Михайло? – спросил он, и человек, к которому он обращался, опустил глаза и недоуменно пожал плечами. – Не знаешь? И что будет кушать твоя Галина – не знаешь. И дети твои, если выклянчат – будут сыты, а нет – так и будут целый день голодные.
Он отыскал глазами в толпе Ромку и, увидев его, спросил:
– Скажи, Ромка, ты был у меня в общежитии?
– Был.
– Видел, как я живу?
– Видел, – Ромка рассмеялся. – Хорошо живешь. Сам хочу так жить, сколько раз бате говорил, – не отпускает.
Михо обратился ко всем:
– Не только про дом, я хочу вам сказать про то, что крыша над головой лучше, чем шатер, катуна. И не только про то, что я кушаю больше, чем самый богатый из вас. Это все хорошо. Хочу я главное сказать: новая жизнь у меня… Совсем новая. Раньше я был как слепой щенок. Солнце светило – а я его не видел; деревья, цветы вокруг – а я вроде не знал, что это такое. Везде новая жизнь. А мы и не знали про нее, шли мимо. И еще хочу сказать. Сколько цыган уже перешли к новой жизни. Помните, нам говорили про цыганский хутор на Кубани. Я недавно читал в газете. Люди довольны, что пошли в колхоз. У них все есть: и маро[8]8
Хлеб.
[Закрыть], и молоко, и мясо. Клуб построили, кино каждый день смотрят. Никто из этого колхоза не ушел, не хочет кочевать. Значит, новая жизнь лучше! И табор Михайлы Голосного тоже больше не кочует. Помните, тот табор, что мы встретили возле Херсона? Я получил недавно письмо от Голосного, он прочитал в газете про меня, как я работаю, и написал мне, что они организовали артель, сита делают и очень довольны, что бросили бродячую жизнь. Хорошо живут, оделись, дети учатся. Кто перестал кочевать, обратно в табор не идет… И сколько вам мучиться, дрожать от холода, недоедать?..
Табор молчал. Игнат, словно под тяжестью пережитого, опустил голову. Старуха Жибазова держала в руках погасшую трубку и не разжигала ее.
– И еще, что хочу сказать, – продолжал Михо, – это о наших выборах. Цыган всегда преследовали, считали ворами, называли проклятым племенем. А в нашей стране цыгане такие люди, как все. Так и говорят коммунисты. Если цыган вместе со всеми честно работает – его уважают. Меня ж раньше никто не знал. А теперь избирают в советскую власть… Вот что я хотел сказать.
Обычно Михо заканчивал свои речи перед избирателями под бурные аплодисменты. На этот раз было тихо, словно люди боялись раньше времени выразить то, что уже созрело, но еще ждало толчка, чтобы стать твердым решением.
В немой тишине раздался голос Сигова:
– Теперь, товарищи, кто желает, пусть скажет свое слово, а если кому что неясно, можно задавать вопросы.
Старый Игнат поднял голову, обвел взглядом сидевших напротив него цыган, потом взглянул на Сигова и глухо произнес, не вставая с земли:
– Я хочу сказать.
– Говорите, Игнат Григорьевич, – ободряюще сказал Сигов. – Пожалуйста.
Игнат переложил из правой руки в левую плетку, с которой никогда не расставался, задумчиво взглянул на потрескивающий костер и сказал:
– Может, это и правда. Посмотреть надо.
Глава двадцать пятая
Чурило не вышел из шатра даже тогда, когда собрание кончилось и городские ушли. Он сидел на корточках, ни на минуту не выпуская изо рта трубку и чутко прислушиваясь к тому, что делалось в таборе.
Вечер был тихий, и звукам было просторно в степи, но все-таки всего, что говорилось там, у костра, Чурило не слышал. Сюда доносились отдельные фразы. Но Чурило и без того знал, что делается сейчас там. Рушилось то, что веками стояло незыблемо; он чувствовал, как люди, которых он цепко держал в руках, выскользают, уходят. Еще немного – и их уже не удержишь.
На призывы коммунистов вступить в колхоз ответить было не так уж трудно. И русскому мужику нелегко было согласиться отдать в колхоз свою лошадь, ту, на которой пахал, которая кормила тебя. А цыгана не заставишь отвести лошадь в общую конюшню. Это – что кусок от сердца оторвать.
Но теперь они придумали другое.
Игнат Сокирка всегда ходил тенью за Чурило. На нем держался табор. Чурило это знал. Многие цыгане последнее время перестали верить Чурило, они готовы были уйти. Но их удерживал пример Игната Сокирки. Они знали, что не ради выгоды держится он в таборе, а потому, что, как настоящему цыгану, не нужна ему другая жизнь.
Теперь и Сокирка сдается. Сыном приманули.
Чурило хлестнул плеткой. Шальной удар пришелся по Полине, дремавшей в углу.
– Ой, батя, не бейте! – крикнула она.
– Цыц, дура, а то совсем убью!
Чурило ударил ее еще раз, еще, еще… Первый удар был случайным, теперь Чурило бил дочь исступленно, от накипевшей злости, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать досаду.
Полина перестала кричать, она знала, что от этого еще хуже будет, и только взвизгивала после каждого удара, как собака, которую бьет хозяин, а она не находит в себе сил отойти.
Только после того как отец перестал ее бить и, пнув сапогом, отошел, Полина сказала жалобным голосом:
– Я ж не виновата…
– Виновата! – взревел Чурило. – Надо было заставить его полюбить. Такая девка не могла взнуздать лошонка! Дура ты! Убить теперь тебя… И его убить…
Убить! Опять крадется эта мысль. Убить! Конечно, убить! А кого убить? Михо? Гнатюка? Или того, что сегодня пришел? Это, видать, самый главный… Всех убить!..
Чурило заметался по шатру, натыкаясь в темноте на кастрюли, ведра… Почувствовав сапогом тело Полины, снова принялся стегать ее плеткой…
Убить… Нет, это не подходит. Это теперь для дураков… Убьет он Михо или Гнатюка… Все равно табору не быть. Надо будет уйти, прятаться… А если попадешься, тогда совсем пропал. Нет, это не подходит.
Но что-то надо делать. Нельзя же сидеть вот так и ждать, когда все уйдут! Главное, пережить завтрашний день. Чтоб не пошли цыгане на эти проклятые выборы. А потом уговорить уйти подальше и больше никогда сюда не возвращаться… Но как это сделать?..
Чурило внезапно остановился, потом присел на перину и, словно увидев что-то, от чего оторвать глаз нельзя, уставился в темный угол шатра.
– Стой! Придумал! – не выкрикнул он, а прохрипел всей грудью. – Полина!
Полина вздрогнула и испуганно спросила:
– Что?
– Вставай, иди сюда.
Чурило потянул ее с такой силой, что порвал рукав кофты.
– Сюда иди, – хрипел он. – Слушай, что я тебе скажу…
Глава двадцать шестая
Утро в день выборов выдалось чистым и ясным, как будто умылось в честь праздника.
В праздничные дни улицы наших городов, поселков, сел становятся строгими, торжественными и неожиданно тихими. Горят кумачом флаги на домах, вспыхивают лампочки иллюминации. Над общественными зданиями висят плакаты, лозунги, портреты руководителей партии и правительства. Когда я выхожу на улицы нашего поселка в дни праздников, у меня такое ощущение, какое было, когда я впервые попал в Москву и, торопливо пройдя Охотный ряд, вышел на Красную площадь, к мавзолею, к древним стенам Кремля. На душе стало торжественно, как будто сейчас вот, на твоих глазах, с твоим участием должно свершиться какое-то событие исторической важности. Не знаю, как другие, но мне кажется, что такое чувство испытывают многие люди. Я думаю, что это так, когда гляжу, как торжественно ступает по улице старик-рабочий, а рядом с ним идет его старая подруга жизни.
И мальчишки в эти дни как будто не такие уж ошалелые. Одетые в новые костюмчики, в новые, сверкающие нечищенным блеском ботинки, они, встретившись, спокойно обмениваются мнениями о том, что лучше – сливочный пломбир или шоколадное эскимо, – или важно рассуждают о преимуществах кавалерии перед пехотой…
Но при всей этой внешней строгости и подчеркнутой торжественности всем весело и радостно. В эти дни, казалось бы, можно подольше поваляться в постели, но каждый, наоборот, встает пораньше, чтобы быстрее отправиться на демонстрацию или на избирательный участок, если это происходит в день выборов. С раннего утра нескончаемым потоком идут люди к избирательным участкам.
А здесь строгость и торжественность переплетаются с бьющим через край весельем. Нет предупреждающих призывов «Будьте взаимно вежливы», но не слышно грубого слова. Вас предупредительно встретят у дверей, укажут стол, ка котором стоит табличка с невыговариваемым словом «АБВГД» или «КЛМНОП», в течение одной минуты найдут вашу фамилию в списке избирателей и выдадут вам бюллетень.
