Текст книги "Приметы весны"
Автор книги: Александр Винник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Саша с трудом подавил брезгливость и сел на перину. Чурило сел рядом с ним, привычно сложив под собою ноги.
– Полина! – крикнул он.
Молодая цыганка в ту же секунду появилась в шатре. Чурило сказал ей по цыгански:
– Хас! Ягали![5]5
Есть! Водки!
[Закрыть]
Она молча положила ребенка на край перины, открыла стоявший в углу ящик и подала на старом эмалированном подносе бутылку водки, круг колбасы, хлеб. Пока дочь возилась с приготовлением закуски, Чурило молчал. Гнатюк начал было говорить о том, что не будет ни есть, ни пить, но Чурило остановил его:
– Не мешай!
«Споить собирается, – с тревогой подумал Саша, твердо решив ни к чему не прикасаться, и горько пожалел о том, что вообще пошел к старшине. – Походил бы лучше по табору, Ромку разыскал бы», – мелькнуло в голове. Но отступать было поздно.
Чурило снова что-то сказал дочери по-цыгански. Она вынула из ящика банку рыбных консервов, поставила ее на стол, взяла ребенка и молча вышла из шатра. За все время она так и не произнесла ни слова. Гнатюк сказал об этом Чурило:
– В городе цыганки такие разговорчивые, что не остановишь их, а здесь молчат. Или это только ваша дочь такая?
Чурило удивленно взглянул на Сашу, взял бутылку водки, налил аккуратно по пол стакана. Закончив эту операцию, он снова взглянул на Сашу и сказал:
– У вас есть поговорка: «Среди волков жить, по-волчьи выть». Ты не обижайся, что я так тебе говорю. – Он говорил по-русски чисто, с едва заметным акцентом. – Ты сам спрашиваешь, я тебе отвечаю. У вас женщины не знают порядка, распущенные. Наши женщины, когда попадают к вам, должны быть как все. Мы там в городе делаем все, как делают другие, а здесь, в таборе, – Чурило поставил стакан, который до этого держал в руке, – здесь у нас свои порядки. И никто их не изменит.
Глаза его сверкнули. Саша выдержал пылающий гневом взор и спокойно (его самого удивило это спокойствие, как будто произносил слова не он, а кто-то другой) сказал:
– Посмотрим, товарищ Чурило.
– А ты откуда знаешь мое вурма… фамилие?
– Знаю, – все так же спокойно отвечал Саша. – И многое другое тоже знаю… Только не об этом сейчас разговор.
Он встал с перины.
– Время уже, наверное, начинать беседу. Может быть, соберете людей?
Чурило взглянул на Гнатюка. Этот паренек своей решительностью смущал старшину. Он взял в руку стакан водки, а другой подал Саше.
– Зачем сердиться! Выпьем, товарищ, а потом пойдем. У нас такой обычай – гость без угощения не уходит.
Гнатюк осторожно отодвинул руку Чурило, державшую стакан, и сказал:
– Мы уважаем обычаи всех народов, и цыганского народа тоже. Но я пришел сюда по очень важному делу и пить не буду.
По тому, как сказаны были эти слова, Чурило понял, что уговоры бесполезны. Он опорожнил свой стакан, крякнул, захватил в рот огромный кусок колбасы и, на ходу пережевывая его, вышел вслед за Гнатюком из шатра.
Длинные вечерние тени степенно легли на землю. Солнце пряталось за далекие холмы. Наступал тот короткий, но прекрасный час, когда уходящий день разносит по небу всю радугу своих пестрых красок. Заря вспыхнула, как фейерверк, и застыла в небе, как будто не желая уходить вслед за солнцем.
Было тихо. Только неутомимые кузнечики все еще продолжали свою хлопотливую трескотню в траве. В одном из шатров скрипка плакала о чем-то далеком, безвозвратно утерянном.
Чурило окликнул стоявшего неподалеку мальчишку, сказал ему что-то, обернулся к Гнатюку и, указывая на дымивший невдалеке костер, сказал:
– Пойдем туда. Сейчас все соберутся.
Саша подошел к костру и уселся на пахнущую полынью теплую землю. В костер недавно подложили свежие сучья, и они стойко сопротивлялись огню, исторгая едкий желтоватый дымок.
Но вот костер разгорелся. Пламя разогнало дым и взметнулось вверх. Некоторое время оно тщетно соперничало с закатом, бессильное затмить его. Но постепенно краски на горизонте стали блекнуть, а в вышине темнели, переходя от голубого и фиолетового до темного, почти черного цвета. И тучка, совсем недавно такая легкая, розовая, нахмурилась, отяжелела. И тогда костер, словно торжествуя свою победу над солнцем, разгорелся во всю силу.
Стали сходиться цыгане. Гнатюк глядел на непривычные, чужие лица, и его охватывало чувство робости. Как раз напротив него уселась цыганка, высохшая от старости. Узловатыми пальцами, исстрадавшимися в тщетной борьбе с ревматизмом, она взяла из костра горящую веточку и разожгла длинную тонкую трубку. Рядом с ней сел мальчишка лет двенадцати, грязный, оборванный. Он уставился на Сашу черными жадными глазенками. «В школу бы его!» – с жалостью подумал Саша.
Через десять минут у костра собралось человек двадцать. Лица утомленные, озабоченные, безрадостные, особенно у женщин. Среди подошедших Саша узнал Ромку Дударова. Саша подошел к нему и подал руку. Ромка поспешно пожал ее.
– Как дела, товарищ Дударов? – спросил Гнатюк.
Ромка смутился, но, желая поддержать свой авторитет, бодро сказал:
– А что мне? Все хорошо. Я вашу фамилию знаю, товарищ Гнатюк.
– Хорошо, хорошо, товарищ Дударов, – сказал Саша.
Потом обернулся к сидевшим у костра и произнес:
– Ну что ж, начнем, товарищи?
Гнатюк сел на свое прежнее место у костра, рядом с ним сел Чурило. Саша вынул из кармана брошюру с Положением о выборах, раскрыл ее, пробежал глазами первые строки, не отдавая себе отчета в том, что читает, потом взглянул на веселое, пляшущее пламя костра и, не отрывая от него глаз, словно обращался к нему, а не к окружившим его людям, сказал:
– Товарищи цыгане! По Указу Президиума Верховного Совета УССР назначены выборы в местные Советы депутатов трудящихся. Партийная организация нашего завода поручила мне проработать с вами Положение о выборах.
Голос был каким-то чужим, далеким, и слово «проработать», такое обычное, слышимое каждый день, здесь, у костра, прозвучало непонятным и ненужным. Саша почувствовал, что не с того начал, не так говорит. Он снова заглянул в брошюрку, мелькнули строки: «На основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании… все граждане Украинской ССР, достигшие 18 лет, независимо от расовой и национальной принадлежности, пола, вероисповедания, образования, оседлости…» И вдруг стало ясно, о чем надо говорить здесь, у костра, во время первой беседы и как говорить…
Саша встретился взглядом с сидевшей напротив него старой цыганкой. Глаза ее были усталые, тусклые, даже огоньки костра не оживили их.
Он начал говорить о цыганах. Идя сюда, он решил не заглядывать в тезисы беседы, чтобы придать меньшую официальность беседе. Но в эту минуту какое-то подсознательное чувство подсказало ему, что блокнотик не помешает, что эти слушатели не избалованы речами. И действительно: когда Саша вынул свой блокнотик и, заглядывая в него, начал говорить о многовековом преследовании цыган, слушатели уже не отрывали взоров от этой маленькой книжечки, где говорилось об истории их племени.
Вокруг костра было тихо, только звук потрескивающих веток нарушал тишину. Саша снова встретился глазами со старой цыганкой. Ему показалось, что они стали другими, как будто рассказ о страданиях далеких предков заронил в них искры негодования. Саша почувствовал себя увереннее, заговорил громче.
– Так было, товарищи цыгане, в далекое время. Но и сейчас, в наше время, в Америке, Франции, Англии – в тех странах, где у власти буржуи и помещики, – цыган за людей не считают.
Гнатюк привел несколько фактов о положении цыган в зарубежных странах. Потом положил блокнот на колени и взял в руки лежавшую рядом с ним на земле брошюру. Он медленно, старательно отделяя одно слово от другого, прочитал первую главу Положения о выборах, разъясняя каждую статью, повторяя ее текст своими словами. Потом заключил:
– Ну вот, товарищи, о чем я хотел вам рассказать во время нашей первой беседы. У кого есть вопросы? Может быть, что-нибудь непонятно?
Все молчали. Старая цыганка, встретившись взглядом с Гнатюком, отвела глаза. Вдруг сзади Саши раздался голос Ромки:
– А здесь что будут выбирать? Ну, значит…
Ромка не успел закончить вопроса, его перебил глухой равнодушный голос Чурило:
– А нам зачем это нужно? Мы сегодня здесь, а завтра уйдем.
Чурило сказал это так, словно перечеркивал все, о чем говорил до сих пор агитатор. Саша почувствовал, что тоненькие нити, чуть наметившиеся между ним и слушателями, разорваны. Он снова заговорил об избирательном праве, о том, что в Советском Союзе все граждане участвуют в управлении государством, что и цыгане должны воспользоваться великими правами, предоставленными им Конституцией, и принять активное участие в выборах. Но снова прозвучал голос Чурило:
– Какая нам разница, кто будет в Совете! Нам главное, чтоб дождь не размочил дороги и чтобы лето дольше стояло. А от вашего Совета нам ни холодно, ни жарко.
В толпе раздались одобрительные смешки.
Саша, отвечая на реплику Чурило, рассказал, чем занимаются Советы, объяснил, что избиратели, в частности, вправе ставить перед депутатами вопрос о приведении в порядок дорог… У него мелькнула мысль: «Не то я говорю. Выходит, я им доказываю, что советская власть проложит лучшие дороги и им удобнее будет кочевать». Он замял разговор о дорогах, пытался сказать о лучшей доле, которую приносит цыганам советская власть, о счастье, которое ждет их, если они изменят образ жизни. Но чувствовал, что слова его как будто встречают какое-то невидимое препятствие и не преодолевают это препятствие, не доходят до слушателей, не проникают в сердце.
Уходя из табора, он чувствовал, что отчужденность осталась. Люди внимательно слушали его, были минуты, когда казалось ему – он сумел заинтересовать цыган. Но вот он уходит, не поняв их, и они тоже ощущают, наверное, что приходил чужой, с таким делом, которое им ни к чему.
Закончив беседу, Саша сказал, что придет снова и составит список избирателей. Он искал глазами Ромку, чтобы спросить, не хочет ли он передать что-нибудь Михо, но Ромки не было.
Саша распрощался и двинулся в сторону поселка. Было совсем темно. Из табора доносился лай собак…
Саша шел по полотну железной дороги невеселый, усталый. В душу закралось чувство боязни чего-то неведомого. Он вспомнил злые диковатые глаза Чурило. «Еще прибьет», – подумал он и, словно в подтверждение этой мысли, услышал позади себя быстрые шаги.
Гнатюк ускорил шаг. Человек, шедший сзади, тоже пошел быстрее. Саша готов был уже побежать, сам не зная, от чего спасаясь, когда услышал голос запыхавшегося человека:
– Обождите, товарищ Гнатюк… Никак не догоню…
Саша узнал голос Ромки и остановился. Он покраснел, словно кто-нибудь мог заметить его смущение.
– Темно как! – сказал Ромка, с трудом переводя дыхание после быстрой ходьбы. – Сами, может, и дороги не найдете… Так я решил с вами.
Саша поблагодарил его.
Несколько минут они шли молча. Потом Ромка, точно догадываясь о том, что делается на душе у Саши, сказал:
– Хитрющий он, Чурило, старшина наш.
– Чего же он хитрит? – спросил Гнатюк.
– Боится, что все за Михо пойдут. Что же, он один кочевать будет?
– И он тоже в колхоз может пойти или на завод.
Ромка рассмеялся.
– Не дюже ему надо. Тут он барон… Та шо там – герцог! Всех в кулаке держит, а там работать придется. А цыган работать не любит.
– Ну, ты напрасно так говоришь, – возразил Гнатюк. – Вон как Михо работает!
– То ж Михо! – сказал Ромка с уважением.
– Что Михо? Михо такой же, как все; попал бы ты на завод, в коллектив, и не хуже Михо работал бы.
– Ну да!.. Куда мне… Я что?
Помолчал несколько минут, потом неожиданно спросил:
– А вас кто до нас послал? Иван Петрович, товарищ секретарь?
– Да, Петрович.
Ромка сбился с ноги, потом по-военному взял шаг и, сдерживая дыхание, спросил:
– А для меня ничего не сказал?
Саша не понял, о ком идет речь.
– Кто?
– Петрович.
– Нет, не сказал. А что?
– Да нет, то я так спрашиваю, – невнятно ответил Ромка.
Глава двадцатая
Ковалю не удалось отмахнуться от надвинувшейся беды.
Вернувшись однажды с работы, он застал Шурочку в слезах.
– В чем дело? Что с тобой? – спросил он встревоженно.
Шурочка разрыдалась еще сильнее. Слезы душили ее, и она не могла вымолвить ни слова.
– Не плачь, Шурочка… Не надо… – бормотал Коваль растерянно.
– Не могу, ох, не могу…
– Но что случилось, скажи, что случилось?
Шурочка на миг подняла заплаканное лицо и снова уткнулась в подушку.
– Не могу!.. Боже мой, что делать? – вскрикивала она истерически.
Коваль сел на кровать рядом с Шурочкой и погладил ее волосы.
– Не надо, – вскрикнула она испуганно. – Не притрагивайся ко мне… Нехорошо.
– Что нехорошо?
– Не надо, Мишенька… Не спрашивай, лучше уйди.
Коваль закурил и нервно заходил по комнате. Он терялся в догадках: что могло произойти с Шурочкой? В последнее время она жаловалась на головные боли… Но почему она плачет и ничего не говорит?.. Может быть, опять из-за путевки на курорт? Вера Павловна уговаривала Шурочку поехать в Крым, но Коваль не мог достать путевку. Цехком как-то получил путевку в Ялту. Когда на заседании решали, кому ее выдать, Коваль уже готов был попросить отдать путевку ему. Он рад был уплатить за нее не тридцать процентов, а полную стоимость, да еще приплатить. Но ему вдруг стало не по себе. Он промолчал, а потом объяснял Шурочке:
– Я не мог этого сделать… У Сергея Никифоровича обнаружился туберкулез. Ему ехать надо.
– Но он старик! Какой туберкулез? – удивилась Шурочка.
– Не знаю, – признался Коваль. – Разве у стариков не бывает туберкулеза?
– Говорят, что после сорока лет туберкулез не страшен.
– Может быть… Не знаю… Но у него туберкулез, врачи признали, не мог же я забрать эту путевку… Неудобно.
– Неудобно! Тебе всегда неудобно… – Шурочка повернула к нему злое лицо. – Другие делают… Если любят жену – для нее все делают.
Они тогда поссорились, три дня не разговаривали. И даже домработница это заметила и, когда Коваль утром умывался, сказала ему укоризненно:
– Помирились бы, Михаил Ефимович. Не можу я дывытысь, як Александра Прохоровна мучается.
В то утро Коваль не поспел к оперативке. Он долго возился с чертежами новой форсунки и все никак не мог определить коэффициент использования топлива. Не в форсунке, конечно, было дело, чертежи можно рассмотреть и в цехе. Он ждал, когда проснется Шурочка, чтобы поговорить с ней. А когда она проснулась и взглянула припухшими сонными глазами на него, он сказал, как ни в чем не бывало:
– Достану тебе путевку в Ялту, подожди с недельку.
Шурочка радостно бросилась к нему и прильнула жаркими губами к его губам.
Неделя прошла. С путевкой пока ничего не выходило. И Коваль решил пойти к Коломийцу. Он ждал расспросов и больше всего боялся, что Коломиец спросит:
– Разве ваша жена больна? В Крым ведь едут чахоточные.
Надо было бы тогда выкручиваться, объяснять.
Но Коломиец ни о чем не расспрашивал. Выслушав просьбу Коваля, он, не задумываясь, сказал:
– Сделаем, Михаил Ефимович. Для вашей жены… значит, для вас… все сделаем.
Коваль не рассказал об этом разговоре Шурочке. Мало ли что может быть. Коломиец мог забыть, путевки могло не оказаться. Лучше уж не обещать и прийти с готовой путевкой…
Третьего дня он встретил Гусева, и тот между делом сказал ему, что Вера Павловна собирается скоро в Ялту. Может быть, это разволновало Шурочку?..
– Не плачь, Шурочка, – сказал он, подойдя к ней. – Я сделаю так, что ты поедешь с Верой Павловной в Ялту.
Шурочка вскочила, как ужаленная. Слезы все еще текли по ее щекам, но глаза вдруг стали сухими, точно какой-то невидимый огонь осушил слезы.
– Не надо! – вскричала она. – Не говори о ней.
Она закрыла глаза, прижала ладони к лицу и процедила сквозь зубы с омерзением:
– Какой ужас! Что я сделала!..
Глава двадцать первая
Коваля вызвали в милицию. Направляясь туда, он недоумевал по поводу того, зачем его вызвали. Как-то у него произошла ссора с начальником милиции из-за того, что возле общежития стоял незакрытый мусорный ящик. Милиционер оштрафовал коменданта за антисанитарию, тот пожаловался Ковалю и просил его заступиться. Коваль позвонил тогда начальнику милиции и разговаривал с ним в повышенном тоне.
– Вам, видно, покоя не дает административный зуд. За что вы оштрафовали человека?
Начальник милиции ответил, что коменданта неоднократно предупреждали о его ответственности за санитарное состояние общежития и прилегающей территории. Но он мер не принял, и наказание им вполне заслужено.
Сгоряча Коваль не разобрался и принялся отчитывать начальника милиции. Тот в свою очередь повысил тон. Коваль, не закончив разговора, бросил трубку. Комендант уплатил штраф. На том дело и кончилось.
«Видно, обиду затаил, – размышлял Коваль по дороге в милицию, – придерется к чему-нибудь… Только шутишь, не на такого напоролся!»
Дежурный направил Коваля к оперуполномоченному. В тесной комнате стоял стол и возле него два простых стула. За столом сидел среднего роста человек лет тридцати пяти, с приятным лицом, напоминавшим кого-то знакомого, «Видел, наверное, в городе», – подумал Коваль.
Когда он сел, оперуполномоченный сказал:
– Я вызвал вас по делу, о котором вы уже, очевидно, знаете.
– О мусорном ящике возле общежития?.. Видно, делать нечего милиции, что она мусолит так долго это дурацкое дело.
– Какой мусорный ящик вы имеете в виду?
– Открытый мусорный ящик, за который оштрафовали коменданта. По этому поводу меня вызвали?
Улыбка горечи мелькнула на губах следователя.
– По этому поводу, я думаю, вас не стали бы тревожить… А больше вы ничего не знаете?
– Что именно?
– Жена вам ничего не говорила?
– Мало ли о чем говорит жена с мужем. Почему это вас интересует?
– Ваша жена говорила вам, что мы ее вызывали на допрос?
Коваль удивленно раскрыл глаза.
– Нет, не говорила.
На лице следователя что-то дрогнуло. Он встал из-за стола и сел на стул напротив Коваля.
– Это совсем плохо, Михаил Ефимович. Я имя и отчество ваше знаю не только в связи с этим делом, – сказал он просто, с оттенком грусти. – Моя фамилия Чернов. Брат мой работает в вашем цехе… И Александру Прохоровну знаю. Она хорошая женщина… Наша, советская, Я помню ее еще девочкой. Мы в одной школе учились… Что произошло?
Что произошло? Это то, о чем думал все эти дни Коваль. Что произошло с Шурочкой? Она бросила работу, целые дни и вечера ее нет… Истерика, которая произошла вчера… Она так и не объяснила, в чем дело.
– Она плакала, – вырвалось у Коваля.
– Когда плакала? – спросил Чернов.
– Вчера… Я пришел с работы… Она плакала.
– И она вам не объяснила почему?
– Нет, не объяснила.
Ковалю стало неловко перед этим чужим человеком, который знает о его жене больше, чем он сам.
– Мы вызывали ее на допрос.
– Зачем? Объясните, наконец, в чем дело.
Следователь снова сел за стол.
– К сожалению, я далеко не все еще могу объяснить. Может быть, вы мне поможете. Скажите, ваша жена никогда к вам не обращалась с просьбой об освобождении из тюрьмы цыгана?
– Какого цыгана?
– Осужденного за воровство.
Коваль развел руками.
– Ничего не понимаю… О каком цыгане идет речь? У нас работает цыган… Михаил Сокирка… Стахановец. Он кандидат в депутаты.
– Знаю. Не о нем речь… О цыгане Вайда…
– Вайда?… Стойте. Знаю. Со мной говорили.
– Кто? Жена?
Коваль пытался вспомнить, кто с ним говорил об этом цыгане. Нет, не Шурочка… Кто-то звонил… Коломиец.
Он снова замкнулся.
– А что такое?
– С вами говорили?
– Говорили.
– Почему?
– Начальник тюрьмы – мой товарищ. Меня просили поговорить, чтобы Вайду перевели на зачетную работу, чтоб день считался за три.
– Кто просил?
Коваль задумался.
– Я скажу вам, – сказал он. – Только мне хотелось бы перед этим поговорить с Сиговым.
– Хорошо. Поговорите… Но это не все.
– Что еще?
– Вы три тысячи рублей от гражданки Гусевой Веры Павловны получили?
– А какое вам дело до этого? – возмутился Коваль.
– Если бы это не имело отношения к делу, – Чернов положил ладонь на папку, – я бы вас не спрашивал… Получали три тысячи рублей у Гусевой?
– Получил.
– Лично?
Вера Павловна дала деньги Шурочке. У Коваля тревожно забилось сердце. «Не говорить о Шурочке».
– Какая разница!
– Разница, конечно, есть… За что вам Гусева дала три тысячи?
– Как за что? Взаймы.
– Вы так близки с ней… или с мужем, что прибегаете к займам v них?
– Да говорите наконец, в чем дело, – не выдержал Коваль. – При чем эти деньги, цыган?.. И зачем вызывали мою жену?
– Даже если бы я хотел и имел право вам все объяснить, я не смог бы это сделать. Нам самим еще не все ясно. Но кое-что я могу вам сказать.
Он раскрыл папку и перелистал несколько бумажек.
– Гражданка Гусева обвиняется в разных спекулянтских махинациях через цыган. Замешан в этой истории и тот самый цыган Вайда, о котором вас просили. И другие цыгане тоже; повидимому, потому, что ходатаем за него была не жена его – сестра Михо Сокирки, а почему-то совсем другая цыганка – Полина Чурило… Это еще все выяснять нужно… А ваша жена часто бывала с Гусевой, видела эту Полину… Ну и три тысячи эти примешались сюда.
– Кто вам сказал о них? – спросил Коваль угрюмо.
– Гусева… Думаю, что она хочет навести нас на ложный след и поэтому старается запутать в это дело побольше людей… Хорошо, если вы поможете нам и расскажете все, что знаете.
– Хорошо. Я расскажу.
Глава двадцать вторая
Шло заседание парткома. Коваль потоптался в приемной, невпопад ответил что-то на вопрос управделами и, чувствуя, что обращает на себя внимание, отправился домой.
Его пугала встреча с Шурочкой. Он хотел было уже повернуть в переулок, ведущий к заводу, но потом передумал. «От кого бежать? От себя?»
Когда Коваль вошел в комнату, Шурочка испуганно взглянула на него. Но в глазах ее был не только испуг. Ковалю показалось, что Шурочка о чем-то просит его.
Он не знал, что сказать. Резкими движениями снял пиджак и повесил его на стул, потом подошел к письменному столу и взял какую-то книгу. Он чувствовал на себе неотступный взгляд Шурочки.
– Ты была в милиции? – спросил он.
– Была, – не выговорила, а прошептала Шурочка.
– Почему не сказала? – укоризненно спросил Коваль.
Взглянув на Шурочку, он встретил полные слез глаза.
– Не знаю… Боюсь…
Шурочка упала перед ним на колени.
– Мишенька!.. Прости меня, Мишенька… Прости… Я ничего не понимаю.
Коваль хмуро свел густые черные брови. На какой-то миг мелькнула жалость в его глазах, но вот они опять стали сосредоточенными и рассудочными.
– Встань, Шура, – сказал он властно.
Шурочка покорно встала и испуганно взглянула на мужа.
– Ты почему прощенья просишь?
– Мишенька… милый, не спрашивай.
Шурочка прильнула к Ковалю, он ощутил ее слезы на своих щеках. И знакомый запах духов, которые подарил ей к именинам.
– Я все знаю… Только почему от других?
Глаза Шурочки были полны слез. Она закрыла их, и слезы текли по щекам.
Коваль прикусил губу и сказал сурово:
– Если каешься, должна сказать в чем… Я все равно знаю.
Шурочка не открывала глаз, точно боялась взглянуть на Коваля.
– Не могу… боюсь… – шептала она.
– Говори.
– Прости… Запуталась… Я и сама не знаю, как получилось… Я скучала, а он так ласков был со мной…
– Кто?
– Коломиец…
Шурочке показалось, что невыразимо страшное обрушилось на нее, что стены дома рушатся… весь мир рушится. И среди огромных глыб камня, острых, вонзающихся в тело, в сердце, в мозг, – что-то совсем маленькое… Крохотка. Капля… Она…
Шурочка раскрыла глаза. Комната повернулась вместе со всем, что было в ней, и стала на место. Коваль стоял у стола. Она услышала, как кто-то сказал:
– Вот так!
И как будто кто-то другой сказал:
– Вот так, значит, дорогой товарищ.
Она долго не могла понять, кто произнес это. Потом увидела Сигова, стоявшего рядом с домработницей у двери.
Сигов что-то сказал Клаве. И она ушла. Потом Шурочка увидела, что Сигов направился к ней. Она хотела подняться, но не могла и осталась лежать на полу. Меркнущее сознание запечатлело обрывок фразы:
– Чего же ты стоишь?
…Шурочка тут же очнулась. Первое, что она увидела, был солнечный луч, забившийся в угол комнаты. «Уже поздно, вечер», – подумала она. И увидела встревоженное лицо Коваля. Он склонился к ней.
– Успокойся, Шура…
Он бережно поднял ее и усадил на диван.
– Ты лучше ложись, сейчас я принесу подушку.
– Не надо, – прошептала Шурочка, хотя ощущала страшную слабость. – Я посижу. Уже все прошло.
Потом Сигов что-то рассказывал, но Шурочка не могла уловить нить разговора. Какое-то давящее безразличие сковало всю ее с головы до ног. Только когда Сигов вдруг поднялся и сказал: «Ну, я вижу, теперь все в порядке. Пойду», – она испуганно воскликнула:
– Не надо, Иван Петрович… Сидите… Сейчас обедать будем.
Он поблагодарил и хотел все же идти. Но Шурочка принялась его уговаривать. Ей страшно было оставаться одной… с Мишей.
– Останьтесь… Я уже совсем хорошо себя чувствую. Пообедаем.
Она взяла себя в руки, встала с дивана и пошла на кухню.
Сели за стол. Шурочка выглядела совсем спокойной.
Клава подала колбасу, сыр, жареную рыбу и тоже села за стол. Она оказалась рядом с Сиговым. Не обращая внимания на ее смущение, Сигов принялся расспрашивать ее:
– Из Марьевки, говоришь? Под Воронежем? Знаю, знаю. Не под Воронежем это, дорогой товарищ. От Воронежа это далеко, к Украине ближе. Ольховатский район. Знаю. Там по-украински все разговаривают.
Клава обрадованно кивала головой.
– И справди. У нас вси по-украинскому говорять.
– Знаю, знаю, бывал там. Ну, а ты что дальше думаешь делать?
– Не знаю.
– А кто же знает? Подумать надо. Всю жизнь не будешь в домработницах, у чужих людей.
Клава смущенно прикрыла рот уголком косынки.
– Или хозяева такие хорошие, что бросать не хочется?
– А чого ж, и справди хороши.
– А бросать их все-таки надо. Ты девонька молодая, здоровая. Пошла б на завод, специальность получила бы. Специальность, она пригодится, когда замуж выйдешь тоже. А специальности не будет – от мужа будешь зависеть. Сейчас от хозяйки, а потом от мужа… А муженек, небось, уже на примете есть. Так?
Клава покраснела.
– Ну, раз краснеешь, значит есть. У нас на заводе парней много хороших. Как на подбор.
– Та знаю! – сказала вдруг Клава бойко.
– Кого же это ты, интересно, знаешь?
– Земляки тут.
– Кто?
– Чернов, Рыжов… Гнатюк.
– Саша Гнатюк?
– Он самый. Мы ж з одного села.
Она снова покраснела.
Сигов сделал вид, что не заметил ее смущения.
– Это парень хороший. Ты с ним поговори насчет работы. Он тебя сразу сагитирует на завод пойти. Он вот целый табор хочет сагитировать. Люди сейчас нужны. Сидеть без дела грех.
Шурочка почти не слушала разговор, только при последних словах Сигова у нее мелькнула мысль: «Не обо мне это он?»
Сигов уже заговорил о другом. Ему очень понравилась рыба, он съел уже третий кусок.
– А у нас не жарят рыбу с луком. Вкусно. Посоветую своей жинке перенять опыт.
Он подробно расспросил Клаву, как она готовит рыбу, два раза повторил с ее слов рецепт приготовления. Потом распрощался. Коваль пошел его провожать.
Они не отошли и десяти шагов от дома, как Сигов остановился.
– Ну, что скажешь, Михаил Ефимович? – спросил он строго.
– Не знаю, что сказать… Растерялся я совсем… Ничего не пойму.
– Жену оставил на произвол судьбы, и сам виновен, что так получилось.
– Но Коломиец… Как он смел!
– О Коломийце особый разговор будет. За то, что следует, ответит. Ты-то муж ей… Забыл? В кровати только вспоминал. Она работу бросает, черт-те с кем связалась. А ему хоть бы что: делай, мол, как, хочешь. Она и делала, что пришлось.
– Не пойму я ничего… Мне целую историю рассказали в милиции. Только я думаю, что Шура ни при чем.
– И я думаю, что ни при чем. Ее поддержать надо сейчас. Она же твоя жена! Помнишь, когда тебя из комсомола исключать собирались, как она горой встала. Не побоялась, сказала, что верит в тебя.
– Помню.
Коваль тяжело вздохнул.
– Хорошая она… Любил я ее…
– А сейчас что, сразу и разлюбил?
Коваль опустил голову.
– Не знаю я… В глаза ей теперь смотреть не смогу…
Сигов взял руку Коваля и крепко пожал ее.
– Держись, Миша! В жизни и не такое еще может быть… Главное, не горячись… Остынь. А потом, как сердце подскажет, так и сделаешь.
Он распрощался и пошел. Коваль окликнул его.
– Иван Петрович… А то, что в милиции говорили, правда?
Сигов нахмурился и сказал:
– Запутанное дело какое-то… Хорошо, если только уголовным пахнет. Этот цыган Вайда как будто и не наш цыган… есть сведения, что он прикочевал в нашу страну издалека. У жены Гусева с ним какие-то дела были.
– А Гусев?
– Гусев? – Сигов задумался. – Было бы хорошо знать, кто это… И с ним не все ясно… Распространять это не надо. Стало известно, что в годы революции он был анархистом. А сейчас не по характеру тихий… Больше ничего пока не известно. И надо начеку быть, время сейчас как перед грозой.
Глава двадцать третья
Цеховая комсомольская организация выдвинула Михо кандидатом в депутаты городского Совета. Наступили счастливые, но и трудные дни. Ему приходилось выступать на собраниях избирателей, произносить речи, к которым он не привык, отвечать на десятки вопросов, иногда совсем неожиданных.
– Почему до сих пор не проведен водопровод? – спросили его на собрании домохозяек.
«Думает ли наше правительство помочь китайским коммунистам?» – прочитал он записку на собрании рабочих механического цеха.
– Почему в кочегарке силового цеха пользуются до сих пор старыми измерительными приборами, тогда как на передовых предприятиях уже давно внедрены новые? – спросили в силовом цехе.
Сигов побывал на двух собраниях с Михо, приходил ему на помощь, советовал, что ответить.
– Не знаешь чего-нибудь, не стесняйся, скажи: не знаю, выясню, в следующий раз у вас буду – отвечу. Или запиши, кто спрашивает, и напишешь ему ответ. Люди тут все свои, такие же рабочие, как ты, поймут тебя.
С каждым собранием, с каждым выступлением становилось легче. Михо обрел некоторую уверенность, всей душой почувствовал, как велико значение того, что с ним происходит, и появились сами собой слова, которыми нужно было выразить мысли, теснившиеся в голове.
Очень трудным было первое собрание. В небольшом красном уголке, прокатного цеха собралась после работы вся смена. Здесь все знали Михо и он знал всех. Но, когда, избирая президиум, назвали его фамилию и он под аплодисменты взошел на небольшое возвышение, его охватило такое смущение, такая робость, что заметивший это Сигов сказал:
– Ну, что это ты покраснел? Смелее!
Но не так-то легко было взять себя в руки. Михо сидел за столом президиума такой красный, словно скатерть поделилась с ним своей кумачовой яркостью. Он не решался взглянуть на сидевших в зале и нервно вертел в руках карандаш. Михо почти не слышал того, что говорили ораторы, механически аплодировал вместе со всеми, когда очередной оратор заканчивал речь. Потом он услышал слова председателя:
– Слово предоставляется кандидату в депутаты – Михо Игнатовичу Сокирке.
